До свидания, Рим Пеллегрино Ники

The Lord’s Prayer[49]

Последней песней, которую я слышала в исполнении Марио, была молитва «Отче наш», положенная на музыку Альберта Хэя Малотта. Мы с Бетти вместе поехали на студию «Чинечитта» и теперь сидели в кабинке звукорежиссера, а они с Костой записывали песни, над которыми начали работать еще до того, как Марио попал в больницу.

Марио утверждал, что совершенно здоров. Он пытался сбросить вес для очередного фильма и жил практически на одной воде со льдом. Но он разительно изменился и выглядел гораздо старше своих тридцати восьми. Вид у него был разбитый и больной.

И только голос хранил прежний огонь. В тот день Марио собрал все силы и пел вдохновенно и страстно. Некоторые песни были записаны с первой попытки, и ни одна не потребовала больше двух дублей. К концу утра оставалось записать только «Отче наш».

Как же проникновенно звучали знакомые слова молитвы! Какая чистота была в этом голосе, совершенном и незабываемом! Закрыв глаза, я благодарила Бога за то, что он не отнял у Марио дар, несмотря ни на что.

Допев, Марио опустил голову и устало потер глаза, затем посмотрел на Косту, и тот улыбнулся и кивнул.

– Прекрасно.

– Может, сделать еще один дубль на всякий случай?

– Незачем. Еще никогда в жизни ты так не пел. У меня мурашки бежали по коже.

Марио рассмеялся, и в его глазах блеснул прежний озорной огонек:

– Мы двенадцать лет работаем вместе, а я все еще способен тебя удивить! Неплохо, а, дружище?

– Весьма неплохо, – согласился Коста.

– Без тебя я бы не справился. И не только сегодня.

Коста пожал плечами.

– Есть и другие дирижеры и аккомпаниаторы.

– Да, но только ты меня понимаешь, – ответил Марио. – Ты знаешь, как я вступаю, как дышу. Ты работаешь в одном со мной ритме. Спасибо тебе, друг. Спасибо за все.

Возможно, Марио был так сентиментален потому, что в тот же день Коста уезжал в Америку. Возвращаясь на виллу, все трое предавались воспоминаниям о дорогих им людях и местах, о человеке по имени Терри и о доме на Тойопа-драйв, куда обещал зайти Коста.

Пепе устроил великолепный прощальный обед и приготовил все любимые блюда Косты: макаронный тимбалло, морепродукты и зажаренное на рашпере мясо, салаты, заправленные лимонным соком и оливковым маслом. Выпив шампанского за новую пластинку, Марио, Бетти и Коста сели за стол. Я ходила туда-сюда с тарелками, прислушиваясь к их беседе. Они говорили о возвращении Косты, новых альбомах и всевозможных планах на будущее. Потом речь зашла о Рождестве.

– Это будет лучшее Рождество в моей жизни, – объявил Марио. – Хочу, чтобы приехала вся моя семья. Привези их с собой, Коста, – маму, папу и Терри. Пора бы ему завести себе заграничный паспорт.

– Я уж прослежу, чтобы они не передумали, – ответил Коста. – Но и ты пообещай мне кое-что. Поклянись как можно больше отдыхать. Хочу, чтобы мой друг стал похож на себя прежнего.

Марио только пожал плечами и рассмеялся.

– Не волнуйся ты так! Я прекрасно себя чувствую.

Мы все выстроились перед парадным входом, чтобы пожелать Косте счастливого пути, и махали ему вслед, пока такси не скрылось из виду. Я помогла убрать со стола и занялась обычными делами, уверенная, что время пролетит незаметно и скоро Коста будет, как прежде, обедать вместе с нами.

Сентябрь стоял сухой и теплый, а на вилле кипела работа: синьор Ланца готовился к съемкам нового фильма. С утра до вечера приходили люди и проводились встречи. Несколько раз я слышала, как Марио жалуется Бетти на боли в груди.

– Вспомни своего друга Тайрона, – с беспокойством говорила Бетти. – Ты ведь не хочешь, чтобы с тобой произошло то же самое?

– Я-то собираюсь не фехтовать в тяжелом костюме, а просто петь. Не волнуйся.

Но всего через неделю он отказался ехать в Лондон из-за плохого самочувствия. Поход всей семьей в оперу тоже пришлось отменить после того, как толпа поклонников узнала его, несмотря на темные очки, и осадила, требуя автографов. Когда-то подобное внимание нравилось Марио; теперь оно стало слишком утомительным.

– Больше всего меня беспокоит правая нога, – говорил Марио как-то утром, полулежа в кресле у кровати. Рядом, прислоненная к подлокотнику, стояла его трость.

Я находилась тут же – снимала бигуди с волос Бетти, но, как обычно, они с Марио разговаривали так, словно были одни.

– Ты должен немедленно лечь в больницу, – с тревогой в голосе сказала Бетти. – Ты все время жалуешься то на ногу, то на боли в груди… С такими вещами не шутят, Марио. Нужно заняться своим здоровьем, иначе с тобой и правда произойдет то же, что с Тайроном.

– Ну хорошо, хорошо, – неохотно согласился Марио. – Вернусь в больницу сразу после благотворительного концерта в Неаполе.

– Нет, отмени концерт, – настаивала Бетти. – Ты не в состоянии петь.

– Не могу. Я и сам не хочу в нем участвовать, но… в общем, ты знаешь.

Внезапно вспомнив о моем присутствии, они обменялись многозначительным взглядом. Бетти нахмурилась.

– Мне не нравится, что Счастливчик Лучано и его дружки имеют над нами такую власть. Когда же наконец мы от них избавимся?

– Всего один концерт, а потом сразу в «Валле Джулию», – успокаивал ее Марио. – Стану слушаться врачей, соглашусь на любое лечение. Все будет хорошо, вот увидишь.

Тем вечером я поехала в Трастевере. Последние несколько месяцев я заглядывала домой редко, и то только когда была уверена, что никого не встречу. С мамой и Кармелой мы виделись всего несколько раз. Я почти ничего не рассказывала им о себе, и в конце концов они перестали меня расспрашивать.

Теперь моим домом стала комната на вилле Бадольо. На столик рядом с кроватью я поставила фотографию Розалины, на спинку стула повесила малиновый шарф, который получила в подарок от мамы. Но в тот вечер меня почему-то тянуло к родным. Мне хотелось узнать, как дела у Розалины в школе, хотелось увидеть мамино лицо. Я тосковала по прежней беззаботной жизни. Поэтому после работы я не пошла с Пепе к фонтану Треви, а села на трамвай и поехала на другой берег реки.

Розалина сидела за кухонным столом и вместо того, чтобы делать уроки, рисовала на учебнике каракули. При виде меня она радостно вскочила со стула и тут же прижала палец к губам.

– Тише! Mamma отдыхает. У нее болит голова, а аспирин кончился. Она пытается заснуть.

– А где Кармела? Почему не сходит в аптеку?

– Не знаю. Она уже давным-давно куда-то ушла.

– Ну, тогда я сама схожу, – нетерпеливо сказала я.

– Принеси чего-нибудь вкусненького, – попросила Розалина, – шоколадку или пирожное.

– Может быть, посмотрим… Сначала сделай домашнее задание.

Розалина состроила недовольную гримасу, однако раскрыла книгу и даже, кажется, начала читать. День клонился к вечеру, и на улице царило оживление. Женщины возвращались домой с тяжелыми корзинами, чтобы приготовить ужин, мужчины собирались небольшими группами и обсуждали последние новости, перегораживая дорогу сигналящим автомобилям. Перед баром на углу грелись в лучах заходящего солнца мамины подруги. Кармела тоже сидела с ними. Ее губы были накрашены ярко-красной помадой, волосы коротко подстрижены и пышно взбиты. При виде меня она даже не прервала разговора и только кивнула.

– Кармела, что ты тут делаешь? Mamma больна, ей нужен аспирин, – с негодованием сказала я.

– Знаю, я уже его купила. – Она потянулась за сумочкой. – Просто заглянула на минутку в бар чего-нибудь выпить. Может, отнесешь таблетки сама, раз ты все равно здесь? А я останусь подольше.

Сестра с вызовом посмотрела на меня, но я только взяла у нее склянку, молча развернулась и ушла.

Розалина встретила меня разочарованным взглядом.

– А вкусненькое? – спросила она, надув губы.

– Может, потом, – ответила я. – Сначала надо дать маме таблетку от головной боли.

Воздух в спальне был спертый и тяжелый, как в комнате больного. Несмотря на задернутые шторы, я сразу заметила, что цвет лица у мамы нездоровый, а волосы спутаны.

– Кармела, это ты? – пробормотала она.

– Нет, mamma, это я.

– А, Серафина… У меня раскалывается голова, а аспирин кончился.

– Я принесла. – Я потрогала ей лоб. – Mamma, да у тебя жар! Давно это с тобой?

– Дня два. Нужно принять таблетку и как следует выспаться, и все пройдет. – Она с благодарностью взяла у меня из рук стакан воды. – В жизни не мучилась такой головной болью.

Я присела рядом с ней на постель и задумалась, не позвать ли врача.

– Ты уверена, что болеешь только два дня?

– Думаю, да… – Mamma наморщила лоб. – А какой сегодня день?

– Пятница.

– Правда? – удивленно спросила она. – Значит, я болею дольше, чем мне казалось.

– Кармела за тобой ухаживает? Что ты ешь?

– На еду я даже смотреть не могу, – скривилась mamma. – Целый день хочу только спать.

– Тебе надо поесть. Я кое-что с собой принесла – пеперонату, телячьи фрикадельки с лимоном и каперсами. Съешь хоть кусочек!

– Разве что немного – только попробовать.

Я пошла на кухню, расставила тарелки с едой на подносе и завернула нож и вилку в цветную салфетку – совсем как для Бетти.

– У тебя так хорошо получается заботиться о других, – сказала mamma при виде подноса.

Еда ей понравилась – она съела немного перцев и почти целую фрикадельку.

– Жаль, что у меня нет аппетита. Очень вкусно. Ты сама готовила?

– Нет, это Пепе приготовил и попросил отнести тебе.

– Пепе? – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Повар на вилле Бадольо… мой друг…

Я замолчала, чувствуя, что краснею. Mamma сразу все поняла.

– А, твой молодой кавалер?

– Да, – кивнула я.

– Значит, мне наконец-то позволено что-то о нем узнать. – Mamma отставила тарелку и взяла меня за руку. – Расскажи мне, Серафина. Ты его любишь? Счастлива с ним?

– Да, – смущенно ответила я.

– Он хорошо с тобой обращается?

Теребя кисточку на покрывале и не глядя на маму, я сказала:

– Mamma, он подарил мне кольцо.

– Что за кольцо? – быстро спросила она.

– Оно у меня в сумке. Сейчас покажу.

Мама разочарованно взглянула на бриллиант.

– Какой маленький! – невольно вырвалось у нее.

– Зато настоящий, – ответила я. – А на больший у Пепе не хватило бы денег.

– Почему ты носишь его в сумке, а не на пальце?

– Я хотела сначала сказать тебе… – Я надела кольцо на палец и смущенно подняла руку: – Вот так. Ну, мне идет?

Mamma нахмурилась.

– А ты уверена, что он тебе подходит? Я его даже не знаю… Все происходит так быстро… Честно говоря, мне это не слишком-то нравится.

– Мы не стали назначать день свадьбы – не хотели спешить, – успокоила я ее. – И да, я уверена, и мы оба готовы.

– Моя малышка выходит замуж… – задумчиво проговорила mamma. – Похоже, я начинаю стареть.

При каждом движении руки кольцо Пепе бросалось мне в глаза. Оно ярко блестело, и мне было в нем как-то не по себе. Розалина заметила не сразу. Она выяснила, что у меня все-таки есть для нее кое-какое лакомство – большой кусок шоколадного торта, который испек Пепе. Только покончив с угощением, она наконец обратила внимание на сверкающий камень.

– Настоящий бриллиант? – спросила Розалина.

Я смущенно кивнула и протянула руку, чтобы она смогла как следует рассмотреть кольцо.

– Очень красиво. Даже у Кармелы такого нет.

– Я его ношу потому, что собираюсь выйти замуж, – объяснила я.

– Замуж? А можно я буду подружкой невесты? Мне купят розовое платье и букет?

– Конечно, – улыбнулась я, – если хочешь.

– А Кармела?

– Не знаю, согласится ли она.

– Ей тоже хочется кольцо с бриллиантом, – сказала Розалина.

– Даже не сомневаюсь, – ответила я.

Хотя кольцо непривычно оттягивало палец, я была рада наконец-то носить его в открытую. О будущем я старалась не думать. Однажды маме с Пепе придется встретиться, но чем дольше этого не произойдет, тем лучше. А пока я просто наслаждалась чувством, что я принадлежу ему, а он – мне.

I Walk With God[50]

В последнюю неделю сентября синьор Ланца решил вернуться в клинику «Валле Джулия», и я помогала Бетти собирать его вещи. Мы привыкли, что он постоянно лежит в больнице, и уже не видели в этом ничего необычного. Марио отправлялся в клинику в шестой раз, и в самой закрытой части здания для него выделили отдельное крыло с гостиной для приема посетителей и комнатами для гостей, желающих остаться на ночь. Ухаживать за ним должна была личная сиделка.

Бетти всем рассказывала, будто Марио ложится в больницу, чтобы сбросить вес для нового фильма, но из подслушанных разговоров и осторожных расспросов я знала: его здоровье снова в опасности. От бесконечного пьянства у Марио начались проблемы с сердцем, печенью и сосудами, и он нуждался в долгом отдыхе и лечении. Для полного выздоровления требовалось много времени, и домой его ожидали нескоро. Неудивительно, что Марио прощался с нами, словно навсегда: пожал Пепе руку, обнял обеих гувернанток, улыбнулся мне.

– Берегите детей и Бетти, – сказал он нам. – Я на вас рассчитываю – вы это знаете.

– Конечно… Обещаем… – говорили мы в ответ.

Друг Марио, доктор Сильвестре, заехал за ним на своем автомобиле и теперь ждал перед крыльцом.

– Тебе пора ехать, – сказала Бетти, прильнув к Марио для последнего поцелуя.

Он повернулся было к двери, но застыл на месте, словно хотел еще что-то сказать, затем пожал плечами, опустил голову и, не говоря ни слова, пошел к машине.

Мы знали, как ненавидит Марио лежать в больнице. Он был беспокойным пациентом, быстро уставал от однообразных серых дней и бесконечных процедур и рвался домой. А в тот раз ему, должно быть, приходилось особенно тяжко: он наверняка догадывался, что на вилле не все в порядке. Почти сразу после отъезда мужа Бетти слегла с температурой и сухим кашлем и не могла его навещать.

Всего через неделю Марио уже звонил Бетти и жаловался, что доктора совсем его замучили и дольше терпеть он не может. Она пыталась спорить, но Марио объявил, что уговаривать его бесполезно – он продолжит лечение дома, в кругу семьи.

– Ничего не могу с ним поделать, – беспомощно вздыхала Бетти. – Да мне и самой хочется, чтобы он вернулся домой и мы виделись каждый день.

Синьор Ланца хотел приехать на следующее же утро, и все мы готовились к его возвращению. Пепе варил легкие овощные супы и запасался постным мясом и белой рыбой, чтобы помочь хозяину соблюдать диету. Все слуги сидели на кухне и обедали, когда в прихожей наверху зазвонил телефон.

– Я подойду.

Но телефон смолк прежде, чем я успела встать со стула. В следующую же минуту раздался крик, а затем глухой удар. Мы с Пепе бросились наверх. Бетти лежала на полу, рядом валялся телефон.

– Что такое? Что случилось? – спрашивала я, опускаясь рядом с ней на колени.

Бетти смотрела на меня широко распахнутыми невидящими глазами. Рот у нее был открыт, но она не могла произнести ни слова.

– Синьора… Бетти, Бетти…

Пепе поднял телефон и прижал трубку к уху.

– Алло, алло! Кто говорит?.. доктор Сильвестре?.. Нет, синьоре, она в обмороке. Простите, что вы сказали?.. Что?.. Нет… Нет…

Голос у Пепе дрогнул, и он оперся рукой о стену, чтобы не упасть. Но прежде чем я успела спросить, в чем дело, Бетти издала страшный, душераздирающий вопль и принялась корчиться и биться головой об пол.

Я навалилась на нее всем телом, пытаясь ее удержать, однако она упрямо рвалась из моих рук и продолжала биться головой о мрамор.

– Скажи доктору, чтобы немедленно ехал сюда! – крикнула я Пепе. – И ради бога, пусть поспешит! Иначе она себя изувечит!

Слава богу, детей дома не было, и они не видели мать в этом ужасном состоянии. Остальные слуги окружили нас и растерянно смотрели, не зная, чем помочь.

– Что случилось? – спрашивали они. – Что с ней?

Пепе смотрел на меня, но слова его были обращены ко всем.

– Синьор Ланца умер, – только и сказал он.

Сначала мы не поверили. Потом нас захлестнуло горе. Одна горничная упала на колени и закрыла голову накрахмаленным передником, чтобы заглушить рыдания. «Это невозможно, – повторяли мы снова и снова. – Доктор Сильвестре что-то напутал. Марио умер? Быть не может!» А горничную продолжали сотрясать рыдания.

Я оставалась с Бетти до самого приезда врача – лежала рядом и не давала ей шевелиться. Обезумев от горя, Бетти кричала: «Дайте и мне умереть! Дайте мне умереть!» А я могла только изо всех сил прижимать ее к полу и молиться, чтобы доктор Сильвестре скорее приехал и привез успокоительное.

Я осмелилась оставить Бетти, только когда доктор сделал ей укол и мы убедились, что лекарство подействовало. Остальные слуги собрались на кухне вокруг радиоприемника. Прозвучала песня Be My Love, а потом заговорил диктор: «Вы слышали голос Марио Ланца, скончавшегося сегодня от сердечного приступа в римской клинике «Валле Джулия». И лишь тогда мы поверили окончательно.

– Так это правда? Он на самом деле умер? – Я тяжело опустилась на стул.

– Да, правда, – ответил Пепе. – Мы его потеряли… мир его потерял.

Мы сидели вокруг кухонного стола и потрясенно молчали. У некоторых из глаз капали слезы, экономка рыдала в голос, горничные жались друг к дружке. Поглощенные собственным горем, мы совсем забыли про деда Сальваторе, который гостил на вилле, и только когда услышали, как он плачет в коридоре, поняли, что он узнал от кого-то из прохожих. Бедный старик тоже не мог поверить в смерть любимого внука. Мы помогли ему спуститься на кухню, чтобы он смог услышать официальное объявление по радио. «Сегодня в Риме скончался тенор Марио Ланца, – торжественно повторил диктор. – У него остались жена и четверо детей».

Впервые я потеряла дорогого мне человека. Мою жизнь словно разорвали надвое: вот та часть, в которой был Марио, а вот новый отвратительный обрывок, где его нет. Я тосковала по нему до безумия – по его улыбке и веселым глазам, по голосу, который обволакивал меня, пока не начинало казаться, будто мы дышим с ним в унисон. Он принял меня в свою семью. Он столько для нас значил. А теперь его больше нет, и остались лишь горе и боль.

Первые несколько дней прошли, как в тумане. Кто-то, должно быть, сообщил матери Марио, Косте и всем людям, которые никогда его больше не увидят. Не знаю, кто. Моя жизнь сосредоточилась теперь на Бетти. Моим долгом было заботиться о ней, и я исполняла его неуклонно.

Поначалу доктор Сильвестре держал Бетти на снотворном, но не могла же она спать вечно. Рано или поздно Бетти просыпалась, не находила рядом Марио и вспоминала, что его больше нет. Тогда она горевала так, словно узнала об этом впервые: раскачивалась из стороны в сторону и била по воздуху руками, с яростью в хриплом, надтреснутом голосе спрашивала, почему Марио не спасли, обвиняла в его смерти клинику, доктора Сильвестре, иногда даже мафию.

– Они убили его! – кричала она. – Зачем же они оставили жизнь мне?

Однако самое ужасное началось потом, когда привезли тело. Его выставили в открытом гробу посреди гостиной: лицо небритое и в синяках, живот раздулся, из ноздрей торчит вата, рот заклеен клейкой лентой. Это был не мой Марио, и смотреть на него было невыносимо. Но мне приходилось сидеть там часами и держать Бетти за руку, пока она всхлипывала, как раненое животное.

Приходили посетители, чтобы выразить Бетти соболезнования; она никого не желала видеть. Даже когда действие снотворного кончалось, ее сознание было замутнено лекарствами и алкоголем, и она часто говорила о Марио так, словно он просто вышел на минутку из комнаты. Одурманенная барбитуратами, Бетти не хотела и слышать о похоронах или думать о будущем и предоставила слугам распоряжаться, как знают.

Никто не осмеливался сообщить детям. Я думала, это сделают гувернантки или доктор Сильвестре, а они, должно быть, надеялись, что Бетти скоро придет в себя и сможет им рассказать. Дети узнали сами: в одно ужасное утро Коллин забралась через окно в гостиную и обнаружила, что там лежит. Бедная девочка! Увидеть тело собственного отца… Мы все сбежались на ее крики, но были не в силах утешить ни ее, ни Элизу с Дэймоном и Марком.

Дети горевали искренне и безутешно. Наверное, их горе и вывело меня из оцепенения. Все эти дни я не могла плакать, теперь же глаза у меня почти не высыхали. У Пепе всегда была наготове стопка носовых платков – тщательно выглаженных и хранящих аромат пищи, которую он готовил. При виде меня Пепе доставал очередной платок из кармана и вкладывал мне в руку.

Марио Ланца оплакивали и за пределами виллы Бадольо. К воротам подходили люди и оставляли букеты с короткими грустными записками.

– Это потому, что они его любят, – промолвила Бетти, когда я рассказала ей о букетах. – Все его любят.

Шел дождь, цветы гнили, но мы не находили в себе сил их выбросить.

К нашему облегчению, вернулась мать Марио. Горе Марии Кокоцца было велико, однако она не была сломлена и быстро взяла на себя роль хозяйки. Она не сидела подолгу рядом с телом сына и тут же отвергла нелепое предложение похоронить Марио в Неаполе подле его кумира Карузо.

– Мы заберем его с собой в Америку, – решила она. – Мой Фредди возвращается домой.

Но сначала Марио отпевали в Риме, и оплакивать его вместе с нами пришло, казалось, полгорода. С самого раннего утра перед виллой начали собираться люди. Некоторые пели тихими, печальными голосами. Когда рассвело, ворота открыли, и пришедшим позволили войти, чтобы расписаться в книге соболезнований и проститься с телом. Люди проходили по дому Марио в скорбном молчании, и мы слышали только звук их шагов и странные, приглушенные рыдания.

Я закрылась с Бетти в комнате, чтобы одеть ее к заупокойной мессе. Обычно она выбирала костюм и прическу вместе со мной, но сегодня сидела за туалетным столиком, безразличная ко всему, и почти не размыкала губ, пока я пудрила ей лицо и делала макияж. Я укутала Бетти в меха, чтобы никто не заметил, как она исхудала, а ее красные, опухшие глаза спрятала за темными очками и черной вуалью. Потом я помогла мальчикам застегнуть нарядные пиджачки, а девочкам – надеть платья и повязать белые кружевные косынки. Не знаю, вполне ли они понимали, что происходит, хотя мы и пытались им объяснить.

– Вы очень красивые, – прошептала я. – Папа бы вами гордился, если б мог вас видеть.

Перед самым уходом я покрыла голову черным платком и натянула старое пальто из серой шерсти. Я длжна была повсюду следовать за Бетти – носить за ней сумочку, подавать бумажные салфетки, а если понадобится, то и поддерживать, чтобы она не упала.

Утро подходило к концу, когда Марио Ланца в последний раз покинул виллу Бадольо. Гроб везли в базилику в стеклянном экипаже, запряженном четверкой вороных лошадей с плюмажами, а путь ему освещали вспышки фотоаппаратов. Вдоль улиц неподвижно стояли тысячи безмолвных людей со склоненными головами. Они его любили. Мы все его любили.

Рядом с базиликой тоже ждали фотографы, а на крыльце, перед украшенным высокими белыми колоннами входом, стояли сотни простых людей. Поддерживая Бетти одной рукой, доктор Сильвестре помог нам пробраться сквозь толпу.

Месса была длинной и официальной. Бетти отказали в том единственном, о чем она просила, – услышать пение Марио. Возможно, если бы церковь наполнили звуки его голоса, поющего «Аве Мария», мы смогли бы в последний раз почувствовать близость к нему. Но священник не согласился поставить пластинку, сославшись на церковные правила, и на мессе пел какой-то итальянский баритон с хором. Хотя пел он хорошо, все-таки это был не Марио, и нам казалось, что мы его предали.

Бетти ни на минуту не отпускала от себя детей – держала Марка за руку, брала Элизу к себе на колени. Все четверо сидели серьезные и притихшие, щеки у них блестели от слез. Рядом плакала, закрыв лицо платком, Мария Кокоцца, и пристально и непонимающе смотрел на гроб дед Сальваторе. «Фредди, Фредди, дружочек мой!» – воскликнул он, когда гроб приготовились унести.

Всю эту долгую и ужасную мессу, сидя на жесткой скамье, я пыталась представить себе наше будущее. Что станет с Бетти и детьми? Со мной? С Пепе? Теперь, когда Марио больше нет, что будет со всеми нами?

Arrivederci, Roma[51]

Все, что осталось от жизни Марио в Риме, завернули и упаковали в чемоданы, чтобы отвезти в Америку вместе с телом. Я собирала вещи Бетти с особым усердием: прокладывала платья папиросной бумагой, набивала скомканной газетой туфли и сумочки, чтобы не потеряли форму, аккуратно сворачивала шелковую и шерстяную одежду, запирала на ключ шкатулки с драгоценностями. Я пыталась представить себе то место, где их распакуют, не забывала и об американской горничной, которая увидит, как я все уложила. Я старалась, чтобы каждую вещь можно было найти в любой момент, хотя и не верила, что Бетти когда-нибудь оправится и сможет снова носить изысканные наряды.

Бетти молча наблюдала, как я работаю, и только качала или кивала головой, когда я к ней обращалась. Впрочем, я и так знала, что мне делать: теперь я подчинялась приказам Марии Кокоцца, а недостатка в них не было. Мать Марио рыскала по коридорам виллы Бадольо со списком в одной руке и шариковой ручкой в другой, убежденная, что кое-что уже расхватали на сувениры – личные вещи Марио, ноты, пластинки. Вряд ли кто-нибудь из прислуги стал бы красть у Бетти – только не тогда. Наши сердца болели за нее, а горе было еще слишком свежо.

Сама я забрала с виллы только одну вещь – нашу с Марио фотографию, которую сделали в тот день, когда девочки принимали первое причастие. Я случайно нашла ее в ящике стола, отнесла домой и спрятала в коробку со своими сокровищами, которая хранилась у мамы под кроватью. Но это не была кража – Марио ведь сам сказал, что подарит мне снимок.

Тем утром, когда я пришла домой, мама все еще спала. Разбудили ее, должно быть, мои рыдания. Я сидела и плакала, глядя на лежащую на столе фотографию. Мама подошла, обняла меня за плечи и зарылась лицом мне в волосы.

– Я раньше представляла себе, будто он мой отец, – тихо проговорила я. – Даже завидовала его детям – думала, что это самые счастливые дети на земле.

Мама крепче прижала меня к себе.

– Это было еще до того, как он приехал в Рим, до того, как я его узнала. А теперь его больше нет. Мы его потеряли.

– У него был прекрасный голос, у твоего синьора Ланца, – мягко сказала мама. – Настоящий талант. Очень жаль, что его не стало.

– Не стало не только таланта, но и человека. – Я взяла со стола фотографию. – Ее сделали недавно… В тот день я могла протянуть руку и дотронуться до него.

– Трудно в это поверить.

– Невозможно.

Мама включила плиту, чтобы сварить нам кофе, и принялась шарить в шкафу в поисках кофейных зерен и сахара.

– Ты вернулась домой насовсем? Тебя отпустили? – спросила она.

– Нет еще. Но скоро мы упакуем вещи, и мне больше нечего будет там делать.

– И чем ты займешься?

Все на вилле Бадольо задавали друг другу этот вопрос. Экономка и одна из горничных уже нашли новое место, уборщик Антонио тоже, а остальные искали.

– Даже не представляю, – ответила я. – Совершенно не представляю.

Она немного подумала:

– Можешь вернуться и заботиться о нас, как раньше.

Печальное завершение жизни, которую я вела в доме Ланца! Я так срослась с ними, так полюбила Бетти и детей, что расставание непременно станет еще одной большой потерей, еще одной причиной для горя и пустоты в душе.

– Я буду с ней, пока она во мне нуждается, – ответила я маме.

– Ты очень верная, cara.

– Я обещала ему, вот и все. – Я легко дотронулась до фотографии. – В тот первый день я поклялась, что не подведу его. А когда он уезжал в больницу, то просил нас об одном – беречь Бетти и детей.

– С ней все будет хорошо, – сказала mamma, беря в руку чашку и устраиваясь на стуле у окна. – Она вернется домой в Америку, к своей семье, и там о ней позаботятся. Возможно, пройдет много времени, но она обязательно почувствует себя легче и найдет новый смысл в жизни, новую причину для счастья.

– Может, и так, – с сомнением ответила я.

– Горе – та же болезнь. Просто нужно найти лекарство.

– А если не находишь? – спросила я. – Оно тебя убивает?

– У нее есть дети, – напомнила mamma. – Надо быть сильной ради них.

– Ты ее не видела. Она словно с ума сошла от горя: говорит, что Марио убили мафиози, что они давно это замышляли… Пепе считает, что это вздор: синьор Ланца больше стоил живым, чем мертвым. Но он должен был выступить на благотворительном концерте в Napoli и в последнюю минуту отказался. Бетти думает, что ему решили отомстить.

– Я согласна с твоим Пепе – это вздор.

– Ты понимаешь, почему я не могу ее оставить? Она не в своем уме. Я боюсь, как бы она чего-нибудь с собой не сделала.

– Если даже так, твоей вины не будет.