Экипаж машины боевой (сборник) Кердан Александр
– Умеет, просто молчаливый от природы, – снова выручил Брусов.
– Молчаливый – это хорошо. Я люблю молчаливых, – во взгляде прапорщика промелькнуло что-то похожее на одобрение. – В общем, постарайтесь, землячки, в долгу не останусь.
Дверь за Перегудовым громыхнула, как ружейный салют в память о почившем в бозе.
– Слушай, о какой книжке этот козёл распекался? – смачно сплюнув вслед прапору, спросил Сашка.
Я без слов протянул ему свою находку – маленькую записную книжку в зелёном кожаном переплёте.
Думал ли я когда-нибудь, что получу удовольствие, просматривая чужую записную книжку? Про «удовольствие» – это я, конечно, загнул, как говорят поэты – гиперболизировал, но что-то похожее на чувство удовлетворения после просмотра записей нашего врага испытал.
Поначалу, листая книжку, мы с Сашкой понять не могли, отчего так переполошился прапор, потеряв её. Ничего примечательного обнаруженные там записи вроде бы не содержали. Несколько похабных самодеятельных шлягеров, бывших в ходу и среди нашего брата. «Сказ о русском Иване, служившем в Афгане» или «Песня о приключениях Бабы-Яги»… Потом следовали какие-то адреса с обширной географией: Москва, Питер, Воронеж, Красноярск… Затем несколько пустых страниц… А последние листочки книжки просто испещрены какими-то цифрами, инициалами…
Сашка закрыл книжку и разочарованно протянул мне:
– И чего затеяли мы спектакль? Ничего тут нет!
– Погоди, – удержал я его, – может, это шифр!
– Ну вот, начитался детективов: везде шифры мерещатся.
Я раскрыл книжку на последней страничке:
– Сам посмотри: вот два столбца, а вверху – «Пр» и «Рас». Это же «Приход – расход»! А ниже – прописные буквы – инициалы: «М.Е. – 400 ч.», «Хаб. – 2000 аф.» и даты с апреля прошлого года по сентябрь нынешнего… Шифр – не шифр, но что-то похожее на амбарную книгу!
– Ну и что нам, мистер Шерлок Холмс, с этих «приходов и расходов», если мы все эти буквы и цифры расшифровать не сумеем? «Ч.», предположим, чеки, «аф.» – афгани… Но кому они и за что?
– Да как ты не поймёшь, Саня, нам с тобой и не надо знать, кому и за что они предназначались! Тут важно другое: если «кусок» так мечется из-за книжки, значит, что-то в ней такое заключено… Вот мне и кажется, что цифры эти как раз то самое и есть! Ферштейн? – передразнил я Перегудова.
Но Брусов уже и сам зачарованно уставился на столбцы цифр.
– Давай возьмём прапора на понт: письмо ему анонимное накалякаем и в аптеку подбросим с требованием, так, мол, и так, если ты кобелиные замашки не бросишь, то сокровище потерянное попадёт…
– В руки «внука Дзержинского»… – весело блеснул глазами Сашка.
«Внук Дзержинского» – кличка гарнизонного особиста майора Феликса Скворцова, личности, невзирая на таинственность профессии, очень популярной в солдатской среде. Длинный, сухопарый «контрик» был похож на своего далёкого тёзку не только внешне, но и характером. Такой же принципиальный и бескомпромиссный. Словом, «железный Феликс» он и есть – рыцарь революции. Помимо прочего, о геройских делах Скворцова ходили по бригаде настоящие легенды.
Рассказывали, что однажды майор с разведгруппой чуть не взял в плен самого Ахмад-шаха. Сумел захватить его любимого телохранителя. Хозяин Панджшера за своего нукера огромный выкуп обещал, предлагал Скворцову сытую жизнь за кордоном, а тот не купился… Такие люди, похоже, вообще, не покупаются. Так что Сашка прав: одно упоминание о «внуке Дзержинского» будет для Перегудова, как удар серпом по… Вжик, и – никакого потомства!
В тот же вечер, устроившись на моём топчане (благо он расположен в углу палаты, подальше от чужих глаз), мы написали печатными буквами на четвертинке мятого тетрадного листа наше послание Перегудову.
Этот шедевр эпистолярного жанра подсунули под обитую железом дверь аптеки.
Теперь оставалось только «лечь на грунт», как подводной лодке после пуска торпеды, и ждать последствий содеянного.
Ждать пришлось недолго.
На следующее утро, спустя час после обхода, в палату притопала Мегера. Оглядев всю братию, навела окуляры очков на нас с Сашкой:
– Брусов, Шамиев, подите сюда!
Мы неохотно приблизились.
– До обеда поступаете в распоряжение начальника аптеки. Задачу он сам вам поставит.
«Вот оно, начинается», – я покосился на Брусова. Тот даже виду не подал, что случилось что-то необычное.
И действительно, что тут необычного? У нас выздоравливающие каждый день на какие-нибудь работы назначаются, в том числе и в распоряжение начальника аптеки, который, как всем известно, ещё и нештатный комендант госпиталя. Так что повода для беспокойства вроде бы нет…
Прапорщик встретил нас в проёме аптечной двери. Маленькие глаза из-под нависших бровей прожигали, словно два лазера.
– Не нашли книжку? – вместо ответа на наше приветствие спросил он.
– Никак нет, – настала моя очередь отвечать: Сашка будто язык проглотил.
– Тэк-с, жаль, а могли бы… – глаза Перегудова сделались ледяными. – Ладно, есть для вас другая задача. Будете наводить порядок на территории… Сейчас возьмёте грабли, и до обеда чтобы вся земля вокруг забора на два метра была очищена от всякого хлама. Ждём комиссию из Кабула… Исполнение проверю лично. Ферштейн? Начнёте со стороны «зелёнки»… – прапорщик повернулся к нам спиной, давая понять, что других «цэу» не будет.
Мы поплелись за хозинвентарем, так и не разобрав: догадывается ли Перегудов, кто скрывается за подписью: «Доброжелатель»?
Любое дело начинается с перекура.
Мы решили традицию не нарушать.
Перелезли через забор, дыры в котором были заделаны бронелистами различной конфигурации, отчего он был похож на джинсы хиппи. Присели под огромным чинаром. Его лопухообразные листья порыжели, скукожились, но всё-таки служили защитой от неистового, непримиримого, словно моджахед, светила.
Денёк выдался жаркий: градусов тридцать пять в тени. На белёсом, выцветшем, как и всё вокруг, небе хозяйничало солнце. В «зелёнке» без умолку трещали птицы. Я заметил одну из них, чем-то напоминающую нашу сороку, только с более яркой, причудливой раскраской. Загляделся…
Сашка, раскурив бычок импортной сигареты, сказал:
– Давно хотел тебе рассказать, как здесь очутился…
Я не был настроен на откровенья:
– Может, не стоит?..
– Нет, ты послушай, в другой раз не смогу…
– Ну и как?
– Позорно, братан… – Сашка жадно затянулся, закашлялся. Спросил: – Слышал про уринотерапию?
– Это что-то с мочой связано?
– С ней самой… Только я эту терапию на себе испытал…
– Не понял!
– Что тут не понять… Заболел у нас в роте гепатитом один пацан, однопризывник мой. Меня замполит отрядил в медсанбат попроведать его, передать «бакшиш» от роты. Пришёл, а он мне через форточку говорит, хватит тебе, дураку, по горам шастать, мишенью для «духовских» буров[14] быть… Смотри, мол, на умных людей: они себе места поспокойнее находят! А хочешь, я тебе болячку наподобие моей устрою? Не за так, конечно… Гони «бабки» – и комар носа не подточит!..
– Что он, волшебник?
– Я ему тогда то же самое и вылепил. А он – сматерился и стакан мне пустой показывает: «Я сюда отолью, а ты – выпей! И всё будет чики-чики: пожелтеешь в три дня… Только деньги вперёд!»
– Так ведь противно…
– Понятно, не пепси-кола! Но вольному – воля: не выпьешь – завтра в рейд, и может быть, в последний… В общем, решился я… «Бабок» у меня не было в наличии. Приволок корешу свою заначку – «Шарп» гонконговский. Я его у одного дукандора конфисковал именем революции… Торговец был жирный, противный, как в листовках изображают… Явный пособник Хекматияра… Не обеднеет с одного «Шарпа», буржуй проклятый. А солдату – радость! Через ту же форточку произвели натуральный обмен: маг на стакан урины. Зажмурился я и махом эту гадость в себя опрокинул… Ну, а дальше сам видел: не обманул пацан. Через несколько дней уже мог петь песню китайских парашютистов: «Лица жёлтые над городом кружатся!» Зато сорок суток в стационаре: ни гор тебе, ни «зелёнки»… Осуждаешь?
Сашка умолк. «Бычок» обжигал ему пальцы, но он, казалось, не замечает этого.
История меня покоробила. Но я не осуждал Брусова: каждый живёт, как может, как умеет, как совесть позволяет…
Так и сказал ему тогда, ещё не зная, что этот разговор у нас последний.
Сашка затушил «чинарик» о камень. Мы поднялись и пошли вдоль забора в сторону «зелёнки», собирая в кучи металлический, бумажный и прочий хлам, попадавшийся по дороге. Ни о чём больше не заговаривали: ни о наших болячках, ни о Перегудове, ни о Томке…
Когда до первых зарослей осталось каких-нибудь тридцать шагов, Сашка, идущий впереди, неожиданно остановился. Повернулся ко мне, хотел что-то сказать. Потом махнул, дескать, не стоит, нагнулся и поднял лист ржавого железа, лежащий между нами. И когда он оторвал его от земли, что-то со страшным грохотом вырвалось из-под этого листа, ослепляя, круша, корёжа.
Словно в замедленном кино, я увидел, как тело Сашки неестественно надломилось, а лицо его, сметённое, сорвалось со своего привычного места и стало падать вниз, разлетаясь на множество кровавых частиц. И эти частички Сашкиного лица, ещё теплой, живой его плоти, брызнули в меня, залепили глаза, нос, рот. И тут же грубая сила подняла меня, ударила, и солнечный свет померк.
Сколько я был в беспамятстве, сказать трудно. Жизнь вернулась ко мне глухими голосами, прорывающимися в сознание, словно через пуховую перину:
– Ты посмотри: парень в бронежилете родился! Дружка – в клочья, а на нём ни царапины. Только о стену взрывной волной шарахнуло…
– Офигеть можно… Надо же на минное поле с граблями залезть! Чокнутые какие-то…
Я с трудом открыл глаза. Все поплыло передо мной, совсем как в восьмом классе, когда впервые выпил вина. В ушах – шум, похожий на стрекотание цикад тёплой ночью. Руки и ноги будто из ваты…
На фоне ускользающего неба возникли две головы в «афганках».
– Кажется, очухался, – донеслось до меня. И я снова провалился в темноту.
Окончательно пришёл в себя я уже на госпитальной кровати. Не на топчане, а на настоящей койке с панцирной сеткой. Её моё тело ощущало каждой клеткой. В комнате, где я находился, было сумеречно. Я несколько раз моргнул, но так и не понял: то ли на самом деле вечер, то ли у меня в глазах темно. Кто-то наклонился надо мной:
– Ну, вот и хорошо, Маратик, теперь всё будет хорошо…
– Томка, Тамара Васильевна, – узнав, произнёс я первые в своей новой жизни слова.
– Маратик, ты не говори, тебе пока нельзя. Лежи спокойно, милый, – Томка неожиданно всхлипнула.
Я всё-таки был ещё не в себе: даже Томкино «милый» на меня впечатления не произвело.
– Где Сашка, что с ним?
Томка долго молчала, потом заговорила, как говорят с ребёнком, желая его успокоить:
– Ты не волнуйся, пожалуйста, Сашу увезли…
– Куда увезли? – я снова ощутил на губах вкус Сашкиной крови.
– В Кабул… Тут в госпитале такой переполох из-за вашего подрыва поднялся. Начальства понаехало разбираться, как вы на минном поле очутились…
– Сашка жив?
Козырева не отвечала.
– Значит, нет… – я попытался встать.
– Тебе нельзя, – удержала она.
– Где мой халат? Посмотрите, в кармане книжка должна быть. В зелёном переплёте…
– Ничего нет, Маратик… А зачем тебе книжка? Домой хочешь написать? Так ты адрес скажи, я могу…
«Ничего ты не знаешь… Да, жизнь Сашки и моя собственная – цена этой книжки!» – подумал я и сказал:
– Тамара Васильевна, узнайте у тех пацанов, что нас нашли, где книжка? Она очень важна для меня…
– Конечно, узнаю. Я ведь уже со всеми успела познакомиться. Принесли тебя два солдата из роты охраны, сейчас их найду, – поправив моё одеяло, Томка бесшумно выскользнула из палаты. Я решил обязательно дождаться её возвращения, но уснул.
…В эту ночь впервые меня мучил кошмар.
Снился мне Сашка Брусов в белой длинной рубахе, со стаканом гепатитной мочи в одной руке и куском ржавого железного листа – в другой (так самодержцы носят скипетр и державу). Идёт он босым по зелёному лугу, а на пути не одуванчики, а мины противопехотные растут на коротких стебельках. Сашка ступает на них, они взрываются беззвучно и нестрашно. Рубаха у него – всё краснее и краснее, кровью пропитывается, а он – ничего не замечает, торопится мне что-то сказать. Слов я не слышу, но по губам разбираю – спрашивает он: «Как же это так случилось, что не тебя, а меня убило? Что же я теперь своей матери скажу? Я ведь у неё единственный…»
Проснулся я в липком поту, когда солнце было уже высоко. Открыл глаза – рядом Томка. Только теперь, при свете, разглядел, что ей совсем не так весело, как она хочет, чтобы казалось мне.
– Доброе утро, Тамара Васильевна.
– Здравствуй, Маратик!
– Вы поговорили с ребятами?.. – мне не терпелось узнать о записной книжке.
– Говорила…
– Так, где она?
– У начальника аптеки…
– У Перегудова?! – я, наверное, изменился в лице, и Томка это заметила:
– Ребята рассказали, когда тебя несли в палату, он остановил их в коридоре и стал рыться в твоих карманах. Забрал записную книжку. Всё бормотал что-то про «полный порядок»…
Она ещё что-то говорила про Перегудова, но я уже не слушал её. Кровь прилила к голове:
– Я убью его!
– Что ты, Маратик, это же трибунал!
– Он, «кусок» вонючий, нас на мины… А ему – «полный порядок»… – я задыхался от обиды и ненависти. «Я должен отплатить ему за всё!» – эта мысль овладела мной.
Отстранив Томку, я уселся на кровати. Комната закружилась перед глазами. Усилием воли заставил стены остановиться, а пол и потолок – занять свои привычные места. Опершись на спинку кровати, встал, накинул халат, сделал несколько шагов к двери – ноги меня слушались, а лёгкое головокружение и тошнота – пустяк!
Не обращая внимания на Томкины уговоры, я распахнул дверь ординаторской (именно её превратили для меня в импровизированную палату – надо же какая честь!) и вышел в коридор.
Держась рукой за стену, направился к аптеке, ещё не зная, как буду приводить в исполнение свой приговор. Знал только, что сделаю это, чего бы мне это ни стоило…
Дверь аптеки оказалась закрытой и опечатанной.
– Шамиев, ты почему не в постели? – остановилась, подозрительно взирая на меня, проходившая мимо Мегера. В руках она держала никелированную посудину для кипячения хирургических инструментов.
– Прапорщика Перегудова ищу – лекарства получить надо, – соврал я.
– Он у начальника госпиталя. Так что нечего здесь торчать, отправляйся немедленно в палату. Лекарство принесёт сестра, – Мегера повернулась, чтобы уйти.
Тут, изловчась, я вырвал у неё никелированную шкатулку и рванулся по коридору к кабинету начальника госпиталя. Ноги дрожали, меня швыряло из стороны в сторону, как молодого матроса во время шторма, и всё же мне удалось оторваться от ошарашенной Мегеры. Я уже одолел половину коридора, когда за спиной раздался её дикий вопль и слоновий топот ног.
«Фига с два! Теперь не догонишь!» – я на ходу снял крышку со шкатулки. Удача! Острый, как бритва, скальпель в моих руках! Только бы не промахнуться, с первого удара достать ненавистного прапора…
С Перегудовым я столкнулся на пороге кабинета.
Всё остальное помню, как в бреду.
Увидев у меня в руке скальпель, прапорщик на какое-то мгновение остолбенел и с неожиданным проворством метнулся назад, опередив мой бросок, захлопнул за собой дверь.
Я рванул дверную ручку и вырвал её с «мясом». Крепёжные шурупы полетели в разные стороны. Тогда, рыча, матерясь, плача от ярости, я набросился на обитую дерматином дверь, скальпелем нанося ей колющие и резаные раны…
Кто-то повис у меня на плечах, на руках. На голову накинули шерстяное одеяло, сбили с ног. Обессиленный и полузадохнувшийся, я провалился в чёрную яму беспамятства.
Через два дня меня переправили в Союз в сопровождении офицера и двух дюжих солдат (чтобы не брыкался).
Перед самым отлётом ещё раз довелось увидеться с Томкой. Она пробралась ко мне, в охраняемую теперь палату, буквально на минуту. Томка сказала, что начальник госпиталя принял решение отправить меня на обследование в психушку. Инспектор из Кабула это одобрил. А Томка уверена, что такое обследование придумали нарочно, и будет писать обо всём, что у нас произошло, министру обороны или даже Генеральному секретарю… А ещё шепнула она, чтобы я не падал духом и надеялся, а когда у неё подписка закончится – сразу меня найдёт…
Что я мог ей ответить, привязанный простынями к своей кровати?
…Первым человеком, встретившим меня в моей новой тюрьме, был Попков. Пошептавшись с сопровождающим офицером и полистав привезённые им бумаги, он стремительно приблизился ко мне и, по-птичьи моргая широко посаженными глазами, уставился в мою переносицу, как будто там заключались ответы на все волнующие его вопросы.
Я несколько минут терпеливо сносил этот взгляд, потом – не удержался и захохотал, в свою очередь подмигнув Вольдемару Генриховичу сначала левым, а затем правым глазом.
Попков удовлетворённо потёр одну о другую маленькие аккуратные ладошки и прописал мне курс каких-то болючих уколов.
После них я если и не тронулся умом, то внешне стал мало чем отличаться от пациентов шизика: днём бродил, как тень, по серым коридорам или такому же серому двору, а ночью не находил себе места от череды кошмаров и бессонниц. В психушке своё дело знают!
За одно спасибо Попкову: разрешил свидания с мамой…
Господи, как она постарела за год!
Но держится мама молодцом! Ещё и меня утешает. О моей истории она узнала из Томкиного письма (как она так быстро адрес мой разыскала?), и вообще, Томка маме понравилась. Они даже подружиться по переписке успели. Да так, что Козырева маме поведала такое, о чём я знать не знал (хотя когда и узнавать-то было). Оказывается, Томка круглая сирота, в медучилище после детдома поступила. И в Афганистан завербовалась потому, что податься было некуда…
А вот теперь у мамы с Томкой общая цель – меня на волю вызволить!
…Скоро год, как я очутился здесь, в этих коридорах с зарешеченными окнами и звуконепроницаемыми стенами.
Тусклая череда дней: вчера, сегодня, завтра – одно и то же. Душеспасительные беседы с Попковым, прогулки по тесному двору с товарищами по несчастью. На одной из таких прогулок я столкнулся с парнем, тоже «из-за речки», москвичом по кличке Кришна. Мне с ним Попков подружиться посоветовал, мол, веселей будет на пару… Сюда Кришна попал потому, что в рейдах (он служил в горно-пехотном батальоне) отказывался стрелять в «духов». Весь боезапас назад приносил, весь до единого патрона. Замполит беседовал, убеждал. Врачи занимались, в конце концов отправили в психлечебницу… Почти моя история.
Но то ли поиздевался надо мной Вольдемар Генрихович, то ли эксперимент психологический проводил, только кришнаит этот оказался и впрямь не в своём уме…
Я пытался про Афган его расспросить, а он всё про карму да про тела астральные бормочет. Так и не нашли общего языка.
И всё-таки самым страшным днём был тот, когда я действительно чуть не сорвался с «шестерёнок». В очередной раз, навещая меня, мама о Томкиной судьбе проговорилась…
Самолет, на котором она летела в Союз, «духи» «Стингером» сбили, уже на подлёте к границе… Маме сообщили об этом потому, что у Козыревой, кроме её адреса, других не оказалось: посчитали родственницей, наверное…
После этого дня меня снова посадили «на иглу»… Маме свидания со мной запретили. Короче, полная изоляция!
И всё же я ещё жив. Жив, потому что надеюсь на лучшее. Так ведь говорила Томка при нашем прощании. И потом, тот же Попков однажды заикнулся, что политических уже из психушек выпускают. Может, и до нас, «афганцев», доберутся?
Должно же когда-то это сумасшествие закончиться.
Афганский детектив
– Знаешь, как в Афгане Героями становились? Не те, которые «посмертно», а счастливчики, умудрившиеся в живых остаться?..
– Вообще-то, знаю… Подвиг совершил… В «дивизионке» про тебя заметочку тиснули. А лучше того – в «Правде» или в «Красной звезде»… С командирами имеешь отношения добрые: где не надо не перечил, где надо – поддакнул… И ещё особисты компроматом на тебя не располагают, хотя всю родословную до десятого колена перевернули. Не дай бог на биографии будущего Героя какое-нибудь пятнышко обнаружится! А потом, необязательно и подвиг какой-то особенный совершать… Тут главное, чтобы время твоё подоспело, волна покатила! У кадровиков ведь разнарядка на Героев существовала: этот должен быть из замполитов, тот – из солдат. И чтоб обязательно выходец из крестьян или из рабочих… Потом, национальность непоследнюю роль играла. Надо ведь, чтобы все братские народы Советского Союза в списке награждённых представлены были…
– Ну, а как быть, если всё соблюдено: и заслуг – под завязку, впору, как генсеку бровастому, звёзды в два ряда вешать, и из пресловутых рабочих выйти сподобился и по крови – сущий интернационал?
– Тогда жди Указ Президиума да дырку для звёздочки сверли…
– Как бы не так!
– А что это ты разговор о Героях завёл? Кого в виду имеешь?
– Да, себя, родимый! Я же, когда во второй заход в Афгане полком командовал, к Звезде Героя представлен был… В Москву документы ушли… А Героя так и не получил…
– Что же помешало?
– Пулька, пулечка одна… Та самая, про которую в песне поётся. Помнишь, «девять граммов, сердце, постой, не зови…». А вообще-то, тёмная это история. Целый детектив.
Пулю обнаружил замполит полка майор Русаков, только что прибывший в часть по замене. Точней, не обнаружил, а она просто свалилась ему на голову. Откуда? С потолка, конечно. Точней, из щели на стыке потолка и стены.
Пуля была обыкновенная, от ПМа. Русаков таких за офицерскую жизнь видел и не сосчитать. Только вот у этой пули головка была чуть деформирована, очевидно, от удара. «Надеюсь, не о мой чердак», – разглядывая находку, иронично подумал он. Хотя пуля, надо заметить, и впрямь довольно больно саданула его по макушке.
В происшествии виновата была нелюбовь Русакова к жёлтому цвету. В первый же день своего пребывания в новой должности он занялся переоборудованием модуля, служившего ему и рабочим кабинетом, и местом для отдыха. Хотя о каком отдыхе можно вести речь, если стены такого ядовито-жёлтого цвета? Обои – новые, очевидно, незадолго до его приезда наклеены. Но цвет…
«Боже правый, – всуе помянул Господа Русаков. – Да в таком бунгало не то что за два года – за неделю можно на стены полезть… Настоящая палата № 6! Нет, надо немедленно ободрать эту гадость! Лучше уж зампотылу за другие обои выставить энзэшную бутылку водки…»
Заместитель командира полка по тылу подполковник Копырин от пол-литра отказался – новые обои выдал за «так», в знак будущей дружбы.
Не став дожидаться киномеханика и водителя клубной машины, вызванных на подмогу, Русаков засучил рукава «афганки». Первые полосы обоев поддались легко, очевидно, клеились наспех и солдатскими руками.
За ними открылись прежние обои голубоватые в мелкий сиреневый цветочек. «Очень даже симпатичные. Зачем было их менять?» – подумал замполит.
Насвистывая бравурный мотив, он потянул на себя очередную полосу обоев. Вот тут и состоялось уже упомянутое знакомство с пистолетной пулей.
И ещё. Сорванная полоса открыла большое пятно бурого цвета, распятое на стене на уровне человеческого роста и протянувшее безобразные отростки до самого пола. Это пятно пытались соскрести – в нескольких местах доскреблись до деревянного щита, – будто какой-то неумелый хирург попытался отсечь щупальца метастаз и спасти изувеченную стену.
«Похоже на кровь», – машинально крутя пулю в руках, подумал Русаков, ещё не зная, как отнестись к своему открытию.
Из утреннего разговора с командиром полка он знал, что прежнему владельцу этого модуля не повезло: погиб от шальной пули, срикошетившей во время салюта, посвященного дню Саурской революции. Как могла пуля срикошетить от неба, ведь салютуют обычно на открытом воздухе, почему эта пуля угодила в голову именно замполиту, Русаков не понял, а спросить постеснялся, не желая выглядеть ни чрезмерно непонятливым, ни сверх меры любопытным.
Сейчас он досадовал на себя за ложную скромность, ибо детали разговора, всплывшие в памяти, придавали обнаруженному пятну новый смысл. Не специально ли заклеено бурое пятно от постороннего взгляда? Не пытался ли кто-то таким образом скрыть истинные обстоятельства гибели прежнего замполита?
Беседа с подошедшими на помощь солдатами ничего не прояснила. Она только ещё больше утвердила Русакова в подозрении, что со смертью его предшественника не всё чисто.
Рядовой и ефрейтор из клубной машины, по солдатским меркам, люди к начальству приближённые, об обстоятельствах гибели бывшего заместителя командира полка по политчасти подполковника Тюнькина знали не больше официальной версии: случайный рикошет во время вечернего салюта. Откуда в комнате-кабинете Тюнькина это пятно на стене, ничего сказать не могли, хотя жёлтые обои наклеивали именно они. И ещё Русаков узнал от солдат, что Тюнькин был человеком добрым, душевным. В полку его любили и очень горевали, когда замполит так нелепо погиб.
Новые обои закончили клеить поздним вечером. Светло-серый колер скрыл и остатки старых обоев, и большое ржавое пятно на стене. Но в душе Русакова что-то очень похожее на это пятно осталось.
То, что инициатива в армии наказуема, Русаков знал давно, но никак к этому не мог привыкнуть. Чёрт дёрнул его заговорить о вчерашнем открытии с командиром полка подполковником Кравченко.
Коренастый, лысеющий украинец, с широкой добродушной улыбкой, выслушав нового заместителя, мгновенно переменился в лице. Глаза сделались колючими, а улыбка стала ироничной.
– Вам что, заняться больше нечем, как детектива из себя разыгрывать? Вы бы, товарищ майор, лучше людей изучали… Скоро выход на «боевые»… А что касается смерти бывшего замполита, не суйте нос не в своё дело. Нечего в чужом грязном белье ковыряться! – сухо порекомендовал он. Русаков оторопел, но, коль скоро рекомендация командира равняется приказу, козырнул и вышел, недоумевая, при чем тут «грязное бельё» и почему оно – «чужое»?
Вышагивая по плацу к сборно-щитовым казармам первого и второго мотострелковых батальонов (третий – базировался в горах в сорока километрах от штаба полка), Русаков продолжал прерванный диалог: «Изучить личный состав мне действительно нужно как можно скорее. Только вот дело с найденной пулей тоже оставить нельзя! Разобраться в обстоятельствах гибели Тюнькина – это мой долг перед погибшим коллегой. Грош мне цена, если не сумею докопаться до истины…»
Расследование он решил начать с секретной части полка, где пронумерованные, опечатанные, под неусыпным контролем старшего прапорщика Семенчука, прозванного «Цербером», хранились донесения о политико-моральном состоянии, о результатах боевых действий, доклады о происшествиях и преступлениях, совершенных солдатами, сержантами и офицерами части.
Русаков получил секретные бумаги, устроился за столом, вытянул гудящие после дневного обхода подразделений ноги и принялся за изучение донесений, отправленных в политотдел дивизии. Наскоро просмотрев те из них, которые были подписаны Тюнькиным, остановился на бумагах, составленных после смерти бывшего замполита. Первая их этих реляций как раз касалась гибели самого Тюнькина. Ничего нового из неё Русаков не узнал. «Но ведь должны же быть результаты служебного расследования…» – недоумевал он. Таких бумаг в «секретке» не оказалось. Не нашёл он и приказа о назначении дознания по факту гибели Тюнькина. По документам складывалось впечатление, что происшествия никакого не было.
Русаков связался с начальником политотдела дивизии.
Изменённый засекреченной связью голос начпо пробулькал рекомендацию, мало чем отличающуюся от того, что советовал Кравченко: «За-у-ни-ма-у-й-ся ли-у-чным соста-у-вом! Не бери на-у себя ли-у-шнего!»
«Может, и правда, я сую нос не в своё дело? – размышлял Русаков, сидя на скамейке, врытой под окном модуля. Носком десантного ботинка он машинально ковырял гравий дорожки. – Что, мне больше всех надо?»
Ботинок неожиданно выковырнул латунную гильзу. Русаков так же машинально отпнул её подальше – мало, что ли, гильз втоптано в эту землю! И тут же спохватился, кинулся её искать: «А что, если она – родня той пули, из модуля?»
В темноте отыскать гильзу оказалось задачей не из лёгких. Но когда это удалось, Русаков был вознаграждён: извлечённая из нагрудного кармана пуля и найденная гильза когда-то составляли единое целое.
Наученный печальным опытом, Русаков никому не стал рассказывать об этом. Однако продолжил строить предположения. Если гильза оказалась за пределами комнаты, значит, либо её кто-то выбросил за окно, либо стрелявший сам находился вне модуля. Если салютовал сам Тюнькин, то он должен был находиться вне комнаты. Тогда каким образом пуля, убившая его (рикошетом!), могла очутиться в щели между стеной и потолком? Если он был на улице, то кому принадлежит пятно крови на стене в его модуле?.. Если же в момент выстрела Тюнькин находился в модуле, то каким образом гильза очутилась за окном?
Напрашивался вывод: Тюнькин, вопреки официальному мнению, сам выстрелить не мог. Стрелял кто-то другой, и стрелял, находясь снаружи. Значит, суть происшествия, как минимум, искажена. Всё происшедшее – вовсе не несчастный случай, а непреднамеренное убийство!
Русаков решил рассуждать от противного. Предположим, смерть Тюнькина, это всё-таки – самоубийство. Тогда почему этот факт скрыт от командования дивизии? «Самострелы» не такая уж редкость на войне, если не брать во внимание, что застрелился замполит полка…
Опровергнуть или подтвердить предположение о самоубийстве Тюнькина можно было только одним способом: узнать, из какого пистолета сделан выстрел. Если из пистолета Тюнькина, то на девяносто девять процентов это «самострел» (один процент Русаков оставил на случай, если кто-то другой завладел оружием подполковника с целью убийства или же Тюнькин использовал для сведения счётов с жизнью чужой пистолет). Словом, логика простая: найдя оружие, из которого стреляли, можно выйти на того, кто стрелял. Конечно, провести настоящую баллистическую экспертизу Русакову было не по зубам, но ведь существуют и более простые методы анализа. К ним и решил прибегнуть. Дело в том, что у найденной гильзы капсюль был пробит необычным образом: отметина находилась справа от центра и как будто раздваивалась, точно удар был нанесён двумя бойками. Не являясь большим специалистом в области вооружения, Русаков догадался, что боёк у пистолета, из которого произведён выстрел, за годы службы сточился так, что стал оставлять специфическую метку.
Проверить, оставляет ли такую насечку замполитский пистолет – оказалось делом несложным. Пистолет покойного Тюнькина – ПМ под номером ТК 3759 по наследству достался самому Русакову. На следующий день, испросив разрешения пристрелять табельное оружие, он отправился на полковое стрельбище и всадил в грудную мишень шесть из шести полученных зарядов. На глазах скорчившего недоуменную мину начальника артвооружения (здесь, в отличие от Союза, гильзы после стрельб не сдают), замполит собрал стреляные гильзы и сунул в карман. У себя в модуле сравнил их с той, что нашёл накануне, и с явным удовольствием отметил: капсюли на сегодняшних гильзах пробиты строго посередине, и на них не осталось характерных продольных царапин. Таким образом, пистолет покойного Тюнькина получил полное алиби. Значит, надо искать другой…
Это оказалось делом куда более сложным. Пришлось ждать удобного случая. Судьба подбросила его месяц спустя, когда полк сдавал итоговую проверку за летний период обучения.
Придумал же какой-то кабинетный умник устраивать проверки там, где война! Русаков, напичканный в академии истинами типа: «во всякой войне победу в конечном счете обуславливает состояние духа тех масс, которые на поле брани проливают свою кровь», конечно, понимал, что все эти зачёты по политической подготовке, ЗОМП, уставам – в значительной степени, фикция, необходимая только для доклада наверх. Теоретические постулаты постепенно уступали в нём место опыту, который подсказывал, что лучшая психологическая подготовка для солдата – это сам бой, а все политчасы и политинформации с успехом заменяет простая беседа по душам, разговор о доме, о родителях, о погибших друзьях. И всё же он вместе с Кравченко и другими офицерами прилагал все усилия, чтобы итоги проверки были положительными. По неписаной традиции, именно эти «цифры», а не реальные боевые дела определяли отношение к полку со стороны высшего командования. Не требовалось особой фантазии, чтобы представить, как будут возвращены назад представления на правительственные награды отличившимся в боях, как будут таскать Русакова и Кравченко на заседания парткомиссии, как зачастят инспектора, получи полк неуд.
Что же касается представлений к наградам, тут у Русакова был интерес особого рода. Недавно он подписывал наградной лист на Тюнькина, в котором значилось: «…погиб при выполнении интернационального долга. За проявленные мужество и героизм достоин награждения орденом Красной Звезды (посмертно)». При каких бы обстоятельствах ни погиб предшественник, Русакову очень не хотелось, чтобы это представление осталось нереализованным.
Русаков с нетерпением ждал сдачи офицерами зачёта по стрельбе. Именно тогда и решил проверить, какой след на гильзах оставляют имеющиеся в полку табельные пистолеты.
Чтобы не вызывать у непосвящённых в его расследование лишних вопросов, Русаков придумал оригинальный ход – собрать стреляные гильзы для сдачи цветного металлолома. Полученная недавно директива командарма устанавливала строгие нормы и сроки такой сдачи, потому Кравченко, выслушав предложение заместителя, одобрил: «Действуй!»
В день стрельб Русаков вызвал нескольких солдат из разведроты и дал им поручение собрать по одной гильзе от каждого пистолета. Причём сделать это поручил незаметно для стреляющих офицеров. К вечеру на столе у Русакова лежали десятки стреляных гильз с маленькими свёрнутыми в трубочку бумажками в каждой. На листочках корявым почерком были выведены фамилии стрелявших. Как настоящий сыщик, вооружившись лупой, Русаков внимательно рассматривал каждую гильзу, сверяя её с имеющимся образцом. Каково же было его разочарование, когда он вынужден был констатировать: пистолета, из которого выпущена пуля, застрявшая в стене, в полку нет.
Прошло ещё два месяца. Жизнь в гарнизоне шла своим чередом. Продолжалась война, именуемая в Союзе «необъявленной». Здесь она была просто войной, на которой ежедневно гибли люди. Может, поэтому о смерти Тюнькина уже не вспоминали. Даже Русаков, казалось, отступился от идеи докопаться до истины. Было много других забот. Однако вечером каждого дня, когда он укладывался спать, его взгляд неизменно натыкался на гильзу и пулю, лежащие на прикроватной тумбочке. Ворочаясь на скрипучей кровати, он снова и снова возвращался к известным ему деталям гибели Тюнькина и никак не мог связать их воедино.
В одну из таких бессонных ночей Русаков провёл очередной «следственный эксперимент». Включив свет, он встал в том самом месте, где ему на голову свалилась пуля, и дотронулся рукой до стены, где под обоями пряталось бурое пятно. Второй рукой приставил к виску воображаемый ПМ, прикидывая, могла ли пуля из него, пробив голову Тюнькина, оказаться в щели, из которой потом свалилась вниз. По всем законам баллистики выходило, что – нет. Значит, пуля, убившая подполковника, была выпущена под каким-то другим углом. Русаков расставил руки в стороны, как это делают дети, изображая самолёт, и попытался с их помощью воспроизвести траекторию полёта пули. Он то замирал на месте, то начинал кружиться по комнате, наклоняя из стороны в сторону руки-крылья. Так продолжалось довольно долго, пока он не утвердился во мнении: единственным местом, откуда мог быть произведён смертельный для Тюнькина выстрел, является окно (под которым и была найдена гильза). Русаков больше не сомневался: бывший замполит ушёл в мир иной не по своей воле. Он был убит. Но кем и почему? Чтобы раскрыть преступление, надо, прежде всего, узнать его мотивы. Вот тут и была главная загвоздка. Пока не было ни малейшего представления о том, за что лишили жизни такого доброго и обаятельного человека, каким, по мнению окружающих, был Тюнькин. Русаков перебирал возможные мотивы: месть, зависть, пьяная разборка и, наконец, небрежность при обращении с оружием… Возможно, истина была где-то рядом, но он никак не мог приблизиться к ней.
И тут на помощь ему явился Его величество случай. Однажды, проходя по коридору сборно-щитовой казармы первого батальона, где размещались и кабинеты некоторых служб полка, Русаков услышал глухие голоса, доносившиеся из машбюро. Что-то заставило его прислушаться. Он узнал говоривших машинисток. Одна из них – Марья Петровна, рыжая, пышнотелая особа, любившая повторять, что баба в сорок пять – ягодка опять, что-то горячо доказывала Инне – молоденькой женщине, прибывшей в часть по путёвке комсомола и ужасно гордившейся своими связями в политотделе армии. Разговор вёлся о какой-то неведомой Русакову Жанне.
– Из-за него Жанку в Саюз и атаслали, точна тебе гаварю, – по-московски нажимая на «а» и растягивая слова, уверяла Марья Петровна.
– Да что вы, у Жанны и без него кавалеров хватало! – не соглашалась Инна.
– Кавалерав?! Ха… Да, Жанка с каждава «бакшиш» имела… Не мы, дуры. Укатила каралевай – вся в дублёнках и джинсе!.. Шлюха!
Русаков поморщился и собрался уйти: сплетничают бабы, какой-то товарке кости перемывают. А сами что, лучше? Ему докладывали, что обе женщины добропорядочностью и строгостью нравов не отличаются. Чуть ли не притон в своём модуле организовали: вечерами пьянствуют, офицеры и прапорщики к ним уже дорожку протоптали. Впору красный фонарь над входом вешать… Хорошо, хоть солдат пока не принимают…
Однако следующие фразы заставили его остаться.
– Ну, что уж вы так-то про Жанну, она же вашей подругой была!
– Падругай… Тагда и была, кагда я ей патребавалась! Знаешь, кагда ангелочка нашева тюкнули, припалзла Жанка ка мне вся зарёванная, апухшая… Каралева!.. Воет белугай: «Машенька, что теперь будет? Пасадят меня…» Ревёт ревмя. Нос картошкой стал… Красавица…
– А потом?
– Патом пасыльный прибежал. Жанку к Кравченко вызвал. Ушла, тряслась вся, а вернулась, улыбается: «В Саюз еду!»
– И где она теперь, Марья Петровна.
– Ясна, где – дома. Мамины пирожки жуёт, а мы тут с табой…
Русаков не стал больше слушать её откровения и поспешил прочь. Воистину, ищите женщину, как говорят французы. Дело о смерти Тюнькина приобретало новый оборот.
Узнать, кто такая Жанна, не составило труда. В строевом отделе Русаков довольно быстро нашёл личное дело, не отправленное вслед за своей хозяйкой из-за обычных бюрократических проволочек. Прочитал в нём: «Хлызина Жанна Павловна. Родилась… Училась… Разведена. Имеет дочь. Живёт с матерью в Таганроге. Беспартийная. Работала официанткой в офицерской столовой. Характеризуется положительно…» И больше ничего: ни причин досрочной отправки, ни подробностей пребывания на Афганской земле. Все недостающие сведения пришлось выпытывать у сослуживцев.
Начальник строевого отдела, только что вернувшийся из отпуска, капитан, смог доложить Русакову, что откомандировать Хлызину приказал командир полка. О самой Жанне он отозвался с присущей молодости прямотой: «Тёлка классная!»
Копырин, под чьим прямым руководством трудилась на ниве офицерского общепита Хлызина, был в оценке ещё более откровенен: «Натуралистка», торговала собой за подарки: магнитофоны, тряпки… Почему терпели такую аморальщину? Так ведь где неаморальных-то взять? К тому же по работе к Хлызиной никаких претензий не было. Обходительная, ловкая, смазливая. Какая комиссия в полк ни залети, только её на обслуживание звали: столы накрыть, кофе подать… Никогда не подводила.
Кравченко о внезапно отправленной в Союз и «положительно характеризуемой» официантке беседовать отказался. Была да сплыла. А хочешь разузнать подробней, поезжай в Таганрог! Так оборвалась ещё одна ниточка, оказавшаяся у Русакова.
Читать бесплатно другие книги:
