Любви все роботы покорны (сборник) Олди Генри
– А то! Технологии будущего, как грится.
Он расстегнул поясную сумку. Порывшись, вытащил еще один шарик и протянул мальчишке.
Тот неуверенно мотнул головой.
– С-спасибо. Но у меня денег…
– Не твои проблемы.
И Лотош сам запихал эрзац-фантом в карман мальчишкиной рубахи.
– Делов-то. – Его рука по-хозяйски легла пацану на колено. Отдохнула немного и медленно поползла вверх, по бедру, а добравшись наконец до паха, легонько сжала там, в паху.
Мальчишка дернулся. Готов, стало быть, взвиться в негодовании. И взвился б, да только Лотош умел осаживать малолеток.
– Будешь вопить – урою, – обещал он, не повышая голоса. – За неблагодарность. За все в этой жизни надо платить: за жрачку, за крышу над головой… за транспортные, так сказать, услуги. Усек?
Мальчишка подумал и кивнул. Поверил, значит. Лотош опять засмеялся.
– Не ссы, не обижу. – Он стянул мокрую от пота футболку, остервенело поскреб под лопаткой. – Айда-ка на речку, искупнемся. Целый день в разъездах.
Лотош бултыхнулся с мостков, долго плавал в черной парной воде, не упуская из глаз смутную в потемках фигуру мальчика. Его рюкзак Лотош на всякий случай запер в машине, а впрочем, пацану по-любому некуда деться.
Славный парнишка, подумал Лотош, ныряя под мостки. Из небогатой семьи, сразу видно, но бродяжничает от силы неделю. И хоть всерьез за мальцами ударяют только пидоры, на эту ночь лично он, Лотош, предпочтет вот такого вот домашнего херувимчика, чем его прожженных ровесниц. А после несложно будет с выгодой пристроить пацана.
Он вынырнул, плещась и отфыркиваясь. На досках растеклись лужи, качались у тропинки потревоженные ветки ивы. Мальчишка исчез.
Ночь колыхалась листвой, звенела по-комариному, тонко и жалобно кричала птицей, названия которой он не знал. Горели обожженные крапивой руки, саднили царапины на лице – тогда, удрав с мостков, он затаился в ивняке и сидел там, пока разъяренный Лотош, матерясь, обшаривал берег. Только когда наступила тишина, он выбрался из укрытия и, стороной обходя дачный поселок, через Эльмот зашагал к трассе.
Но где она? Сейчас появится, говорил он себе, скоро, вон за той луговиной. Но трассы не было, была только тьма, и шепот деревьев, и тонкий ломтик луны в опрокинутой чаше небес.
Сзади хрустнула ветка. Мальчик, не оборачиваясь, прибавил шагу. Позавчера он видел, как погиб человек, бродяга в изодранном рыжем пальто, случайная машина сбила его и умчалась, не притормозив. Сейчас мерещилось, как тот бродяга, мертвый, крадется сзади, из проломленного черепа на листья каплет черная кровь. Или это Лотош подбирается в темноте?
Мальчик побежал. Он летел, не разбирая дороги, когда мир кувыркнулся и земля, внезапно приблизившись, больно ударила в грудь. Что-то маленькое, твердое уперлось в ребра, рядом с бешено колотящимся сердцем. Он пошевелился, прислушиваясь – никого. Тогда он встал и вынул из кармана тот самый шарик. Эрзац-фантом.
Его даже затрясло от злости – надо же, чуть не продался за побрякушку! Он размахнулся, чтобы зашвырнуть шарик куда подальше, но опустил руку. В карманах пусто, завтра жрать будет не на что, а возвращаться домой… ну уж нет. Эрзац-фантом можно сдать, например, в ломбард, а там, сказал он себе, я придумаю что-нибудь.
Он двинулся дальше, насвистывая для храбрости. Заблудился? Ну и подумаешь! Если что, он пересидит ночь под кустом, а утром обязательно отыщет дорогу. А байки о нечисти, живущей в Эльмотском лесу, конечно же, всего лишь враки и небылицы.
Скоро во мгле среди ветвей забрезжил просвет, и перед ним открылась полузаросшая лесная колея. Напротив у сосны сидел, скорчившись, кто-то худенький. Девчонка.
Анке огрызнулась:
– Не твое дело.
Несколько минут назад она решила, что не доживет до рассвета. Кураж, толкнувший ее в Эльмот, схлынул, остался только страх – такой, что хотелось скулить. А услышав чьи-то шаги, она сжалась в комок, совершенно парализованная. Лесной монстр, кто еще? Он изнасилует ее и перегрызет горло. И Анке так и не вернется домой.
Идет, насвистывает. Вот приблизился, встал напротив, переминаясь с ноги на ногу. Сказал ломающимся мальчишеским голосом:
– И что ты тут делаешь, а?
Анке открыла глаза. Маньяк был щупловат и с виду не старше ее самой. Она вскочила, рассерженная. Самый обыкновенный мальчишка! Да кто он такой, чтобы ее допрашивать?
– Не хочешь – не говори, – пожал плечами тот. – Просто я думал, может, ты знаешь дорогу?
Анке покачала головой и снова чуть не разревелась. Мальчишка вздохнул.
– Пойдем искать вместе?
Она тупо смотрела на него. Тогда он сказал:
– Ну, пока, – и зашагал прочь.
Анке шмыгнула носом. Она вдруг поняла, что еще немного – и снова останется одна. А еще она сообразила, что только что невообразимо смело разговаривала с мальчиком. И не испытывала перед ним, совершеннейшим чужаком, никакого запредельного трепета.
– Подожди!
Она кинулась следом, вцепилась ему в локоть. Сразу отшатнулась.
– Извини.
Мальчик засмеялся и кивнул на ее сумку.
– Давай понесу.
Анке покраснела. Раньше ей никто и никогда не делал таких предложений. Язык словно прилип к небу, но ничего, ночной спутник болтал за двоих. Они шли бок о бок, и Анке казалось, что ее плеча порой касаются едва уловимые волны тепла, словно от включенного обогревателя, – мальчишка был совсем рядом. Анке иногда украдкой косилась на него и сразу отводила взгляд, а он тарахтел об отчиме и что учителя – придурки, что он хочет стать автомехаником, что папаша пьет и лодырничает, а вон та звезда – видишь? – называется Альфа Центавра.
В лесу раздался треск.
Долгий протяжный стон, хруст веток: что-то надвигалось на них из темноты, шло, не таясь, сознавая свою силу, невидимое чудище, злой дух Эльмота. Анке и вскрикнуть не успела – мальчишка схватил ее за руку, оттащил в кусты. А тот, рвущийся сквозь ветки, выбрел на дорогу, отчетливо различимый в озерах лунного света – высокий, черный, с раскидистыми рогами на горбоносой голове. Снова вздохнул и скрылся в чаще – молодой лось, Alces из семейства оленевых отряда парнокопытные.
Анке и мальчик посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– Бр-р-р, ну и дубак!
Лесная дорога вывела их на высокий речной берег. Над водой стелился туман, его жемчужные пряди цеплялись за ветки ив, касались кожи зябкими влажными пальцами. Скулы сводило от холода.
– Д-да уж, – стуча зубами, согласилась Анке. – А сегодня солнцеворот, знаешь? Раньше в такие ночи всегда разжигали костры. И прыгали через них, чтобы год был удачным.
Мальчик фыркнул.
– Правда, что ли? Вот чумовые! Жалко, спичек нет, а хотя… – Он снова схватил ее за руку, и от его прикосновения странно заныло в низу живота. – Вон тот куст, видишь? Пусть он будет как бы костер.
Анке хлопнула ресницами.
– Надо двигаться, а то совсем задрыгнем. Бежим!
Он рванулся с места, и Анке послушно заторопилась следом, она была как железная гайка, которую притягивает магнит. Как перышко, подхваченное ураганом, сама не своя.
– Прыгаем!
Отталкиваясь от земли, Анке испугалась, что сейчас они грохнутся в самую гущу колючих веток, но они, не размыкая рук, приземлились в некошеную траву. Над головой подрагивали лиловатые в темноте соцветия кипрея. В книжках пишут, если влюбленные вместе перемахнут через огонь, то их союз будет вечным – впрочем, с грустью подумала Анке, мы не влюбленные, да и костер был лишь понарошку.
– А теперь играем в вездеход, – объявил мальчик. – Делай как я.
И он на четвереньках ринулся в травяные дебри, выкрикивая:
– Я вездеход-один! Я вездеход-один! Держу курс на космическую станцию!
Потом, запыхавшиеся, разгоряченные и насквозь промокшие от росы, они сели на пригорке, тесно прижимаясь друг к другу. В небе мерцали звезды, и одна из них была – Альфа Центавра.
– Моя сестра обожает эту игру, – сказал мальчик. – Она мелкая, три года. И брат есть, еще младше. А у тебя?
– Только родители. И то папа… – Анке замолчала.
Мальчик тронул ее за плечо.
– Слушай, а зачем ты поехала? В Эльмот, ясное дело.
И Анке ему обо всем рассказала.
– Значит, не получилось?
Она горестно кивнула, моргнув своими чумовыми глазищами. Тогда он вскочил:
– Делов-то! Айда попробуем вместе! Все будет зашибись.
Он потянул ее в лес. Обалденная девчонка! Не то что овцы из его класса – у тех кишка тонка в одиночку провести ночь в Эльмоте. А Анкин папец – урод, ясное дело. Но так уж выходит, что все взрослые – или сволочи, или придурки.
Давешний шарик словно сам собою скользнул в ладонь. Как-нибудь с голоду не подохну, подумал он, так пусть Лотошев подарочек сгодится на что-то большее, чем жрачка.
Пальцы стиснули эрзац-фантом. Он ожидал знакомого покалывания, еле заметного, будто щекотка, он ожидал, что шарик вдруг сделается горячим – не удержать! – а потом лопнет, расколовшись на две половинки. Замирая в нетерпении, он ожидал, что с ладони стечет на ковер подлеска живой огонек, затанцует на листьях папоротника пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым.
Он ожидал, как несколько часов назад ожидала Анке, и, разумеется, не дождался.
Мальчик незаметно разжал кулак. Игрушка лежала на ладони мертвой пластмассой. Значит, Лотош обманул, обвел вокруг пальца. А на что еще, холодно сказал он себе, ты рассчитывал?
Несильно размахнувшись, он бросил фальшивку под ноги и обернулся к Анке. Странно, ее лицо словно светилось в сумраке, а в широко раскрытых глазах играли отблески огненного зарева.
– Гляди, – хрипло шепнула она.
И тогда он тоже увидел, как недалеко впереди, в зарослях папоротника возле поваленной ели, вспыхнул, не опаляя листьев, золотой в алом сиянии – невозможный, настоящий, волшебный, живой, несбыточный – цветок.
Они смотрели на него, держась за руки, пока последние искры не отгорели, растаяв в лиловом воздухе. Держась за руки, вернулись к реке.
Анке снова стала бить дрожь, и она, ссутулившись, вся сжалась, пряча ладони под мышками. Точно так же делала мать, когда маленьким он заигрывался на площадке: ежилась от холода, пока он, перепачканный и счастливый, шлепал по лужам. Брат родился хилым, плачет сутками напролет, отчим на работе, как они там?
Анке ойкнула:
– А я ничего не загадала…
Мальчик облизнул губы. Он хотел сказать Анке, что она клевая и что ее желания обязательно сбудутся. Что таких, как она, он никогда не встречал. Что пускай мир погряз во зле и неправде, но они сегодня видели чудо. А это, наверное, что-нибудь да значит.
Так он хотел сказать, но ему не хватило слов. Поэтому он только обнял Анке и шепнул:
– Ты очень красивая.
Они сближались медленно, словно пугливые молодые зверьки. Соприкоснулись губами и отпрянули, и снова начали путешествие: неизведанные страны лежали перед ними, и они изучали их ландшафт прилежней картографов в научной экспедиции. Бережно, как художник расписывает тушью страницы драгоценного манускрипта.
Тихо в келье; завиток за завитком ложатся на выбеленный пергамент. Олени в удивлении оборачивают гордые головы, лисы подходят к палаткам, не ведая страха перед людьми. Шумят янтарные сосны, грохочет река на перекатах, бьет хвостами форель, и везде – в воде и воздухе, и под пологом лесной чащи – и кипит, и ликует, и умирает, чтобы снова родиться, вечно юная жизнь.
А путь ведет дальше, вдоль станового хребта позвоночника, к впадине в основании затылочной кости. Глубоко, под тонкой кожицей земной коры, под тягучей мантией мышечной ткани мощно и часто пульсирует сердце, и кровь расплавленной лавой струится по руслам артерий. Кружится голова; жарко, и сладко, и маетно, и ноги подкашиваются, и тянет опрокинуться навзничь, в травы и росы, в звезды, в горячку любовного забытья.
И в последний миг перед тем, как исчезли всякие мысли, он подумал, что отчим, если по-честному, мужик нормальный, а еще он подумал, что хватит валять дурака, набегался, пора возвращаться домой.
С реки стелился туман. Белые змейки ползли по траве, обвивались вокруг стволов деревьев, полупрозрачным маревом подергивали светлеющее небо. Еще немного, и берег утонет в густой молочной мгле.
Они явились с туманом. Дымчатые фигуры одна за другой возникали из ниоткуда, босые ноги ступали по воздуху, едва касаясь верхушек трав. Старшая, с венком из мятлика и шалфея на длинных волосах, хищно вытянула голову, всматриваясь: где чужаки?
Человечьи детеныши ночь напролет резвились на Священном Лугу, досаждая им возней, и криками, и неуместным смехом. Достойные отпрыски своих отцов, не желающих помнить древние обычаи. Высокомерных в собственном могуществе, возомнивших себя владыками земли.
Что ж, невежи и святотатцы, наказанием за ваш проступок – смерть.
Старшая скользнула вперед, ее сестры тенями последовали за ней. Они окружили поляну, теснее и теснее смыкая круг, и у березы, на ложе примятой травы, увидели тех, кого искали. Чужаков из Мира-за-Лесом, обнаженных и беззащитных, тесно переплетшихся телами под аккомпанемент соловьиных трелей.
Они, невидимые за туманом, долго смотрели на детей человеческих, и старшая медленно, не в такт убыстрявшимся движениям вечного танца, одобрительно качала головой. А когда обряд завершился и дети человеческие, усталые и счастливые, уснули в объятиях друг друга, тогда старшая подала знак, и они в молчании покинули берег, беззвучно и стремительно, как с началом дня развеивается утренний туман.
Над миром, пылая, восходило жаркое солнце.
– Мне звонили из лицея, – неестественно спокойным голосом сказала мама.
Анке поправила прическу. Она еще не привыкла к ощущению коротко остриженных волос.
– Сообщили, что по твоей просьбе отец забрал документы. Можешь объяснить, что происходит?
Анке пожала плечами.
– Могу.
– И насчет студии тоже. Чем ты занимаешься, когда прогуливаешь занятия?
– Работаю, – сказала Анке. – А учиться я буду в колледже при биофаке. С моим аттестатом меня туда уже зачислили. Без экзаменов.
Мамины глаза сузились, на скулах проступили красные пятна.
– Тварь неблагодарная! Ради тебя одной стараюсь, а ты…
Пощечина не была сильной. Мама совсем не умеет давать пощечины, с состраданием подумала Анке. И боится жить.
– Не делай так больше. – Анке встала из-за стола. – Иначе я уйду жить к отцу. Я ведь знаю, что вы разводитесь.
Она приготовилась выдержать новый натиск бури, но мама молчала. Поколебавшись, Анке тронула ее за плечо:
– Пожалуйста, подпиши.
Мама отняла ладони от лица. Спросила глухо:
– Что это?
– Разрешение на аборт, – очень мягко объяснила Анке. – И поскорей, если можешь: меня ждут в лаборатории.
В лабораторию при институте ее устроила Эльза, папина будущая жена, – мыть пробирки, ничего особенного, но Анке была рада и этому. И сейчас, мчась по улице, она снова радовалась наконец-то обретенному счастью.
Если сегодня получится повторить тот опыт с чашками Петри… Эльзин начальник считает, что из нее, Анке, наверняка выйдет перспективный специалист. Что с таким упорством и талантом ее ожидает блестящая научная карьера.
Перепрыгивая через лужу, Анке поймала улыбку случайного прохожего и широко улыбнулась в ответ. Жаль, конечно, что нельзя оставить ребенка, осенним листком мелькнула мимолетная мысль, но сразу исчезла, словно унесенная порывом ветра. Будущее манило ее, захватывающее и лучезарное, и она поспешила ему навстречу без сожалений и колебаний.
Дарья Зарубина, Вячеслав Бакулин
Лисий край
Она убегала, изредка оборачиваясь и хохоча. Дразня, нарочно распаляя в нем древний инстинкт хищника. Плескался по ветру лисьим хвостом белый подол. Мелькали обнаженные ступни, взметая кровавые медяки осиновых листьев. И князь гнал свою добычу, гнал без жалости. Шел как зверь на манящий терпкий запах живого, животного, сладковатый и горячий. И страсть, темная и жадная, сродни ярости, застилала ему глаза. Как широколобый молодой гончий пес, летел он в хрустальной прохладе осеннего леса, ведомый лишь одним желанием – не выпустить из виду мелькающее впереди светлое платье и облако рыжих волос.
И странный, торжествующий звук, чистый и дерзкий, как звук охотничьего рога, вырвался из его горла, когда он понял, что ей не уйти. Лисичка вновь засмеялась, когда он рванул ее за плечи. Они покатились по траве, листьям. Влажные еловые лапы хлестали по лицу. Сцепились отчаянно, ни один до последнего не желая сдаться на милость победителя. Он навалился волкодавом, рвал ее рыжий мех. Она не уступала ему, с дикарским горловым рычанием норовя вцепиться в шею. И когда слепая, страшная страсть готова была превратиться в ярость, она поддалась. Подставила мягкое лисье горло под оскаленную пасть торжествующего противника.
И, подмяв под себя своенравную и лукавую жертву, князь уткнулся носом в огненные волосы, жадно вдохнул пряный запах пота и мяты. Она обвила его бедра ногами, и тонкое светлое платье пролитым молоком расплескалось по багряной и золотой листве. Звонкая прохлада до предела обострила все чувства. Ему казалось, он ощущает в этот миг всё – каждый золотистый волос, каждую клеточку горячей кожи, каждую родинку, темную и хищную, как глаз куницы. И владеет всем этим безраздельно.
Но это продолжалось лишь мгновение. Она с силой оттолкнула его, опрокинув на спину. Взгляд, еще миг тому назад полный сладостного обещания, искушения, янтарного меда, полыхнул властным огнем. И прекрасная всадница тотчас послала его в галоп, настойчиво диктуя свой первобытный ритм. Привычный властвовать, он рвался, сам не в силах дать себе отчет, чего больше желает – сбросить ее, подмяв под себя, или послушно следовать туда, куда она гонит его, подхлестывая, следовать, повинуясь движениям ее бедер и рваному ритму дыхания.
Вскрикнув, лесная чаровница упала ему на грудь, приникла, ластясь, потерлась теплой щекой. Но он уже не верил этой обманчивой ласке. Он помнил ее горячий взор владычицы, ее хищные ноздри, ловившие его запах. Женщина – его женщина – прикусила губу, борясь с захлестнувшей волной наслаждения. И вид тоненькой алой полоски, следа укуса, под нижней губой, заставил его с шумом втянуть воздух в грудь, внезапно ставшую тесной.
Лесная хозяйка, лисья Астарта, лежала, приникнув к нему, тяжело дыша. Покорная и мягкая, как согретый солнцем мед. И он мучил и любил ее, неистово мстя за краткое владычество…
Солнечный луч вспыхнул в ее рассыпавшихся по листве волосам. Ветер, рванув полог облаков, бросился к земле, коснувшись ледяным крылом обнаженного плеча князя. Лисичка вздрогнула от холода и прижалась теснее, когда Мечислав подхватил любимую на руки, завернул в свой плащ и понес к хижине.
– Останемся здесь, под соснами, – прошептала Ванда, такая мягкая и обманчиво покорная, обнимая князя за шею, уткнувшись курносым носиком в ямку над ключицей. – Там, дома, я больше не буду Лаппэ. Мы с тобой уже не сможем быть вместе. Ты знаешь, лисы не любят, когда мужчина входит в дом Лаппэ. Останемся здесь. Скоро солнце прогреет лес и станет теплей. Не хочу, чтобы ты уходил так рано…
Мечислав покрепче прижал к себе жрицу.
– Я не уйду. Ты же знаешь, я всегда честно исполняю долг князя. – Он усмехнулся, и в этом коротком смехе послышалась с трудом скрываемая боль. – Поэтому мой Лапекрасташ любим землей и лесными богами…
Ванда почувствовала тотчас. За десять лет учишься слышать даже непроизнесенное. Этому учат два самых строгих наставника – страх и любовь. Поэтому она тотчас уперлась ладонями в грудь князя и строго посмотрела ему в глаза, требуя ответа:
– Опусти меня на землю, Мечко! Немедля опусти!
Князь только рассмеялся и поцеловал сердитую складку между ее бровей:
– Не хочу, чтобы ты простыла, мое сердечко. Лисы не простят мне, если я не уберегу их хозяйку от простуды. Я прихожу к тебе в лес каждую новую луну. И ты ни разу не отвергла меня, а значит – мой край все еще под охраной богов.
– Не умеешь ты лгать, Мечко, – вздохнула Ванда. – И долг князя не только в том, чтобы в новолуние приходить в мой лес…
Мечислав впился в ее губы поцелуем, не позволив договорить.
– Не могу я, счастье мое. Они могут требовать, чтобы я исполнил этот долг. Но ты – не требуй.
Ванда не произнесла ни слова. Огненная красота Лаппэ померкла, растворившись в знакомых чертах. Не Царица лис – Ванда смотрела на любимого глубокими серыми глазами. И Мечислав подумал, что знает каждую золотую искорку вокруг зрачка. Он и так знал, что она хотела сказать: князь должен взять жену – из хорошего рода, юную, способную родить нового правителя княжеству Лапекрасташ.
А он уже десять лет, с того самого момента, как первый раз шагнул в этот лес, знал, что не сможет стать мужем другой женщине.
Тогда, осенним днем, когда впервые сменилась луна после смерти отца, он пришел на поляну вместо него. Пришел еще не князем – но в надежде не опозорить рода и стать им. Сперва его встретила та, прежняя Лаппэ. Высокая сухая женщина с печальным лицом. Он тогда еще со страхом подумал, что нужно будет лечь с ней на ложе из листьев ради того, чтобы боги любили Лапекрасташ. По счастью, она не приняла его, как жрица князя, только поцеловала в лоб и попросила дождаться ее возвращения. А потом привела за руку Ванду. Рыжую девочку с длинной толстой косой, что шлепала ее по пяткам, когда Ванда убегала в первый раз. Она заплакала, когда он догнал ее и схватил за руку. Закрыла рукавом лицо, а потом опустила руку и долго смотрела своими глубокими серыми глазами. Так долго, что лисы, которые обычно не подходили близко к священной поляне, одна за одной стали появляться из зарослей, обступая их.
Мелькнула страшная мысль – если она не признает нового князя, лисы прогонят его. Старейшины часто рассказывали, как лисья хозяйка не приняла князя Вроцека. Как он выбежал из леса – искусанный, в лохмотьях, проклиная лесную ведьму.
Потом старейшины убили его и возвели на престол князя Анджея, отца Мечислава. Анджею повезло. Он провел в лесу множество дней за двадцать лет. И матери даже не закрадывалась в голову мысль просить его не уходить по молодой луне на ковер из листьев. Этого требовала земля, княжеский долг, Лапекрасташ.
Мечиславу не повезло. Он не успел жениться до молодой луны. А после… забрала его сердце рыжая девочка Ванда. Лаппэ. Его Лаппэ. Огненная владычица леса. Робкая, податливая хозяйка его сердца.
От того, первого его прикосновения – грубого, охотничьего, властного – у нее на руке долго оставался след. Потом Ванда просила снова сжать ее запястье так, чтобы отпечатались пальцы. Но Мечислав вместо этого заказал у самого знаменитого во всей округе мастера браслет с лисьими знаками. Ванда снимала его лишь однажды – страшной осенью на третий год княжения, когда попросила передать старейшинам, что идет беда. Он не хотел брать браслета, но уже не Ванда – гордая непокорная Лаппэ повелела ему хранить при себе лисьи знаки и защитить свой край.
В ту осень на Лапекрасташ пришли северяне. Всю страшную осень и кровавую зиму он провел на границах княжества, много месяцев – вдали от лисьего леса. Сколько раз думал он, что не сможет вернуться, что больше не увидит ее. Это придавало сил. Но когда и этих сил не доставало – он думал о том, что будет, если северяне возьмут Лисий край. Представлял себе, как новый князь войдет в ее лес, прося милости у Лаппэ, спрашивая позволения занять престол. Лисий совет может заставить ее! Он помнил, как скалились рыжие, когда Ванда не решалась принять нового князя, как рычали и нетерпеливо тявкали, напоминая, что жрица только передает решение земли и лесного совета. Земля приняла властителя, и Лаппэ, послушная ее воле, должна позвать на ложе из листьев нового господина.
Вспыхивали перед глазами мучительные видения – его Ванда в объятиях северянина, непокорную воле лис Лаппэ гонит рыжая стая, и с лисьих клыков капает ее кровь… Ярость заставляла подниматься, даже когда не оставалось сил. А страх – поднимать меч.
Дураки те, кто думал, что князю Лапекрасташа не ведомо это чувство. У его страха было имя. У страха и любви оно всегда одно. Имя, что было написано на браслете, хранившем его в боях.
Та зима забрала многих, но оставшимся удалось выбить врага за границу лисьей земли, а когда северяне запросили мира – Лапекрасташ стал больше на несколько приграничных деревень. Мечислав уезжал наследником, сыном старого Анджея, а вернулся полноправным владыкой. Князем.
Ванда провожала его девочкой, а встретила женщиной. Он оставлял выросшую на опушке леса хрупкую зеленую веточку, а нашел золотой, налившийся соками колос. И эту новую Ванду полюбил еще больше, потому что из возлюбленной она за эти долгие месяцы разлуки стала родной.
Он едва не завел разговор на совете старейшин, что хочет взять в жены Лаппе. Ванда, как всегда, почувствовала все даже раньше, чем он успел осмыслить свои чувства и принять решение.
– Нельзя, Мечко, – проговорила тихо. Они, завернувшись в его плащ, лежали на груде листьев. Мечислав прислонился спиной к сосне, по которой медленно полз от нижних веток кроны по красному стволу широкий луч, янтарем подсвечивая капли смолы. Ванда прижалась к груди князя, нежно поглаживая пальцами кожу, проводя по краю ворота. – Лисы не позволят. Когда приводят в лес из деревни новую Лаппэ, она от всего людского отрекается. Я в четыре года отреклась, когда меня тетка Надзея от мамы забрала и перед лисами поставила. Не могу я уже вернуться к людям. Через меня теперь земля эта с тобой говорит. От нее я величайшее счастье в дар за служение получила – тебя и… твою любовь. Вдруг, если захочу вернуться, прогневается Лапекрасташский лес? Мы с тобой – ты и я, Мечко, за всех людей Лисьего края в ответе. Ты – мечом, я – наговором. А если прогневается лес – сам знаешь, что с ними будет…
– Знаю, – проговорил Мечислав и замолчал. Не решился сказать того, что крутилось в голове: – Не с ними. Знаю, что с нами будет. Прогневавшего землю князя старейшины развенчают, а потом свои же и убьют. А предавшую лис Лаппэ разорвет стая.
Было так. С тех пор, как погиб на охоте последний из рода исконных князей, не оставив наследника. Лисы привели чужака, тогдашняя жрица вывела его на поляну и назвала князем Лапекрасташа, а растерянные старейшины чужака приняли и поклялись хранить верность тому, кого назовет владыкой земля.
С тех пор и приходится князьям из чужого рода то и дело возвращаться в лес, чтобы подтвердить – не передумала земля, принимает, хранят лесные боги Лисий край и его властителя. Одна беда – десять лет приводил Мечислава на ковер из листьев совсем не княжеский долг.
Трудно было, но чудесную, шальную мечту Мечислав почти забыл – загнал в душу так глубоко, что даже Ванда успокоилась. Разгладилась складочка между золотистых бровей. На долгих семь лет.
Жаль, таков закон жизни, а он выше всех законов княжеских – меняется все, как ни противься переменам.
Они сидели за столом друг напротив друга. В тусклом, прерывистом свете факелов волосы, бороды, брови старейшин казались клочьями седого болотного мха. Мечислав положил руки на стол, сплел покрытые шрамами пальцы.
Никто из старейшин не проронил и слова. Взгляды говорили. Князь читал в них досаду, горечь, разочарование отца, любимый сын которого, гордость и отрада, повел себя постыдно. Недостойно.
– Мечислав…
Он даже не понял в первое мгновение, кто заговорил. Не смотрел на них. Сверлил взглядом столешницу, пытаясь проследить за узором на отполированном, натертом воском дереве.
…огненный сполох пушистого облака волос, так сладко пахнущих цветущей липой. Волос, на кончике каждого из которых зажигает ослепительную искорку встающее солнце…
– Мечислав…
Князь стиснул кубок, до краев полный хмельного меда. Стиснул так, что заболели суставы, до мертвенной бледности пальцев. Кажется, еще чуть-чуть – и, не выдержав напряжения, из-под ногтей брызнет, как сок из перезревшей клюквы.
…чуть припухшие от бесконечных поцелуев алые губы. Такие теплые, такие щедрые, такие ненасытные, такие безжалостные…
– Князь…
Что он мог ответить. На эти горькие тяжелые взгляды, на невысказанные слова.
Он не раз ходил один на матерого медведя. Помнил острый звериный дух, мешающийся с прелой листвой. Смрад из распахнутой пасти. Ярость и мощь косматого тела, перед которым человек так слаб и смешон. И только дерево и железо рогатины, что кажется такой ненадежной перед этой свирепой силой, да нож за поясом. Нож, которым нужно ударить только раз…
И он пропарывал лезвием бурую шкуру, без страха и жалости. А теперь сам, казалось, пер на рогатину большой косматой тушей, дожидаясь ножа.
Он выгребал в одиночку во время бури на Седом озере поздней осенью, когда ледяная вода то и дело перехлестывает через борт. Костенеющими пальцами стискивал весло уже не потому, что должен, не в слепом желании спастись, сохранить жизнь. Просто потому, что иначе не мог – пальцы свело от холода и напряжения, и сейчас их можно не разогнуть, а лишь отрубить. Волосы, брови, ресницы, усы смерзались сплошной ледяной коркой. И над ним было только затянутое непроницаемой чернотой небо, и он молил о луне, о звезде… Но ветер срывал кожу с лица, и в его стонах слышались причитания плакальщиц… А когда из-за рваного облака показался край лунного диска – он едва не заплакал сам, понимая, что услышан.
И сейчас с его плотно сжатых губ готова была сорваться единственная просьба, мольба – не отбирать бледный узкий луч света, не оставлять его одного в ледяной темноте.
Он сражался один против троих. Сильных, уверенных, хорошо вооруженных северян, спустившихся из моря вниз по реке, чтобы грабить, убивать и жечь. Смеясь, охотиться на его людей, словно на лис. И они смеялись! Когда одиночка в простой белой рубахе заступил дорогу могучим бойцам в длинных, тщательно начищенных песком кольчугах и крепких шлемах. Когда отсекали щепки от его сбитого из липовых досок щита. Когда белый холст перечеркнула сначала одна быстро набухающая алым полоса – на плече, потом вторая – справа, на ребрах. Даже когда дедовский меч пробил оборону одного из них, распахнув на бычьей шее, прямо под крученной из толстой золотой проволоки гривной, еще один рот.
Но смех стих в тот миг, когда Мечислав отшвырнул остатки щита и сам прыгнул вперед с яростным боевым кличем, пластая перед собой воздух. И его глаза не обещали захватчикам легкой победы. Не обещали покорности. Не обещали забавы. Только смерть.
Рассеченное бедро было платой за жизнь второго, чья левая рука с частью плеча не отлетела прочь только потому, что ее удерживал наполовину перерубленный рукав железной рубахи. Оставив меч в ране, точно обезумев, Мечислав набросился на третьего с голыми руками. Чувствуя, как вместе с кровью уходят из тела силы. Понимая, что конец близок. И все же – не в силах остановиться. Может, потому что за его спиной были не только бегущие женщины и дети, не только отчаянно пытающиеся остановить врага немногие воины, ответившие на призыв своего князя. Не только родное городище. За его спиной был лес. Ее лес.
Они покатились тогда по прибрежному песку, сцепившись, как бешеные псы. Нанося отчаянные удары. Хрипя. На ощупь ища перекошенный яростью рот и глазницы врага.
Северянин слишком поздно догадался выпустить свой топор на длинной рукояти, разом сделавшийся бесполезным. Мечислав сквозь багровую пелену, застилавшую ему взор, сквозь бешеный стук крови в голове даже не разглядел – почувствовал на поясе налетчика тяжелый нож в затейливо украшенных ножнах. И когда железные пальцы чужака сомкнулись на горле, выдавливая жизнь и гася сознание, молодой князь нащупал рукоять этого ножа, в последнем отчаянном броске утопив лезвие где-то в зарослях косматой бороды…
И все же даже тогда, в тот день… О, боги! Как же это было легко!
Но что он мог сделать сейчас? Только сжимать кубок в надежде, что боль отрезвит и заставит поднять глаза. Выслушать. Кивнуть, соглашаясь.
– Князь. Мы хотели напомнить тебе о долге. О твоем народе. О твоей земле. О том, что правитель вашего рода занимает свое место лишь до той поры, пока он достоин этого. Мы хотели…
Старый Витольд смотрел, сурово сдвинув брови. В его водянистых глазах цвета позднего, ноздреватого мартовского льда, невозможно было теперь прочесть ничего.
– Мы не станем этого делать, Мечислав, сын Анджея, князь Лапекрасташа. Я вижу, в том нет нужды. Ведь я прав?
С трудом разлепив губы, князь хрипло выдохнул:
– Так. Я помню свой долг. И всегда его помнил.
– Хорошо. Мы решили помочь тебе, князь. Помочь и впредь помнить о нуждах родной земли и твоих людей. Сделать верный выбор. Разве не для того даны правителю советники?
Почти без эмоций, он слушал. Не пытаясь представить, какая она – юная Вия или, как ее чаще называли, Вилка – Волчица. Последняя в роду повелителей соседнего удела Вилклаукаш, Земли Волков. Любимая, единственная дочь воинственного и честолюбивого Владислава. Говорят, она красива. Хорошая хозяйка. Разбирается в заповедных травах и ворожбе. Говорят, женщины ее рода всегда дарили своим мужчинам много крепких и здоровых детей. Часто – близнецов. А чаще всего говорят, что ее отец давно посматривает на Лисий край, мечтая объединить под своей рукой все земли по эту сторону полноводной Бялы.
– Владислав согласен поддержать Лапекрасташ словом и делом. Согласен не только назвать тебя любимым зятем, но и оставить правителем этой земли до тех пор, пока ваш сын и его внук не войдет в полную силу, чтобы править объединенными землями. Гонец из Вилклаукаша вернулся сегодня поутру. Когда луна пойдет на убыль, Вия ступит на землю лис. Твоя невеста. И ты, Мечислав, сын Анджея, князь Лапекрасташа, примешь ее с почтением и любовью, как свою жену и мать будущих детей. Такова воля твоего народа.
– А как же… лисы?
…шелк влажной после любви кожи. Перламутр острых ровных зубок, видных меж разошедшихся в мучительно-сладком стоне губ. Желтые глаза, которые видят многое, но отражается в них только он. Всегда только он…
– Лисы не возражают, Мечислав.
– Они согласны? – Никак не укладывалось в голове, что старики спрашивали у Ванды и она согласилась…
– Не возражают. Для тебя этого должно быть довольно, князь. Готовься к свадьбе…
Лисы окружали опушку леса кольцом. Неприступным, рыжим кольцом живого пламени. Неприступным – и недвижимым. Лишь едва дрожали меж белых зубов в узких пастях, раздвинутых в вечных лукавых улыбках, алые языки.
Мечислав сделал глубокий вдох и шагнул вперед, не отрывая взгляда от травы под ногами.
Шаг. Еще шаг. Еще. И еще.
«Как ты могла, Ванда? Как? Ты? Могла?.. Спряталась за хищной маской проклятой Лаппэ?!»
Шаг. Еще шаг. И еще.
По внутреннему ощущению, князь давно уже должен был пересечь границу леса Лаппэ. Но под сапогами по-прежнему чуть похрустывали, исходя кружащим голову духмяным соком, стебли высокой травы.
Не выдержав, Мечислав поднял глаза.
Опушка леса была все так же далека, что и раньше. Все это время он шагал параллельно ей, забирая круто вправо.
И все так же беззвучно смеялись лисы.
Прошипев ругательство сквозь стиснутые зубы, князь повернулся и пошел в правильном направлении, неотрывно глядя на лес.
На этот раз, кажется, получилось.
И вот уже он на опушке. Вот две ближайшие к нему лисы, и свободное пространство в десяток локтей между ними.
Чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, Мечислав сделал очередной шаг. И тут же сидящая от него по левую руку лиса совершенно неуловимым для глаза движением перетекла вправо, оказавшись точно на пути человека. Казалось, что круглые желтые глаза зверя находятся на одном уровне с глазами князя.
И в этих глазах написан… приговор?
Мечислав не поверил. Не останавливаясь, начал забирать еще правее. Теперь уже правая лиса переместилась поближе к товарке. И настолько «поближе», что протиснуться между ними, не рискуя задеть, можно было попытаться только боком.
Еще несколько попыток, закончившихся тем же, окончательно уверили князя: его не собираются впускать в лес.
– Я должен поговорить с ней! Должен, слышите?! – воскликнул он в отчаянии.
Никакой реакции со стороны хранителей леса не последовало.
– Ванда! Ванда, скажи им! Ведь ты же слышишь меня, я знаю! Чувствую! Ответь! Ванда! Вандааа!!!
Читать бесплатно другие книги:
