До свидания, Рим Пеллегрино Ники
– Я стараюсь… – виновато повторила я.
– В следующий раз он должен послушать меня как следует, – объявила Кармела. – Никаких охотников за автографами и скандирующих фанатов. Только он и я, понимаешь? Серафина, я хочу выступать на сцене, записывать пластинки, сниматься в кино, и только ты можешь мне помочь.
Разумеется, было уже поздно: Марио Ланца услышал Луизу ди Мео и выбрал ее. Однако Кармела продолжала ждать и надеяться. Разве могла я сказать ей правду?..
Come Dance With Me[21]
Как всякий итальянец, Марио Ланца выражал мысли и чувства не только словами, но и жестами. Пусть он и говорил с американским акцентом, зато с виду был одним из нас. Марио отличался вспыльчивым нравом, часто выходил из себя, и тогда по мраморным залам разносился его сердитый голос. Я бы с большим удовольствием послушала его пение, чем крики, однако рояль в отдельной комнате стоял без дела, и на вилле звучали лишь оперные арии, которые Марио крутил на радиоле почти каждый вечер.
Марио вернулся из больницы уже через девять дней – бледный, но заметно похудевший. Поначалу он выглядел подавленно, и Бетти изо всех сил норовила ему угодить: каждое утро вставала с постели и старалась быть для него такой женой, какую ему хотелось в ней видеть.
Мама научила меня красить ногти и делать макияж; с трудом проглотив что-нибудь на завтрак, Бетти садилась за туалетный столик, и я начинала над ней колдовать. Ее красоту приходилось каждый день создавать заново. У Бетти были крупные черты лица, слегка выдающиеся вперед зубы и черные кудрявые волосы, которые удавалось привести в порядок только с помощью бигуди. Пока я готовила ее к тому, чтобы появиться на людях, она обычно молчала и только в конце выражала одобрение кивком. Но когда Бетти выходила из апатии, тишину заполняли слова, и я, единственная из слуг, выслушивала ее откровения. В такие дни она охотно отвечала на все мои вопросы.
Больше всего Бетти любила вспоминать прошлое: ухаживания Марио, первые годы семейной жизни. Мы обе обожали такие рассказы.
– А когда синьор Ланца в вас влюбился? – спросила я однажды, расчесывая ее непокорные волосы.
– Когда увидел меня на фотографии, которую показал ему мой брат Берт. По крайней мере, так он сам рассказывает, – ответила Бетти, сразу оживляясь.
– А как они познакомились?
Я уже предвкушала новую историю.
– Понимаете, Берт ведь тоже актер, – объяснила Бетти. – Во время войны они играли в одном спектакле. Когда труппа приехала на гастроли в Лос-Анджелес, Берт пригласил Марио к нам домой. До сих пор помню, что на мне было в тот вечер – широкие красные брюки и блузка с небольшим декольте. Мне так хотелось произвести на него впечатление…
Бетти умолкла, погрузившись в воспоминания, и я поспешила задать следующий вопрос:
– О чем вы подумали, когда впервые его увидели? Он вам сразу понравился?
Бетти улыбнулась.
– Подумала, что он красавец, конечно, – широкоплечий, улыбчивый, а таких живых глаз я вообще ни у кого не видела. Они вошли, Берт объявил: «Дорогая семья, это Марио Ланца», – и вся комната словно озарилась светом.
– Вы волновались? – спросила я, накручивая волосы Бетти на бигуди. – Я бы точно волновалась.
– Еще как! Щеки горели, во рту пересохло. Я только и смогла выдавить из себя: «Здравствуйте» – ну полная дурочка! А вот Марио нисколько не смутился. Помню, он обнял меня за плечи и сказал, что у него такое чувство, будто мы знакомы всю жизнь. Во время обеда я не могла отвести от него глаз. А он еще и подтрунивал надо мной! «Миссис Хикс, – говорил он моей матери, – попросите дочь не смотреть на меня так пристально». Марио ужасно меня смешил.
– И вы сразу в него влюбились? В тот же вечер?
Я представила себя на ее месте и подумала, что тоже бы не устояла.
– Да мы все в него влюбились, – с нежностью сказала Бетти. – Я полюбила Марио еще до того, как услышала его пение.
Я выщипнула у нее из бровей несколько лишних волосков и принялась наносить на лицо тонкий слой прессованной пудры. У Бетти была хорошая кожа, довольно бледная, но чистая, и она этим очень гордилась.
– А когда он впервые спел для вас? Как это было?
– Когда я услышала его впервые, он пел не для меня, а для моего брата. Война еще не кончилась, и бедного Берта отправляли за океан. Марио устроил в его честь вечеринку – роскошный обед в ресторане Ромео Кьянти, – а потом повел всех нас в оперу. В ресторан мы вернулись уже очень поздно. Только представьте, Серафина: мы сидим за столом, и все упрашивают Марио спеть, но он наотрез отказывается. Тогда Ромео ставит пластинку с арией Vesti la Giubba[22], и Марио не может устоять. Он встает, начинает петь, и сердце у меня замирает. Мне часто говорили, что Марио прекрасно поет, но я даже представить себе не могла, какой сильный у него голос. Когда он брал верхние ноты, стаканы на полках звенели – честное слово! Я бросилась ему на шею и с той минуты стала его девушкой.
– А потом он сделал вам предложение?
Теперь я трудилась над ее глазами, осторожно нанося на ресницы черную тушь. Я работала как можно медленнее, понимая, что, когда дело дойдет до помады, макияж будет почти готов и у меня не останется повода послушать еще.
– Да. Он снова пригласил меня в ресторан Ромео. На этот раз мы ужинали вдвоем. Все было очень романтично. Конечно, я тут же согласилась, но из-за войны пришлось со свадьбой подождать. Марио перевели в Вашингтон, и несколько месяцев мы не виделись.
– Он вам часто писал?
– О нет, Марио терпеть не может писать, зато звонил почти каждый день. Он решил пожениться, как только вернулся в Лос-Анджелес. Мы не успели ни позвать гостей, ни заказать платье. Марио даже родителям ничего не сообщил. Видите это кольцо? – Бетти показала мне простое серебряное колечко, которое всегда носила на пальце. – Он заплатил за него шесть долларов девяносто пять центов. Ничего другого Марио просто не мог себе тгда позволить. Теперь он рвется его заменить, а я ни за что не соглашаюсь. В общем, церемония вышла очень скромной. Мы даже не венчались в церкви – только расписались в ратуше, но у меня был букет, короткая фата и цветы в волосах, а Марио выглядел настоящим красавцем. Чудесный день, очень счастливый день…
Я замерла с помадой в руке.
– А что сказали его родители, когда узнали? Они сильно рассердились?
– Марио думал, что рассердятся, и очень волновался. – Бетти улыбнулась. – Однажды он попытался рассказать им о нас, но не смог выдавить из себя ни слова. Он хотел, чтобы мы сказали им вместе, но я понимала: так будет только хуже. И тогда мы придумали хитрый план. Я пошла одна в кино, а Марио отправился к ним. Я попросила его просто сказать, что он женился на девушке, которую любит, и хочет, чтобы и они ее полюбили. После сеанса я сразу ему позвонила: все прошло хорошо и они уже меня ждали.
– Значит, они обрадовались?
– О да! Это прекрасные люди. Отец Марио обнял меня, а мать поцеловала и назвала доченькой, как будто я всегда была частью их семьи. – Глаза Бетти затуманились, и я испугалась, что потечет тушь. – Вечером мы все вместе пошли в собор – помолиться за долгий и счастливый брак.
Я бы очень хотела узнать и остальное. Что изменилось, что пошло не так? Судя по ее рассказам, все начиналось, как в сказке. Может, так оно и было, но что произошло потом? Почему она несчастна, если ее жизнь навеки соединена с его жизнью и у нее есть все, о чем только может мечтать женщина? Проводя по губам Бетти красной помадой, я гадала, получу ли когда-нибудь ответы на эти вопросы.
Бетти оглядела в зеркале готовый макияж:
– И как я раньше без вас обходилась, Серафина?
Оставив ее волосы еще на некоторое время на бигуди, мы принялись подбирать подходящий костюм.
Так, по рассказам Бетти, я понемногу узнавала Марио Ланца – неслыханное счастье! Для других он был кинозвездой, фотографией на конверте с пластинкой, но для меня стал живым человеком. Во всех историях Бетти он представал добрым и заботливым, ласковым с животными и больными детьми, щедрым к друзьям и совершенно незнакомым людям. Марио оказался именно таким, как я представляла, и даже лучше.
На вилле Бадольо я скользила по краю жизни Марио и Бетти. Иногда они вообще забывали о моем присутствии, а я наблюдала за ними и подмечала любую мелочь. Я чувствовала, как меняется атмосфера в комнате, когда в нее входит Марио, ловила каждую его улыбку и слово, видела, за что полюбила его Бетти. Может, я и задерживалась перед дверями дольше необходимого, часто делала вид, будто поправляю цветы в вазе или подбираю разбросанные игрушки, а сама слушала разговоры, предназначенные только для них двоих, но мне все это не казалось чем-то предосудительным.
Я изучила их привычки, как свои собственные, и уже знала: после съемок Марио приедет домой, швырнет галстук на пол, расстегнет рубашку и крикнет, чтобы Бетти «скорей налила чего-нибудь выпить, черт побери».
Часто после первого стакана вина или виски Марио разражался бранью, выплескивая накопившееся за день раздражение. Смысл его слов я улавливала с трудом: он говорил быстро, перемежая речь актерским жаргоном, упоминал незнакомые мне имена и непонятные обстоятельства. Ясно было одно: съемки даются ему тяжело.
– Фильм – откровенное барахло, – жаловался он как-то вечером Бетти. – Сценарий высосан из пальца, а эти идиоты на студии вообще ни черта не понимают.
– Ну, ты просто преувеличиваешь, – пробормотала в ответ Бетти.
– Ничуть. Декорации до сих пор не готовы, текст переписывают каждый день, техника разваливается на глазах. Куда уж хуже?
– Марио, дорогой…
– Бедняжка Аллазио двух слов по-английски связать не может. Приходится прочитывать с ней каждый диалог, прежде чем отснять сцену. А какая адская жара там стоит! Долго я так не выдержу. Я подарил им свой голос, и вот как они его используют. Ничего путного из этого фильма не выйдет.
– Ты же обещал, что на этот раз будет по-другому, что у нас все получится! – Обычно такой мягкий, голос Бетти сделался пронзительным. – Разве не поэтому мы сюда приехали?
– Мне просто хочется снять достойное кино. Я что, слишком многого прошу?
– Ну так поговори с Роуландом. Неужели и он ничего не понимает? Ты ведь говорил, что у него огромный опыт!
– Роуланд делает хорошую мину при плохой игре, а на самом деле ему ничуть не легче моего. В Голливуде так не работают. Студия нарушает все правила.
Звякнул стакан, в него снова полилось вино, потом Марио вздохнул:
– Ох, Бетти! Я так хочу, чтобы мне в кои-то веки повезло. Чтобы нам обоим повезло.
Похоже, Бетти смягчилась.
– Дорогой, а что, если мы с детьми завтра составим тебе компанию? – спросила она уже веселее. – Проведем день на съемочной площадке. Я буду рядом, помогу тебе учить роль.
– Как скажешь, – ответил он без особого энтузиазма.
– На студии не будут против?
– А мне-то какое дело? Без меня у них все равно ничего не выйдет. Если я хочу, чтобы вы с детьми поехали со мной, значит, вы едете со мной.
– Вот и отлично, – довольно сказала Бетти. – Так и сделаем. Будет весело. Опять же, хоть какое-то разнообразие.
На следующий день на вилле стояла страшная суета. Бетти несколько раз заставляла гувернанток Лилиану и Анну-Марию переодевать детей, а Марио с ума сходил от нетерпения. Я, как могла, пыталась помочь: завязала Дэймону шнурки, причесала Элизе волосы. И все равно, садясь в машину, они уже опаздывали на полчаса.
– Вам лучше тоже поехать с нами, – сказала мне Бетти. В ее голосе я уловила знакомое нервное напряжение – верный признак, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не сорваться. – Дети, подвиньтесь, дайте Серафине сесть.
Я не заставила себя упрашивать. Держа Дэймона на коленях, я ехала на студию «Титанус» в «Фольксвагене» семьи Ланца и думала о бедной Кармеле. Она на все бы пошла, лишь бы оказаться на моем месте, а вместо этого сидит теперь дома, ждет и надеется. Я так и не попыталась ей помочь, и теперь меня мучила совесть. Может, сегодня мне наконец представится случай что-нибудь для нее сделать?
Не уверена, как именно я представляла себе создание фильма. Наверное, как нечто великолепное и захватывающее. На самом деле оказалось, что на съемках приходится в основном сидеть и ждать. Мы прошли в просторное помещение с высоким потолком. По полу тянулись провода, а с потолка свисало множество ярких ламп на металлических стержнях. В одном конце комнаты стояли окруженные камерами декорации – что-то вроде мастерской художника: стулья из разных гарнитуров, старый стол, картины на мольбертах и пианино, на котором лежат ноты.
– Марио говорит, что сегодня снимают сцену вечеринки, – объяснила мне Бетти. – Когда появится мальчик с хлопушкой и закричит «Мотор!», нужно, чтобы дети вели себя очень тихо, иначе Роуланд – это режиссер – рассердится.
– Да, конечно, – кивнула я, все еще пытаясь прийти в себя.
Я всегда относилась к кино как к чему-то реальному. Я верила в загадочные происшествия и любовные истории, восхищалась жизнью героев и плакала даже над счастливыми концовками. Действительность меня разочаровала. Выходит, мои любимые фильмы сняты в таких же комнатах с яркими лампами и громоздкой техникой, где снуют туда-сюда рабочие – спешат куда-то с планшетами и протягивают провода?
Синьор Ланца сидел в складном брезентовом кресле, на спинке которого по трафарету было выведено его имя. Рядом, в таком же подписанном кресле, сидела Мариза Аллазио. Еще очень молодая, всего на пару лет старше меня, она уже успела сняться в семи фильмах и стать в Италии звездой. Мне Мариза показалась хорошенькой – пушистая челка, светлые волосы, собранные в хвост, – но по-настоящему прославилась она своей фигурой – тоненькой талией и пышным бюстом. Мариза болтала с Марио, хихикала и наклонялась к нему, тыча пальчиком в сценарий, а он улыбался в ответ. Чуть поодаль стояла женщина средних лет и пристально за ними наблюдала.
– Наверное, мать Маризы Аллазио, – шепнула Бетти. – Похоже, она с нее глаз не спускает. Боится, видимо, как бы дочка не влюбилась в моего Марио не только на экране, но и в жизни.
Прозвучало это довольно небрежно, однако по лицу Бетти я заметила, что ей не по себе. Любой женщине было бы неприятно наблюдать, как такая красотка кокетничает с ее мужем, а Бетти все воспринимала болезненнее остальных.
– Побудьте пока с детьми. – Бетти расправила пальцами волосы и сжала губы. – Смотрите, чтобы они никому не мешали.
Девочки вели себя тихо, зато мальчишки не привыкли сидеть на месте и рвались побегать. Энергия из Дэймона и Марка била ключом, и я боялась, как бы они не запнулись о провода или не сломали какой-нибудь важный прибор, поэтому изо всех сил старалась развлечь их леденцами и раскрасками.
В студии становилось шумно. Актеры потихоньку собирались вокруг декораций, и гример пудрил им лица и делал прически. Марио переоделся в синий вечерний костюм, Мариза Аллазио тоже сменила наряд. Рядом с ними стоял какой-то мужчина средних лет – видимо, режиссер. Он что-то объяснял, а Бетти, которая теперь сидела в центре их кружка, кивала и жестикулировала. Все происходило очень неспешно, и я уже начала сомневаться, дойдет ли дело до съемок. Неудивительно, что дети начали капризничать – даже я устала ждать.
Внезапно Дэймон сорвался с места и побежал к отцу. Я бросилась за ним, не сомневаясь, что мне влетит. Но синьор Ланца только рассмеялся, посадил сына к себе на колени и ласково ущипнул его за щеку.
– Что, малыш, тоже хочешь сняться в кино? Как тебе идейка, Роуланд? – Он повернулся к режиссеру: – Не желаешь поработать с Марио в миниатюре? Кто знает, вдруг он восходящая звезда кинематографа?
– Нет, папа, – серьезно ответил Дэймон. – Я хочу пойти посмотреть на самолеты.
Оба мальчика с ума сходили по самолетам, и когда у Марио выдавался свободный день, он возил их в аэропорт во Фьюмичино. Меня с собой не брали, но шофер рассказывал, что они часами наблюдали, как взлетают и садятся аэропланы.
– В другой раз, – ответил Марио. – Сегодня мне надо работать.
– Это скучно, – ответил Дэймон, слезая с колен отца и обиженно выпячивая нижнюю губу. – Очень скучно.
Все засмеялись, даже Мариза Аллазио.
– Он такой душка, – сказала она, с трудом подбирая английские слова. – Все ваши дети очень милые. Вы должны ими гордиться.
Меня она совсем не заметила, хотя я стояла рядом с Дэймоном. Я уже привыкла оставаться невидимкой для людей вроде Маризы Аллазио. Все они – гости Марио, важные персоны, приезжающие на виллу Бадольо, – всегда смотрели прямо сквозь меня. Я часто гадала, как они понимают, что со мной можно не церемониться. По одежде и осанке? Обуви? Прическе?
– Извините, синьор Ланца. Я сейчас его уведу. – Я нагнулась, чтобы взять Дэймона на руки. – Он больше не будет мешать, обещаю.
Марио дружелюбно улыбнулся.
– Вы ведь в первый раз на съемочной площадке, Серафина? – Он жестом обвел комнату. – Ну, и как вам здесь?
Я смешалась. Теперь, когда он привлек ко мне внимание, все взгляды устремились на меня.
– Очень интересно, – ответила я наконец. – Я смотрела все ваши фильмы, но даже не думала, что когда-нибудь буду присутствовать на съемках.
– Все мои фильмы?
– И не раз, – призналась я.
Марио снова улыбнулся – кажется, он был польщен.
– А я и не знал, что вы моя поклонница.
– О да! И мои сестры тоже. Мы все обожаем ваши фильмы, особенно Кармела. Вы ведь ее помните, синьоре? Это та, у которой красивый голос. Она так мечтает…
Но прежде чем я успела замолвить за сестру словечко, меня перебили.
– Может, в фильме найдется маленькая роль для Серафины? – с воодушевлением спросила Бетти. – Что скажете, дорогая? Хотелось бы вам сняться в кино?
Марио рассмеялся:
– Эй, Роуланд, можешь устроить? Давай введем Серафину в сцену вечеринки. Пусть танцует на заднем плане вместе с остальными. У нее достаточно приятная внешность, верно?
– Ладно тебе, Марио, не начинай, – раздраженно ответил режиссер. – У нас и без того хватает статисток. Стоит тебе пообщаться с таксистом или официантом, как он тут же попадает в массовку. А теперь я должен искать роль еще и для гувернантки.
– Она не гувернантка, а моя личная ассистентка, – неожиданно холодно сказала Бетти. – И потом, мы с Марио оба «за». Хотите попробовать, Серафина? Вы ведь умеете танцевать?
Мариза Аллазио приподняла брови, а режиссер недовольно скривился.
– Вот моя сестра… – начала я, но тут же себя одернула. Почему бы и мне не использовать свой шанс? Чем я хуже других? И вообще, я собираюсь не петь, а просто танцевать где-то на заднем плане. Скорее всего, меня будет почти не видно.
– Что нужно делать? – спросила я.
Меня отвели в комнату, полную вешалок с одеждой, и на смену стареньким юбке с блузкой подобрали нарядный костюм. Мне сделали грим, зачесали назад волосы и выдали бубен, в который я должна была бить во время танца.
– Просто ведите себя естественно, – напутствовали меня перед съемками. – Смейтесь, веселитесь – как на настоящей вечеринке.
У меня не хватило духу признаться, что я никогда не бывала на вечеринках.
Пока мы ждали, статисты болтали о том, в каких фильмах и с кем из звезд им доводилось сниматься. Время от времени я махала детям рукой, надеясь, что они не слишком досаждают Бетти. Внутри понемногу нарастало волнение. Я понятия не имела, чего ожидать, и не была уверена, что справлюсь.
– Так, начинаем, – раздался мужской голос. – Мы готовы отснять первую сцену. Живо, все по местам.
Под лампами было очень жарко. Я стояла в заднем ряду, держа бубен над головой, и ждала, когда режиссер скомандует: «Мотор!», – как обещала Бетти. За пианино, в окружении других музыкантов, сидел итальянский актер Ренато Рашель. Синьора Ланца со своего места я не видела. Загородив глаза рукой, я пыталась отыскать взглядом Бетти с детьми, но позади камер ничего нельзя было различить.
– Так, – сказал помощник режиссера. – Сначала мы снимем крупным планом бубен. Потом камера отъедет, и мы дадим общий план. Вечеринка в полном разгаре, так что изображайте бурное веселье.
На площадке было очень тесно, но когда зазвучала музыка, я постаралась не ударить в грязь лицом: изо всех сил трясла бубном и даже протанцевала несколько шагов с парнем, которого назначили моим партнером. К концу сцены я едва могла перевести дыхание.
– Еще раз. Больше азарта, больше непосредственности. Помните: это самая классная вечеринка в вашей жизни.
Мы повторяли танец снова и снова, пока его не сняли со всех возможных углов и режиссер не остался доволен. С нас градом катил пот, но едва мы обтерлись полотенцами и поправили прически, как нас вызвали для следующей сцены.
Теперь музыка звучала спокойнее, и мы медленно танцевали на заднем плане, пока Марио и Ренато Рашель беседовали у пианино. Синьор Рашель с трудом выговаривал английские слова, одни и те же реплики приходилось повторять до бесконечности, и Марио хлопал его по спине всякий раз, как им удавалось проиграть сцену без запинки.
– Хорошо, теперь песня синьора Ланца, а потом перерыв на обед, – раздался голос из темноты за камерами.
– Что за песня? – шепотом спросила я у своего партнера.
– Come Dance With Me.
– И он правда будет петь? Мы его услышим?
– Наверное, – пожал плечами парень, как будто эта мысль его нисколько не трогала.
В последней сцене мы, тесно прижавшись друг к другу, сидели на полу у ног синьора Ланца. Когда раздалась команда: «Мотор!» – Марио сразу как-то посерьезнел и выпрямился. А потом он открыл рот и запел. Это была даже не оперная ария, а просто лирическая песня, и все же, прикрыв глаза и покачиваясь под музыку, я ощущала мощь его голоса, слышала, как легко он берет каждую ноту, чувствовала наполняющие его пение радость и красоту.
Когда Марио взял одну из статисток за руку и закружил в танце, мне захотелось оказаться на ее месте. Когда в конце он запел, обращаясь к пожилой женщине, а потом поцеловал ее в лоб, меня охватила зависть. Я позабыла о направленных на нас камерах и больше не пыталась играть. Я действительно была на вечеринке в мастерской римского художника и слушала голос величайшего тенора в мире.
Наверняка песню уже записали на студии в Ватикане, и Марио Ланца мог и не стараться ради нас. Но он был артистом, а мы – публикой. Его голос приводил в восторг и очаровывал, и мы уже не играли, а аплодировали от всей души. Мне бы хотелось повторять эту сцену снова и снова, целый день слушать, покачиваться под музыку и хлопать в ладоши.
Когда я впервые услышала пение Марио, мне показалось, что я узнала его по-настоящему. Этот голос звучал так чисто и сильно, так безупречно…
Я еще не знала тогда, что голос не может сказать о человеке все – даже голос Марио Ланца.
Drink, Drink, Drink[23]
Прислуга, особенно горничные, на вилле Бадольо надолго не задерживалась – из-за детей, конечно, хотя сами они виноваты были меньше всего. Всю жизнь маленьких Ланца окружали люди, готовые исполнить любое их желание, и они к этому привыкли. Если Коллин роняла на пол салфетку, то просто давала знак лакею ее поднять. Если Дэймон забывал журнал с комиксами на другом конце виллы, то без зазрения совести посылал за ним горничную. С детьми обращались, как с маленькими принцами и принцессами, и каждый, кто пытался хоть немного их дисциплинировать, нарывался на неприятности.
С Бетти тоже было нелегко: ее указания зависели от минутных капризов, и список наших обязанностей рос и менялся с каждой неделей. Вскоре в доме появились две собаки, кошка и несколько канареек, и нам пришлось угождать не только детям, но и животным. На черной лестнице и в комнатах прислуги то и дело раздавались приглушенные жалобы, а через пару дней у дверей уже стоял чемодан, и очередная расстроенная горничная с каменным лицом говорила нам «до свидания».
В то утро на кухне стоял такой тарарам, что мы не сомневались, кто уйдет следующим: крики повара наверняка слышала даже Бетти, хотя ни словом о них не обмолвилась.
– Вареные креветки! – гремел он. – Салат без уксуса! Одна-единственная хлебная палочка гриссини! Бифштекс без приправ! И так каждый день! И ради этого я получал образование? Я готовлю нежнейшие ньокки, рагу, от которого в груди замирает сердце! Карузо был бы счастлив попробовать мой ризотто-алле-вонголе! А что просит у меня он? Обезжиренный сыр! Porca miseria![24]
Когда экономка попыталась его утихомирить, повар с такой силой треснул одной кастрюлей о другую, что испуганная женщина спаслась бегством.
– Обезжиренный сыр! Да где это слыхано?! – кричал он ей вслед.
Повара звали Филиппо Пепе, но все обращались к нему просто Пепе. Никому из нас не хотелось, чтобы он ушел. Внешность у Пепе была яркая: пронзительные темные глаза, слегка крючковатый нос и кудри цвета вороного крыла, выбивающиеся из-под неизменного белого колпака. Ну а завтраки, обеды и ужины в его исполнении считались у прислуги главным событием дня.
Пепе готовил сытную пищу, от которой сил хватало на целый день: ризотто с таким обилием соуса, что капало с ложки, спагетти-алла-карбонара с копченой грудинкой, толстые полые макароны с оссобуко в наваристом бульоне. Каждое утро нас манили на кухню аппетитные запахи, а когда мы собирались вокруг стола, неизменно повисало напряженное молчание: всем не терпелось узнать, что же окажется под крышкой бурлящей на плите кастрюли.
У Пепе вкус даже самых обычных продуктов начинал играть по-новому – понятия не имею, как он этого добивался. Простой томатный соус, немного тертого пармезана, спагетти, приготовленные «альденте», пучок листьев рукколы, и мы съедали все подчистую, собирая каждую капельку соуса куском хрустящего, только что испеченного хлеба. На вилле Бадольо я ела блюда, которых никогда раньше не пробовала: золотистый шафрановый суп со сладковатым мясом моллюсков, домашний хлеб с чесноком и шалфеем. Представляю, каково было сеньору Ланца сознавать, что слуги едят вкуснее и сытнее его самого. Да и повар, похоже, страдал ничуть не меньше хозяина.
Меня невольно тянуло на кухню к Пепе, и я постоянно заглядывала туда под предлогом, что хочу отнести Бетти чего-нибудь выпить и перекусить или просто налить себе стакан воды. Эта просторная комната напоминала теплое сердце всего дома. На одной стене висели кастрюли, на другой – разнообразные приспособления, чтобы измельчать, смешивать, преобразовывать и выжимать сок.
Мне нравился Пепе. Он серьезно относился к своей работе и иногда смотрел на еду так, как другие мужчины смотрят на женщин.
Тем утром Пепе сидел на кухне, обхватив голову руками, и бормотал:
– Рыба на пару, стручковая фасоль и эспрессо без единой крупицы сахара. Разве можно так жить? Как он это выносит?
– Синьор Ланца проходит курс похудения, – сказала я. – Вот закончатся съемки, и он опять начнет есть как следует.
– Уйди, – сердито ответил Пепе, – и не говори о том, чего не знаешь.
– Но это правда, – не отступала я. – Мне сказала сама Бетти.
– Дай-ка я задам тебе один вопрос. – Пепе встретился со мной взглядом. – Сколько я уже здесь? Три недели? Четыре?
– Четыре, кажется.
– И за все это время синьор Ланца хоть раз съел что-нибудь просто для удовольствия?
– Он должен употреблять не больше пятисот калорий в день – так распорядился доктор Симонс. Синьор Ланца ест для поддержания сил, а не для удовольствия.
– А кто такой этот доктор Симонс?
Я повторила то, что слышала от Бетти:
– Один из ведущих диетологов в Европе. Очень уважаемый человек. Синьор Ланца худеет под его руководством.
Пепе поднялся на ноги. Он был гораздо выше меня, а когда оперся своими большими руками о стол, старая сосна заскрипела.
– А этот доктор Симонс разбирается в еде? Ну-ка, ответь.
– Не знаю. Думаю…
– Он понимает, что в жизни очень мало радостей и только одна из них неизменна – еда? – перебил Пепе. – Три раза в день мы можем немного себя побаловать – на завтрак, обед и ужин. Зачем добровольно отказываться от удовольствия и питаться одним кофе без сахара и сухими хлебными палочками, если можно есть все, что душе угодно?
– Это же временно…
– Тьфу, – с отвращением сказал Пепе. – Сегодня утром я хотел бы подать синьору Ланца крепкий эспрессо с густыми сливками и хрустящее пирожное, посыпанное шоколадной крошкой. На обед он мог бы взять с собой на студию запеченную в фольге пасту, пару сочных котлет с приправой из орегано, несколько спрыснутых оливковым маслом перцев с анчоусами. А на ужин я приготовил бы равиоли с грибами и жирную белую рыбу, фаршированную грецкими орехами и залитую соусом из каперсов и уксуса. Только представь, как приятно смотреть на эту пищу, вдыхать ее аромат, пробовать на вкус! А вместо этого я готовлю ему бифштекс с кровью и раскладываю на тарелке нарезанный помидор и несколько салатных листочков. Такая еда не доставляет удовольствия.
Мне хотелось сказать, что в жизни Марио есть и другие радости – музыка, дети, поклонники, – и стряпня Пепе, быть может, для него не так уж важна. Но у повара был такой несчастный вид, что я предпочла оставить эту мысль при себе.
– Зато слугам нравится все, что ты готовишь, – сказала я вслух. – Взять хотя бы вчерашний ужин – паста-аль-форно с пюре из базилика и капоната. В жизни не ела ничего подобного!
Пепе кивнул, однако выражение его лица не изменилось.
– Ну да, получилось неплохо. Но синьор Ланца даже не попробовал! Как можно петь, когда ничего не ешь? Вместе с весом он потеряет и голос и что тогда с ним будет?
Я покачала головой:
– Нет-нет, я слышала, как поет синьор Ланца. Он в прекрасной форме, что бы там ни говорили. Его голос никуда не делся.
– На съемочной площадке, что ли? Какое же это пение! – сказал Пепе, сверкая глазами. – Он не должен растрачивать талант на эстрадные шлягеры. Бог создал голос Марио Ланца для оперы, как и голос великого Карузо. Если б я мог так петь, то выступал бы в миланской «Ла Скала» или в «Театро-дель-Опера», а не опускался до кино.
– А ты много знаешь об опере? – с удивлением спросила я. – И сам бывал в этих театрах?
– Знаю достаточно. И да, конечно, я бывал в римской опере, а как же иначе?
– А почему синьор Ланца там не выступает?
Пепе нахмурился:
– Это ты у него спроси. Я не понимаю, ни зачем он так бездарно использует свой голос, ни почему отказывается есть. И то и другое бессмысленно.
На кипящей кастрюле загремела крышка, и Пепе повернулся к плите – помешать соус и убавить огонь. Он ходил по кухне с уверенным видом хозяина. Дома я готовила при помощи всего пары кастрюль, деревянной ложки и сита, а Пепе повелевал целой кухонной империей и всегда знал, что делать, хотя ему было всего лет двадцать пять.
– Знаешь, к чему это все приведет? – спросил он, пробуя соус. – Синьор Ланца устанет от воздержания.
– И что тогда?
– Катастрофа, – коротко ответил Пепе.
Я не смогла сдержать улыбки.
– Да нет же, я серьезно, – сказал он, поднося к моим губам ложку, которая только что касалась его собственных губ. – И я объясню, почему, но сначала попробуй… Как тебе?
Я послушно открыла рот.
– Очень вкусно.
– Очень вкусно? И все?
Я немного подумала и осторожно добавила:
– Мне хотелось бы еще.
– А почему?
Я попыталась объяснить:
– Потому что этот соус вкусный, нежный и приятно обволакивает рот. Когда я глотала, то почувствовала нотку чили, которую сначала не заметила. Что за траву ты туда кладешь? Фенхель? Мама как-то учила меня готовить похожее блюдо с сальсиччей.
Пепе помешал еще немного, потом прикрыл кастрюлю крышкой, оставив щель, в которую вырывался, наполняя кухню, ароматный пар.
– Значит, соус тебе нравится потому, что напоминает блюдо твоей матери?
– Наверное.
– Так и есть. Вкус пищи вообще остается в памяти дольше других впечатлений, – сказал Пепе. – Когда я думаю о своей жизни, мне прежде всего вспоминаются блюда, которые я ел. Я вырос в деревне в Кампании. Хотя жили мы небогато, зимой на столе всегда был горячий суп с фасолью, пастой и свиной голяшкой. Летом мы ели прошутто – папа сам коптил ветчину в погребе – и сочные дыни из собственного огорода. Помню медовый торт с миндалем, который nonna[25] испекла на мой двенадцатый день рождения. А какие пиршества она устраивала по воскресеньям! Зажаренные над горячими углями красные сладкие перцы с телячьими scaloppine[26], весной – цветы цукини в нежнейшем кляре, а в холодную погоду – рагу из бычьих хвостов с сельдереем. Любовь и уют – вот что такое пища для моей семьи. Она делала каждый день особенным. В твоей семье, наверное, было так же?
Я могла бы сказать Пепе правду: мама бросила готовить много лет назад. Она предпочитала рестораны – чем шикарнее, тем лучше. Ей нравились хрустальные бокалы, белоснежные скатерти и предупредительные официанты, нравилось чувствовать себя частью всего этого великолепия. Она научилась готовить у матери, передала свои знания мне и постаралась поскорее их забыть. Но я боялась упасть в глазах Пепе и поэтому солгала:
– Да, точно так же.
– Синьор Ланца, конечно, вырос в Америке, но родители-то у него итальянцы, значит, и детство было таким же, как у нас с тобой, – продолжил Пепе. – Желание вкусно поесть у него в крови, а он день за днем идет против своей природы.
– Ты сказал, что произойдет катастрофа, – напомнила я.
– Так и будет. Нельзя вечно идти против природы. В конце концов голод охватит синьора Ланца с такой силой, что он больше не сможет его сдерживать.
– Но он же просто проходит курс похудения. Многие садятся на диету, когда хотят сбросить лишний вес.
– Ничего ты не понимаешь, Серафина. – Пепе серьезно посмотрел на меня. – Быть беде – помяни мое слово.
Я тут же забыла о странном предостережении Пепе – в тот день у меня и без того хватало забот. Но мне запомнились его слова о пище и рассказы о семье и разных блюдах из детства. При мысли об аппетитном запахе, исходящем от кастрюли на плите, внутри рождалось какое-то щемящее чувство, будто я упустила в жизни что-то важное. На разговоры о катастрофе я внимания не обратила – наверное, мне просто не хотелось об этом думать.
Два дня спустя синьор Ланца вернулся с работы раньше обычного. Он был явно не в духе – метался по вилле, громко хлопал дверями и звал Бетти.
– Да где же она наконец? – взревел Марио при виде меня. Лицо у него раскраснелось, на лбу выступил пот. – Где моя жена, черт побери?
– Синьора отдыхает. У нее болит голова, – робко ответила я.
Выходя из комнаты, Марио покачнулся и с такой силой ухватился за спинку стула, что костяшки пальцев побелели. Он и раньше, бывало, пропускал стаканчик-другой виски, чтобы снять напряжение после тяжелого дня. От выпитого голос Марио становился громче, а смех раскатистей, но в таком состоянии я видела его впервые. Желая выяснить, что стряслось, я на цыпочках последовала за ним.
Марио оставил дверь спальни приоткрытой, и я без труда слышала их разговор. Я замерла на месте, подавшись вперед и ловя каждое слово.
– Эти гады отменили съемки. Говорят, я слишком пьян, чтобы работать.
– Что? Кто говорит? – ошарашенно спросила Бетти, не успев еще толком опомниться со сна.
– Ну, этот идиот Ломбардо, например.
– Президент студии? – С Бетти сразу слетел весь сон. – Он ведь прислал тебе телеграмму, писал, что это будет величайший фильм с Марио Ланца, что для него большая честь работать с тобой! Как же так?
– А вот так. Он передумал. Еще и грозит подать на меня в суд за то, что я сорвал съемки его треклятой картины.