Любви все роботы покорны (сборник) Олди Генри
У него все хорошо. Я знаю, чувствую. Он в компании самых родных, близких, за накрытым столом, и я знаю, он не будет пить, чуть пригубит, может, а в полночь поцелует любимую жену, пожелает ей много-много таких вот счастливых, красивых и радостных лет. С ним.
Набираю знакомый номер. Ну что же, побуду нормальной…
– Я еду.
За пять часов до полуночи целую макушку моей девочки, задыхаюсь в тисках ее ручек, накрепко сжавших меня. В зале горит огнями гирлянд огромная елка, на столе – салаты, колбаса, пожаренная, как попало, курица. В общем, вот она – обычная жизнь. Счастливые глаза мужчины, которого называла своим. И в них отражаюсь я – обычная женщина, немного за тридцать, немного устала, растрепана, но, наверное, красива. По крайней мере, так считают мужчины. Мой бывший родной человек тянется обнять. Я отшатываюсь. Еще не забыла, почему перестала его так называть.
Звук открываемой бутылки. Булькает коньяк, наполняя хрустальную рюмку.
– Не пей, пожалуйста.
– Я чуть-чуть, ради праздника.
Зачем приехала? Дура. Но поздно.
За час до полуночи сижу, тупо глядя на мигающую елку.
– Ну что, дочка, довольна, что мамочка с нами? Смотри, как она с тобой хочет пообщаться, даже рта не раскрывает. Правильно, на хрен мы ей сдались, ей же там интереснее, чем с родной дочерью. Поди, хахаль отказал, вот она к нам и сунулась.
– Папа, не надо!
– Надо, надо, дочь, слушай. Что – правда глаза колет?
– Пап, не пей больше!
Дочка плачет.
– Да я ж пью-то из-за чего? Из-за нее, дряни, всю душу она из меня вынула! Смотри, мразь какая, строит тут из себя святую, а сама ни хрена не может, только ноги раздвигать. Стишки она пишет! Писательница, блин! Нормальные бабы работают, как положено, и дома сидят, а не носятся по съемным квартирам. Есть дом – вот и сиди дома, или иди на хрен и не мешай нам жить нормально.
– Ты сам меня позвал.
– Я?! Да ты сама, дрянь, должна была приехать, без приглашения! Что – явилась на все готовое? А ты денег принесла или пришла жрать на халяву? Хоть бы дочке подарок купила, мать называется.
Стиснув зубы, молчу. Подарок… Я забыла, что все в этом мире имеет материальную ценность.
– Не можешь работать – иди на панель, найди любовника богатого, или ты и на это не способна?
Подрываюсь, иду к двери. Все, хватит.
– Куда?!
– Отпусти, я ухожу.
– Ага, размечталась. Решила ребенку праздник испортить? Иди на место, тварь, и не рыпайся. Пришла – так и сиди по-человечески.
Предел.
– Послушай, сколько можно? Ты мне не муж, я тебе не жена. Что ты от меня хочешь? Я не могу быть той, которая тебе нужна. Ненормальная я, понял? Найди нормальную и живи с ней.
Пощечина. Больно.
– Папа! Не надо, папочка, пожалуйста!
Дочка повисла на его занесенной для удара руке. Но бесполезно, глупышка, он не успокоится, пока не выплеснет всю свою ненависть. В нем проснулся зверь. Я приговорена. Отпихиваю ее в зал.
– Иди, малыш, мы сейчас поговорим и успокоимся.
Она дрожит, боится.
– Иди-иди, все будет хорошо.
Закрываю дверь за ней, беру сигарету, закуриваю.
Затянулась пару раз, затушила, повернулась к нему.
– Ну, продолжай.
– Что продолжать?
– Бей, легче станет.
– Легче? Ты знаешь, от чего мне станет легче? Если я убью тебя, гадина, прямо здесь размажу по стене за все, что ты сделала.
– Убей.
Не убьет. Не потому, что боится, а потому, что ему пусто станет без меня, без своей ненависти, без такой странной, больной любви. И он несчастен, но так ни разу и не смог услышать меня, понять, для чего мне нужны были крылья. Он боялся, что я улечу. И сам уничтожил меня. Как и все хорошее в себе. Потому не убьет. Нельзя убить дважды.
Так и есть. Подходит, наматывает на кулак мои волосы, откидывает голову назад, натянутый, как струна, замахивается… и бьет кулаком в стену, отчего сыпется штукатурка и трещат обои.
– Позже…
Разворачивается, уходит.
За пятнадцать минут до полуночи.
– Прости меня, малыш. Прости. Я не хотел, ты же знаешь. Люблю тебя, дуру. Не могу без тебя, понимаешь? Я умру без тебя, хочешь, прямо сейчас выпрыгну с балкона?
– Не нужно. Я верю.
Это уже было, и не раз. Не выпрыгнет. И врет. Или в нем пытается сопротивляться человек?
– Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Давай встретим Новый год тихо и спокойно, больше ни о чем не прошу.
Кивает, покачиваясь, уходит в зал.
За минуту до полуночи.
– Мамочка, поздравляю тебя с Наступающим и желаю, чтобы у тебя все-все получилось, чтоб ты была счастлива, здорова и чтобы тебя обязательно напечатали.
– Спасибо, малыш. И я тебе желаю счастья. Все будет хорошо. Верь.
– Я верю. У меня же мама волшебная.
Четыре часа утра нового года.
Холодные руки скользнули под футболку, в ухо – тяжелое дыхание, от запаха перегара нечем дышать. Он дрожит от возбуждения, я не чувствую ничего. Забавно, как одни и те же действия, но с разными мужчинами дают совершенно обратный результат. Сейчас мне неприятно. Не-приятно. Казалось бы, почему? А вот так. Отказаться? Не получится, он пьян и уже абсолютно без тормозов. Возьмет силой. Чтобы отвлечься от поганого чувства безволия, представила, что это не он меня гладит, щупает, мнет, целует. Кажется, помогает. Выдержать как-нибудь и уйти, когда он уснет.
Чтобы отвлечься, пытаюсь вспомнить его настоящим, кого любила когда-то. Ясный, солнечный мальчик. Светлые глаза, теплая улыбка. Я отражалась в его глазах – молодая, еще совсем-совсем белая. И глупая. Как не заметила, что в нем проросла темнота?..
Ничего не осталось. Тот, прежний, умер. Я похоронила его в памяти и изредка хожу на могилу. А кто тут? Его ожившая ненависть. Оболочка.
Интересно, он намеренно мне причиняет боль или не может иначе? Стиснув зубами подушку, зажмуриваюсь, терплю, пытаясь думать о чем-то отвлеченном. Зачем мне это? Ответ прост. Я хочу умереть еще раз. Мне это нужно.
Ему нравится, знаю. Сжать мне горло, давить, вкладывая в руки всю злобу, что сжигает его душу.
– Ты моя сучка, поняла? Моя!
Я знаю роль.
– Я твоя сучка.
Крылья валяются в углу. Черные. Спина кровоточит.
За пределом боли уходит страх. Взамен появляется азарт. Я уступаю место другой, сама смотрю со стороны, как она покорно опускается на колени, смотрит снизу вверх – под глазами размазанная тушь, рот безобразно раскрашен красным. Она – слуга, он – хозяин. Это не любовь, это война.
Пощечина, сладкая и жгучая.
– Еще!
Он наслаждается. Бьет резко и сильно. Поднимает и швыряет на пол, прижимает сверху холодной ногой. Проводит ею по спине. Задерживается на ягодицах. Опускается.
– Ты любишь меня?
– Нет.
Больно. Это уже не рука – плетка или ремень. Спину обжигает, будто содран пласт кожи.
А я радуюсь: так надо, это хорошо. Я – обычная.
– Еще, – хрипло прошу.
Губы раздирает грубая рукоять плети. С темным восторгом ловлю ее зубами, выпускаю из клетки свою боль, даю ей излиться. Меня нет больше, так какая разница, что происходит с моим телом?
Смотрю с высоты потолка на сплетенные в схватке тела. На молочно-белые раскинутые ноги в черных пятнах синяков, на сильные мужские руки, жадно мнущие грудь, крепкие ягодицы, вбивающие в меня – прошлую – послушание.
Дальше все смешивается в один красно-черный водоворот. На губах – кровь. Вкус неприятный. Задыхаюсь, глотаю. Тошнит.
Он протяжно стонет и стискивает в последний раз мое горло. Мир сужается до точки, и прямо оттуда – взрыв, разрывающий меня на клочки, разбрасывающий по Вселенной.
Ненавижу себя.
«Мы все потеряли что-то на этой безумной войне. Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?»
Шесть часов утра. Сижу в коридоре у закрытой на ключ двери и курю.
Он выходит, помятый, будто состарившийся сразу лет на пятьдесят. Опускается на корточки рядом.
– Открой дверь, я уйду.
Мотает головой. Понятно, все пошло по плохому сценарию. Теперь сидеть с ним взаперти, пока не образумится. Начало трясти, то ли от злости, то ли от страха. Боже, зачем я приехала? Зачем расслабилась и поверила, что мы можем общаться спокойно? Горбатого могила исправит. Так, что теперь делать? Он сидит, довольный, ухмыляется, наслаждается своей властью надо мной. Звонить кому-то бесполезно, не откроет. Господи, телефон! Похолодев, стараюсь не выдать себя, встаю, прохожу в зал, найти трубку. Куда я ее вчера сунула? Он не входит, это уже хорошо, дает надежду. Обыскав все, что могла, застываю от страшной догадки. На негнущихся ногах выхожу в коридор и вижу его, читающего мои эсэмэски.
Поднял голову, усмехнулся и с размаху запустил трубкой о стену. На шум прибежала дочка, вытаращилась спросонья.
– Что случилось?
– Ничего, маленький, это у мамы телефон упал нечаянно.
Смотрю на разлетевшиеся по полу части телефона и хочу улететь отсюда, прямо сейчас, и подальше. Просто прыгнуть с балкона – и вверх. Туда, где никто и никогда не заставит меня прийти сюда еще раз.
Второе января. Лежу, отвернувшись к стене. Он пьет второй день подряд, бродит по комнатам, как призрак, изредка гремя на кухне пустыми бутылками. Периодически порывается опять что-то выяснять, но видя, что я не реагирую, машет рукой и уходит. Я слышу, как он жалуется дочке, рассказывая, какая я плохая и как он со мной мучается. Ничего не помнит.
Потом они вместе смотрят мультфильмы, и он пьяно плачет, напоказ, наигранно и громко. Дочь его уже не утешает, привыкла. Ночью опять пытается приставать, но, к счастью, вырубается. Потихоньку встаю, обшариваю его карманы. Пусто. Дверь металлическая, не открыть. У дочки ключа нет.
Третье января.
– Пошла вон! Убирайся отсюда, шлюха! И забудь сюда дорогу, поняла?
В подъезд летят мои вещи, пальто, сапоги.
– Дочь, пойдем со мной?
Качает головой.
– Нет, мам. Я его одного не оставлю. Ты ж его знаешь, вдруг что-то сделает с собой?
Плачет. Бл…во! Ну за что это нам?
– Пошла вон, я сказал! Или тебя вышвырнуть?
Прохожу мимо него, напоследок получаю удар между лопаток, и дверь за мной захлопывается.
Четвертое января.
Сижу на подоконнике восьмого этажа, пью чай, глядя, как густо падает снег. Рядом – склеенный скотчем телефон, сотню раз проверяю, работает ли, чтобы не пропустить смс. От звонка вздрагиваю, хватаю трубку, нажимаю кнопку вызова.
– Алло!
– Наташ…
Сбрасываю. Ничего нового. Протрезвел, переболел и теперь не поверит, что все это было. Ну, хоть одна радость – за дочку можно не волноваться.
Шестое января.
Читаю снова и снова несколько слов на экране телефона, и на сердце тепло, губы растягиваются в улыбку, и я вижу, чувствую его, любимого, родного – далекого, счастливого, теплого…
«Люблю тебя»…
И я люблю. Безмерно люблю тебя, мой единственный. Скучаю.
За окном – бело. Все новое. Новый снег, новый год, новый мир. И новая я. Белые-белые крылья за моей спиной.
Анита Шухардина
Я буду любить тебя вечно
Ту фифочку Анке как-то видела. Возвращалась с мамой из студии, а тут у обочины притормаживает папина черная «Леда», дверца распахивается, и из салона является она. Папа высадил фифу и укатил, их так и не заметив. А фифа поперла по тротуару, каблучками цок-цок. Ничего так с лица, но вовсе не красивее мамы.
Правда, и не уродина вроде Анке. Что уж тут говорить.
Анке сторонилась зеркал. Заглянешь и испугаешься: ключицы торчат, волосы жиденькие, серые, как у старухи, глаза бледные, навыкате. Жаба.
– Папа звонил, – сказала мама.
Они завтракали вдвоем. За окном розовело небо, и на фоне рассвета четким сумрачным абрисом выделялась крыша соседней многоэтажки. В углу подоконника мурлыкало радио.
– Снова командировка? – Анке, обжигаясь, прихлебывала чай.
– Да, в новый филиал. Ты большая, должна понимать, что… – Мама запнулась на полуслове. Отчеканила: – Папа сейчас много работает и поэтому не может бывать дома каждый день. Выпрями спину, Анна! Не горбись!
Анке послушно расправила лопатки.
– Как подготовка? Скоро экзамены.
– Историю повторить осталось.
– Ты должна стараться. – Анке кивала в такт маминым нравоучениям, не особо вслушиваясь в слова. – Престижный лицей… юристы всегда в цене… зависит будущее…
Потом мама выдохлась и умолкла. Анке собрала тарелки, оглянулась:
– Ладно, мам, я заниматься.
– Подожди. – Мама подняла голову, вокруг ее глаз темнели круги. – Сегодня я на дежурство, и если бабушка не придет, тебе одной ночевать.
– Хорошо.
– Но никаких гулянок, ясно? Билеты повторишь и спать.
– Да, мам.
– Смотри, Анна, – с угрозой сказала мама. – Принесешь в подоле – убью.
Анке молча смотрела в пол. Какой подол? Она тихоня, рта боится раскрыть, даже с девчонками не разговаривает, не то что с мальчиками. Наверное, ей было б лучше вовсе никогда не рождаться на свет.
– Задание в студию сделала?
Анке вздохнула, выудила из папки, брошенной на подоконник, лист акварели. Протянула рисунок маме.
– Цветок папоротника. Хорошо получилось, правда?
– Неплохо, – устало сказала мама. – Папоротники не цветут.
От Ляли разило потом, табаком и бензином. Забористый букет, но Ксавье возбуждало такое амбре. Да и дамочка покладистая, эта мойщица с автозаправки. Денег не просит, уйдешь в загул – слова не скажет. Не то что бывшая супруга. Эх, лучше не вспоминать.
Он утянул Лялю в комнату, хлопнул по гузке – нагнись, мол. Да, бабец что надо, думал он, тиская под футболкой набухшие груди. У иных дамочек вымени считай что и нет – не сиськи, а прыщи какие-то, а тут буфера так буфера!
Ляля пискнула, когда Ксавье игриво куснул ее за шею. Рука переместилась ниже, оглаживая огромный живот. Ребенок брыкнулся изнутри, и от этого движения, отдавшегося толчком прямо в ладонь, в трусах аж взыграло. Ксавье рывком задрал на Ляле юбку, пальцем потыкал среди волосни. Плюнул, растер, прицелился и с усилием втиснул член куда следует. Ляля вскрикнула, но пощады не дождалась. Член с хаканьем долбился в шток влагалища, Ксавье пыхтел, сопел, наяривал. Ляля, смирившись, подмахивала задом.
– Клево трахаетесь, – сказали за спиной.
Ксавье отпрянул от Ляли. Член качнулся и позорно обвис.
– Ты-ы… – путаясь в трусах, прохрипел он. – Ты-ы… откуда взялся? Что здесь делаешь вообще?
– Ну, извини. У тебя дверь нараспашку, в курсе?
С прошлой зимы не виделись. Сколько ему, четырнадцать? Вы-ырос, сволочь, – так вскоре и макушкой станет вровень. Чернявый, в мать, а глаза светлые, отцовские. Ксавье знал по опыту – дамочки млеют от таких глаз.
Ляля кое-как прикрылась юбкой.
– Кса-ав… кто это?
– Сын, – хмуро ответил Ксавье.
Учебник давно валялся заброшенным. Теперь Анке отложила и книгу. «Практическая магия, – гласил аляпистый заголовок. – Тайные силы природы для исполнения ваших желаний».
Через пять минут она стояла на лестничной площадке одетая – джинсы, кроссовки, ветровка. Закрыла дверь, повернула ключ в замке. Опрометью сбежала по лестнице.
У подъезда остановилась. Тихо-то как, только за аркой с шелестом проносятся машины. И небо ясное, ни облачка, – значит, звезд будет много, будто в августе, хотя лето только сегодня перевалит за половину. Ведь эта ночь – особенная. Ночь летнего солнцеворота.
Ночь цветения папоротника.
Анке сорвалась с места. Пронеслась мимо детской площадки, мимо парковки с дремлющими автомобилями. Свернув под арку, вприпрыжку кинулась к остановке.
Десять минут до вокзала. Сесть на электричку, выйти на полустанке близ Эльмота… страшно, даже дыхание схватывает, но надо быть полным ничтожеством, чтобы упустить свой шанс. Ведь только в глухом тысячелетнем лесу можно надеяться на действенность магического обряда. Так пишут в книгах.
Она сумеет.
Ляля уперла руки в бока.
– Оборзел? Сынка своего мне на шею повесить хочешь? Что он сюда приперся? Дома наскучило?
Ксавье тосковал. Вот разошлась дамочка! Аж в ушах звенит.
– Тише, зая, – уныло повторял он. – Не шуми, пацан в комнате, услышит…
Ляля выругалась, длинно и нецензурно. А потом тяжко опустилась на табуретку и заплакала.
Помедлив, Ксавье обнял Лялю, погладил по волосам. Она ревела долго, уткнувшись мордой ему в живот. Затем, еще вздрагивая от рыданий, потянула носом и сказала:
– Я ведь рожу скоро, Ксав… куда нам. Скажи ему, пусть уходит… а?
– Скажу, – нехотя обещал Ксавье.
Он встал, почесал зад и уже собирался окликнуть сына, как в прихожей негромко стукнула дверь. Ксавье протопал в коридор, заглянул в комнату – никого.
Ушел, подумал Ксавье. Слышал, значит, как Лялька лаялась. На душе было смутненько. Сын как-никак. Когда-то катал его на закорках…
Терзаемый муками совести, он сунул руку в карман трико. Под пальцами приятно хрустнула заначенная двадцатка. Завтра хватит на пиво. И кальмарчиков.
Жизнь определенно налаживалась.
Он бесцельно брел по обочине. Автомобили проносились мимо реже и реже, небо меркло, близилась ночь. Идти, собственно, было некуда.
– Малой! Эй, малой!
Рядом зашуршали шины, скрипнули тормоза. Из окна внедорожника, свесив руку, выглядывал мужчина в тренировочном костюме. На запястье блеснули золотом огромные командирские часы.
Мальчик отступил назад, чуть не запнувшись о бетонный поребрик.
– Отвали.
– Да ты не трясись. – Мужчина улыбался, у него было широкое открытое лицо – как у моряка на рисунке в детской книжке. – Поздно гуляешь, говорю. Копы загребут, так родителям мало не покажется.
Он промолчал.
– Или собрался куда? Если что, так подброшу. Так куда надо-то?
Он поколебался и ляпнул первое, что пришло в голову:
– В Марницу.
– В Ма-арницу? – протянул мужчина. – За Эльмотом? Далеконько. А деньги-то есть?
Мальчик замотал головой.
– Из дома сбежал, что ли? Видал я тебя сегодня на рынке. Работу ищешь?
Он кивнул. Дверца вдруг распахнулась.
– Садись, – бросил мужчина. – Как раз туда собираюсь. На полдороге в местечко одно заедем, а к утру будешь в своей Марнице.
…Всякое рассказывают об Эльмоте, крохотном осколке тех лесов, что росли здесь еще во времена мамонтов. В газетах пишут, что ночами над Эльмотом кружат вереницы цветных огней, что в пещерах над рекой живут заросшие шерстью чудища – йети и что пропадают бесследно забредшие сюда случайные путники – туристы, рыболовы, грибники. Может, и сочиняют впустую, да только лучше б те истории оказались правдивыми: иначе как надеяться на силу волшебства?
Анке шла медленно, почти на ощупь, сдерживая дрожь в коленях. Под ногами с треском сминался подлесок, где-то высоко гикнула и заухала невидимая сова. Затем путь преградило поваленное дерево, сухие сучья тянулись из тьмы, словно ломкие пальцы скелета. Всхлипнув, Анке кое-как перелезла через ствол и на той стороне вдруг увидела то, что искала.
Деревья здесь расступались, и пролесок густо зарос папоротником, серебрившимся в мягком сумеречном свете. Она пригляделась к перистым удлиненным листьям – да, то, что надо: не орляк, не колчедыжник, а щитовник. Щитовник мужской, разрыв-трава, жар-цвет.
Анке выбрала куст повыше, опустилась перед ним на колени, вдохнув запахи трав, мха, влажной лесной земли. Сломанной веткой очертила круг, замкнув в нем себя и папоротник, и, затаив дыхание, возложила руки на листья.
– Загорайся, жар-цвет, – облизнув пересохшие губы, четко и звонко приказала Анке. – Исполни загаданное. Пусть папа вернется домой, пусть мама перестанет мной командовать, пусть в школе не будут… – Голос сорвался, она кашлянула и зачастила испуганной скороговоркой: – Пусть у меня появятся друзья, пусть я стану хоть кем-нибудь в этой жизни, или пускай я смогу умереть…
Ветер зашелестел в кронах. Замирая в благоговейном ужасе, Анке смотрела на свои руки, русалочьи бледные в бликах восходящей луны, – вот-вот между пальцев вспыхнет огонек, затанцует на листьях пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым. Но минуты текли, а папоротник не расцветал. И не расцвел, разумеется, а она-то, идиотка, так верила глупым книжонкам!
Снова на знакомой дороге Анке оказалась уже в полной темноте. Но ветвившийся развилками проселок не вывел ее к бревенчатым домишкам полустанка. Вокруг только гуще смыкался лес, а колея сужалась, зарастала кустарником и, по-видимому, уходила в никуда.
Анке заблудилась.
– Что это?
Мальчик вертел в руках синий блестящий шарик, не больше грецкого ореха. Надо же, неактивированный, подумал Лотош. Должно быть, завалялся с прошлого раза, когда вывозил на дачу жену с детьми.
Он присел на диван рядом с мальчишкой.
– Новинка ассортимента. – Забрал у пацана шарик, небрежно подбросил и снова вложил мальчишке в ладонь. – Эрзац-фантом.
– Что-о?
Лотош усмехнулся.
– Сосредоточься, – приказал он. – Представь что-нибудь… скажем, банку с пивом. Давай, действуй.
И, развалившись на диване, приготовился наблюдать.
Мальчик закусил губу. Ба, да он даже зажмурился от напряжения! Правда, почти сразу вновь распахнул глаза, вытаращившись на собственный кулак.
Чпок! Вздрогнув, мальчишка разжал пальцы, и с его пятерни соскочил на пол небольшой, с локоть, но вполне натуральный черт. С поросячьей мордочкой, копытцами на ногах и с рожками на черной, как у негра, башке.
– Клево! – восхитился мальчик.
Черт обернулся, стрекотнул что-то неодобрительное и бесследно растаял в воздухе. Дешевка все-таки. Ресурс исчерпан.
Мальчик захохотал, с горящими глазами обернулся к Лотошу:
– Отпа-ад! Крутая штука!
Лотош тоже засмеялся, хлопнул пацана по острой коленке.
Читать бесплатно другие книги:
