Тени в переулке (сборник) Хруцкий Эдуард

Крупный выигрыш

…Помните картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»? Так вот, в 1950 году один московский острослов сказал: «Знаете, как она называется по-настоящему? «Запорожцы подписываются на заем». Сказал он это в компании вполне приличных людей, связанных с театром и литературой, а через два дня за ним пришли и влепили ему статью 58–10. Вернулся он через шесть лет в Москву инвалидом и больше никогда не острил.

Я вошел в коридор когда-то огромной коммунальной квартиры, в которой еще стояли запахи прежнего жилья, и показалось: остановись, прислушайся – и услышишь в комнатах шаги давно уехавших отсюда людей.

– Ну эта квартира вам подходит? – спросил меня художник-постановщик фильма. – Я ее неделю искал, старался, чтобы все было по сценарию.

– Спасибо, Боря, – поблагодарил я, – классный интерьер, мне даже кажется, что именно в ней я и прожил всю жизнь.

– Ну слава богу, – обрадовался художник, – теперь и группу запускать будем.

Киногруппа ворвалась в квартиру и разбежалась по комнатам.

Странное ощущение оставленного жилища – отголоски не очень счастливого человеческого прошлого. Старые жильцы уехали, побросав кучу ненужных вещей: сломанные бамбуковые этажерки, черные настольные канцелярские лампы, продавленные кресла.

Я вошел в комнату ну точно такую же, в которой прожил много лет. Даже дерево за окном так же положило ветви-лапы на подоконник. На полу валялись школьные тетради, сделанные из плохой бумаги. На их обложках были изображены самолеты, танки и бегущие в атаку красноармейцы. Именно в таких тетрадках, исполненных из сероватой пористой бумаги, во время войны в школе я записывал азы премудрости…

А в квартире уже работали постановщики, создавали интерьер, заносили мебель, ассистенты художника развешивали занавески, делая одну из комнат не просто обжитой, но и уютной.

Реквизиторы в это время копались в оставленном старье, выуживая из него все, что можно отреставрировать для будущей картины.

Молодая девушка нашла блокнот в сафьяновой обложке с тисненными золотом профилями четырех вождей. Открыла его и протянула мне:

– Посмотрите, здесь шифрованная запись. Я взял блокнот и на первой странице увидел буквы и цифры: 1942.3.0. Дальше шли серии и номера. Следующая страница была помечена 1943 годом. Дальше шли 44-й и 45-й, тоже с отметками 3.0.

А дальше, начиная с 46-го, появились буквы ЗВНО.

Нет, это были не таинственные шифровки.

Литеры 3.0. обозначали государственный заем обороны, а таинственная аббревиатура ЗВНО переводилась как «заем восстановления народного хозяйства».

Каждый год газеты и радио торжественно объявляли, сколько миллиардов рублей дали простые труженики в долг государству. Помню, в 1954 году, когда грянул очередной заем, в финчасти нашей бригады у кассы сидел замполит подполковник Бурданос и говорил:

– Так, командовать еще не научился, а уже такие деньги получаешь. Подписывайся на три оклада.

Это означало, что в течение определенного времени тебе в финчасти будут выдавать усеченное жалованье и гособлигации на объявленную сумму.

Но в этом деле было и мелкое преимущество вроде сказки про Золушку. Два раза в год объявлялся розыгрыш госзайма, таблицы печатались в центральных газетах, и выигрыши составляли от пятидесяти рублей до ста тысяч (это были ломовые деньги, особенно после реформы 1947 года).

Вспомните, в фильме «Место встречи изменить нельзя» дежурный по МУРу, которого играл Сева Абдулов, выигрывает двадцать пять тысяч. Вот поэтому люди и выписывали номера облигаций в блокноты и записные книжки, чтобы на работе проверять опубликованные выигравшие номера. И действительно, были счастливчики, которые выигрывали довольно крупные суммы денег. Это становилось событием не только для баловней удачи. Целая бригада жуликов трудилась над этим выигрышем.

Напомню, что в те годы существовала промкооперация – так называемые артели, в которых трудились простые советские миллионеры. Денег у них было много, но как легализовать их? И тогда на помощь приходили работники сберкассы, которые сообщали, конечно не безвозмездно, лихим людям о крупных выигрышах. И начиналась обработка счастливчиков.

За облигацию, угадавшую пятьдесят тысяч, давали три цены. Редко кто из простых тружеников мог удержаться от такого соблазна. У него начиналась новая, счастливая жизнь, а для артельщика выигравшая облигация становилась своеобразной индульгенцией.

Но кроме займов, которое государство брало у своих подданных практически насильно – отказаться было невозможно, существовал еще так называемый трехпроцентный заем, именуемый в народе золотым.

Розыгрыши его проводились чаще, выигрыши были крупнее, а главное, эти переливчатые бумажки с водяными знаками можно было сдать в сберкассу и получить свои деньги обратно.

Государственные займы развития народного хозяйства отменили в 1957 году, пообещав в неопределенное время вернуть. И кое-что подбросили тем, кто выжил и сохранил облигации.

Но вернемся к началу. В квартире свирепствовала киногруппа, гримировались артисты, устанавливали свет. Мы готовились снимать наше не столь отдаленное прошлое, в котором блокнот с номерами облигаций был надеждой на скорое богатство и счастливую жизнь.

На долгую и счастливую жизнь надеялся человек, сыгравший в событиях, о которых я расскажу, весьма значительную роль.

В 1937 году внезапно закатилась звезда несгораемого чекиста Якова Агранова. Начальник Главного управления государственной безопасности, заместитель наркома внутренних дел, комиссар госбезопасности второго ранга был отправлен в Саратов начальником УНКВД.

Агранов был известным человеком. Именно его связывают по сей день со смертью Владимира Маяковского, именно у него были странные связи с семьей Брик. Да много можно рассказать об этом человеке, но мой рассказ о другом.

Агранов прекрасно понимал, что волжский город – это лишь краткая остановка перед тюремной камерой, поэтому решил любыми средствами вернуться в столицу.

За время работы в органах он набрал приличное досье на многих людей. И вот в Москву отправлено два рапорта, подтвержденные документами и показаниями свидетелей. Первый – о том, что жена Ленина Надежда Крупская была связана с левой оппозицией и готовила покушение на Сталина. Второй – о том, что набирающий силу партийный функционер Георгий Маленков, обучаясь в Высшем техническом училище, состоял в меньшевистском кружке и был тесно связан с троцкистами.

Рапорты не помогли Агранову. Он попал в Москву, но под усиленным конвоем и был расстрелян.

Рапорт о Надежде Крупской попал к Сталину, а дело Маленкова – к тогдашнему замнаркома Лаврентию Берии. Маленков действительно набирал силу, и такой человек в аппарате ЦК был очень нужен Лаврентию Павловичу. Так началась эта странная дружба, построенная не на душевной приязни, а на компромате.

Много позже, после войны, когда Маленков практически займет второе место в партии, Берия решит, что документов Агранова недостаточно. Он поручает замминистра ГБ генералу Огольцову взбодрить старое дело. Генерал Огольцов был человеком умелым. Он установил оставшихся в живых членов молодежного меньшевистского кружка, через них вышел на постаревших бывших троцкистов и достаточно грамотно слепил дело.

Причем об этом дали знать Маленкову. Тот еще больше «возлюбил» Берию, они стали просто неразлучными друзьями.

Но великому вождю так и не довелось прочесть оперативную разработку на Г.М. Маленкова. Умер он, и осиротели его дорогие соратники.

Ну а дальше все шло своим чередом. Берия стал английским агентом и врагом народа, был арестован, вслед за ним арестовали всех, с кем он был хоть как-то связан.

По делу лубянского маршала арестовали двоих сотрудников аппарата зампреда Совмина – Ордынцева и Муханова.

Следствие долго билось над тем, что же вменить этим двум тихим чиновникам, и наконец влепили статью о недонесении. По версии следователей, кстати, еще тех самых, которые лихо лепили дела на кого угодно, Ордынцев и Муханов должны были знать о преступном заговоре Берии, но не донесли.

Ввиду того что статья была неполитическая, Ордынцева сослали в Игарку, а его жену, тоже работницу Совмина Леонову, уволили с работы и исключили из партии за то, что она не разглядела преступника у себя дома.

Поскольку Ордынцев был выслан, а не осужден по политической статье, конфискация имущества на него не распространялась.

Когда происходила борьба за власть между Хрущевым и Берией, меня в Москве не было, и некоторые аспекты этого небывалого сражения прошли мимо меня. Но ребята, с которыми я «утюжил» московский Бродвей, рассказали, что в городе начался комиссионный бум. В антикварных комиссионках появилось много дорогих картин, у барыг из Столешникова внезапно всплыли браслеты, серьги, кольца с дорогими камнями. Семьи новых «лишенцев» заранее знали о своей судьбе и сбрасывали ценности.

А вот у арестованного Ордынцева не было никаких ценностей. Его, как я уже писал, выслали в Игарку, на поселение, а в Москве осталась жена, исключенная из партии за утерю бдительности. Потому как настоящая большевичка, укладываясь с мужем в постель для известных занятий, должна была определить по только ей ведомым признакам связь супруга с вражескими силами.

Ей пришлось пойти работать машинисткой в домоуправление.

Итак, муж в ссылке, двое детей, копеечное жалованье и никаких перспектив. Тогда отчаявшийся Ордынцев пишет письмо генпрокурору Руденко и заведующему аппаратом ЦК КПСС Суханову, в котором говорит, что при обыске у него изъяли облигаций госзайма на сумму восемьдесят тысяч рублей, но они почему-то исчезли.

Ни Руденко, ни Суханов не удостоили ответом ссыльного поселенца Ордынцева. Тогда он пишет на имя Хрущева, и, как ни странно, письмо доходит до адресата.

Никита Хрущев дает команду, и внезапно исчезнувшие облигации появляются. Правда, не все. Но главное, не хватает нескольких, на которые выпали крупные выигрыши.

Ордынцев вновь пишет письмо, в котором обвиняет прокуратуру в нечистоплотности. Вслед за жалобой Ордынцева приходит аналогичное письмо от арестованного Муханова.

И тут случилось событие необычайное.

Председатель Совета министров Николай Булганин после трудов праведных вернулся домой на улицу Грановского. Дверь ему открыла не домработница, а сияющая от счастья жена Елена Михайловна.

– Коля, – крикнула она, – у нас большая радость, я проверила сегодняшний тираж, и мы выиграли сто ты сяч рублей!

Это была фантастическая сумма.

Предсовмина ничто человеческое не было чуждо, и он на радостях крепко приложился к бутылке. Отпраздновав приятное событие, Булганин позвонил в свой аппарат и, назвав серию и номер, приказал дежурному помощнику со всеми мерами предосторожности привезти облигацию к нему на квартиру.

Через полчаса раздался звонок, и помощник срывающимся голосом доложил, что такой облигации нет.

– Как так? – изумился предсовмина. И распорядился привезти все облигации, хранивши еся в сейфе.

Дома с женой они тщательно сверили список с наличностью и убедились, что часть облигаций отсутствует, в том числе и выигравшая сто тысяч рублей.

Булганин позвонил Хрущеву и рассказал об этом странном событии. Никита Сергеевич только что наводил порядок с изъятыми облигациями Ордынцева и Муханова, поэтому сообщение это воспринял крайне серьезно.

– Поручи это дело МУРу, – приказал он.

На следующий день начальника МУРа полковника Парфентьева вызвали к Булганину. Ничего хорошего от этого вызова он не ждал.

Он явился к Булганину и получил от него конкретное задание.

– Все сделаем, Николай Александрович, – пообещал Парфентьев.

– Только чтобы никаких следов в архивах не оставалось, – приказал председатель Совмина.

– Муха не пролетит, – пообещал главный московский сыщик и отбыл на Петровку.

Там, в обстановке особой секретности, была сформирована опергруппа: старший – полковник Тыльнер, подполковники Скорин и Дерковский.

Начали как обычно: встретились с потерпевшими, взяли номера облигаций, проверили и убедились, что некто получил весьма солидный куш. Список облигаций был отправлен во все сберкассы.

И вот в мае 1956 года роскошно одетая дама в сберкассе на Пушкинской улице, рядом со Столешниковым, предъявила к получению облигации Николая Булганина.

– Подождите немного, – вежливо попросила даму-счастливицу заведующая, – мы проверим, это не займет много времени.

Действительно, времени много не понадобилось. В операционном зале появились Тыльнер, Скорин и Дерковский.

– Мадам, – любезно и ласково сказал Тыльнер, – поднимайтесь, вас ждет машина. Вам придется проехать с нами.

– А вы кто такие? – нагло спросила дама.

– Мы из МУРа.

– Да я вас сейчас с работы выгоню! – Она достала из сумки сафьяновое удостоверение ЦК КПСС на имя Марии Черняевой.

– Мадам, – Тыльнер взял удостоверение и положил его в карман, – у нас в КПЗ сидит Валя-график, так он такие книжечки рисует чернильным карандашом. Поехали, не заставляйте применять силу.

Черняева поняла, что с ней шутить не собираются, и села в машину.

На Петровке начальник МУРа сразу перешел к делу. Он сказал изумленной партийной даме, что облигация краденая, что деяние это расценивается УК РСФСР как хищение личного имущества в особо крупных размерах и ей придется лет десять добывать древесину в Коми АССР.

Но цековская дама оказалась крепким орешком и твердо заявила, что все, кто посмел ее арестовать, поедут в солнечный Магадан, так как она выполняла задание Дмитрия Николаевича Суханова – начальника секретариата ЦК КПСС и личного помощника Маленкова.

Исходя из обстоятельств дела должность и фамилия на сыщиков не произвели никакого впечатления: в этом доме они видели фармазонщиков и покруче, поэтому Черняеву для острастки отправили в КПЗ, а Парфентьев позвонил по оставленному Булганиным секретному телефону и доложил, что облигацию нашел и виновников выявил.

Булганин поблагодарил начальника МУРа и сказал, что правительство никогда не забудет, как замечательно и оперативно он работает. Самое удивительное, что свое слово он сдержал: Парфентьев получил звание комиссара милиции третьего ранга; Георгий Тыльнер ушел на пенсию из МУРа не как офицер милиции, а как полковник Министерства обороны; Скорин и Дерковский стремительно получили полковников.

Но за кремлевские стены ход сыщикам был заказан. Чужие не должны были выносить сор из избы. Днем в кабинет Суханова вошли четыре полковника в форме уже не существовавшего МГБ и только еще создаваемого КГБ. После тщательного обыска и короткой товарищеской беседы Суханов рассказал, что после ареста Берии Маленков поручил ему найти разработку Агранова – Огольцова и уничтожить ее.

В обысках принимали участие полковник юстиции Успенский, сотрудники ЦК Николаев и Пузанов. Все документы, обнаруженные в сейфах близких к Берии людей, в нарушение всех правил, без описи передавались Суханову. О чем полковник Успенский подал рапорт по команде. Помимо документов Суханов изымал из сейфов все, что там находилось.

А из сейфа Берии, не найдя там документов, он забрал несметное количество облигаций, что вполне естественно, так как Маршал Советского Союза и первый зампред Совмина получал огромные деньги.

Но как тогда к Суханову попала облигация Николая Булганина? Эту загадку быстро решили полковники с лазоревыми просветами на погонах. Они допросили арестованных бериевских офицеров и выяснили, что по приказу шефа они регулярно обыскивали сейфы товарищей по Политбюро, копируя документы, прихватывали заодно облигации и передавали их Лаврентию Павловичу.

Думаю, даже уверен, что сам Берия не знал о шалостях своих офицеров.

И вот Суханов, человек с низшим образованием, начавший свою карьеру курьером Ярославской спичечной фабрики, потом рекомендованный на партработу, в своих показаниях пояснил следователю, что сгубило его огромное богатство в виде толстых пачек облигаций.

Никто об этих облигациях не узнал. Маленков повысил своего верного помощника, сделав его заведующим особым сектором КПСС. Никто не ведал, как красиво гулял на чужие выигрыши пламенный большевик Суханов со своей любовницей Черняевой, которая, кстати, получала деньги в разных сберкассах Москвы.

Да, а где дело Агранова – Огольцова, заведенное на троцкиста Маленкова? Его так и не нашли. Видимо, оно попало уже в другой сейф.

В 1957 году, когда отменили государственный заем, появился анекдот: «Как лучше всего избавиться от клопов? Очень просто. Обклейте стены облигациями – и они умрут от хохота».

Возможно, клопы умирали от хохота, но появились вполне серьезные люди. Они начали скупать облигации, давая рубль за тысячу, и скупили их несметное количество. Так вот, когда в 80-х годах государство начало гасить облигации, то есть выплачивать деньги по номиналу, они немедленно стали миллионерами. Наш советский жулик твердо верил своему государству. Поэтому рискнул и выиграл.

У нас в доме, как и у всех, тоже были облигации. Куда они делись, я так и не знаю, и не выиграл я на них ни копейки. Добрая волшебница из сказки о Золушке ни разу не зашла ко мне. Поэтому не ждали меня карета из тыквы и кони из мышей, чтобы отвезти на бал удачливых и счастливых.

«Шпионские страсти»

Когда на Москву спускались сумерки и на улице Горького вспыхивали белые лампы фонарей, у дома номер 28, углом уходящего в проезд МХАТа, зажигался огромный бокал, в котором светились разноцветные полосы.

Это была вывеска знаменитого «Коктейль-холла», очень модного в Москве заведения, который в 1955 году Никита Хрущев закрыл, посчитав это славное место «притоном разврата».

Разноцветные полоски на бокале соответствовали двум подаваемым в этом заведении коктейлям: «Карнавал» и «Международный». Они состояли из разноцветных слоев всевозможных напитков. Зеленые, красные, желтые, белые цвета стояли в бокале, налитые умелыми руками барменш.

Разноцветный бокал над входом в это прекрасное место был как бы символом столичного гулявого общества. В нем, как в коктейле, говоря на фене, перемешались разные масти. Артисты, литераторы, киношники, художники, дети номенклатурных пап и, конечно, ребята из спецслужб.

Отсидев в конце работы на обязательных партсобраниях, заклеймив поджигателей войны, одобрив линию любимой партии, люди возвращались домой, переодевались и окунались в приятную вечернюю московскую жизнь.

Они слабо верили в могучую поступь пятилеток. Многие не понаслышке, особенно журналисты, знали, как достается каждый центнер хлеба, смеялись над процентными показателями перевыполнения государственного плана.

Но какими бы циниками ни были люди тогда, к прошедшей войне относились свято.

Я попал в эту карнавальную жизнь совсем молодым человеком, еще при Сталине. Потом надел военную форму и вернулся в Москву под самый конец оттепели. Для меня, надолго оторвавшегося от веселой столичной жизни, все происходившее показалось настоящей свободой. Еще несколько лет назад, если за твой столик в ресторане или безобидном баре «Мороженое» подсаживался иностранец: поляк, чех, румын и, не дай бог, кто-то из врагов-капиталистов, – надо было немедленно рассчитываться и уходить. В противном случае тебя, вполне возможно, отволокли бы в райотдел МГБ.

Но в конце 1950-х все изменилось. Иностранцы стали не просто участниками московских тусовок тех лет, но и их украшением, как в чеховской «Свадьбе» генерал.

Ах, московская жизнь тех лет! Кафе «Националь», гостеприимный ресторан ВТО на улице Горького, Дом кино, еще на улице Воровского, «Метрополь», недавно открытый «Пекин».

А после закрытия заведений компания на машинах отправлялась во Внуково, где ресторан работал круглые сутки, а летом – на веранду, повисшую над рекой в кабаке «Химки».

После армейского аскетизма я с удовольствием влился в необыкновенно веселую ночную жизнь.

Мне повезло: сразу после увольнения меня взяли на работу в газету, а журналистика в те годы была профессией престижной.

В самых разных компаниях я часто встречал киносценариста и драматурга Юрия Кроткова. Хотя он был старше меня лет на десять, никогда не настаивал, чтобы его звали Юрий Васильевич, был весьма демократичен, безукоризненно воспитан, широк и умен. Выше среднего роста, темные волосы, чуть тронутые сединой, внешне весьма импозантный мужик. Он всегда появлялся с первоклассными дамами, в основном актрисами. Вполне естественно, сценаристов всегда любили актрисы.

Познакомил меня с ним Борис Войтехов, документальный сценарист и журналист. Сегодня уже все забыли, что первую премию американской киноакадемии «Оскар» получил именно он в годы войны за сценарий фильма «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой».

Юрий Кротков, как говорил Войтехов, «находился в центре половой жизни Москвы». Изумительный рассказчик, Кротков знал необычайное количество веселых и занятных историй. Во многих он принимал непосредственное участие, хотя его роль в них частенько была не самая героическая. Но он совершенно не стеснялся, что слушатели могут воспринять его человеком, попавшим впросак.

Он родился и жил в Тбилиси. Оттуда в 1940 году приехал поступать во ГИК – так тогда именовался Институт кинематографии, без приставки «Всесоюзный». Когда началась война, он с институтом уехал в эвакуацию, затем вернулся в Москву, а его комната в коммуналке оказалась занята.

Но в Москве работали чекисты из Тбилиси, друзья его отца, художника, к ним и пошел будущий кинодраматург. Один из них, поклонник его матери, известной актрисы, был не кто иной, как Богдан Кобулов. Он принял Кроткова и послал людей разобраться, что произошло.

А все было чрезвычайно просто. Домоуправ банально продал жилплощадь эвакуированного студента. В те годы в Москве такие истории случались весьма часто. Квартиры эвакуированных продавали за ценности и деньги.

Что касается Кроткова, то НКВД немедленно навел революционный порядок. Кротков въехал в свою комнату. Но ввиду того что туда был вселен известный украинский инженер, чекисты приняли воистину соломоново решение. Домоуправа арестовали, а его квартиру отдали инженеру.

Правда, в то время, о котором я пишу, у Юрия Кроткова уже была хорошая квартира в отличном доме на Чистопрудном бульваре.

Мне не довелось бывать там, но знакомые рассказывали, что она была прекрасно обставлена антикварной мебелью и всех пришедших поражала огромная библиотека.

В 1959 году в Москве открылся Первый международный кинофестиваль. Штаб его находился в гостинице «Москва», там же жили и именитые гости. В ресторане на седьмом этаже гостиницы расположился пресс-бар, работавший практически круглые сутки. Впервые в Москве в открытой продаже появились фирменные сигареты и всевозможные напитки. Все любители развлечений стремились попасть в это увлекательное место. Еще бы! За столом сидели знаменитые артисты, которых мы видели в редких зарубежных фильмах, попадавших в наш прокат.

Но пройти в гостиницу было непросто. Туда пускали только людей, аккредитованных на фестивале. Достать пропуска было крайне тяжело. Но мне это удавалось, так как в гостинице сидела бригада из МУРа, оберегающая имущество иностранных кинозвезд, и опера помогали мне провести с собой друзей.

Ах, этот пресс-бар, кусочек сладкой жизни, которую мы видели только в кино!

Внизу, на улице, шла привычная жизнь с призывами партии, путевками комсомола, а на седьмом этаже играл лучший московский джаз, танцевали с нашими кинодеятелями жгучие мексиканские красавицы. Николь Курсель и Марина Влади, забыв о диете, ели котлеты по-киевски и запивали их вином.

Конечно, почти каждый вечер там появлялся обаятельный Юра Кротков в окружении целого цветника очаровательных девиц. Каждый человек, аккредитованный на фестивале, носил на груди значок. У меня на нем было написано «Пресса», у многих – «Гость», а у Кроткова висел самый престижный знак – «Участник». Эти знаки давали только тем, чьи фильмы были выставлены в конкурсной и внеконкурсной программах.

Какой фильм сценариста Кроткова участвовал в показе, не знал никто.

Так уж случилось, что я познакомился с дамой из его компании. Звали ее Лена, она работала переводчицей, за столом говорила с Кротковым только по-английски, который он прекрасно знал, и была хороша собой.

Ничто прекрасное не длится вечно. Окончилась сказочная жизнь Первого московского. Потом я был аккредитован на многих других фестивалях в столице, но такого ощущения волшебства, как в 1959 году, не испытывал никогда.

А с Леной я увиделся в одной веселой компании, и у нас начали складываться некие отношения. Мы бывали в ресторанах, театрах, на вечеринках у друзей. Но я не знал ее телефона, она всегда звонила сама, не позволяла себя провожать и не соглашалась заехать ко мне на улицу Москвина на чашку кофе перед сном.

Я относился к этому с некоторым удивлением, но спокойно. Наш роман часто прерывался моими командировками в Сибирь, на Дальний Восток, на Север, так что меня не очень задевали странности моей приятельницы.

Но однажды закружило нас бабье лето. И начался московский круиз. Сначала веселая компания в доме на Сретенке, потом кафе «Националь», а в сумерках – ресторан на Речном вокзале, где еще работала открытая веранда.

Темная вода, огоньки судов, качающихся в ней, плачущий саксофон на эстраде и розовое шампанское, кружащее голову. Потом такси и переулок рядом с Пятницкой, старый доходный дом, квартира.

Она растолкала меня, когда за окном еле-еле рассеялся осенний полумрак.

– Скорее, скорее. Слышишь? Ты должен уходить. Я посмотрел на часы. Было пять утра.

– Что, муж с ночной смены возвращается?

– Уходи.

Голос ее был неузнаваемо злобным. Я быстро оделся, вышел в другую комнату, где оставил галстук – он лежал на светло-желтом финском бюро.

И тут я увидел детские книжки в ярких обложках. Я взял одну, пролистал. Книжка как книжка. Лишь на задней обложке была фотография автора – моей подруги, только имя у нее было совсем другое.

И еще я пролистал верстку новой книги.

– А мы, оказывается, коллеги! – удивился я.

– Иди и забудь все, что ты здесь видел, – жестко ответила Лена.

И выражение лица соответствовало ее тону. Выражение участкового, выселяющего тунеядца.

Я оглядел комнату и заметил все, что пропустил прошедшей ночью, возбужденный пузырьками шампанского: бар, полный иностранных бутылок, красные пачки сигарет «Пэлл-Мэлл» на столе. Я очень любил эти прекрасные сигареты без фильтра, которые тогда или привозили из-за «бугра», или покупали у фарцовщиков за крутые деньги.

Я нахально взял пачку и вышел из этой непонятной квартиры. Странное ощущение тревоги не покидало меня, пока я шел по утреннему городу. И потом оно иногда возвращалось ко мне.

Я рассказал об этой истории своему другу, московскому сыщику Игорю Скорину. Он выслушал внимательно и сказал:

– Беги от этой бабы со скоростью света. Ты столько лет крутишься в МУРе, неужели не понял, на какую квартиру по пьяни она тебя приволокла?

После возвращения из Целинограда в 1963 году я узнал, что Юрий Кротков этим летом остался в Лондоне. Знающие киношные люди поведали мне, что он написал письмо с просьбой послать его в Лондон, так как он работает над кинополотном о Владимире Ильиче Ленине. Кротков был человек проверенный, тема сценария весьма актуальна, и ЦК разрешил поездку, но в составе делегации.

Руководил ею Игорь Радчук, начальник киноглавка Министерства культуры СССР. В Лондоне Кротков попросил политическое убежище, а Игорь Радчук был снят со своего поста со строгим выговором по партийной линии. Его спас и пригрел в оргкомитете по созданию Союза кинематографистов Иван Пырьев.

Кстати, сын Игоря Радчука в 1990-х годах стал директором банка «Чара» и погиб при странных обстоятельствах.

Но не только руководитель советского кино потерял работу. С поста начальника 2-го главка КГБ, всей контрразведки страны, почему-то был снят и отправлен в действующий резерв генерал-лейтенант Олег Грибанов. О нем говорили, что он был крепкий оперативник, одновременно и чудовищный авантюрист.

Так что же связывало московского пижона, бабника Юрия Кроткова и генерала Грибанова? Многое. Особенно одна из самых авантюрных и удачных операций нашей контрразведки.

Во время войны Дежан, посол Франции в СССР, был членом французского правительства в Лондоне, которое возглавлял генерал де Голль. Уже тогда наша разведка начала интересоваться Дежаном. Близость к легендарному французскому генералу была отличной причиной для вербовки.

Авторитет де Голля во Франции был неоспоримо выше, чем у всех остальных политиков этого времени. Он должен был стать во главе государства. Страны, в столице которой располагался в те дни штаб блока НАТО. Кстати, именно де Голль, став президентом, убрал штаб из Парижа и вывел Францию из этой организации.

Но вернемся к Дежану. Он приехал в Москву в 1955 году. Оперативная разработка, проводимая постоянно контрразведкой, точно установила, что посол и его жена Мари-Клер были истинными патриотами Франции и не собирались изменять ей. Но выяснилось, что даже в пятьдесят шесть лет он очень интересовался красивыми женщинами и стремился завести контакты в московских богемных кругах.

По личному указанию Никиты Хрущева наша контрразведка начала операцию по вербовке французского посла Мориса Дежана. Будущая операция была детально разработана в КГБ и согласована с партийным руководством. Проведение ее Олег Грибанов поручил одному из лучших секретных сотрудников – Юрию Кроткову.

Я уже писал, что он был умен, красив, великолепно знал английский и имел обширные связи в московском обществе. Фамилию Кроткова я называю совершенно спокойно, так как он сам выступал по Би-би-си и рассказывал эту историю. Кстати, он называл имена и фамилии людей, помогавших ему в этой сложной операции. Это были известные деятели советской литературы, наши прелестные актрисы, фильмы с участием которых показывают до сих пор по телевидению. Многие из них живы, и я не хочу повторять их фамилии и имена, тем более что эти люди выполняли задание не просто КГБ, а нашей «любимой» партии. Поэтому в моем рассказе будут фигурировать вымышленные имена.

Итак, генерал Грибанов вызвал Юрия Кроткова. Инструктаж был детальный. Цель контрразведки – посол Франции Морис Дежан. Кроткову в этой операции отводилась особая роль. Он должен был подготовить девиц из своей компании для того, чтобы увлечь Дежана, а сам – наладить отношения с женой посла Мари-Клер, стать ее добрым приятелем и, если получится, затащить в постель.

Подходы к Мари-Клер уже были. Жены дипломатов выезжали в дом отдыха в Крыму, где мадам Дежан познакомилась с двумя веселыми холостяками: актером-бардом по имени Миша и молодым дипломатом Николаем.

Позже, в Москве, Николай встречался с женой посла на официальных приемах. Они много болтали о новых спектаклях московских театров, вернисажах, книгах. Мадам Дежан очень интересовалась русской культурой.

Однажды Николай пригласил жену посла и ее французских подруг, с которыми познакомился в Крыму, покататься на катере по Московскому морю. У транспортного управления КГБ был прекрасный немецкий катер, его и решили задействовать в операции.

Мадам Дежан посоветовалась с мужем, и тот разрешил ей эту прогулку, тем более что посол считал необходимым сближение с русскими интеллектуалами.

Итак, роскошный катер. Химкинское водохранилище и приятная компания, жена посла и две очаровательные дамы из посольства Франции. Началась прогулка. Юрий Кротков не отходил от мадам Дежан, да и она явно выказывала свое расположение к интересному и весьма неглупому московскому драматургу.

Потом было все по отлаженной схеме любого пикника. Прелестная бухта, где они купались, жарили шашлыки, а бард Миша пел свои грустные песни.

Прогулка настолько понравилась Мари-Клер, что она пригласила всех трех новых друзей на прием в честь Дня взятия Бастилии. Грибанов торжествовал – первый шаг был сделан. Жены посла и военного атташе полковника Жибо пошли на контакт с секретным сотрудником контрразведки.

На приеме мадам Дежан познакомила Кроткова со своим мужем. Они долго беседовали, и послу очень понравился тонкий и умный московский интеллектуал.

Потом снова была загородная прогулка, на этот раз на автомобилях в красивейшее место Подмосковья. Легкое вино, традиционный шашлык, милые песни. Жены посла и военного атташе были очарованы милыми русскими друзьями.

Наступала вторая фаза операции. В разработку должен был войти сам начальник контрразведки Олег Грибанов.

Кроткову поручили пригласить чету Дежан на обед в загородный дом известного советского писателя. Там им был представлен один из крупных чиновников Совета министров: Олег Михайлович Горбунов и его супруга. Это и был генерал Грибанов.

На встречу с послом он пришел со своей женой, женщиной неглупой, прекрасно владеющей французским языком. Жена Грибанова сделала все, чтобы войти в доверительные отношения с Мари-Клер. И это ей удалось.

Отношения продолжали развиваться по задуманному плану. И это позволило Грибанову-Горбунову пригласить посла на обед к себе на дачу. Дежан считал, что поддержание отношений с таким крупным чиновником важно для его работы, и с удовольствием принял приглашение. Обед состоялся на загородной даче КГБ в Усове.

Милый бревенчатый дом, обставленный недорого, но со вкусом. Картины современных художников на стенах произвели на чету Дежан приятное впечатление.

Прошло почти полтора года с начала операции, и фундамент дружеских отношений был заложен. Кроткову хоть и не удалось затащить в постель Мари-Клер, но удалось стать достаточно близким другом.

Наступило время решительной атаки.

Во время одного из просмотров посла познакомили с очаровательной дамой по имени Ирина, превосходно владеющей французским языком. Дежан заинтересовался красивой дамой.

Однажды Кротков пригласил Дежана на выставку знаменитого грузинского художника Ладо Гудиашвили. Там случайно оказалась Ирина, которая любезно предложила свои услуги как переводчица.

После вернисажа посол довез ее домой, а она пригласила его на чашку кофе. Дежан стал часто бывать у Ирины.

Контрразведка пока не предпринимала никаких шагов, чтобы не спугнуть объект разработки. В отношениях с Ириной Дежана ничто не настораживало. Легкий роман, никаких проблем.

Дежан привязался к Ирине. Но однажды она сказала ему, что уезжает в командировку. И Кротков на одном из просмотров подставил послу прелестную длинноногую блондинку – актрису Ларису.

Пылкий француз не устоял. У него начался новый роман.

Лариса рассказала французскому другу, что она замужем, а ее супруг – геолог, работающий сейчас в далекой Сибири.

Однажды ночью, когда посол был у Ларисы, неожиданно вернулся муж из Сибири вместе с другом-геологом. Начался чудовищный скандал. Геологи – офицеры контрразведки начали избивать Ларису и посла. На шум бдительные соседи вызвали милицию. Естественно, переодетых чекистов. Был составлен протокол.

Дежан обратился за помощью к своему другу Грибанову-Горбунову. Тот, нагнетая обстановку, говорил, что сделать ничего нельзя и последствия могут быть самыми неожиданными.

Продержав посла в страхе и напряжении неделю, Грибанов сказал, что замял скандал. Ну а дальнейшая вербовка была делом техники. Пока Дежан работал в Москве, КГБ удавалось получать от него важные материалы.

Кстати, по такой же схеме была сделана попытка вербовки полковника Жибо. Но он после такого же скандала приехал в посольство и застрелился.

Нашим контрразведчикам повезло: полковник не оставил записку.

Надежды на то, что Дежан после возвращения во Францию будет работать на нас, не оправдались. Покинув Москву, он пришел к де Голлю и рассказал о провокации спецслужб и о своем вынужденном сотрудничестве, возможно кое-что утаив.

Генерал отправил своего друга в отставку без всяких последствий.

Юрий Кротков, задумав бежать на Запад, продал библиотеку, мебель, обменял свою прекрасную квартиру на комнату в коммуналке с огромной доплатой, продал машину. Но люди председателя КГБ Семичастного ему настолько доверяли, что не обратили на это внимания.

Через много лет на Брайтон-Бич, в Нью-Йорке, мой знакомый король металлоремонта в Столешниковом переулке поведал, что Кротков скупил на все деньги валюту и камушки. Так что на Запад он ушел не пустой.

В Лондоне он поведал контрразведке о вербовке Дежана, назвав известные ему имена людей, принимавших участие в операции, не пожалев никого, предал всех, кого мог.

Англичане немедленно вызвали французских коллег. Те с ужасом выслушали перебежчика, вылетели в Париж и начали жесткие допросы Дежана.

Кротков переехал в Америку, написал довольно интересную книгу о своей жизни в стране, но по настоятельной просьбе английских спецслужб в ней ничего не было сказано о его работе на МГБ и потом КГБ. Мы можем только гадать почему. И как его использовали английские спецслужбы.

Он писал радиопьесы, документальные сценарии, а под конец жизни ударился в религию. Что ж, не согрешишь – не покаешься.

Так закончилась эта шпионская история. Но наверняка в архивах всех спецслужб хранятся еще более интересные операции.

Узнаем ли мы о них? Вряд ли. Жизнь продолжается, продолжается и охота на людей.

Глава 3

Мелодия проходного двора