Экипаж машины боевой (сборник) Кердан Александр

Партбилет

У майора Ступина, абитуриента Военно-политической академии имени В.И. Ленина, за два дня до мандатной комиссии пропал новый партбилет.

Старый, пробитый душманской пулей и залитый его кровью, три месяца назад забрали в Музей боевой славы Туркестанского военного округа. Майор Ступин был тяжело ранен, прикрывая отход разведроты, попавшей в засаду в провинции Кунар.

Вручить новый партийный документ майору приехал в госпиталь сам член Военного совета округа, тучный и страдающий одышкой генерал-полковник. Он в присутствии медперсонала и выздоравливающих офицеров громогласно провозгласил майора Ступина героем, вложил ему в левую, не забинтованную, руку красную книжицу с профилем вождя мирового пролетариата и сообщил, что на недавнем заседании Военного совета округа было решено направить майора Ступина для поступления в академию.

Пока майор Ступин залечивал раны, сдача выездных экзаменов, организованных для военнослужащих, проходивших службу в ДРА, уже завершилась. И майору Ступину пришлось поехать в конце июля в Москву. В Кубинке располагались летние лагеря академии. Там он на общих основаниях с другими абитуриентами должен был сдать четыре вступительных экзамена: по партполитработе, общевойсковой тактике, английскому языку и физической подготовке. Правда, было одно обстоятельство, облегчающее эту непростую для давно не бравшего в руки учебника офицера задачу – кавалеры государственных наград при положительной сдаче экзаменов зачислялись в академию вне конкурса. Иными словами, майору Ступину достаточно было получить хотя бы тройки и с его орденами Красного Знамени, Красной Звезды, с медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», полученными за два захода в Афган, дорога в академию была бы открыта.

На «иконостас» майора Ступина приходила смотреть вся «абитура» – таких высоких наград ни у кого из поступавших не было, хотя человек двадцать «афганцев» среди его новых сотоварищей нашлось. Но у большинства из них имелось по одному ордену или по одной медали. Немудрено, что майор Ступин сразу сделался объектом повышенного внимания. Абитуриенты с завистью и с восхищением говорили о нём как об уже практически поступившем, а педагоги, в основе своей люди не воевавшие, смотрели на героя с подчёркнутым уважением и довольно лояльно относились к его далеко не блестящим ответам на экзаменах. Словом, свои трояки майор Ступин получил по всем предметам, кроме тактики, которую легко сдал на отлично, поразив преподавателя, принимавшего экзамен, практическими знаниями и навыками ведения боя в горно-пустынных условиях, умением разобраться в устройстве БМП-3 и стрелково-огневых характеристиках американской винтовки М-16.

После сдачи экзаменов майору Ступину осталось только дождаться мандатной комиссии, чтобы быть зачисленным в альма-матер политических работников армии и флота. Разумеется, находился майор Ступин в приподнятом настроении. Ещё бы! Всё складывалось как нельзя лучше. Несмотря на ранение, успел встать на ноги до приёмных экзаменов. И здесь не подкачал – сдал все предметы, включая ненавистный язык «потенциального противника». Поступление в академию открывало самые широкие перспективы для карьерного роста, можно было помечтать и о должности заместителя командира полка по политчасти. И товарищи по поступлению попались отличные, и начальники оказались понимающие… Даже по-московски напыщенный и лощёный полковник Аракелян, начальник набираемого курса, отнёсся к нему с особым пиететом: в виде исключения отпустил на почту дать телеграмму жене об успешной сдаче экзаменов. Мол, пусть собирает чемоданы, готовится к переезду в Москву. А ещё полковник Аракелян пообещал походатайствовать, чтобы будущему слушателю предоставили место в общежитии на Пироговке, где обычно размещались только старшекурсники. Более того, он уведомил майора Ступина, что имеет на него особые виды, полагая после зачисления назначить старшиной курса, то есть своим ближайшим помощником на все предстоящие годы учёбы. Поэтому, дескать, и идёт на нарушение приказа, строго запрещающего абитуриентам покидать место лагерного сбора вплоть до заседания мандатной комиссии…

Майор Ступин поблагодарил полковника, заверил, что будет стараться оправдать его доверие. Получив увольнительную, он отослал домой радостную весть, сходил в парикмахерскую и постригся. Вернувшись в лагерь, нагладил парадный мундир, прицепил на него все ордена и медали.

А на следующее утро у него пропал партийный билет. Майор Ступин только на пару-тройку минут отлучился из своей палатки к умывальнику, а когда вернулся уже не нашёл партбилета в кармане рубашки, оставленной на топчане. Поначалу он даже не испугался: подумал, что партбилет в кителе на общей вешалке у входа в палатку. В карманах кителя партбилета тоже не оказалось. Вот тут-то и пробил майора Ступина холодный пот. Он заметался по пустой палатке (остальные её обитатели в это время отсутствовали: кто принимал утренний туалет, кто занимался гимнастикой на спортплощадке), заглянул под свой топчан, потом под все остальные, перевернул свою постель. Пропажа так и не нашлась! У него ещё оставалась надежда, что кто-то из соседей по палатке подшутил над ним. Но соседи все – офицеры в звании майоров, все – бывшие «афганцы», в голос заверили, что никогда не пошутили бы таким образом. Более того, они активно подключились к поискам, вместе с майором Ступиным перетряхнули все тумбочки в палатке, выложили на топчаны всё содержимое своих чемоданов. Но партбилет майора Ступина как в воду канул…

– Как же ты оставил документы без присмотра? – вопрошали соседи.

Один из них, майор Караваев, пропагандист политотдела отдельного авиационного полка, сказал:

– Мне про воровство партбилетов при поступлении рассказывали. И я свои бумаги у тётки оставил. Она в соседнем военном городке живёт. Принесёт мне их в день мандатки…

– А я свой партбилет всегда при себе ношу, в потаённом кармане, мне его жена к трусам пришила… – поделился майор Иванцов, приехавший поступать из Прикарпатского военного округа.

– Ну, ты даёшь, партбилет в трусах! – возмутился кто-то.

– Конечно, не очень удобно. Зато в сохранности…

– Как вообще можно своровать партбилет у своего же брата-политработника? И зачем? – угрюмо спросил майор Ступин, оглядывая товарищей.

– Чего не понятно? Ты же – для всех конкурент, вне конкурса идёшь…

– Что, и для вас тоже конкурент?

Соседи промолчали.

Майор Ступин с посеревшим, перекошенным лицом отправился к начальнику курса, чтобы доложить о происшествии.

Полковник Аракелян, ещё вчера называвший его почти дружески Федей, услышав о пропаже, стал сугубо официален.

– Вы знаете, товарищ майор, что это означает? – поджав и без того узкие губы, строго спросил он.

Майор Ступин кивнул. Будучи замполитом батальона и членом парткома мотострелкового полка, партийный устав он знал хорошо. За утрату партбилета по вине коммуниста полагалось исключение из партии или, в лучшем случае (хотя какой тут может быть лучший случай?), строгач с занесением в учётную карточку.

– Нет, товарищ майор и коммунист Ступин, вы до конца не понимаете, что произошло! – возвысил голос полковник Аракелян. – Вас просто не допустят до мандатной комиссии! Ибо на стол комиссии поступающий кладёт своё удостоверение личности офицера и свой партийный билет… Вам ясно это?

– Ясно, товарищ полковник.

– Нет, товарищ майор и коммунист Ступин, вам ещё не всё ясно, – иезуитским голосом продолжал полковник Аракелян. – Вас не просто не вызовут на мандатную комиссию. Вас немедленно откомандируют в вашу часть. Но перед этим, за утерю главного документа партийное собрание вступительных сборов исключит вас из рядов нашей партии и никакие ордена вас от этого не спасут! Теперь вам понятно?

– Так точно.

– Идите, товарищ майор. Ждите. О времени собрания вас известят.

Собрание состоялось через пару часов. Всех абитуриентов собрали в летнем кинотеатре под открытым небом, на солнцепёке. Избранный председательствующим собрания майор Караваев утвердил повестку дня: персональное дело коммуниста Ступина.

Первым выступил полковник Аракелян. Он долго и выразительно, как будто произносил кавказский тост, говорил о долге коммуниста, об обязанности каждого члена партии беречь партийный билет как зеницу ока и в труде, и бою, а в конце своей пламенной речи сказал:

– Утрата партбилета – это всё равно что потеря полкового знамени. Вы, товарищи коммунисты, все – опытные офицеры и знаете, что бывает, когда знамя утрачивается. В таких случаях полк расформировывается, какие бы заслуги у него прежде ни были. Вот и я предлагаю: за утерю партийного билета исключить коммуниста Ступина из рядов нашей ленинской партии.

После Аракеляна выступили ещё несколько незнакомых майору Ступину офицеров. Они, как по бумажке, повторили то, что сказал начальник курса, и поддержали его предложение об исключении Ступина из партии.

Неожиданно слово взял майор Иванцов. Заикаясь от волнения, он напомнил о боевых подвигах Ступина, сказал и о том, что Ступин, конечно, проявил некоторую халатность, оставив документы в пустой палатке, но злого умысла он не имел и даже подумать не мог, что кто-то из политработников и коммунистов способен на такую подлость…

– Вы за Ступина не говорите, – взвизгнул полковник Аракелян. – Пусть он сам за себя отвечает! Вот от таких соглашателей у нас в партии и случаются всякие ситуации…

Какие именно ситуации случаются в партии из-за соглашателей, полковник Аракелян разъяснять не стал. Он так поглядел на Иванцова, что все поняли: Иванцову это выступление не простится, и если Иванцов поступит, ему Аракелян ещё не раз это припомнит…

Майор Иванцов неожиданно проявил характер.

– Никакой я не соглашатель, – возразил он. – У меня есть другое предложение. Коммуниста Ступина из партии не исключать, а за утерю партбилета объявить ему строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Слово было предоставлено майору Ступину, но он только махнул рукой и сел на своё место.

Стали голосовать. К удивлению майора Ступина да, наверное, и полковника Аракеляна, большинство проголосовало за предложение Иванцова.

На следующее утро майор Ступин убыл в свою часть. Его никто не провожал. А ещё через день партийный билет майора Ступина обнаружил дежурный по лагерю в отхожем месте, среди использованных обрывков академической газеты. Билет оказался целым и невредимым и был тут же доставлен к полковнику Аракеляну.

Начальник курса, брезгливо поморщившись, взял красную книжицу двумя пальцами, засунул в сейф и закрыл его на ключ. Перехватив взгляд дежурного, пояснил:

– Мандатная комиссия уже закончила свою работу…

– Неужели ничего нельзя сделать? – робко поинтересовался дежурный. – Билет-то нашёлся…

Полковник Аракелян сказал, как отрезал:

– Выписка из решения собрания уже отправлена к майору в часть. Дело закрыто. – Он окинул взглядом свой висящий на плечиках мундир с шитыми, как у генералов, погонами. Задержался взглядом на орденской планке, на которой, кроме юбилейных медалей и медалей за выслугу лет, других наград не было, и констатировал: – Чего огород городить? Ну, не судьба этому Ступину стать академиком. Он и так – герой. Чего ещё надо?

Благодетель

Лейтенант Лёня Бугров любил поэзию и однажды написал стихотворение, а начальник отдела культуры и быта окружной газеты капитан Слава Блинов опубликовал.

Утром Лёня, как говорится, проснулся знаменитым. На пороге штаба батальона охраны, где он служил секретарём комсомольской организации, его встретил дежурный офицер и в лоб спросил:

– Сам сочинил?

– Что сочинил? – не сразу догадался Лёня.

– А вот что! – дежурный сунул ему под нос свежий номер «Красного бойца» с обведённый авторучкой стихотворением, над которым жирным петитом была набрана фамилия Бугрова.

– Сам… А кто ещё? – смутился Лёня.

– Ты, Лёнька, – гений! – дежурный окинул его изумлённо-восхищённым взглядом и крепко пожал руку.

Расспросы о стихотворении преследовали Леню до самого обеда. В столовой непосредственный начальник Лёни замполит батальона майор Петухов пригласил его за свой стол и тоже спросил о стихотворении, и тоже удивился, что Лёня сочинил его сам.

– А не мог бы ты, лейтенант, что-то сочинить про грядущий юбилей Владимира Ильича Ленина? – вдруг спросил майор Петухов.

– Не знаю. Надо попробовать… – без особого энтузиазма отозвался Лёня.

– Вот и попробуй! – подбодрил майор Петухов.

Лёня Бугров помялся и произнёс с сомнением в голосе:

– Я-то попробую, да вот не знаю, опубликуют ли…

– А ты, лейтенант, дураком не будь, начальника отдела газеты капитана Блинова в кабак своди, – посоветовал майор Петухов.

– А разве надо в кабак? – опешил Лёня, мысленно прикинув, что за стихотворение он получил гонорар в размере полтора рубля, а поход на двоих в ресторан, по самым скромным меркам, обернётся в червонец.

– А ты как думал? Тебя что – за красивые глаза публиковать станут? – усмехнулся майор Петухов.

Прикинув, что советами начальника пренебрегать нельзя, ибо советы старших по званию равны приказу, Лёня Бугров выпросил у жены Тамары, которой с первых дней супружеской жизни отдавал всю зарплату до копейки, необходимые для мероприятия деньги и повёл капитана Славу Блинова в «БУШ», он же – ресторан «Большой Урал».

Слава Блинов был в ресторане завсегдатаем. Это Лёня почувствовал сразу, как только они переступили порог заведения. Швейцар со скандинавскими бакенбардами и в потёртой ливрее раскланялся Блинову, как давнему знакомому. Метрдотель провёл и усадил их за лучший столик. Официантка в кружевном передничке быстро подпорхнула к ним, невзирая на других посетителей и, одарив Блинова лучезарной улыбкой, спросила:

– Вам как всегда, товарищ капитан?

Блинов благосклонно кивнул ей:

– Как всегда, Наденька.

Через несколько минут на столике уже стояли запотевший графин с водкой, салат с помидорами, селёдочка с луком, грузди в сметане, мясная и рыбная нарезки.

Лёня с тревогой взирал на всё это изобилие: хватит ли у него денег, чтоб расплатиться? Слава Блинов перехватил его взгляд и благосклонно успокоил:

– Не переживай, Леонид, если не хватит, помогу… Талантам надо помогать… – он, не дожидаясь официантки, сам ловко разлил водку в рюмки и провозгласил: – Ну, за нового поэта!

Они выпили. Заиграл оркестр. Грузная, похожая на грузинку или армянку певица запела песню про журавлей, которые улетели на юг, оставив на севере одного, с перебитым крылом, журавля.

– Это Бокарев написал. Автор знаменитых «Сталеваров», – с видом знатока пояснил Слава Блинов. – Знаешь, сколько он денег гребёт за эту песню? Просто – лопатой.

– Неужели за одну песню – лопатой? – округлились и заблестели глаза у Лёни.

– А ты думал! Её же во всех кабаках Советского Союза каждый вечер поют, и не по разу.

«И я такую, пожалуй, вполне сочинить могу…» – подумал Лёня. Он хотел расспросить столь опытного и всезнающего капитана Славу Блинова о поэзии, о других местных писателях и, конечно, поговорить о своих будущих публикациях. Напоследок приберёг самый сокровенный вопрос, как можно вступить в Союз писателей.

Но толстая певица во второй раз запела жалобную песню про журавлей, и Слава Блинов пригласил на танец зрелую блондинку, одиноко сидевшую за соседним столиком и давно уже бросавшую в их сторону томные и протяжные взгляды.

Пока они, тесно прижавшись друг к другу и перешёптываясь, топтались на танцевальной площадке, Лёня успел закусить и снова наполнить рюмки. К столику Слава Блинов вернулся вместе с блондинкой, которая назвалась Ларисой и бесцеремонно плюхнулась на пустующий стул. Никакого разговора о поэзии и о Союзе писателей не получилось. Весь остаток вечера Слава Блинов увивался вокруг новой знакомой, смачно рассказывал сальные анекдоты и сам же первым громко хохотал над ними.

– У нас ответсек, Сан Саныч, габаритный мужчина, центнера на полтора потянет, – скалил зубы он. – Так знаете, Лариса, он никогда не обедает…

– Неужели худеет? – хихикнула Лариса.

– Нет, деньги копит на кабак! Это у него целая церемония… Мы все на обед идём, а он медленно открывает сейф, кладёт в него рубль, что жена ему на обед выделяет, и сейф – на ключ! А потом с постной рожей конца служебного дня дожидается… Как только восемнадцать часов пропикает, он, как раненый мамонт, расталкивая сослуживцев, несётся к трамвайной остановке и – домой. Там, по его же словам, за один присест сжирает ведро винегрета! А жена его жалеет, мол, оголодал на тяжкой службе! Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи! – жеманно подхохатывала Лариса.

– А с рублями-то что? – спросил Лёня.

Слава Блинов разъяснил:

– В конце месяца Сан Саныч так же церемонно свои сэкономленные «рваные» пересчитывает, а вечером – прямым ходом сюда. Четвертака как раз хватает, чтобы самому посидеть от души, да и девушку красивую угостить… – при этом он недвусмысленно воззрился на Ларису, потупившую жирно подведённые синим карандашом глаза.

– А жена с винегретом? – наивно улыбнулся Лёня.

Слава Блинов и Лариса заливисто рассмеялись.

Снова и снова звучала песня про журавлей, перебиваемая лезгинкой, которую с завидным постоянством заказывали гости «с солнечного Кавказа», сидящие в дальнем конце зала. Слава Блинов и Лариса не пропускали ни одного танца. Лёня ждал их за столиком, проклиная майора Петухова за глупый совет, а себя за сговорчивость.

В конце вечера, рассчитавшись по счёту (денег, по счастью, хватило), он дерзнул всё-таки спросить капитана Славу Блинова:

– Вячеслав Александрович, а когда мы могли бы о стихах поговорить?

Слава Блинов, поглаживая ручку разомлевшей Ларисе, обнадёжил:

– Поговорим ещё. Давай приходи ко мне в гости в это воскресенье. Там и поговорим.

– А как приходить? Одному или с супругой? – застенчиво косясь на Ларису, поинтересовался Лёня.

– Да что там? Приходи с женой… – милостиво разрешил Слава Блинов.

В воскресенье чета Бугровых обедала у четы Блиновых.

Супруга Славы Блинова, внешне чем-то неуловимым похожая на Ларису из ресторана, которую в тот вечер Слава Блинов увёз куда-то на такси, для встречи гостей проявила все свои кулинарные способности. И салаты, и солянка, и курица, запечённая с картофелем, удались на славу. Да и сам Слава Блинов в роли хозяина был просто неотразим. Он читал наизусть стихи местных поэтов, рассказывал разные забавные истории из жизни литературной элиты и о поэтическом даровании Лёни сказал несколько лестных слов, пообещав ему дальнейшее покровительство.

Захваченный его речами и тостами, Лёня не замечал ничего вокруг себя. Когда же поздним вечером они вернулись домой, Тамара вдруг накинулась на него:

– Ну и нахал этот твой Блинов! Ты что, не видел, как он на меня пялился? А ещё под столом всё норовил мне на ногу наступить! Все колготки в затяжках… Чешские, между прочим!

– Да не выдумывай! – осадил жену Лёня и урезонил: – Тебе всюду кавалеры мерещатся… Вячеслав Александрович просто вёл себя как гостеприимный и душевный человек…

– Ага, будет тебе душевность, когда рога на голове вырастут! – зло прошипела Тамара.

– Сучка не захочет, кобель не вскочит… – привёл свой, казалось бы, убедительный довод Лёня, после которого они вконец разругались и спали в разных комнатах.

А через пару дней, вернувшись с работы, Тамара не без скрытого ликования заявила:

– Ну, что я говорила: кобель этот твой Блинов!

– С чего это ты взяла? – неуверенно спросил Лёня, припомнив поведение капитана Славы Блинова в «Большом Урале».

– А вот с чего! Он встретил меня сегодня у школы и предложил… предложил стать его любовницей.

У Лёни даже дыхание в зобу спёрло.

– А ты? – впился он глазами в жену.

Тамара, гордо уперев руки в бока, отчеканила:

– А я сказала, что мой муж ему морду набьёт!

Лёня вскинулся:

– А я и набью!

– А вот и набей! – поддержала жена.

Лёня пошёл к Славе Блинову бить морду.

По дороге он представлял, как с порога врежет капитану по скуле, как пошлёт его куда подальше, а лучше – вызовет на дуэль… Нет, не вызовет, а просто пойдёт в наряд, дежурным по батальону, получит табельный пистолет и влепит одну за другой все девять пуль прямо в сердце начальника отдела культуры и быта… «Тоже мне нашёлся благодетель…» – подогревал себя Лёня.

Но разговор с капитаном Славой Блиновым получился совсем иным – без рукоприкладства и ругани.

– Я для тебя же старался, – спокойно объяснил Слава Блинов. – Мужику, а особенно поэту, надо знать, с кем он живёт! А то ведь как у Пушкина может получиться…

– Ну да, – поскрёб затылок Лёня. – Я уж хотел вас на дуэль вызывать…

– Вот! Я жене твой предложил. А там, даст или не даст – её дело… Зато ты всю правду о жене сразу узнал… А на дуэли я и убить бы тебя мог… Ясно?

Домой Лёня брёл понурый и опустошённый. Что теперь скажет он Тамаре? Морду Славе Блинову не набил и, выходит, честь жены не защитил. Она ни за что не простит проявленную мягкотелость.

Так думал Леня. И ещё он почему-то чувствовал, что теперь Слава Блинов не будет его публиковать.

– Может, ну их, стихи, бросить к такой-то матери? – говорил он себе и тут же возражал: – Или всё же не бросить, а писать? Написать, например, то же стихотворение к юбилею вождя и нагло принести в газету. И пусть попробует не опубликовать! Но тогда жена не простит за проявленную мягкотелость! А может, ну их, стихи? А пойти в наряд, взять «макарова» да пристрелить подлеца Блинова? Но ведь тогда посадят… И капитаном не стать, не говоря уже об академии… Ну и хрен с ней, с академией, а подлеца Блинова застрелить!

И опять в голове вертелось одно и то же: написать стихи к юбилею вождя и принести в газету, но тогда не простит жена… бросить стихи и застрелить Блинова, но тогда сесть в тюрьму, не быть капитаном, в академию не поступить…

– Нет, застрелю!.. – наконец сказал он и шёл с этой мыслью до самого дома.

Экипаж машины боевой

Полковник в отставке и заместитель начальника автослужбы российского парламента Александр Иванович Чистов осторожно отодвинул штору и выглянул из окна своего кабинета на одиннадцатом этаже Белого дома. Так, Белым домом, москвичи окрестили здание Верховного Совета новой России.

Быть осторожным не мешало: со стороны гостиницы «Мир» по окнам мятежного парламента уже несколько дней постреливали снайперы. А пару часов назад к ним добавились крупнокалиберные пулемёты вэвэшных БТРов, сначала расстрелявшие палаточный городок на площади перед Белым домом, а теперь, периодически крошившие стены самого Белого дома.

Но всё-таки Александра Ивановича интересовали не эти бронетранспортёры и даже не стрельба их пулемётов. Он смотрел на четыре танка, на четыре «семьдесят двойки», то есть танка Т-72, которые неуклюже ползли по Калининскому мосту. Он, Александр Иванович, бывший строевой танкист (а танкистов, как и разведчиков, бывших не бывает), а в дальнейшем – начальник танкоремонтного завода – по бортовым номерам сразу узнал броневые машины родной Гвардейской Кантемировской дивизии. И, увидев их, он обозлился на механиков-водителей:

– Корячатся, как коровы на льду! Они что, первый раз в танк сели? Тоже мне, экипаж машины боевой! Должно быть, со всей дивизии в добровольно-приказном порядке собирали! – сердито забубнил он себе под нос и живо представил, как это было.

В воскресенье, а ещё верней, в ночь с субботы на воскресенье (как же тут обойтись без таинственности!), – зло усмехнулся Александр Иванович, – пришёл танкистам Гвардейской Кантемировской дивизии секретный приказ загрузить в танки бронебойные и термитные снаряды и заправиться топливом. Запасные баки сказано было не брать – Москва-то под боком! Но о цели пока не сказали. Цель – это стратегия высшего порядка… И, наверно, вчера, после расстрела сторонников Верховного Совета возле телецентра Останкино, в Кремль на вертолёте прилетел Первый, он же Верховный главнокомандующий, он же Гарант Конституции. Прилетел и тут же призвал к себе министра обороны, Героя Советского Союза и бывшего десантника (хотя и десантники так же, как разведчики и танкисты, бывшими не бывают).

– Надо раздавить эту гадину! – словами из недавнего письма либеральных деятелей культуры, адресованного ему, Первому, сказал Первый. Его Александр Иванович много раз видел здесь на заседаниях Верховного Совета и догадался, что именно так и должен был сказать Первый именно в такой ситуации.

– Какую гадину? – конечно, переспросил его министр обороны.

Александр Иванович замечал за министром способность в необходимый момент включить этакого туповатого солдафона. И в другой раз бывшему десантнику, может быть, и сошло бы с рук прикинуться дурнем, ведь не зря же говорят, что каждый прыжок с парашютом – это малое сотрясение головного мозга, а у него этих прыжков больше полутысячи, не считая лёгкой контузии, полученной в Афгане. Но в этот раз, наверное, не сошло.

– Приказываю расстрелять эту гадину, засевшую в Белом доме! – закричал Первый.

А Александру Ивановичу представилось, что руки у Первого в этот момент подрагивали, совсем как у членов ГКЧП, дававших пресс-конференцию два с лишним года назад, за два дня до блестящего триумфа Первого. Но тогда был девяносто первый – самый звёздный час Первого, и сам Первый, сам Гарант, тогда ещё не Гарант, был иным.

А ещё подумалось Александру Ивановичу, что министр обороны, хотя и имел за плечами более полтысячи прыжков с парашютом и контузию, заметил подрагивание рук Первого и удержался от вопроса: «Вы о каком Белом доме говорите, господин Верховный главнокомандующий, верней, о чьём – о нашем или об американском?» Такого вопроса Первый бы ему никогда не простил, и поэтому министр обороны только уточнил:

– Из чего расстрелять?

Первый тут должен был непременно вскипеть:

– Да из чего хочешь, из того и расстреливай, хоть из танков, хоть ракетами, хоть собственными соплями закидай…

Но министр обороны мог ведь проявить неслыханную даже для Героя и десантника дерзость – глядя прямо в глаза Гаранту Конституции, потребовать:

– Мне нужен ваш письменный приказ. Тогда – расстреляю.

Что дальше творилось, понятно, не ходи к гадалке.

Первый, он же Верховный главнокомандующий, он же упомянутый Гарант, должно быть, заорал:

– Да я тебя, да я… – и при этом непременно выбежал в комнату отдыха, где принял на грудь положенные в боевой обстановке сто граммов. Об этой склонности Первого ленивый разве что не говорит…

А дальше события могли развиваться так.

К министру и Герою должен был подскочить начальник личной охраны Первого и бывший из тех, которые бывшими не бывают.

– Зря ты так, герой! – вкрадчиво, как и положено выходцу из упомянутых органов, должен был увещевать он. – Сделай, как говорят!

– Давай письменный приказ, сделаю, – настаивал, наверное, министр.

– Будет тебе письменный приказ, – заверил его начальник охраны. – Ты начинай, а приказ я тебе привезу… Лично. Обещаю…

Тут министр и Герой, хотя и недоверчиво, покачал бугристой головой, прикрытой фуражкой-аэродромом, но всё же поехал к кантемировцам.

А там предстояло самое трудное. Там предстояло убедить танкистов стрелять по зданию Верховного Совета. И министр понимал, что приказом, даже самым строгим и с самого верха, этого не сделать. Парламент-то всенародно избранный… И на дворе не советские времена, а девяносто третий, и времена, как уже упоминалось, иные, и люди уже – не те. И это министр, хотя и много раз прыгал с парашютом и был контужен, само собой разумеется, должен был понимать. В таких условиях надо было не приказывать, а уговаривать. А уговаривать министр не привык. Поэтому он поручил это сделать командиру гвардейской дивизии, полковнику, мечтающему стать генералом, и дал ему полный карт-бланш, мол, обещай тем, кто согласится, всё, что душе угодно – деньги, чины, ордена, ордера…

Комдив собрал офицеров дивизии и стал уговаривать.

Александр Иванович хорошо знал своих бывших сослуживцев. Он мысленно перебрал все возможные варианты и понял, что уговорить комдив мог немногих, всего человек семь-восемь, а из «чистых танкистов» – не более четырёх. Их-то, невзирая на звания и должности, и посадили, должно быть, на места командиров танков. А на места наводчиков-операторов и механиков-водителей (наскоро объяснив, на какие кнопки и рычаги нажимать) посадили людей случайных… И, конечно, ни о какой слаженности экипажа и хотя бы одних совместных стрельбах речи не велось…

Поглядев на танки, выстроившиеся на мосту и медленно разворачивающие свои орудия в сторону Белого дома, Александр Иванович машинально зафиксировал время на своих поношенных «Командирских» – 10.05, четвёртое октября.

Он представил, что могло сподвигнуть тех, кто дал согласие сесть в боевые машины: безденежье, безквартирье, бесправие…

А ещё он представил себя сейчас на месте командира головного танка и то представил, как дрогнувшим голосом отдаёт он приказ:

– Бронебойный!

– Есть бронебойный! – отзывается выполняющий роль наводчика-оператора какой-нибудь подполковник, командир разведбата или ремонтного батальона. Вероятнее всё-таки, разведбата. У него была своя нужда, заставившая оказаться в это время и в этом месте: нужна была срочная и дорогостоящая операция старушке-матери. А денег взять негде.

– Есть… – должен был сказать он, а вот с поиском кнопки выбора боеприпаса непременно замешкаться, ибо последний раз был в танке год назад на итоговой проверке, да и то на месте механика-водителя…

«Это, наверное, очень бы разозлило меня», – подумал Александр Иванович и повторил бы с раздражением:

– Бронебойный, мать твою!

Наконец нужная кнопка найдена и нажата. Тут должна заработать автоматика. Ствол встал на линию заряжания. Открылся клин затвора пушки. И конвейер с лязгом подал в ствол снаряд, а следом – блеснувшую латунью гильзу из зарядного лотка. Досыльник тут же дослал её в канал ствола. Звякнул, закрываясь, клин затвора.

Подполковник при этом радостно отрапортует:

– К стрельбе готов!

– А вентилятор включил? – Александр Иванович знал, что это командир разведбата обязательно сделать забудет.