Следы ведут в прошлое Головня Иван

– Конечно, Тимур Ревазович! – говорит Галич.

Сванадзе охотно встает и с шутливо преувеличенным пафосом говорит:

– Выпьем за сидящих за этим столом женщин: красивых, добрых и умных! Пусть остаются они такими всегда на радость нам, мужчинам.

– Так мало? – надувает губки Алла.

– Зато от души! – успокаивает ее муж.

Все смеются, чокаются, тонко звенят фужеры.

Через час, когда стол пустеет, Галич подзывает официанта.

– Посчитайте, пожалуйста!

– За стол уплачено вперед, – говорит официант.

– И все-таки посчитайте и возьмите деньги, – с нажимом повторяет капитан.

– А что прикажете с теми деньгами делать? – недоумевает официант.

– Придет тот, кто заказывал, с ним и разберетесь. Кстати, кто делал заказ?

– Не знаю… Какой-то мужчина… моих лет. И моего роста. И усики у него похожи на мои. Был в темных очках…

– Узнать смогли бы?

– Думаю, узнал бы.

Пока Галич рассчитывается с официантом, в зале начинает играть оркестр – гремит бравурный приветственный марш. Алла кладет на плечо мужа руку и мечтательно говорит:

– Потанцевать бы немножко! Вспомнить молодость…

– Ваше желание, мадам – закон! Когда-то еще придется попасть в ресторан… А вы, Марьяна Романовна?

– Я бы с удовольствием, да… дочка ждет меня дома, – отзывается с плохо скрытой грустью Соломко. – Я оставила ее у соседей.

Выйдя из ресторана, Галич и Марьяна Романовна не расходятся, хотя живут в разных концах города, а идут вместе. И получилось это как-то само собой, без обязательных в таких случаях слов, будто они сговорились об этом заранее.

На город опускаются вечерние сумерки. Улицы заполняются шумной молодежью. Слышатся веселые голоса и задорный смех. Галич и Марьяна Романовна идут молча, лишь изредка обмениваясь короткими, ничего не значащими фразами. Отчего бы это, думает Галич, в ресторане он находил, о чем говорить, но стоило остаться наедине, как все, что приходит на ум, кажется банальным и никчемным.

У небольшого трехэтажного дома они останавливаются, и Соломко, поколебавшись, нерешительно говорит:

– Может, зайдете? Я вас чаем угощу.

– А что? И зайду! – неожиданно для самого себя смелеет Галич.

Проводив гостя в комнату, Марьяна Романовна спешит к соседям за дочкой. Оставшись один, капитан осматривается. Комната обставлена просто и скромно: шкаф, кровать, стол и несколько стульев. Да еще большая полка, набитая книгами. На стенах – акварель с изображением какого-то южного приморского города и увеличенная фотография симпатичного молодого человека в форме лейтенанта погранвойск. Пол покрыт широкой красно-зеленой дорожкой. Словом, комната Галичу нравится.

Желая посмотреть, что читает хозяйка, Галич подходит к книжной полке, но в это время возвращается Марьяна Романовна с дочкой – симпатичным маленьким существом в коротеньком розовом платьице и стертых сандалиях на босу ногу. Мама подталкивает дочку в комнату и говорит:

– Вы тут пока познакомьтесь, а я тем временем чай вскипячу.

Девочка останавливается перед Галичем, сосредоточенно смотрит на него снизу вверх, затем спрашивает:

– А вас как зовут?

– Саша.

– Надо говорить не Саша, а дядя Саша, – поправляет гостя девочка. – Потому что вы взрослый.

– Виноват – исправлюсь, – бормочет Галич.

– Ничего, бывает, – благосклонно кивает головой девочка. – А меня зовут Лена! – И тут же следует ошарашивающий вопрос: – А почему вы такой большой – чуть ли не до самого потолка?

Галич хлопает глазами и лихорадочно соображает, что ответить. Ничего лучшего, чем то, что, будучи маленьким, он ел много каши, придумать не удается. Но Лена, не дождавшись ответа, тактично переводит разговор на другую тему.

– А что вы умеете делать? – спрашивает она.

Час от часу не легче! Эта девчушка определенно решила доконать его своими каверзными вопросами… Не рассказывать же этому воробышку, что он умеет делать обыски, допрашивать преступников и свидетелей, сидеть в засадах, гоняться за бандитами и ворами, применять в схватках с ними приемы самбо и каратэ, метко стрелять и т. д. и т. п.

– А я научилась уже читать по слогам! – спешит поведать о своих успехах Лена. – А еще я умею составлять из кубиков слова. А вы умеете читать?

Наконец-то Галич слышит вопрос, на который он может вразумительно ответить, но в эту минуту в комнату входит хозяйка и мешает гостю проявить себя.

– Лена! – зовет она дочку. – Иди, попей молока и ложись спать.

Марьяна Романовна уводит дочку на кухню. Галич подходит к полке с книгами, пробегает взглядом по их корешкам и видит много знакомых имен. Здесь его любимый Александр Грин, Стивенсон, Майн Рид, Купер, Дюма, Джек Лондон, Конан Дойл. Оказывается, их вкусы совпадают, с удовольствием отмечает капитан. Во всяком случае, в выборе книг. И тут же возникает вопрос: а совпадают ли их вкусы во всем остальном?

Галич берет в руки «Повести и рассказы» Джека Лондона и начинает листать. Его взгляд скользит по заголовкам и отдельным словам, иногда он успевает выхватить целую фразу – и вот уже воскрешаются в памяти знакомые с детства суровые картины далекого севера, сильные и мужественные люди, до конца верные дружбе и долгу, люди, на которых он старался когда-то быть похожим…

В комнату возвращается хозяйка с дочкой. Она укладывает Лену на диване, выключает в комнате свет и ведет гостя в кухню.

Кухня совсем крошечная. В ней едва умещается газовая плита, подвесной посудный шкафчик, холодильник, столик, две табуретки и… Галич с хозяйкой. Они пьют чай и ведут неторопливый разговор. Как-то незаметно для себя Галич начинает чувствовать себя раскованнее, слова и мысли стали появляться как бы сами собой. Ему кажется, что он когда-то уже был здесь. И даже не раз. Пил вот так чай, разговаривал. Ему вдруг захотелось остаться здесь. Он смотрит на Марьяну Романовну и чувствует, как его все сильнее влечет к ней. Желание обнять и поцеловать эту женщину настолько сильное, что ему становится боязно. Не за свой поступок, а за то непреодолимое влечение, которое так неожиданно захватило его. Не пускаясь в длинные объяснения, он быстро встает, благодарит за чай и направляется к двери.

Уже на пороге Марьяна Романовна протягивает ему руку, приподнимается на цыпочках, и Галич чувствует ее горячее дыхание у самого уха.

– Спасибо за вечер! – произносит она торопливо и мягко, касаясь губами его щеки.

Догорела на востоке заря, и город погружается в теплую, благоухающую запахами цветов ночь. Небо покрыто россыпями мерцающих звезд. Улицы, залитые электрическим светом, по-прежнему многолюдны.

Проходя мимо горотдела, Галич видит, что в окне кабинета его начальника горит свет. Капитан заходит в телефонную будку, набирает хорошо знакомый номер и слышит в трубке хрипловатое: «Слушаю!».

– Евгений Яковлевич, простите, если помешал. Проходил вот мимо и увидел в вашем окне свет…

– … и захотел зайти покалякать! – подхватывает Горейко. Похоже, звонок Галича обрадовал его. – Заходи! Побалуемся чайком, и заодно расскажешь, как прошло свидание.

С тех пор как в конце прошлого года умерла жена Горейко, Алина Михайловна, и Евгений Яковлевич остался один – детей у них не было, – он все чаще засиживается допоздна на работе. Теперь ему все равно, где коротать время. На работе даже лучше: можно зайти к дежурным перекинуться словом. А то и в шахматы сыграть.

Евгений Яковлевич сидит за своим громадным столом, на котором лежит десятка два выцветших папок, и что-то пишет. Увидев входящего Галича, прячет исписанные листы в ящик стола.

– За старые нераскрытые дела взялись? – интересуется Галич.

Горейко складывает папки в аккуратную стопку и лишь затем отвечает:

– Пишу, Александр Иванович, воспоминания. Или что уж там получится… Попросили из редакции. Только вот сомневаюсь я…

– Давно пора! – горячо одобряет занятие начальника капитан, понимая, что Горейко, как и каждый, кто впервые берется за перо, нуждается в слове поддержки. – И нечего сомневаться. Вы бы и книгу уже могли написать. Ведь есть о чем!

– Жалеешь старика… – насмешливо щурится подполковник и продолжает уже без тени иронии: – А впрочем, ты прав: и рассказать есть о чем, и хочется рассказать. Да и то сказать: чем мы хуже других? Взять хотя бы меня. Без малого тридцать лет в милиции. Подумать только – тридцать лет! Чего только не пришлось повидать за это время! Скольких людей уберег от несчастья! А сколько раз сам был на шаг от смерти. На войне столько ран не получил… Была бы семья, дети, внуки – им бы рассказывал. А так – кому? – Горейко умолкает и, подняв на Галича усталые глаза, тихо добавляет: – Ты женись, Санька. А то останешься когда-нибудь один как перст, а тогда хоть волком от тоски вой. Все эти высокие слова, что человек, который живет для других, всегда счастлив, конечно, хорошие. Но только в одном случае: когда ко всему прочему у этого человека есть семья. Семья есть семья, и ничто не может заменить ее. Нет семьи, нет детей – и человек начинает чувствовать себя одиноким, никому не нужным. И чем ближе к старости, тем острее это ощущение. Вот поймаем убийцу Крячко, бери отпуск и – женись! – Голос подполковника становится добродушно-суровым. – Иначе к работе не допущу. Девушка есть на примете?

– В том-то и дело, что нет…

Горейко безнадежно машет рукой – что, мол, в таком случае с тобой говорить! – и принимается за приготовление чая. Делает он это без излишней спешки, сосредоточенно, пользуясь в виде добавок только одному ему известными травами, и напоминает в такие минуты знахаря, колдующего со своими пакетиками над чудодейственным лекарством. Он и пьет чай не так, как все, а из блюдечка и обязательно вприкуску, справедливо полагая, что растворенный в чае сахар портит его вкус.

– Как чай?

– Замечательный.

Чай действительно хорош – душистый и необыкновенно вкусный, – хотя и пьет его Галич совсем по-другому: из стакана, помешивая сахар ложечкой.

– То-то же! – поднимает кверху палец Горейко. – А теперь рассказывай. Понравилось в ресторане? Девушка-то хоть красивая?

– Ресторан хороший. И готовят неплохо. Советую и вам как-нибудь зайти. А девушка – просто загляденье. И кто бы, вы думали, это мог быть? Соломко – деловод покойного Крячко.

– Ну-у? – позабыв на минуту о чае, подается вперед Горейко.

– Но пришла она на это свидание не по своей воле. Ее вынудили.

– И, конечно, она не знает – кто…

– Разумеется. Позвонил какой-то неизвестный по телефону…

И Галич в деталях пересказывает подполковнику свой разговор с Соломко. О том, что он побывал у нее на квартире и познакомился с дочкой, естественно, умолчал: всему свое время.

– Ишь до чего, наглецы, додумались: сотруднику уголовного розыска взятку предлагать! Мало того – еще и угрожать вздумали, – выслушав рассказ Галича, негодует подполковник. – Ты тоже хорош! Почему не доложил, что на тебя наехала машина?

– Думал, простая случайность…

– Он думал… – сердито бубнит Горейко. Успокоившись, наливает в опустевшие стаканы чай и продолжает: – На первый раз прощаю. А теперь прикинем, какую информацию мы можем из всего этого извлечь.

– Мы знаем, что преступник находится в городе… – начинает Галич.

– И он боится нас, чувствует себя не совсем уютно, – подхватывает подполковник. Подумав, спрашивает: – Как ты думаешь: мог всю эту затею с рестораном организовать Марченко?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Сомнительно, чтобы Марченко стал устраивать ужин в ресторане. Не его масштаб. Другое дело – в забегаловке. И потом… откуда у него деньги на взятку? Да еще пятнадцать тысяч!

– Деньги он мог найти в квартире Крячко. Мы же не знаем, сколько наличными держал дома этот Крячко. Прибавь к этому похищенные драгоценности. А ты не допускаешь, что Марченко, и не имея много денег, мог организовать эту встречу в ресторане? Достаточно ему было наскрести какую-нибудь сотню.

– Смысл?

– Запутать нас, направить по ложному следу. Рассуждать он мог так: а что, если я посулю им пятнадцать тысяч? О чем они, то есть мы, подумают? О том, что такую взятку может предложить кто-нибудь из людей состоятельных, у кого водятся большие деньги. А у Марченко откуда большие деньги? Ну, конечно, это не он. А чтобы в милиции окончательно поверили в мою невиновность, пущу им пыль в глаза: приглашу этого сыщика в ресторан.

– Допустим, – соглашается Галич. – А как же тогда с наездом на меня «жигулей»? Машины ведь у Марченко отродясь не было.

– Машину можно взять на время у дружков. Или попросить кого-нибудь из них сделать небольшую услугу – наехать на милиционера. И даже не на милиционера, а на одного знакомого, задолжавшего десятку.

– Версия правдоподобная, однако она не исключает другую, прямо противоположную.

– А именно?

– Марченко к убийству непричастен. Крячко прикончил совсем другой человек, который действительно имеет большие деньги. Он-то и предлагает нам взятку, ставя при этом условие, чтобы мы оставили в покое Марченко. Для чего? Для того чтобы бросить еще большую тень на Марченко и направить нас по ложному следу.

– Резонно… – соглашается после некоторого раздумья Горейко. – Однако подождем. Многое должно проясниться завтра. Ну что, еще по стаканчику?

– Спасибо, Евгений Яковлевич, больше не могу, – отказывается капитан.

– Ну что ж, нет так нет! А я, пожалуй, еще один одолею.

– Так вы говорите, он уцепился руками за стропилу, а вы грешным делом подумали, что бедолага повесился? – трясется от беззвучного смеха Улицкий, выслушав рассказ Галича о том, как был задержан Марченко. – Да-а! С этой братией не соскучишься.

Разговор происходит в кабинете следователя прокуратуры. На Улицком, как обычно, черный костюм и ослепительной белизны сорочка. И, конечно, галстук – черный с белым горошком. Можно подумать, что Александр Сергеевич собрался на торжественное собрание в городском театре по случаю какого-нибудь юбилея.

– Что верно, то верно: скучать не дают, – невесело усмехается капитан.

– Хотите послушать этого «висельника»? Я вызвал его на допрос.

– Нет. Лучше уж я займусь составлением отчетов.

– Дело хозяйское, – не настаивает Улицкий.

Марченко, сутулый и осунувшийся, с серым испитым лицом и мутным взглядом косоватых цыганских глаз, появляется в кабинете в сопровождении чрезмерно серьезного милицейского сержанта. На левой щеке задержанного видны четыре параллельные полосы запекшейся крови. Похоже, кто-то совсем недавно прошелся по щеке ногтями.

Отпустив конвоира, Улицкий предлагает Марченко сесть. Покончив с формальностями, следователь закуривает и, откинувшись на спинку массивного кресла, изучающе смотрит на Марченко. Перехватив красноречивый взгляд задержанного, молча пододвигает к нему пачку с сигаретами и спички. Марченко, закурив, торопливо и жадно затягивается, словно боясь, что сейчас у него отнимут сигарету.

– Ну что ж, рассказывайте, Юрий Петрович, – говорит наконец Улицкий. – Я вас слушаю.

– А зачем рассказывать, – пожимает плечами Марченко, – если вам и так все известно? Пишите свой протокол, а я подпишу, и дело с концом.

– Нет. Придется вам все-таки самому все рассказать.

– Ну, украл я, украл! – взрывается вдруг Марченко. – Так не у чужого ведь… Дома украл! Какое кому до этого дело?

– Ага. Значит, украли, – говорит Улицкий и наклоняет голову набок, давая понять, что он внимательно слушает. – Вы продолжайте. Только начните, пожалуйста, с самого начала… Времени у нас достаточно.

– С начала, так с начала, – покорно бубнит Марченко, но тут же, как будто муха его укусила, начинает артачиться: – Да о чем рассказывать-то? Ну, украл я у нее эти сережки и кольцо!

– У кого – у нее? – хочет уточнить Улицкий. – Может, все-таки у него?

– У кого – у него? – таращит глаза Марченко. – У нее! У жены! У Верки! У кого же еще?

– Вот теперь понятно! – бесстрастно замечает следователь. – Так и запишем: у жены. Ну и… дальше?

– А что – дальше? – вздергивает плечами Марченко. – Известно, что… загнал!

– То есть продали, – уточняет Улицкий. – Кому и за сколько?

– В скупку сдал. За сто пятьдесят рублей.

– И где же они, эти деньги? – продолжает спокойно выспрашивать следователь.

– Пропил. Где же им еще быть? – Марченко тщетно пытается изобразить на лице нечто похожее на улыбку.

– Понятно, – кивает головой Улицкий. – А позвольте полюбопытствовать: кто это оставил вам след такой приметный на щеке? На кошку вроде не похоже.

– Это? – Марченко осторожно касается рукой щеки. – Верка, конечно… Кто же еще? Мы маленько поцапались…

– За кольцо и сережки?

– Да нет же! – морщится Марченко, раздосадованный непонятливостью следователя. – Я попросил пятерку, а она…

– Значит, во время ссоры жена еще не знала, что вы украли у нее кольцо и серьги? Верно я вас понял?

– Да, не знала.

«Странно», – думает Улицкий.

А ведь действительно странно: жена Марченко ни разу никому словом не обмолвилась о пропаже своих драгоценностей, а сам Марченко только и знает, что талдычит об этом.

– А что тут такого? – словно угадав сомнения следователя, щерится Марченко. – Она думала, что я никогда не найду ее тайник. А я давно уже заприметил его. Пока она бегала на кухню за совком, я схватил золотишко и…

– А совок-то ей зачем понадобился? – с преувеличенной серьезностью интересуется следователь.

– Убить меня хотела, – неохотно объясняет Марченко. – Убью к чертовой матери, кричит, и будь что будет…

– Надо же! – сочувственно качает головой Улицкий. – Такая вредная жена!

– Еще какая вредная! – не уловив иронии в голосе следователя, переходит на доверительный тон Марченко. – Самая настоящая пила. Только и знает: «Вина не пей! С друзьями не встречайся! Подумай о детях! Смотри, как другие живут! Когда возьмешься за ум?»

– От души вам сочувствую! – и глазом не моргнув, говорит Улицкий. – Мы еще поговорим с вами на эту тему. А сейчас – о деле. И куда вы, взяв золото, направили свои стопы?

– Какие стопы? А-а… стопы. К корешу одному.

– К Хорькову?

– К нему самому. Хорек – парень надежный, выручит всегда.

– Разумеется, – не перечит следователь и, минуту помолчав, продолжает: – Юрий Петрович, в своем рассказе вы упустили одну существенную деталь.

– Какую? – настораживается Марченко.

– Вы забыли рассказать, что в тот вечер заходили еще к своему соседу по площадке Крячко и пробыли у него по крайней мере пять минут.

– И этот жмот накапал? – закипает благородным гневом допрашиваемый. – За полстакана вонючего пойла в милицию пожаловался! Козел вонючий! Алкаш несчастный! Сам так каждый день на ворованное пьет! Ну-у, встретится он мне…

«Неужели он не знает, что Крячко мертв? – озадаченно думает следователь. – На игру это мало похоже. Надо думать, что дело Крячко на этом не заканчивается, а только начинается».

– Ну, хватит, Марченко! – повышает голос Улицкий. – Завелись, как баба базарная… Рассказывайте!

Марченко вбирает голову в плечи и какое-то время обиженно сопит. Наконец начинает:

– Ну… вышел я, значит, из дому, стою и думаю: куда податься? Смотрю – у Крячко окно неплотно занавешено и светится. Я и заглянул. Вижу: Крячко лежит на кровати – нализался уже, алкаш, – а на столе две бутылки вроде как недопитые стоят. Из-под коньяка… Увидел я их, и так выпить захотелось! – Марченко судорожно облизывает сухие губы, будто видит эти бутылки наяву. – Тут я и подумал: а зайду-ка я к Крячко и предложу ему свое золото. Купит не купит, а выпить, быть может, предложит. Стучу, значит, в дверь, а он молчит… Я сильней – молчит. Я толкаю дверь – открывается. Я и вошел. Крячко, как лежал, отвернувшись к стене, так и лежит. Ну и лежи, думаю, тем лучше для меня: не надо просить… Опрокинул я остатки бутылок в рот – граммов по тридцать – пятьдесят там еще было – и в дверь. Вот и все! Правда, перед тем, как выйти, выключил в комнате свет – пусть себе спит… Разве за такое в милицию заявляют?

– Значит, Крячко спал и вас не видел? – уточняет Улицкий.

– Конечно, спал! – таращит глаза Марченко, но тут же спохватывается: – А, может, и нет. Черт его знает! Может, только прикидывался, что спит, чтобы подловить меня. Я ведь поругался с ним перед этим… Вот же гад ползучий! Отпечатки моих пальцев остались на бутылках? Остались! Был я судим? Был! Вот он и смекнул, что можно еще раз меня засадить: как-никак в чужую квартиру залез… Тем более что есть свидетель – похоже, в тот вечер меня видела бабка со второго этажа.

– Из-за чего вы поругались с Крячко?

– Попросил как-то у него опохмелиться, а он сказал, что нужно работать и пить за свои. Слыхали? – в голосе Марченко снова появляются негодующие нотки. – Можно подумать, что он пьет за свои! Это каждый день-то!

Вместо того чтобы присоединиться, как того ожидал Марченко, к его обвинениям в адрес Крячко, Улицкий спрашивает:

– Юрий Петрович, припомните-ка вот что. На полу квартиры Крячко валялись какие-нибудь вещи: одежда там, постельное белье?

– Нет! – трясет головой Марченко. – Ничего там не валялось.

– А что вы искали в шкафу?

– Каком шкафу? – вспыхивает Марченко. – Вы за кого меня принимаете? Что, я вор какой-нибудь?..

– Виноват! – спешит оправдаться следователь. – Я ведь совсем забыл, что вы сидели за благотворительную деятельность. – Пока до Марченко доходит смысл сказанного, Улицкий переводит разговор на другое: – Меня, Юрий Петрович, интересует еще такое. Вам знаком мальчишка, который приносил к Хорькову записку?

– Первый раз видел. Шкет какой-то…

– От кого была записка?

– Понятия не имею. Пацан сказал, что записка от хорошего человека.

– Что в ней было написано? Дословно.

– «Юрка, мотай отсюда. Мильтоны разнюхали, где ты прячешься. Могут быть большие неприятности».

– Хорошо. На сегодня хватит, гражданин Марченко. Протокол допроса подпишете позже.

– Как танцульки? – интересуется Галич у Сванадзе.

– Лучше не бывает! – показывает большой палец лейтенант. – Жаль, оркестрик неважнецкий: шума много, а музыка так себе.

– Ты максималист, Тимур. Тебе подавай только все хорошее. Не будь плохого – не было бы и хорошего, – философски замечает капитан и, пододвинув к себе телефонный аппарат, крутит диск. В трубке слышится сухой голос Соломко:

– Заготконтора слушает.

– Здравствуйте, Марьяна Романовна!

– Здравствуйте, Александр Иванович! – узнает Галича Соломко, и ее голос заметно теплеет.

– Тот тип звонил вам?

– Звонил. Минут пять назад.

– Вы сказали ему так, как я велел?

– Да. Слово в слово.

– А он что?

– Ничего. Повесил трубку.

– Ну и отлично! Спасибо, Марьяна Романовна. До свидания!

Галичу хочется сказать еще что-нибудь, просто так, но, взглянув мельком на прислушивающегося к разговору Сванадзе, решает промолчать.

– Он ничего ей не сказал, – кладя трубку на место, говорит капитан.

– Понял, что с тобой каши не сваришь, – заключает Сванадзе.

Спустя полчаса трещит телефон, и трубка отзывается густым басом следователя прокуратуры:

– Александр Иванович? Улицкий. У меня к вам срочное дело. Разузнайте, знала ли в тот вечер, когда был задушен Крячко, Вера Марченко, что ее муж утащил у нее золотое кольцо и сережки. Заодно поинтересуйтесь, кто ободрал Марченко щеку. Он утверждает, что это сделала жена. И еще одно. Узнайте в отделе скупки ювелирного магазина, сдавал ли им Марченко эти вещи. И за сколько. Все! Удачи!

Во второй половине дня Галич заходит к Улицкому. Кроме хозяина кабинета он застает там еще и подполковника Горейко, листающего дело об убийстве Крячко. Кабинет наполнен синим табачным дымом – там, где собираются вместе такие заядлые курильщики, как Горейко и Улицкий, – можно смело вешать в воздухе топор, и капитан вынужден сесть ближе к открытой форточке.

– Какие новости, Александр Иванович? – торопит его Улицкий.

– О том, что Марченко выкрал из дому золотые вещи, его жена узнала только сегодня. От меня… Когда заглянула в опустевший тайник, едва не лишилась сознания. Эти вещи достались ей по наследству от умершей три года тому назад тети. Золото прятала, как она выразилась, на «черный день».

– А этот сукин сын взял и пропил, – ни к кому не обращаясь, сокрушенно качает головой подполковник. – Была бы моя власть…

– Жена Марченко, – продолжает между тем Галич, – показала, что в тот вечер щеку своему мужу разодрала она. Старший сын подтвердил ее слова. Она заявила, что с того злопамятного вечера мужа своего не видела и знать не знала, где он находится.

– Если все это правда, то Марченко действительно не знал, что Крячко мертв. А скрывался он потому, что боялся возмездия за кражу золота у жены… Кстати, что вам сказали в скупке?

– Кольцо и сережки Марченко сдал туда сразу на второй день. Получил за них сто пятьдесят рублей.

– Это что же получается? – смотрит на следователя Горейко. – Марченко к убийству непричастен и его следует отпустить?

– Скорее всего, да, – соглашается с подполковником Улицкий. – Тем более что проведенная экспертиза показала: кровь, обнаруженная под ногтями Крячко, ничего общего с кровью этого пропойцы не имеет. Такие вот дела, товарищи сыщики…

– Как говорится: «Эта песня хороша – начинай сначала!» – хмурится Горейко. – Вот только, с чего начинать. Есть у нас хоть какая зацепка?

– Если не считать отпечатков пальцев третьего человека на бутылках из-под «Наполеона» и стаканах, то ровным счетом никаких, – напоминает Галич.

– Отпечатков, которых нет ни в одной картотеке, – бормочет подполковник.

– А что нам, собственно, известно о «Наполеоне»? – пустив под потолок густую струю табачного дыма, неожиданно спрашивает следователь прокуратуры.

– Полководце или коньяке? – осведомляется Горейко.

– Я имею в виду коньяк, Евгений Яковлевич, – уточняет Улицкий. – Что нам известно о нем, кроме того, что его часто употреблял Крячко? Возможно, это та единственная ниточка, которая может как-то вывести нас на убийцу.

– Единственное, что я определенно знаю, так это то, что никогда не видел этот коньяк в глаза. И не пил, разумеется, – усмехается капитан.

– Это уже кое-что! – не без иронии замечает Улицкий. – Кстати, мне тоже не приходилось лакомиться «Наполеоном».

– Да! – спохватывается Галич. – Один мой одноклассник работает бухгалтером в управлении торговли. Сейчас мы выясним кое-что насчет этого коньяка. – Капитан пересаживается к телефону и через три минуты выдает справку: – В первый и последний раз, да и то в небольшом количестве, этот коньяк продавался в Бережанске два года тому назад. В ресторанах не бывает.

– Не доставляли же этот коньяк для Крячко из Франции! – начинает хмуриться Улицкий. – Возможно, «Наполеон» бывает в других городах?

– В других бывает, – откликается Горейко, прикурив очередную сигарету. – В позапрошлом году мы с женой отдыхали в Сочи, и я видел в одном из ресторанов этого самого «Наполеона». В магазинах же он не продавался.

– Следовательно, – подхватывает Улицкий, – он может быть в ресторанах и других курортных городов: Пицунде, Гагре, Ялте…

– Не исключено, что этот напиток есть в ресторанах Москвы, Ленинграда, Баку, Еревана, Тбилиси… – добавляет Галич.

– В таком случае, – оживляется Улицкий, – следующий вопрос будет таким: каким путем этот коньяк может попасть в Бережанск?

– Скорее всего, железнодорожным, – прикрываясь ладонью от падающего через окно солнечного света, говорит Галич. – По-моему, это самый надежный способ доставки. Особенно, если учесть, что ревизии в вагонах-ресторанах бывают не часто, а у их работников повсюду есть связи.

– А что! – довольно потирает руки следователь. – Похоже, вы, Александр Иванович, попали в самую точку. Значит, вагоны-рестораны… Что ж, придется заняться всеми пассажирскими поездами, которые идут в Бережанск или через него из Москвы, Ленинграда, Киева и…

– … и Одессы, – подсказывает Горейко.

– … и Одессы. Поездов не так уж много, справимся. Начать нужно сегодня же. Думаю, не все еще потеряно.

Молодой сержант вводит в кабинет Марченко и выжидательно смотрит на следователя.

– Товарищ сержант, – подписывая какую-то бумагу, говорит Улицкий, – я освобождаю гражданина Марченко из-под стражи. Получите расписку.

Сержант берет протянутую ему бумагу, внимательно ее читает и, козырнув, молча покидает кабинет.

Галич, отвернувшись к окну, делает вид, что не замечает Марченко. Зато тот узнает здоровилу-оперативника, который задержал его на Тупиковой, и от этого ему становится немного не по себе. Правда, ненадолго. Услышав слова следователя, обращенные к конвоиру, Марченко сперва удивляется столь быстрому освобождению, затем веселеет, и от неприятных воспоминаний не остается и следа.

– Гражданин Марченко, – говорит Улицкий, глядя мимо переминающегося с ноги на ногу мужчины, – вы освобождаетесь из-под стражи. Однако до тех пор, пока не будет закончено дело об убийстве Крячко, вам запрещается покидать пределы Бережанска. Подпишите вот подписку о невыезде.