Любви все роботы покорны (сборник) Олди Генри
Мы летим над столицей и напиваемся, опьяняем себя нашим главным наркотиком – кошмарами спящих людей. Всей темной стороной сна.
Когда вам снится, что вы падаете со страшной высоты навстречу острым, как колья, еловым ветвям, навстречу талому снегу в узорах птичьих лап, навстречу клубящейся океанской бездне, в которой притаился Неназываемый, – есть два варианта развития событий:
Сильно-сильно зажмурьтесь – метод апробирован и работает «на раз». Вас сразу перекинет на слой выше, а там уже безопасно.
Второй вариант – довериться воле Сна, позволить ему нести вас в свободном падении. Некоторые так и делают. Тут, как правило, в дело вступают психеи. Слизывают тонкую ниточку, тянущуюся от осязаемых границ к Инферно.
Я делаю один щелчок пальцами – и ваш сон в безопасности. На миг промелькнет край чудовищного, атласно-черного перепончатого крыла… Я делаю второй щелчок пальцами – и вы меня забываете.
Иногда мы не успеваем. Даже у нас бывают проколы.
Атласные крылья, испещренные фиолетовыми и алыми прожилками, хлопают по ветру. Золотые искры пляшут по ним, складываясь в причудливые картины. В этом наше отличие – и от «белянок», и от многих других. Мы умеем не только впитывать, мы умеем интерпретировать. Мы не только ловим, но и запоминаем. А при необходимости можем транслировать.
Мы совершенно пьяные, мы сошли с резьбы, распоясались.
За нами с протяжным воем следует «жаба» – биоформа Управления Регулировки Ментальных Потоков. Здоровенный бугристый мешок, балансирующий на длинных, загибающихся кольцами щупальцах с гибкими жалами, бьющими паралитическим ядом, под завязку забитый охочими до драки Регулировщиками – парнями в чешуйчатых комбезах и шлемах с выпуклыми смотровыми линзами, которые патрулируют границы измерений и латают астральные прорывы.
Тут мы и показываем свое умение – по команде Винни, которую он транслирует телепатически тонкими «глазными» усиками, мы раскрываем свои крылья навстречу нашим преследователям.
Весь наш улов – мутный наркоманский бред и маньячные всполохи, чернильные кляксы ярости и серое марево тоски – все это вываливаем на наших преследователей. Транслируем…
Они отстают, а мы несемся прочь, резвимся над городом, нарезаем круги, планируем и пикируем.
После продолжаем догоняться в квартире с водяным матрасом и фальшивой дайкатаной – уже по-простому, по-человечески. Две по 0,5, и Данон голосит дурным пьяным басом, вторя приемнику:
– Фореве-ер янг! Форевер янг!
Мне приходит непонятное и длинное эсэмэс от Нади, с хмельной лихостью стираю его. Пообщаемся завтра вживую.
– Тем более что у меня, – говорю я вслух. – К тебе будет Серьезный Разгово-ор, девочка моя!
– Это кто тут девочка? – немедленно отзывается Винни.
– Давай наливай, – машу рукой я. – Ай вонт ту би форевер янг!
…Все это я прокручиваю в голове, тщательно обрабатывая римский нос потускневшей дивы при помощи инструмента «штамп».
Было круто, но кое-что меня беспокоит.
С самого утра я звоню Наде. Раз пять подряд, потом кидаю классическую эсэмэс «перезвони как проснешься». В течение дня, с интервалами, звоню еще раз пятнадцать. Она не снимает трубку. Оставляю (кажется, это первый раз в жизни) голосовое сообщение.
В аське напротив ее имени краснеет ромашка, очевидно, выведенная неведомыми голландскими селекционерами в честь 90-летия Октября.
В конце концов, я ловлю Надю вечером на «домашнем-родительском» номере. Снимает трубку ее матушка, издает в ответ на мое приветствие неопределенное мычание.
– Это чего, блин, значит? – спрашиваю я, когда слышу нейтральное Надино «алло».
– Зачем ты звонишь? Я же тебе все сказала вчера!
– Но мы вчера не разговаривали!
– Я тебе написала.
– Вот блин… – Тут меня осеняет. – Надь, сорри, я случайно стер, телефон глючит последнее время.
– Ты опять с друзьями своими бухал?
– Ну не сказать, чтоб уж «бухал»! Так, посидели, поговорили…
– Сергей, давай не будем продолжать этот разговор. Я думаю, ты все прекрасно понял.
Но поскольку я ничего не понял, ей приходится объяснять, и голос ее все больше и больше раздражается.
А я все сильнее чувствую, как картина моего мира, еще недавно отличавшаяся почти геометрической красотой и ясностью, забавно меняет свои краски и узоры. Точь-вточь, как крылья психеи.
С тех пор прошел почти год. Я по-прежнему делаю плохую рекламу и ворую у людей плохие сны. У Винни и Данона все по-старому, как и все наши, мы все так же любим тусоваться в местах массового скопления негативной энергии. Как и раньше, мы любим пересматривать старые и новые трэш-хорроры, слушаем восьмидесятническую попсу и металл нулевых, встречаемся раза по три в неделю, пьем, как лошади.
Надя снимается в массовке, в фильме про снежных ковбоев. У нее все получилось, у ее нового кавалера – и подавно. На этой картине он работает помощником исполнительного продюсера. Еще у него есть лофт в районе Арбата и ядовито-лимонный «Порше».
Но Надя выбрала его не из-за этого.
Свой лимонный «спорт» он явно брал под цвет крыльев. «Махаоны», конечно, пижоны. Но надо отдать им должное – у них есть стиль.
За этот стиль, как она объяснила в памятном телефонном разговоре, она его и полюбила. А еще ей понравился цвет его крыльев.
Все эти черные пятна и прожилки, и траурная кайма, лимонные луны, и хвостики на краях. Густо-синие и ядовито-желтые разводы. И ярко-красные «глазки» в черной оправе…
Когда он увидел ее трансформу (я очень отчетливо представил обстоятельства, при которых это происходило, настолько отчетливо, что до сих пор могу легко вызвать в памяти это «ложное воспоминание»), он сразу же показал ей свою.
Откровенность подкупает.
Время от времени я хожу на футбол. Напяливаю любимое черное пальто «барберри» с дыркой от сигареты в левом рукаве, натягиваю на голову капюшон клетчатой кофты того же бренда и «клетки». Покупаю билет, без особых проблем прохожу все эти оцепления из парней в касках и с резиновыми аргументами наперевес.
Одно из преимуществ психей – на пике эмоций толпы ты сам становишься совершенно незаметным. Никому до тебя нет дела. Отсюда маленькие радости – сидеть на трибуне и тянуть из горла дешевое винище, контрабандой пронесенное на стадион.
Я почти не смотрю на тех парней в измазанных грязью гетрах, которые гоняют мяч. Смотрю на тех, что горланят заряды и размахивают баннерами, а порой (если повезет – и тогда чернильные всплески поднимаются до облаков) швыряются фальшфаерами и с корнем вырванными креслами.
Прекрасное чувство. Чувствуешь, что жив.
Пару раз мне неплохо прилетало. А один раз прилетело основательно.
И если кто-нибудь спросит, стоило ли оно все того?
Спросит теперь, под обрывки пьяного и многоголосого «наш ковер футбольная поляна-а-а», с бутылкой вина в одной руке, а другая выставлена вверх пальцами рогаткой – «виктори», и мяч пролетает у самого края штанги, и кто-то орет «акабы борзеют, валилово на…!», и летит, брызгая пеной, первый снаряд – продавленная алюминиевая банка…
То даже сама обстановка обязывает, вслед за тем английским пареньком, персонажем Дэнни Дайера, воскликнуть «конечно, твою мать, стоило!».
Максим Тихомиров
Лед и пламя
Арсум Митриэль стояла у распахнутого окна, глядя на равнину внизу. Совершенно нагая, она не чувствовала, как метель касается ее кожи ледяными пальцами снежных вихрей. Белые волосы развевались в порывах ветра. В темных углах зала, стены которого были сложены из черного льда, сквозняки перешептывались с тенями.
Борген Ралли лениво возлежал на шкуре буреволка, перебирая в пальцах завитки спутанной шерсти. Голый, коренастый и волосатый, он напоминал скорее животное, чем человека. Бисеринки пота сохли в густой растительности на его мощной груди и животе, в паху было влажно и томно. Ему нравилось это ощущение, как нравилось чувствовать тяжесть тела любовницы на своем теле пару минут назад, ощущать ее страстное биение навстречу его собственному напору, слышать ее нечленораздельный стон сквозь свое звериное рычание. Борген скользил взглядом по плавным линиям тела Арсум, снова и снова возвращаясь к ее упругим ягодицам и чувствуя, как что-то все более настойчиво шевелится внизу живота.
– Возвращайся в постель, милая, – позвал он, приглашающе похлопав по шкуре рядом с собой. – У нас еще есть время, пока твой муженек грабит окрестные земли.
Арсум обернулась к нему. Соски ее налитой груди затвердели, поднялись торчком, кожа на плоском животе пошла мурашками. Завитки волос между тяжелых бедер влажно блестели в полумраке, и в их путанице таял налипший снег.
– Уже нет, – сказала она. – Он близко.
Голос ее был совершенно сер и безжизнен, и сейчас было сложно представить себе, что еще недавно сквозь эти губы рвались совсем другие звуки.
Весь настрой Боргена сразу пропал, обвиснув вялым стеблем на бедре и неприятно холодя кожу. Зато волосы на теле поднялись дыбом, превратив его в ощетинившегося вепря. Он рывком поднялся с ложа, пересек зал и глянул в окно поверх покатого плеча женщины.
Солнце сплющенным багровым шаром ползло над горизонтом, едва не касаясь брюхом далеких ледяных вершин. Резкие тени пересекали равнину, покрытую сетью трещин и грядами торосов. Далеко-далеко, на самом пределе видимости, надо льдом клубилось едва заметное облако. Снежная пыль, поднятая чьим-то стремительным приближением. Боргену было прекрасно известно, кто спешил сейчас сюда, к замку Троггерхейм, затерянному на краю света посреди замерзшего навеки моря.
– Адово отродье! – пробормотал Борген, скрежетнув зубами. – Словно чует, что кто-то в его отсутствие охаживает любимую женушку. Проклятый колдун!
Арсум смерила его неласковым взглядом.
– Сдается мне, кое-кому пора убираться, – сказала она. – Пока проклятый колдун не оторвал ему руки, ноги и еще что-нибудь.
– Ну да, тебе-то он не сделает ничего, – проворчал Борген, натягивая сапоги.
– Верно, – легко согласилась Арсум. – Я – хранительница очага. Без меня замку конец. А без замка колдун – не колдун.
– Новый наморозит. – Борген возился с пряжкой широкого ремня.
Арсум засмеялась. Смех рассыпался под сводами зала осколками льда.
– Даже колдуну не так уж просто обзавестись новым замком. Проще ладить с хранителем, чем давать волю характеру. А уж я позаботилась о том, чтобы заставить суженого во мне нуждаться, поверь.
– Женские штучки? – Борген похабно осклабился.
– Высокая магия, – отрезала Арсум. – Он мой супруг, и судьба у нас с ним теперь одна на двоих.
– А он-то об этом знает?
– Узнает, если попробует со мной рассориться. Но он и пытаться не будет. Хочешь убедиться, оставайся до его возвращения, дикарь. Твя голова станет чудесным украшением нашего романтического ужина.
– Вот же вероломная баба! – Борген от души расхохотался. – Ты ж вроде недавно мне обещала не то отравить подлеца, не то просто оставить его с носом и рвануть со мной туда, где летом потеплее. Врала, разумеется?
– Нет, – ответила Арсум. – Просто не говорила правды. Зачем разрушать сладость мгновения суровой прозой бытия? Нам было хорошо вместе, но теперь тебе пора уходить. И не расстраивай меня попытками отыскать причины для того, чтобы остаться. Их нет.
От окна и слов недавней любовницы явственно повеяло дыханием ледника. Борген подошел вплотную и потянулся к Арсум губами. Та надменно отвернулась, устремив взгляд навстречу пока еще далекой кавалькаде пробирающихся сквозь торосы всадников, однако подставила щеку под поцелуй. Борген, сверкнув глазами из-под кустистых бровей, вдруг огрел хозяйку замка по темени пудовым кулаком и завернул в меховой плащ обмякшее тело.
Лорд Карвендаль, хозяин замка Троггерхейм, колдун-некромант и черный маг, поджидал Боргена Ралли в замковом дворе. Худой и длинный, он навис своим костлявым телом над Боргеном, сверля его пытливым взглядом горящих глаз. Мерзлые мертвецы его свиты застыли чуть позади безмолвным полукольцом.
– Я вижу, ты выполняешь свои обязательства, дикарь, – заметил наконец колдун.
Борген пожал плечами, на которые было взвалено бесчувственное тело супруги лорда.
– Что еще мне остается делать? – ответил он. – Ты не оставил мне выбора. Вся эта тема с заложниками держит меня за яйца. Обязательства… Надеюсь, ты тоже выполнишь свои?
– Вне всякого сомнения, – сказал лорд Карвендаль, и хищная улыбка расколола его лицо.
– Тогда открывай портал! – сказал Борген.
Колдун расхохотался коротко и зловеще. Воздух между ними замерцал, и Борген без тени сомнения швырнул тело любовницы в мерцание портала.
Без хозяйки замок – средоточие вечной зимы – вскоре растает без следа, и давно позабытая весна вернется в Северные Круги, отступят льды, и мир снова сделается пригоден для жизни.
Ради этого стоило рискнуть жизнью и репутацией, подумал Борген. Кому, как не Боргену Ралли, герою, предстоит теперь возглавить род? Тем паче что избавление заложников от ледяной хватки проклятого колдуна еще больше поднимет Боргена в глазах сородичей.
И, право, к чему им знать, что они стали лишь частью давно выношенного неким честолюбивым северянином плана? А Борген Ралли был честолюбив настолько, что не побрезговал пойти на сделку с этим исчадием ледяного ада и собственной совестью.
Впрочем, совесть можно было исключить из списка. Безусловно, она у Боргена была – вот только он никак не мог припомнить момента, когда ему приходилось в последний раз прислушиваться к ее гласу.
А столь бесполезные переживания настоящему мужчине, согласитесь, не к лицу.
– Вот и славно, – сказал лорд Карвендаль. – Ты выполнил условия сделки, дикарь. Но в одном перестарался. Тебе следовало лишь избавить меня от этой ведьмы, а не спать с ней.
Он сделал неуловимый жест, и портал всосал в себя дикаря прежде, чем тот успел сделать хоть что-нибудь.
Разразившаяся вслед за тем внезапная буря разметала свиту колдуна и зашвырнула самого лорда Карвендаля за дальние торосы, расплющив о лед. В безумных завываниях метели явственно слышались отголоски недоброго женского смеха. Замок Троггерхейм канул в схлопнувшийся портал, и на всем Севере воцарился наконец долгожданный покой.
Борген пришел в себя посреди теплого океана. Рядом величественно оплывал тающим айсбергом замок Троггерхейм. Горячее течение неуклонно влекло дикаря на юг, где над горизонтом, застя солнце, клубящимися башнями поднимались облака влажного пара.
Там кипела вода.
Борген ощерился в бороду, стряхнул с ног отяжелевшие сапоги, огрел кулаком по носу подвернувшуюся акулу и уверенными гребками поплыл в противоположном направлении – навстречу своей судьбе.
Временами среди волн Боргену мерещились русалки, и у каждой было лицо Арсум Митриэль, Хозяйки зимы.
– Вот же чертова баба! – ворчал Борген. – Кто бы мог подумать, что я буду скучать?
Путь его лежал на север. Совсем скоро Борген Ралли, варвар, повеса и плут, растворился в дымке испарений, став одним из тысяч миражей, что танцевали над морем.
– Я тоже буду скучать, дикарь, – шепнула ему вслед Арсум Митриэль. – Спасибо, что помог мне вернуться.
Она ударила вновь обретенным хвостом и умчалась туда, где сестры-русалки согревали своими раскаленными сердцами воды океана. Радость наполняла все ее естество, гоня прочь из тела стужу далекой зимы.
И впрямь – что может быть лучше, чем наконец оказаться дома?
Максим Хорсун
Планета ангелов
Рыжеволосый фавн играл на окарине нежную мелодию.
Бронзовая луна, сияние Млечного Пути, шелест волн. Фавн, сидящий на плоском валуне, и в довершение – эта музыка… Ким была очарована.
Один осторожный шаг, затем второй: девушка приближалась к фавну.
Окарина смолкла.
– Не бойся. Подходи ближе, – сказал фавн. – Меня зовут Габриэль. Я геохимик и немного музыкант.
– Я – Ким, – ответила девушка. – Биолог. И немного меломан.
Улыбнулась, оправила джинсовый сарафан.
– Биолог? – Фавн передвинулся, устраивая удобнее нечеловеческие ноги. – Из новеньких, наверное. Что-то не видел тебя на нашей станции.
– Я здесь на практике, – призналась Ким. – Третий курс. Знаешь ли, сегодня нас привезли с Земли…
– Замечательно. С прибытием, Ким! Садись вон на том камне. На этой планете очень жаркие ночи, ты не находишь? Нет? А вот таким, как я, временами уснуть просто невозможно.
– А ты будешь еще играть, Габриэль?
– Непременно.
…Низкорослый и широкоплечий. Мускулистый, как тяжелоатлет и, как зверь, мохнатый. Рыжие волосы особенно густы на ногах, а на голове образуют нечто вроде гривы.
Само собой, хвоста и рогов нет в помине. Но на ступнях – ороговевшая кожа. Очевидно, что фавн может запросто обходиться без обуви.
Глаза раскосые, нос плоский, губы – плоские и широкие. Зубов нет вовсе; когда он говорит, видны синие десны. Да и говорит он совсем не так, как человек. Нелегко ему справляться с речью: фавн сильно шепелявит и проглатывает окончания слов.
Фавн носит длинные шорты с множеством карманов и мешковатую футболку.
– Это – Ангелина, – сказал Габриэль.
Ким с интересом поглядела на голограмму. Поверхность планеты была скрыта под пеленой серо-белых облаков. Ни лесов, ни пустынь, ни океанов – сплошные ледники. На значительном расстоянии от верхнего слоя атмосферы пронеслась искорка крошечного естественного спутника.
– Суперземля? – догадалась Ким.
– Точно! – подтвердил Габриэль. – Двенадцать световых лет отсюда. На Ангелине больше трех «же» и круглый год – минус семьдесят по Цельсию. Обычного, не модифицированного человека там скрутит буквой «зю» в первые пять минут.
– Поэтому… – Ким погладила Габриэля по спине. Они были в кафетерии одни, поэтому девушка открыто демонстрировала свое расположение к собеседнику.
Фавн отключил голограмму, спрятал «наладонник» в карман.
– Нашу группу начали готовить до рождения. Мы – колонизаторы нулевого поколения, Ким. Нам полностью перестроили скелеты. Позвоночник наклонен вперед, шейные позвонки утолщены, добавлены две пары ребер, колени развернуты назад, чтоб уменьшить нагрузку на суставы.
Ким покачала головой: так просто Габриэль рассказывал ей о своих отличиях от человека. И уж не гордость ли звучит в его голосе?
– Ты ведь биолог, Ким, – улыбнулся Габриэль. – Поэтому нет необходимости в особых пояснениях. Мы – биологические конструкции со статусом людей. Наша задача – закрепиться на Ангелине. Построить аванпост и инфраструктуру. Наладить оборудование… Что-то придется придумывать с нуля. – Он развел руками. – Ведь Ангелина преподнесет уйму сюрпризов. Нас долго учили и тренировали, Ким, в том числе и здесь – на Александрии. По окончании… срока работ… мы вправе вернуться на любую планету Федерации. Кроме того, нам положены продолжительные отпуска… Но, понимаешь ли, мы созданы, чтоб жить на Ангелине.
– Я читала о колонизаторах в учебниках, – сказала Ким. – Смотрела «документалки». Видишь ли, тебя всегда будет тянуть на эту… ангельскую планету.
Над поселком на малой высоте пролетел транспортный челнок, стены кафетерия мелко затряслись. Габриэль подхватил готовую свалиться со столика солонку.
– Тебе неприятно со мной общаться? – спросил, выдержав паузу, фавн.
Ким не ответила. Просто опять погладила его по спине.
Хлопнула дверь. В кафетерий вошел коллега Габриэля – еще один фавн, заросший, как горилла, черной шерстью.
– Привет, Михаил! – поздоровалась с колонизатором Ким.
– Ким! Габриэль! – кивнул Михаил. – Менделеев, – обратился к Габриэлю, – сегодня тягаем железяки по расписанию. После обеда попрошу быть в форме и в хорошем настроении!
Габриэль отсалютовал Михаилу кружкой с квасом. Вчера из-за Ким он пропустил тренировку. К счастью, обошлось без взысканий.
Михаил снова кивнул, подмигнул Ким и удалился.
– У нас иное пищеварение, – продолжил Габриэль, хотя Ким была бы уже рада переменить тему. – Зубов нет, кишечник укорочен. Гамбургер на Ангелине – смертоносная штука… равно как многие другие блюда. Поэтому мы питаемся бульончиками, жидкими кашками, овощными и мясными пюре. И нисколько не чувствуем себя обиженными. – Он подергал себя за складку жира на боку и усмехнулся.
Снова распахнулась дверь. Ким увидела в проеме своего куратора – доктора Эверса.
– Эй! – обратился он к студентке. – Хорошо, что хоть ты здесь! Разбрелись по поселку, понимаешь, днем с огнем не разыщешь! Передай остальным девчонкам: сегодня вечером и не позднее я собираю отчеты. И сама мотай на ус! – Доктор погрозил пальцем. – Кто обещал довести до ума вчерашний отчет? Кто просил не ставить «тройку»?
– Ладно-ладно, доктор Эверс! – поспешно ответила Ким. – Я передам девочкам! И исправлю отчет.
– Давай, троечница! Не затягивай! Время-то – как водица.
Доктор Эверс удалился, насвистывая. В сегодняшнем рапорте он сообщит колониальному командованию Федерации, что не видит причин, почему бы между колонизаторами нулевого поколения и его подопечными – группой девушек с Земли – не могли возникнуть близкие отношения. Самая «одаренная» из практиканток успела закрутить с фавном в первый же день… вернее, в первую ночь. Так или иначе, «троечница» Ким внесет вклад в науку…
– Я – биологическая конструкция… – повторил Габриэль. Гордости в его голосе поубавилось. Теперь Ким различала нотки… страха? С чего бы это? Бесстрашный колонизатор боится девушки?
Она пристроила голову на груди фавна. Лежала, ощущая его запах, его мерное сердцебиение. Снова висела медная луна, сиял Млечный Путь, и шумели волны. Глиняная окарина осталась на вершине валуна.
– Ты – человек, – прошептала она, прикрыв глаза, – просто… отыскалось очень много свободных экологических ниш. Не на Земле, на других планетах. Нашему виду пришлось разделиться на подвиды. Чтобы заполучить как можно больше территорий для развития и размножения. Ты – человек. Несмотря на все отличия…
«Как ей это объяснить? – размышлял, обнимая подругу, колонизатор нулевого поколения Габриэль. – У меня другой скелет, другая структура кожи, нечеловеческое лицо. Да внутри у меня тоже все работает по-другому! У меня – вторые веки, чтоб защищать глаза от метелей Ангелины! Все это понятно и объяснимо! И Ким, наверное, поймет, почему было целесообразно отдалить мои органы выведения от половых органов… Уретра и предстательная железа плохо работают в одном «узле». Тем более – в старости. Да, наверное, поймет… почему я совсем не такой, как те мужчины, которых она знала».
– Габриэль, не спи! – Ким легонько толкнула его в бок. – Знаешь ли, ночь пролетит, ты не заметишь.
– Я не смогу иметь детей, – сказало существо, – но это, наверное, не самая большая проблема…
В глазах фавна блестели слезы, а существо плакать не умело. Красное солнце Ангелины – огромное, холодное – было единственным свидетелем разговора на заснеженной площади за жилыми бараками.
– Как ты могла согласиться на эту операцию, Ким?.. – спросил фавн; человеческая речь в те секунды давалась ему особенно трудно.
– Когда челнок разбился… почти все девочки погибли… – стало рассказывать существо. – Я долго была в коме… потом мне сказали, что я, знаешь ли, навсегда останусь калекой… А врачи предложили перевести меня в исследовательский центр колониального командования: туда, где делают новые протезы… И мой куратор… Ты помнишь доктора Эверса? Вот он сказал: «Троечница, не сомневайся! Ты же, троечница, – ученый. Вся твоя жизнь – восхитительный эксперимент». И, знаешь ли, я согласилась!
– Я помню доктора Эверса… – пробормотал фавн.
– Поврежденные кости заменили титановыми протезами, – продолжило существо, хотя Габриэль был бы уже рад переменить тему, – остальные – укрепили углеродистыми волокнами… Мне, как и тебе, укоротили кишечник… и печень, печень искусственную поставили. И почки! Я могу есть только детское питание и ничего больше… А… А то, что у меня одной руки нет, – так это ничего страшного, Габриэль! У меня там, знаешь ли, разъем: можно какой хочешь протез поставить. У меня с собой целый набор манипуляторов. Я… Я ведь поступила правильно? Нет, я знаю, что поступила правильно!
– Да, вы с доктором Эверсом поступили правильно, – вздохнул фавн. – С прибытием, Ким! Садись вон на том камне… Добро пожаловать на планету ангелов!
Плоские губы извлекли из глиняной окарины первую ноту.
Анна Алмазная
Запах вереска
Мир несправедлив и принадлежит мужчинам.
Даже в свои тринадцать я уяснила это очень хорошо. Вот Айрон ездит верхом, стреляет из лука, пропадает на тренировочном дворе. Старший брат, Дэвид, ладно, но Айрон мой близнец! Почему он там, а я должна сидеть дома! Не за книжками, которые я так люблю, за противным вышиванием. Стежок к стежку. До боли в пальцах. До звенящей пустоты в голове…
И повторять слова ненавистной Книги:
Девочка должна быть скромной и незаметной…
Цветет у обочины мать-и-мачеха, в алые тона окрашивает поле рассвет. Алые. Кровь. Война.
Клубится по оврагам туман, нестерпимо пахнет влагой, земля просыпается. За спиной приглушенно всхлипывают – мама плачет. Я не могу выдавить из себя и слезинки. Отец и братья горячатся перед битвой, говорят, что нас защищают. А я кусаю губы, сдерживаю слезы обиды и знаю, знаю, не надо меня защищать! Не так!
– Ну, ну, Эби, и тебе работа найдется, – смеется Айрон, разворачивая горячего жеребца.
И стынет с удаляющимся перестуком копыт удивление – боги, Айрон мне улыбнулся. Впервые за все время. Он. Мне. Улыбнулся?
Удел мужчины воевать, удел женщины – ждать и беречь потомство.
Дождь умывает за окном голые ветви яблонь. Осень в этом году уныло блеклая, никак не может укутать землю первым снегом. Я вижу отряд всадников и сбегаю по ступенькам, рискуя сломать шею. Поправляю у зеркала растрепавшиеся волосы, выскакиваю на улицу, а вслед летит окрик гувернантки.
Может, Айрон вновь улыбнется?
С улицы пахнет тленом. Гнилые плоды разбиваются под копытами лошадей, мама замирает на ступеньках и вмиг становится как эта осень… неживой. Серой. Не понимаю… Почему Айрона перекинули через седло? Почему он не поднимает головы, не встречает насмешливым взглядом?
Шатаясь, идет мама к Айрону, гладит серебристые когда-то, а теперь выпачканные в крови волосы. Скользя дрожащими пальцами по седлу, падает коленями в грязь. И плечи ее начинают дрожать, мелко-мелко.
– Айр… – Я не в силах закончить…
Айрон мне больше не улыбнется. Зато Дэвид, обычно неприступный Дэвид, вдруг спрыгивает с лошади, прижимает к себе и шепчет:
– Не смотри!
Проклятые сумрачники!
Женщине не знакомы глубокие чувства. Глубоко скорбеть могут лишь мужчины. Потому женщина в скорби лишь помеха.
Дверь скрипит громко, слишком громко. Я только в щелочку посмотрю… хотя бы одним глазком, попрощаюсь. Если заметят, то выпорют, но разве это важно?
В маленькой зале темно и пусто. Льется сквозь окна лунный свет, чернит тени на смертном ложе. Вымытый и одетый в темный бархат Айрон кажется даже красивым. Спокойным. Я тоже буду такой красивой, когда… Такой же бледной, с сияющими серебром волосами? Почему «когда», почему не «сейчас»?
Не спеши…
Показалось? Неловко сжимаю пальцы брата, стараясь не разрыдаться в голос. Холодные. Свет еще неполной луны, струящийся по бархату, – тоже холодный. И близкий до дрожи.
Будет лучше, обещаю.
– Вот ты где? – бесшумно появляется за спиной Дэвид. – Отец зовет.
По его сочувствующему тону понимаю – нет, не выпорют… и таю в новом, незнакомом запахе.
Женщина ближе не к человеку, к животному. Обращаться с ней тоже надо, как с дорогим животным – бережно, но жестко. Без лишней сентиментальности.
…но лучше бы выпороли.
В кабинете отца почему-то тоже темно. Так же жжет через окна лунный свет, прячет в тени сидящего в кресле гостя. Страшно… как никогда раньше. И от бледности отца. И от дрожащих пальцев Дэвида на моем плече.
– Подойди, Эбигейл, – не требует, приказывает чужой голос.
И я подхожу, спотыкаясь и пошатываясь.
– Сядь, – толкает он ко мне скамеечку.
Бросив вопросительный взгляд на отца, я подчиняюсь.
– Хорошая девочка, послушная, – усмехается гость, выговаривая слова как-то странно, напевно и не всегда правильно. – Хорошенькая. И волосы действительно особенные. – Он наклоняется и пропускает прядь моих волос между пальцев. – Как лунный свет. Сколько ей?
– Четырнадцать.
– Девственница?
– Да.
– После первой крови?
– Нет.
Холодные вопросы и ответы прожигают насквозь. Стыд заливает щеки, но чужие пальцы касаются лица осторожно, успокаивая:
– Хорошо, я подожду, можешь идти.
Девочка – алая лента, что связывает ее род с чужим узами крови. Кто убьет и предаст свою кровь, будет проклят навеки.
Ночью кажется, что Дэвид рядом плачет, повторяет:
– Айрон, Айрон, почему?
Приснится же… Дэвид никогда не плачет. И в комнату мою никогда не входит. И уж тем более не целует в лоб, будто жалеет.
Пасмурным утром меня никто не провожает слезами, не принято. Зато говорят, что война с сумрачниками закончилась, что такие девочки, как я, станут залогом дружбы. Дружбы… охота залиться слезами, но мама говорит, что плакать нельзя. Зато убивать больше не будут. Айрон… глупый Айрон! Почему не мог уберечься?
Читать бесплатно другие книги:
