Тени в переулке (сборник) Хруцкий Эдуард
Его взяли в знаменитом кафе «Бом» на Тверской. Лебедев отпираться не стал, тем более что непосредственно в налете он участия не принимал, стоял на шухере на площадке вагона. Больше всего он боялся, что его притянут к самочинным обыскам. Но этого не случилось. Лебедев признался в участии в налетах, а деньги якобы проиграл в карты. Так и затерялся его след где-то в московских тюрьмах, так же как и следы мадам Радель и ее отважного любовника.
А два кило денег лежали в тайнике и ждали, что их найдет мой приятель Леша Соболевский.
Однажды, когда я обедал на замечательной веранде, ко мне за стол подсел Леша:
– Завтра в три новоселье.
Войдя с цветами и подарком в новую квартиру, я поразился увиденному, так как помнил свой первый визит: вздыбленный паркет, закопченные от времени стены. Теперь квартира сияла. На стенах в роскошных рамах висели работы всего клана Соболевских, мебель сверкала львиными мордами и овальными медальонами.
У меня возникло странное ощущение – показалось, что в гостиной за столом должны обязательно сидеть и мечтать о Москве три чеховские героини, а спальня удивительно напоминала будуар Анны Карениной из мхатовской постановки.
Много замечательных театральных спектаклей оформили Соболевские, поэтому их квартира стала напоминать декорации. Но сделано это было красиво и производило впечатление подлинного антиквариата.
Именно из-за этого произошло событие, которое могло окончиться трагически.
Я написал сценарии многих телевизионных сериалов и обратил внимание на некую закономерность: денег к концу съемок катастрофически не хватает. Всем приходится изворачиваться, чтобы достойно закончить фильм. Я тоже внес свой вклад в изобразительное решение – снимались моя квартира, машина, мобильник, кожаная куртка соседа и даже газовый пистолет.
И вот новый сериал, и, естественно, нехватка денег, и поиски друзей, которые согласятся, чтобы в их квартире снимали кино.
Нам нужен был красивый, скажем, богатый интерьер. Я позвонил Леше Соболевскому.
Он выслушал меня и, подумав, ответил:
– Ладно, приходите, только…
– Что-нибудь случилось?
– Да вроде того, – замялся Леша. – Помнишь клад?
– Конечно.
– Так вот, за ним разбойники приходили. Когда он открыл дверь, я сразу увидел разбитое огромное зеркало в прихожей.
– Понимаешь, видимо, кто-то посчитал меня королем антиквариата, и в мою квартиру ворвались грузины-разбойники.
– Ограбили?
– Нет, не успели. Я выправил лицензию и купил себе «осу».
– Не понял.
– Пойдем покажу. Он достал из стола штуковину, похожую на револьвер без ствола, только один барабан с четырьмя гнездами.
– У нас на даче бродячие собаки моего кота гоняют, вот я по ним бью резиновыми пулями. А когда эти на летели, я только с дачи приехал, «оса» у меня в кармане была. Одного отключил, попал в голову, второму разнес ногу. Пока они в себя приходили, я ментов вызвал, они их и упаковали.
Я с недоверием посмотрел на Лешкино оружие и спросил:
– Дашь снять? Я такую сцену придумаю!
– Да снимайте, ради бога, только я зеркало заменю. Третья пуля рикошетом попала в него и разнесла. А пока пойдем по рюмке примем, здесь недалеко хороший бар есть.
Мы пришли в бар, оформленный в стиле ретро. На стенах висели фотографии забытых мест на Чистых прудах. И вдруг я увидел пруд и низко висящую над ним деревянную террасу. На ней сидели люди, белым пятном горела гирлянда…
Как давно это было!.. А кажется, только вчера я выходил из редакции и шел на веселый свет гирлянды, горящей над зеленой верандой над прудом.
Мелодия проходного двора
Она спонтанно возникает в памяти, и я становлюсь ее пленником на несколько часов. Потом она уходит, и я никак не могу вспомнить эту мелодию, с которой связано многое в моем нелепом прошлом. 1952 год. Солнечный день. Улица Москвина по-утреннему безлюдна и тиха. Я спускаюсь вниз к Петровке и сворачиваю в проходной двор. И здесь меня встречает щемящий голос саксофона. Невысокий человек в голубой майке и полосатых пижамных штанах на продолговатом балкончике второго этажа играет знаменитый фокстрот «Гольфстрим», и я иду под эту музыку совсем не так, как несколько минут назад. Мелодия ведет меня, и я шагаю по двору иначе – словно танцуя, легко и свободно.
Каждое утро веселый музыкант появлялся на своем балконе. Он репетировал, играя «Караван» Эллингтона, Глена Миллера, шлягеры «отдыхающего» на Колыме Эдди Рознера.
Сегодня любой может сказать: подумаешь, играл джаз, ну и что?
А то, что у саксофониста были хорошие соседи. Стукни они в райотдел МГБ, и последствия могли быть непредсказуемые. Ведь не о том, как «летят перелетные птицы», и не о том, «как едут по Берлину наши казаки», играл наш саксофонист. Он разлагал нас идеологически чуждыми мелодиями.
Я вхожу под арку. Вот она, Петровка, мелодия продолжает управлять мной. Почему-то в московских проходняках всегда звучала музыка: баян, гармошка, аккордеон или просто радиола, стоящая на окне.
Это был голос города, которого нынче никто не слышит.
1942 год. Тишинка. Это не рынок, нет, это море. Море людской беды с бухтами горя, приливами подлости, островами воровства.
Большой Кондратьевский переулок был в те годы одной из многочисленных речек, впадающих в бурную акваторию Тишинского моря. Вечерами, когда поток людей спадал, когда уходили в наш двор переодетые мордатые инвалиды, увешанные медалями, у которых, как в сказке, внезапно вырастали «потерянные в боях» руки и ноги. Когда приблатненные пацаны убирали свои дощечки для игры в три листика, а воры шли в пивную, в переулке появлялся человек.
Он ловко шел, опираясь на костыли. Единственная нога была обута в щеголеватый хромовый сапог, он вежливо раскланивался со знакомыми, не по-нашему прикасаясь пальцами к козырьку кепки.
Это был знаменитый Андрюха Поляк. Он сворачивал в подворотню и минут через сорок выходил во двор с сияющим перламутром аккордеоном.
На затемненный город опускались синие сумерки, и всполохи от трамвайных дуг на Большой Грузинской были особенно заметны, и в это время Андрюха Поляк начинал играть на аккордеоне.
Печальная мелодия неизвестных танго заполняла двор, вырывалась из-под арок проходного двора, и люди останавливались, слушали эти мелодии умершего довоенного времени.
Времени, когда можно было без страха открывать почтовые ящики, не боясь найти в них похоронку, не стоять в огромной очереди, чтобы «отоварить» карточки, не продавать с себя последние вещи, чтобы купить у спекулянта кальцекс для больного ребенка.
Нездешние танго замечательно играл Андрюха Поляк, потому что был приезжим с Запада. В первый же день войны в Западной Белоруссии ему при бомбежке оторвало ногу, и он каким-то чудом попал в санитарный поезд, который никак не мог передать раненых, потому что немцы шли за ним по пятам. Раненых выгрузили только в Москве.
В госпитале Андрюха Поляк, которого звали по-настоящему Анджей Козура, завел роман с санитаркой Полиной, она влюбилась в видного, обходительного мужика. Инвалид войны Анджей Козура расписался с Полиной Сизовой и переехал к ней в Большой Кондратьевский. На свадьбу, которую справили прямо в больничной палате, начальник госпиталя подарил новобрачным аккордеон.
Так Анджей Козура появился в Большом Кондратьевском и сразу же получил кликуху Андрюха Поляк. Он получал копеечную пенсию как инвалид войны и работал на Большой Грузинской в мастерской металлоремонта. По ремонту велосипедов Анджей был виртуозом. Он этим занимался и в родном Пинске. Во время войны мастер по ремонту велосипедов был значительно важнее любого нынешнего короля автосервиса. Мне Андрюха Поляк собрал велосипед из трех велосипедных обломков.
Анджей Козура действительно был человеком оттуда. Западную Белоруссию присоединили к Советской Белоруссии только 20 сентября 1939 года, а до этого она считалась задворками Европы.
Задворки задворками, но некий нездешний лоск у Андрюхи был. Весной и летом в проходном дворе звучали томные польские танго, и все привыкли к этому, считая голос аккордеона некоей данностью.
Но в мае 1947-го Андрюху Поляка как-то утром нашли под аркой проходного двора с кинжалом под лопаткой. Его закололи именно немецким кинжалом с эсэсовскими рунами на рукоятке. Хотя тогда такие кинжалы, кортики, штыки-ножи были практически у каждого московского пацана.
Местные блатняки, начиная от Леши Колуна, авторитетного вора, державшего Тишинку, и кончая огольцами, мелкой шпаной, к Андрюхе относились почтительно. Как сказал мне живший в нашем дворе карманник Миша Бегунок, Андрюху Поляка заделали за старые дела.
– Какие? – удивился я.
– Это не наша печаль. Он у себя в Белоруссии в боль шом авторитете был.
Перестал играть аккордеон во дворе, и стал он скучным, как наша жизнь.
Когда звучали в нем прекрасные мелодии, даже облупленные стены деревянных домов с покосившимися окнами казались декорацией к какому-то фильму из неведомой жизни, которые мы так любили смотреть в кинотеатре «Смена».
Кто и за что убил Андрюху Поляка, я так и не узнал. Среди пацанов ходило много легенд, где велосипедный мастер из Пинска становился чуть ли не главным немецким шпионом.
Что поделаешь, война кончилась всего два года назад.
А через тринадцать лет, в начале апреля, я ехал в поезде Барановичи – Пинск. Я уже достаточно пошлялся по стране и видел всякое, но никак не мог представить, что в самом центре страны сохранилась многокилометровая узкоколейная дорога.
Еще в Барановичах я с удивлением увидел, что состав потянет пузатый паровоз, смахивающий на поставленный на колеса самовар. Вагоны были облупленные, на некоторых из-под остатков краски ясно проглядывали фрагменты белого польского орла.
Что говорить, хоть и задворки, но Европа.
Собрав необходимый материал для очерка о секретаре комсомольской организации, я, конечно, зашел в милицию. Там с сыщиками из угрозыска мы выпили, поговорили за жизнь, и я услышал много интересных историй, связанных с оккупацией.
Вечер мы заканчивали в заведении, которое, как мне сказали, раньше именовалось «Бристоль», а ныне просто – ресторан. На сцене появился оркестр. И аккордеонист заиграл щемящие польские танго моего детства.
– Послушайте, ребята, а у нас во время войны инвалид из Пинска играл во дворе эти мелодии.
– Из Пинска? – оживились ребята.
– Анджей Козура, он был велосипедный мастер.
– Что-то знакомое, давай завтра поедем к одному нашему ветерану, он собирает материалы по криминальной истории Западной Белоруссии.
На следующий день мы уже сидели в большой комнате с великолепным эркером, выходящим на реку Пину.
– Значит, Козура, – хитро улыбнулся хозяин. Он вынул из шкафа несколько папок и положил пере до мной.
На них красовались старые польские орлы с короной.
– Глядите.
Хозяин перелистал папку, и я увидел фотографию Андрюхи Поляка: с твердого глянцевого фото на меня глядел весьма элегантный господин в двубортном пальто, шляпе-борсалино и галстуке-бабочке.
– Это он.
– Еще бы, – засмеялся хозяин, – Анджей Козура был известным в Европе человеком. Знаменитым кобурщиком.
Кобур – это специальное приспособление, при помощи которого делается отверстие в стене банка, ломбарда, ссудной кассы. Изобретено в Польше, и тамошние кобурщики приглашались на гастроли по всей Европе. Помните фильм «Ва-банк»? Там Датчанин вскрывает стену банка приблизительно таким же образом.
Но вернемся к Козуре. Оказывается, его разыскивала полиция Румынии, Чехословакии, Австрии. Только вторжение немцев в Польшу в 1939 году спасло его от ареста.
Год Козура честно чинил велосипеды и мотоциклы, а потом вместе со своими тремя сообщниками начал готовить новое дело.
Когда Германия напала на Польшу, вполне естественно, началась паника, людям срочно понадобились деньги, чтобы уехать от войны куда угодно, хоть на Северный полюс.
Очень много ценностей скопилось в брестском ломбарде. После прихода советских войск ломбард из частного стал государственным, и новая власть была готова платить по финансовым обязательствам старых хозяев.
Козура и его друганы были людьми серьезными, они завербовали служащую ломбарда, которая не только рассказала, сколько ценностей находится в хранилищах, а, главное, сняла слепки с ключей.
Сначала думали устроить налет, но потом решили действовать иначе. 14 июня 1941 года кобуром вскрыли стену, проникли в помещение, никакой охранной сигнализации не было, вскрыли хранилище и унесли огромное количество ценностей.
Когда служащие ломбарда в понедельник пришли на работу, Козура, напевая танго, чинил велосипеды в Пинске.
А через неделю началась война.
Ценности брестского ломбарда так и не нашли, не всплыли они и после войны. Наверное, схрон Козуры случайно попал к немцам.
А вот за что убили человека, которого все знали как Андрюху Поляка, неизвестно. В тот день были выдвинуты две версии. Его могли разыскать подельники по брестскому делу и убили, считая, что он присвоил ценности. А может, все было еще проще: убили не Анджея Козуру, а Андрюху Поляка за неведомые никому дела с московскими блатняками.
Иногда, крайне редко, телевидение показывает фильм Евгения Габриловича и Михаила Ромма «Мечта». Там есть сцена в ресторане «Атлантический океан», где и звучит одна из мелодий, которую играл в Большом Кондратьевском Андрюха Поляк. Я слушаю ее и вспоминаю фотографию знаменитого кобурщика Анджея Козуры. Шляпа-борсалино, двубортное пальто, галстук-бабочка.
Его давно нет, а мелодия, подаренная им, жива.
Однажды летом мы делали фильм «Время жестоких». Когда я писал сценарий, мне хотелось передать обстановку чудовищного разлома начала так называемых реформ.
Показать людей, утративших в одночасье нравственные ориентиры.
Как ни странно, главной приметой тех дней стали уличные оркестры. Они играли в переходах, на тротуарах, в скверах – везде, где люди могли бросить в лежащую шапку или картонный ящик какие-то деньги. Москва запела, но это была музыка горя и нищеты.
Я написал подлинную сцену. На Новом Арбате, недалеко от ресторана «Прага», играл коллектив знаменитого Бориса Матвеева. Он сам, как всегда элегантный, со знаком «Заслуженный артист СССР» на темном пиджаке, мастерски работал на ударных. Люди слушали, аплодировали, бросали деньги в картонный ящик. Я дождался перерыва и подошел к Борису.
– Вот видишь, Москонцерт накрылся, работы нет, пришлось стать уличным музыкантом, – вздохнул он.
– Это не самое плохое.
– Конечно, ты посмотри, как нас слушают.
Публика принимала музыкантов великолепно.
Мы через тринадцать лет воссоздали эту сцену и сняли ее для нашего будущего фильма. Сняли всю, кроме одной детали.
В тот день у ресторана «Прага» остановился перламутровый спортивный «мерседес», тогда это была еще редкость, и из салона вылез Гена Малыхин, у которого среди его коллег по фарцовке были две клички: Сопля и Поганый Человек.
Так вот, Поганый Человек, одетый во все дорогое, небрежно, враскачку (наверняка насмотрелся американских фильмов на видео) подошел, бросил несколько однодолларовых бумажек в ящик и огляделся, желая узнать, какой эффект он произвел на публику. Потом увидел меня, подошел.
Я знал, из чьей машины он вылез с такой помпой. Когда-то этот «мерседес» принадлежал знаменитому Боре Цыгану, любовнику советской принцессы Гали Брежневой, у которого Малыхин бегал в «шестерках».
И я знал, какую работу делал для своего хозяина Гена по прозвищу Поганый Человек.
Малыхин посмотрел на меня со значением, как должен смотреть крупный и крутой мафиозо, и сказал:
– Время вас жить научит.
Сказал и прошел мимо, ступая в такт мелодии, которую начали играть ребята Бориса Матвеева.
Генка Малыхин действительно был поганый человек. Едва он попадал за чей-то столик в ресторане, то делал серьезный даже по тем временам заказ и смывался, когда наступало время расчета. Но он выглядел весьма вальяжно, сыпал в разговоре знаменитыми фамилиями и, более того, появлялся с этими людьми в ресторанах.
А после того как его увидели в ресторане Дома журналиста с самой Галиной Брежневой, о нем начали говорить как о человеке с огромными возможностями.
В то время у советской принцессы был жестокий роман с красавцем певцом Борей Буряце, больше известным в Москве как Боря Цыган.
Как мне сказал знаменитый цыганский певец Коля Волшанинов, Борис родом из очень почтенной семьи цыганских баронов. У него еще одна кличка – Бриллиантовый Мальчик. Так звали его в окружении Гали Брежневой за невероятную страсть к драгоценным камням.
Я никогда не слышал, как он поет, но знающие люди говорили, что делает он это на уровне цыганского ансамбля. Тем не менее стараниями советской принцессы он был зачислен солистом в труппу Большого театра.
Мне довелось сидеть с ним за одним столом. Он был, безусловно, очень красивым мужиком. Черноволосый, с зелеными глазами, высокий и очень богатый. Борис иногда специально поднимал брюки, чтобы все видели у него на ноге бриллиантовый браслет.
Не буду рассказывать о перстнях, часах «Картье», усыпанных бриллиантами, цепи и большом кресте на груди.
Сразила же меня наповал его темно-вишневая шелковая рубашка. По воротнику она была оторочена драгоценными камнями. Такого я никогда в жизни не видел и, наверное, не увижу.
Но страсть к бриллиантам не мешала Боре Цыгану быть добрым парнем и, как мне говорили люди, хорошо его знавшие, отличным товарищем. С Галиной Брежневой, кроме амурных отношений, их связывала еще одна страсть – драгоценности. Но не новодел 1980-х годов, а изделия Фаберже, Грачева, Журдена – короче, все, что называлось ювелирным антиквариатом.
Это надо было находить, и вот здесь-то возникали такие люди, как Генка Малыхин. Роскошный московский кавалер, сидящий в ресторане в одной компании с дочерью самого генсека, по официальной версии, был журналистом. У него даже имелось красивое удостоверение, в котором на русском и английском было написано, что Малыхин является корреспондентом газеты «Москоу ньюс». На самом же деле он работал у моего кореша Яши в мастерской металлоремонта в Столешниковом.
Но главным его занятием было оказание услуг Боре Цыгану. Малыхин бегал за боржоми, ездил к Соколову в Елисеевский магазин получать заказы, относил в чистку затейливые наряды Бориса.
Короче, был прислугой «за все». А кроме этого, он выполнял роль храброго разведчика: пользуясь своими связями в золотой фарцовке, находил людей, готовых продать украшения знаменитой работы.
Генка Малыхин не наводил и не воровал. Он по своим каналам узнавал, кто хочет расстаться с хорошей вещью, выходил на этого человека, а потом, естественно не бесплатно, сводил его с Борисом.
Конечно, кое-что, не очень дорогое, он покупал сам, а потом перепродавал Боре Цыгану, но в основном вещи, которые «накалывал» Генка, стоили очень круто, таких денег у него не было.
Мой товарищ Витя Савельев с огромным трудом попал в хороший кооператив, однако за трехкомнатную квартиру нужно было внести полную стоимость. У него были две вещи, оставшиеся от деда, знаменитого театрального антрепренера: папиросница работы Фаберже и чернильный прибор, сделанный в мастерской Грачевых.
Я видел эту папиросницу – не портсигар, а настольную коробку для папирос. Она была сделана из золотых нитей, крышка украшена камнями, которые, казалось, просто висят в воздухе.
Эта вещь стала украшением квартиры Бори Цыгана.
Борис Буряце жил на улице Чехова, в прекрасной по меркам того времени трехкомнатной квартире – подарок Галины Брежневой. В квартире этой крутился весь московский бомонд плюс криминальные авторитеты, старавшиеся решить свои дела через дочь генерального секретаря.
Вполне естественно, что она обладала и определенной информацией. Так, например, Галина узнала, что Политбюро приняло решение в очередной раз повысить цены на ювелирные изделия и драгоценные камни почти в полтора раза.
Такой шанс упускать было просто глупо. Целый месяц Галя и Боря скупали в магазинах и на Смоленском ювелирном комбинате «Кристалл» украшения с многокаратными камнями. Вложили огромные деньги, а через несколько месяцев получили огромную прибыль.
За шалостями «бриллиантовой мафии», так называли в узких кругах компанию советской принцессы, внимательно наблюдал сам Юрий Андропов, председатель КГБ. Конечно, его люди могли за один день забрать всю эту шатию, но дочь генсека была лицом неприкосновенным.
В квартире на улице Чехова стали все чаще и чаще появляться иностранцы. Антрепренеры заезжих знаменитостей, бизнесмены с сомнительной репутацией и, конечно, журналисты.
Боря Цыган в беседах с иностранцами, для придания себе большей значимости, пересказывал им сведения, полученные в постели, – не по злому умыслу, а по женской пьяной глупости Галина передавала своему любовнику то, что слышала от своего отца и мужа.
В западную прессу начала попадать информация, которая у нас считалась не секретной, но все же закрытой.
30 декабря 1981 года была ограблена квартира знаменитой дрессировщицы Ирины Бугримовой. А в первых числах января в аэропорту Шереметьево взяли человека, пытавшегося вывезти за границу часть похищенных ценностей.
Через него чекисты вышли на Бориса Цыгана. При обыске в его квартире нашли брошь и перстень редкой работы, похищенные у Бугримовой, а также еще несколько находящихся в розыске ювелирных изделий известных мастеров.
Даже советская принцесса не могла отмазать своего любовника от Лефортовской тюрьмы и срока по знаменитой статье 88 УК РСФСР (о валютных операциях и спекуляции драгоценностями).
Интересно, как вовремя и каким образом к нему попали эти ценности…
Мы сидим в знаменитом парижском ресторане «Доминик» на бульваре Распай. Это весьма модное русское заведение. Меня пригласил на ужин бывший «король» металлоремонта и подпольный бриллиантщик Яша. Давно уже забыта мастерская в Столешниковом, у него ювелирное дело в Нью-Йорке и Амстердаме. Он вполне доволен жизнью буржуа.
Конечно, говорили о Москве, о Доме кино, о тех, кто уехал, и о тех, кто остался.
Я рассказываю ему явление Генки Малыхина на Старом Арбате.
– На Борином мерсе приехал, – засмеялся Яша. – Понимаешь, наше дело в Москве было весьма непростым. Я занимался лишь редкими изделиями, в которых сочетались и дорогие камни и прекрасная работа. Я знал, у кого есть интересующие меня вещи. И если мне некоторые люди приносили ювелирку, то я знал, у кого они ее украли, и никогда не подписывался под этим делом. Боря Цыган – другое дело. В нем жила страсть коллекционера. Он мог купить любую замазанную вещь. Ведь вещи Бугримовой ему принес Генка Малыхин. Вот и суди сам, по глупости или по чьей-то воле.
Уже было поздно, когда мы выходили из ресторана. На углу улицы Вовен звучит музыка. Играли аккордеонист и саксофон, наверное, это были заблудившиеся в Европе наши музыканты. И мы стояли и слушали знакомые нам старые мелодии.
Яша закурил сигарету и сказал:
– Домой хочу.
…Теперь я иду уже не по улице Москвина, а по Петровскому переулку. Вот он, знакомый проходной двор, где играл веселый саксофонист. Я сворачиваю во двор, иду мимо школы.
Стоп. Прохода нет. Выход перегораживает ажурный металлический забор. Дворик забит престижными машинами. Старые дома отремонтировали. Балкона, на котором играл саксофонист, больше нет, вместо него лоджия с затемненными стеклами. По двору ходят серьезные охран ники.
Из двора моей молодости ушли даже воспоминания о веселой мелодии.
Музыка покинула московские дворы, а вместо нее поселился страх.
Праздничный пирог ко Дню Победы
О том, что 9 мая стал нерабочим праздничным днем, объявили по радио в шесть часов утра. А у меня, как назло, репродуктор, похожий на здоровенную черную тарелку, был не просто выключен, но мама забрала его.
Спать меня укладывали в двадцать два часа, а в это время по радио начинались самые интересные передачи: концерт оркестра Леонида Утесова и любимая моя программа «Театр у микрофона».
И накануне, вечером 8 мая, я был застигнут матерью в тот самый момент, когда приладился слушать замечательную оперетту «Принцесса цирка». Вполне естественно, что верный мой раструб был изъят и отнесен на кухню. Поэтому о Дне Победы я узнал, только выйдя на улицу с противогазной сумкой, полной учебников.
У помойки, на заднем дворе, меня встретил сосед, в руках у которого по утреннему времени была сумка-авоська, полная водки. Видимо, отдал за нее все талоны на спиртное.
– Ты куда? – весело поинтересовался он.
– В школу, – без особого энтузиазма ответил я.
– Дуй домой. Ты что, радио не слушаешь? Победа! Понял? Победа! Объявили выходной день.
Я бросился домой, где мать уже слушала радио. Слушала и плакала.
Победа приходила в Москву постепенно. В 1943 году убрали мешки с песком, закрывающие витрины. Исчезли с перекрестков противотанковые ежи. С бульваров уехали скорострельные зенитные пушки «эрликон». Траншеи на бульварах засыпали, вместо них разбили клумбы.
В 1944 году, весной, когда наши войска перешли госграницу, разрешили снять с окон бумажные перекрестья. Их делали специально, охраняя жителей от осколков оконных стекол, выбитых взрывной волной фугасной бомбы во время налетов.
В этом же году загорелись буквы «М» над входом в метро, а в троллейбусах и трамваях вместо унылых синих лампочек зажгли обычное яркое освещение. Вечером на затемненной улице, как сказочный корабль, весело бежал ярко освещенный трамвай.
Но главное случилось 30 апреля 1945 года. По радио передали приказ военного коменданта Москвы генерал-лейтенанта Синилова о том, что с двадцати двух часов 2 мая разрешается снять светомаскировку с окон и осветить витрины магазинов, названия театров и кино.
Как хорошо я помню этот день! За полчаса до назначенного срока я сидел у репродуктора и ждал сигнала. В черном раструбе безумствовал военный ансамбль песни и пляски под управлением Александрова.
Мощный хор пел американскую военную песню:
- Зашел я в чудный кабачок, кабачок,
- Вино там стоит пятачок, пятачок,
- С бутылкой там сижу я на окне,
- Не плачь, красотка, обо мне.
И вдруг оборвалась веселая жизнь американского солдата. Репродуктор замолк, а потом прозвучал сигнал точного времени.
С криком «ура!» я бросился к окну и начал срывать надоевшую плотную синюю бумагу, которая четыре года не пускала свет из комнаты на улицу.
Видимо, не один я ждал этой минуты. Соседние дома вспыхнули светлыми квадратами окон. Загорелись фонари во дворе, лампочки в подъездах.
Четыре года город жил во тьме, и вот наступил день «зажженных фонарей», как в сказке братьев Гримм.
Конечно, все выбежали на улицу. Непривычно и удивительно было увидеть свой, до слез знакомый двор в этой, как нам казалось, вакханалии огней. Правда, это чувство прошло довольно быстро, и уже на следующий день мы воспринимали ярко освещенные окна как самое обычное явление.
Почти каждый день гремели над затемненной Москвой салюты в честь бойцов 1-го и 2-го Украинских фронтов. В честь героев Западного фронта, Южного, Белорусского. Мы смотрели на небо, разорванное ярким светом ракет, и спорили, какой же будет салют Победы.
И вот он пришел, этот день, а люди еще не верили своему счастью. День был солнечный, но прохладный, иногда на короткое время налетал дождь.
И все-таки было решено устроить общий пир во дворе. Уже поддатые мужички мастерили козлы для досок и снятых с петель дверей сараев, которые должны были стать столами.
Валя, студент электротехнического института, протягивал над площадкой провода для гирлянд. Мы все тащили из дома синие, красные лампочки и, конечно, обычные, светлые.
А женщины готовили знаменитый пирог.
Каждая хозяйка у себя дома в духовке газовой плиты на противне пекла свой пирог. В него шли все полученные по карточкам припасы.
Моя мама делала начинку из риса, который где-то раздобыл дядька, американской свиной тушенки и консервированной колбасы по кличке «Второй фронт».
Идея пирога Победы заключалась в том, чтобы положить на столе десятки кусков с разной начинкой и соединить их. Как их соединили, я уже не помню.
И наступила торжественная минута сбора за столом. Зажглись самодельные гирлянды, принесенный на улицу патефон запел: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна…»
Все встали и выпили первый тост за любимого вождя, приведшего нас к Победе, тем более что его портрет закрепили на распорке во главе стола. Потом выпили за Победу. Третий тост по традиции – за погибших… А патефон уже играл веселые мелодии, и за столом стало тесно, люди подходили. Военных, идущих через двор, силком затягивали на пиршество.
Пришел участковый, младший лейтенант. Он появился у нас недавно, заменив погибшего от бандитской пули лейтенанта Козлова.
Обычно участковый ходил в синем кителе, с тремя нашивками за тяжелое ранение. Сегодня же он был при полном параде. Слева на кителе висели ордена Славы двух степеней и четыре медали, справа рубиново горела Красная Звезда.
Он сел вместе с фронтовиками, вынул из карманов галифе бутылку водки-сырца, банку рыбных консервов и оглядел стол.
Все замерли. На столе красовались две огромные бутылки самогона.
Участковый взял одну из них, налил полный стакан.
Сейчас он был фронтовиком, а не офицером милиции.
– За Победу, земляки!
Он выпил и закусил знаменитым пирогом.
Нас, пацанов, в этот вечер никто не гнал домой укладываться спать.
Ведь этот день был и нашей радостью. Мы в 1941-м прятались от бомбежки, недоедали, собирали металлолом для фронта, шефствовали над ранеными в госпитале.
Конечно, глупо сегодня писать об этом, но мы немного жалели, что кончилась война, на которую мы не успели. Мы были влюблены в молодых лейтенантов, идущих по улицам. Их золотые погоны, алые ордена не давали нам спокойно спать.
Потом некоторые из нас станут лейтенантами и поймут, что золотые погоны – это чудовищная ответственность: за людей, технику, порученное дело. И офицерская жизнь не такая уж красивая. Но это потом, пока же мы завидовали.
А над столом витали самые необыкновенные истории. Серьезные мужики спорили до хрипоты, что Гитлер жив и его уже поймали и скоро вместе с Герингом и Геббельсом привезут в железных клетках в Москву. Клетки эти установят в Парке культуры имени Горького на выставке трофейного оружия. Покажут народу, а потом будут судить.
Чего только не наслушался я тем самым прекрасным вечером! Люди спорили, пили, произносили тосты, танцевали…
И никто не знал, что у них ровно два дня назад пытались украсть Победу.
7 мая 1945 года в городе Реймсе в 2 часа 41 минуту ночи в ставке американского главнокомандующего генерала Эйзенхауэра наши западные союзники тайно подписали акт о безоговорочной капитуляции Германии.
С немецкой стороны, по поручению нового главы рейха гросс-адмирала Деница, подписал документ генерал-полковник Йодль. И одновременно Дениц приказал не прекращать военных действий на востоке, в Чехословакии, задержать советские войска как можно дольше и дать американцам войти в Прагу.
Знал ли это Эйзенхауэр, подписывая акт о капитуляции? Кто мог ответить на этот вопрос?
– Безусловно, знал, – разъяснил мне один из лучших наших разведчиков генерал Коротков.
Кстати, именно этот акт о капитуляции, подписанный американцами, дал впоследствии повод некоторым западным историкам преуменьшить в своих книгах и фильмах роль Красной армии.
Итак, акт о капитуляции был подписан в 2 часа 41 минуту, а ночью его текст уже был у нашего разведчика. Позже этого человека назовут асом разведки.
Получив столь исключительное донесение, Коротков немедленно доложил своему начальнику – генерал-полковнику Ивану Серову, который был заместителем командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Жукова по оперативным вопросам.
Дальнейшую историю двух актов о капитуляции мне рассказал генерал Серов. Сведения, полученные от Короткова, он тут же, ночью, передал в Москву. Реакция последовала немедленно. Сталин позвонил Жукову и сказал, что акт о капитуляции Германии будет подписан только в присутствии всех главнокомандующих союзными войсками и только в Берлине, в Карлхорсте, где дислоцировался штаб маршала Жукова.
Утром прилетел Вышинский с текстом акта. Через несколько часов на Темпельхорстский аэродром должны были прилететь представители союзного командования: английский маршал авиации Теддер, командующий стратегическими воздушными силами США генерал Спаатс и главнокомандующий французской армией генерал Делатр де Тассиньи.
Начали спешно готовиться к столь важному мероприятию. Практически не тронутым обстрелом оставалось здание военно-инженерного училища в Карлхорсте.
Комендант Берлина генерал Берзарин и тыловики фронта проявили необычайную расторопность: были подготовлены апартаменты для приема союзников, зал подписания и, естественно, зал для банкета.
Мне рассказывал мой товарищ, который в мае 1945-го был младшим лейтенантом и служил в комендатуре Берлина, как он получил важное правительственное задание.
Его вызвал Берзарин и сказал:
– Знаешь, что приехали союзники?
– Так точно.
– Ты догадываешься зачем?