Точка Боркманна Нессер Хокан

– Он сидел как раз на том месте, где сейчас сидите вы, господин комиссар, – произнес Шальке. – Живой и в добром здравии. Ясно как день: он понятия не имел, что его собираются убить… был совершенно таким же, как всегда.

– Каким? – спросил Ван Вейтерен и всосал пивную пену.

– Каким? Ну… с отсутствующим видом, немного высокомерный, если уж говорить честно. С ним трудно было разговаривать… он всегда так держался… словно думал о чем-то своем.

«Ничего удивительного», – подумал Ван Вейтерен.

– Пытался флиртовать с одной из девушек, сидевших вон там… – Он указал пальцем направление.

– Флиртовать?

– Ну, флиртовать – это, пожалуй, слишком сильно сказано… во всяком случае, посматривал на нее.

Ван Вейтерен приподнял бровь:

– Вы хотите сказать, что Эрнст Симмель имел обыкновение волочиться за женщинами?

Шальке заколебался, но лишь на секунду:

– Нет, не волочиться, этого я не могу сказать. Впрочем, я не особенно хорошо его знал, к тому же он несколько лет прожил за границей. Иногда у него случались интрижки, но ничего серьезного.

– Тогда, видимо, его брак – тоже ничего особенно серьезного, – сказал Ван Вейтерен.

– Нет. То есть… ну да… конечно, можно и так сказать.

– А ушел он отсюда около одиннадцати?

– В две минуты двенадцатого.

– В какую сторону он направился?

– Туда… – Шальке снова указал пальцем. – В сторону площади и порта.

– Разве его дом не в другой стороне?

– На самом деле можно пройти и так и этак… через порт дорога получается чуть длиннее.

– Вы не заметили никого, кто пошел бы следом за ним?

– Нет.

– Как вы думаете, почему он выбрал этот путь?

– Не знаю. Возможно, женщины.

– Проститутки?

– Да. У нас есть несколько… Они обычно стоят там по вечерам.

– Вы не обратили внимания, еще кто-нибудь вышел из бара вслед за Симмелем?

– Нет. Я размышлял над этим, но мне показалось, что такого не было.

Ван Вейтерен вздохнул:

– Какие вопросы задали бы вы, будь на моем месте?

Шальке задумался.

– Черт его знает. Понятия не имею.

– У вас нет собственного объяснения случившемуся?

Шальке снова задумался. Видно было, что ему хотелось представить какую-нибудь оригинальную версию, но через некоторое время он сдался.

– Нет, честно говоря, у меня нет никаких версий, – проговорил он. – Наверное, какой-то маньяк. Сбежавший из психушки.

«Психушка? – подумал Ван Вейтерен. – Отличная формулировка из уст работника словесного фронта».

– Баусен исследовал этот вопрос, – ответил он. – Единственный человек, сбежавший из закрытого учреждения, – пожилая дама в возрасте девяноста лет. В инвалидном кресле и с синдромом Альцгеймера.

– Похоже, это не она, – хмыкнул Шальке.

Ван Вейтерен допил пиво и решил пойти домой. Он слез с высокого барного стула и поблагодарил собеседника за помощь.

– Кстати, здесь всегда бывает так пусто? – спросил он.

– Да нет, черт побери! – воскликнул Шальке. – Тут по вечерам обычно яблоку негде упасть. Тем более сегодня пятница, сами понимаете. Люди просто боятся. Не решаются носу из дома высунуть.

«Боятся? – подумал Ван Вейтерен, уже стоя на тротуаре. – Ну да, естественно, они боятся».

Город объят страхом?

Дорога от «Голубого фрегата» до отеля в порту заняла меньше десяти минут. Время от времени попадались машины. Но пешеходов он встретил всего-то дюжину, и все шли группками. В немногочисленных работающих кафе и барах большая часть мест пустовала. В кинотеатре «Палладиум» шел поздний сеанс, но у Ван Вейтерена возникло ощущение, что и там зал не заполнен. Кальбринген и так мало чем мог похвастаться по части ночной жизни, но теперь оцепенение чувствовалось совершенно отчетливо.

Убийца… Палач… Маньяк с топором никого не оставил равнодушным.

Чего уж тут удивляться! Постояв минутку у отеля, Ван Вейтерен размышлял, не предпринять ли ему прогулку в городской парк, чтобы осмотреть место происшествия, однако в конце концов решил повременить. Осмотр при дневном свете наверняка даст куда больше.

Само собой, завтра ему предстоит масса других дел. Но, когда он залез под гостиничное одеяло и включил магнитофон, в голове у него зазвенели слова инспектора Мёрк:

«Ни черта не ясно!»

«Кстати, очень красивая женщина, – подумал он. – Вот когда пожалеешь, что нельзя сбросить годков эдак двадцать пять».

Уже после полутора допросов он спал как убитый.

Во сне его снова преследовали картины прошлого. Одни и те же. Все то же отчаянное чувство собственной беспомощности, тот же раскаленный до белого каления гнев – Витте с исколотыми руками, забившаяся в уголок дивана, ее глаза – как два черных пустых колодца. Тощий сутенер с иссиня-черными волосами, свисающими сосульками… он насмешливо улыбался ему… И еще одна картина – ее лицо над плечом обнаженного мужчины. Потная волосатая спина, тяжелые ягодицы, совершающие мощные толчки, прижимая ее к стене. Широко расставленные ноги Витте, ее глаза, в которых отражался его взгляд, – глаза, видящие то, что видит он… всего лишь секунду, прежде чем он повернулся и вышел.

Все те же воспоминания… и сквозь них как красная нить – образ хохочущей десятилетней девочки с пшеничными косичками, которая бежит ему навстречу по песку пляжа с раскинутыми руками и сияющими глазами. Витте…

Он проснулся, как всегда, в холодном поту. Прошло несколько секунд, прежде чем он все вспомнил и вновь почувствовал свое превосходство… Оружие… пьянящее чувство счастья, когда топот свистит, рассекая воздух, и тихий звук, когда он входит в тело. Безжизненные тела, пузырящаяся кровь…

Кровь.

Если бы она могла смыть картины его снов. Затуманить их, сделать неузнаваемыми, уничтожить. Свести все счеты к полному нулю… И все же речь не о его мучениях. И не об образах, а о той реальности, которая стоит за ними. Короче, речь о том, что произошло на самом деле.

Это ее месть, не его. Девочки, бежавшей по пляжу и вдруг остановленной на бегу, в самой начале жизни. Только ее все это касается и никого более. Ее, и только ее.

Он пошарил в темноте, ища сигареты. Зажигать свет не хотелось. Темнота была кстати – ему не хотелось ничего видеть…

В конце концов спичку зажечь удалось. Он сделал несколько глубоких затяжек. Снова подступило ощущение тепла, распространяющегося по телу, поднимающегося к голове и вызывающего невольную улыбку. Он снова подумал о своем оружии. Увидел его перед собой в темноте – в неожиданном радостном возбуждении, как Макбет, и подумал о том, сколько нужно выждать, прежде чем снова дать ему заговорить…

При ясном утреннем свете, под дуновением свежего ветра с моря Кальбринген, казалось, позабыл о том, что он – город, объятый страхом. За поздним завтраком у себя на балконе Ван Вейтерен рассматривал толпы людей на Рыночной площади. Судя по всему, на прилавках под разноцветными шатрами были разложены не только деликатесы со дна моря – скорее там продавалось все на свете. Суббота – базарный день, солнце светило в небе, и жизнь продолжалась.

Часы на башне маленькой белой церкви пробили десять, и он осознал, что проспал почти одиннадцать часов.

Одиннадцать часов? Стало быть, для того, чтобы восстановился нормальный ночной сон, ему всего-то нужно убийство – и погоня за убийцей.

Разбив яйцо, он продолжал размышлять над этим… Мысль показалась ему абсурдной. И что за странное чувство охватило его этим тихим утром? Ван Вейтерен заметил это чувство, еще стоя в душе. Он попытался стряхнуть его с себя, но сейчас на открытом воздухе, пропитанном солями моря, оно накатило с новой силой. Душа окуналась во что-то мягкое, как в вату, ее окутывала легкость, и в ушах звучал соблазнительный шепот.

Что ему не надо напрягаться…

Что решение просто упадет ему с неба…

Придет, как результат совпадения многих случайностей. Как дар свыше… при помощи бога из машины!

«Да, встать на колени и помолиться о такой благодати, – подумал Ван Вейтерен. – Черта с два я в это поверю!»

Однако приятная мысль не покидала его.

Крэйкшанк и Мюллер сидели в фойе отеля, поджидая его. К ним добавился фотограф, бородатый молодой человек, бесцеремонно пальнувший вспышкой прямо ему в лицо, едва он вышел из лифта.

– Доброе утро, комиссар, – поздоровался Мюллер.

– Похоже на то, – ответил Ван Вейтерен.

– Мы могли бы мы побеседовать с вами после пресс-конференции? – спросил Крэйкшанк.

– Если вы обязуетесь писать то, что я скажу. Одно лишнее слово – и вы будете удалены на два года!

– Разумеется, – улыбнулся Мюллер. – Правила игры те же.

– Я буду находиться у Сильвии с двенадцати до половины первого, – сказал Ван Вейтерен и положил ключ в протянутую руку портье.

– У Сильвии? А кто… а что это такое? – спросил фотограф и снова щелкнул фотоаппаратом.

– Это вам придется выяснить самим, – буркнул Ван Вейтерен.

Комиссар Баусен восседал в президиуме перед представителями прессы. Его авторитет был непререкаем. Он начал с того, что выждал несколько минут, пока в набитом до отказа помещении не воцарилась тишина; слышно было, как падают капли пота.

Затем он заговорил, но стоило кому-нибудь что-то прошептать или кашлянуть, как он немедленно умолкал, буравя нарушителя тишины суровым взглядом. Если же кто-то решался перебить его, он делал предупреждение и заявлял, что при повторении нарушения виновный будет выпровожен из зала заботами Мосера и Кропке. Да и с его помощью, если это понадобится.

На те вопросы, которые все же были заданы, он отвечал спокойно и методично, с хорошей долей высокомерия, которая безошибочно обнажала некомпетентность того, кто задавал вопрос.

«В прошлом он наверняка был актером», – подумал Ван Вейтерен.

– Как скоро вы планируете засадить преступника за решетку? – спросил красноносый репортер из местной газеты.

– Примерно через десять минут после того, как мы его найдем, – ответил Баусен.

– У вас есть версии, по которым вы работаете? – спросил редактор Малевич из «де Журнаал».

– А как мы смогли бы работать без версий? – ответил Баусен. – У нас тут ведь не редакция газеты.

– Кто же все-таки руководит следствием? – спросил корреспондент «Нэве Блатт». – Вы или комиссар Ван Вейтерен?

– А вы как думаете? – проговорил Ван Вейтерен, разглядывая изгрызенную зубочистку. Больше он не стал отвечать ни на один вопрос – переводил на Баусена кивком головы. Если он и улыбался в душе, внешне это не было заметно.

Через двадцать минут тема казалась исчерпанной, и полицмейстер перешел к приказам:

– Я хочу, чтобы местные газеты и радио призвали всех, кто перемещался по городу во вторник вечером – примерно от одиннадцати до полуночи, в районе «Голубого фрегата», улицы Хойстрат, лестницы, ведущей к Рыночной площади и Эспланаде, в сторону городского парка, – срочно обратиться в полицию, начиная с завтрашнего дня! Мы выделим двух человек для приема всех сведений, и будем подходить очень строго, если кто-то решит отсидеться и не заявит о себе. Не забудьте, что мы имеем дело с преступником крупного калибра.

– Но ведь получится огромное количество народу! – произнес кто-то.

– Когда ловишь убийцу, госпожа Мелих, – ответил Баусен, – приходится мириться с мелкими неудобствами.

– Ваше мнение, комиссар? – спросил Крэйкшанк. – Так сказать, с глазу на глаз.

– Тут восемь глаз, если я правильно считаю, – ответил Ван Вейтерен. – У меня нет никакого мнения.

– Этот самый Баусен производит впечатление человека на своем месте, – сказал Мюллер. – Как вы думаете, сотрудничество с ним пойдет хорошо?

– Можете быть уверены на все сто, – проговорил Ван Вейтерен.

– У вас есть какие-нибудь зацепки?

– Да, напишите, что есть.

– Но на самом деле у вас их нет?

– Этого я не говорил.

– Когда в последний раз у вас было нераскрытое дело? – спросил Крэйкшанк.

– Шесть лет назад.

– Что это была за история? – с любопытством спросил фотограф.

– Дело Г. – Ван Вейтерен перестал жевать и посмотрел в окно.

– Да, точно, – кивнул Крэйкшанк, – я писал об этом. Две только что вошедшие молодые дамы намеревались присесть за соседний столик, но Мюллер жестом отогнал их.

– Вам лучше сесть вон там, в уголке, – сказал он. – Здесь такой ужасный запах.

– Так что, – вернулся к теме Крэйкшанк, – мы имеем дело с маньяком или убийства запланированы?

– А кто сказал, что маньяки не планируют? – возразил Ван Вейтерен.

– Есть ли связь между жертвами?

– Да.

– Какая же?

– …

– Откуда вы знаете?

– Передайте, пожалуйста, булочку.

– Сюда прибудут еще какие-нибудь высокопоставленные лица?

– Если потребуется.

– Вам приходилось раньше иметь дело с убийцами, которые орудуют топором? – снова попытался вступить в разговор фотограф.

– Я кое-что знаю об убийцах, – проговорил Ван Вейтерен, – и все они прекрасно осведомлены о том, как действует топор… Кстати, ваши газеты вас надолго откомандировали? На полгода?

– Ха-за, – засмеялся Мюллер. – Думаю, на пару дней, не больше. Разумеется, если это не повторится.

– Повторится, но не так скоро.

– Откуда вы знаете?

– Спасибо за кофе, – сказал Ван Вейтерен и поднялся. – Боюсь, мне придется сейчас вас покинуть. Не сидите слишком долго по ночам и не пишите глупостей.

– Да разве мы когда-нибудь писали глупости? – воскликнул Крэйкшанк.

– Какого черта мы здесь делаем? – спросил фотограф, когда журналисты остались одни.

«Какого черта я здесь делаю?» – подумал Ван Вейтерен, садясь на пассажирское сиденье рядом с полицмейстером Баусеном.

– Зрелище не самое аппетитное, – сказал Баусен. – Я, пожалуй, останусь здесь, займусь планированием.

Ван Вейтерен последовал за хромым судмедэкспертом.

– Мэритц, – представился тот, когда они вошли в помещение. – Моя фамилия Мэритц. На самом деле я работаю в Оствердингене, но раз в неделю бываю здесь. А сейчас выходит даже чаще.

Он выкатил из холодильной камеры тележку и широким жестом скинул покрывало. Ван Вейтерен вспомнил слова Рейнхарда.

Есть только одна профессия – матадор. Все остальное – суррогаты и жалкое подобие.

Баусен, вне всяких сомнений, был прав. Если Эрнст Симмель и при жизни не отличался красотой, то Палач с Мэритцем довершили ситуацию. Симмель лежал на животе, и по причинам, до конца Ван Вейтерену непонятным – видимо, из соображений наглядности, – Мэритц положил голову под прямым углом к шее.

– Удар нанесен умелой рукой, тут ничего не скажешь, – проговорил он, тыча в рану шариковой ручкой.

– Умелой рукой? – переспросил Ван Вейтерен.

– Взгляните сюда! – Мэритц показал ему рентгеновский снимок. – Это Эггерс… обратите внимание на угол, под которым нанесен удар! Разница не более чем в два-три градуса. Кстати, раны одной глубины.

Ван Вейтерен разглядывал изображение белых позвонков на черном фоне.

– Удар нанесен сверху, справа налево, наискосок…

– Правша? – спросил Ван Вейтерен.

– Может быть. Или левша, играющий в бадминтон или теннис. Привыкший отбивать удар с обратной стороны ладони, если вы меня понимаете…

– Я сам играю три раза в неделю, – буркнул Ван Вейтерен.

Кто только что говорил о теннисных мячах?

Мэритц кивнул и сдвинул очки на лоб.

– Орудие то же? – спросил Ван Вейтерен. – Пожалуйста, уберите ручку от горла!

Патологоанатом вытер ручку о свой белый халат и засунул в нагрудный карман.

– Стопроцентно! – воскликнул он. – Возьмусь даже утверждать, что я готов его описать – топор с очень острым лезвием, вне всяких сомнений, специально заточенным. Шесть сантиметров в ширину и, думаю, довольно длинное. Сантиметров пятнадцать, может, больше.

– Откуда вы знаете?

– В обоих случаях острие вошло на одну и ту же глубину – дальше его остановило топорище. Будь лезвие шире, голова бы точно отлетела. Вы видели инструмент, который используют мясники, чтобы рубить кости?

Ван Вейтерен кивнул. Он уже начал сожалеть, что съел целых три булочки в кондитерской Сильвии.

– А момент смерти?

– От половины двенадцатого до половины первого, примерно в этом промежутке.

– А с точностью до минут можете предположить?

– Ближе к половине двенадцатого… одиннадцать сорок, если вы настаиваете, господин комиссар.

– Вам приходилось сталкиваться с таким раньше? – проговорил Ван Вейтерен, делая жест в сторону бледно-сизого трупа.

– Нет, всю жизнь узнаешь что-то новое.

Несмотря на то что прошло трое с половиной суток с того момента, как было обнаружено тело Эрнста Симмеля и почти четверо с тех пор, как его убили, место преступления еще не утратило привлекательности. Полиция поставила ограждение, натянув красно-белые ленты и поставив колышки с табличками, однако за пределами огороженного участка не иссякал людской поток: сюда стекались жители Кальбрингена, не желавшие упустить случая посмотреть на белые столбики в кустах и потемневшие пятна человеческой крови на дорожке.

Ассистенту полиции Эрвину Бангу было поручено следить за порядком и держать на расстоянии наиболее любопытных, и он выполнял это задание с той аккуратностью и величием, какие позволяла его стодвадцатикилограммовая фигура. Как только у ограждения собиралось больше двух посетителей, он начинал командовать:

– Та-ак, не скапливаться! Шевелим батонами! Циркулируем!

Ван Вейтерену показалось, что все это больше смахивает на действия регулировщика уличного движения. Впрочем, это имело второстепенное значение.

– Ты можешь убрать людей, чтобы мы с комиссаром могли спокойно осмотреть место? – сказал Баусен.

– Разойтись! – Банг проревел так, что туча галок и лесных голубей в ужасе взлетела с веток. – Немедленно! Идет осмотр места преступления!

– Ты можешь пойти попить кофейку, – сказал Баусен, когда они остались одни. – Мы пробудем здесь около получаса… затем, думаю, пора снять ограждение. Отвезешь все эти штуки в участок.

– Есть! – выкрикнул Банг и отдал честь.

Взобравшись на свой служебный велосипед со специально укрепленной рамой, он отправился в сторону Эспланады и портового кафе.

– Вот так-то, – сказал Баусен и засунул руки в карманы. – Это у нас ассистент Банг.

Ван Вейтерен огляделся.

– Хм… – произнес он.

Баусен достал из кармана пакет сигарет:

– Хочешь?

– Нет, – ответил Ван Вейтерен, – однако возьму. Можем мы с тобой провести небольшой эксперимент?

– Ваше желание для меня закон, – сказал Баусен и поджег две сигареты. Одну из них он протянул Ван Вейтерену. – Что будем делать?

– Отойдем по тропинке метров на двадцать – тридцать. Потом я пойду вперед, а ты за мной, и проверим, смогу ли я услышать твои шаги.

– Хорошо, – кивнул Баусен. – Но я это уже проверял. Здесь все утрамбовано до чертиков. Ты не услышишь ни звука.

Эксперимент был проведен, и предсказание Баусена оправдалось на все сто.

Отдаленный шум моря и шорох ветра в кронах деревьев создавали звуковой фон, заглушавший все остальные звуки. Баусену удалось почти что положить руку на плечо Ван Вейтерену, прежде чем тот заметил его…

– Да еще и поздним вечером, – сказал Баусен.

Ван Вейтерен кивнул.

– Вы тщательно осмотрели место? – спросил Ван Вейтерен.

– Место убийства? Да уж, можешь не сомневаться! Прочесали каждую травинку. Никаких следов! Только кровь. Видишь ли, сейчас совсем сухо. Дождя не было недели три… нигде не осталось мягкой земли, стало быть, никаких следов. Нет, боюсь, здесь нам не придется рассчитывать ни на какие зацепки. Похоже, что в одном месте он вытер орудие о траву, и все.

– А как обстояло дело с Эггерсом?

– Та же история. Мы долго занимались одним окурком, но позднее выяснилось, что он на пару дней старше, чем нужно… хотя два человека работали над ним целую неделю.

– Кстати, этому самому Мэритцу помогали ассистенты?

– Четверо. Но мне кажется, это лишнее. Чертовски светлая голова, хотя работать с ним не всегда легко.

Ван Вейтерен наклонился и стал разглядывать пятна в траве.

– Ты слышал о Гелиогабале? – спросил он.

– Тот, который любил кровь на траве?

– Он самый. Римский император, убивавший людей, потому что ему нравилось видеть красное на зеленом. Эстет, судя по всему… хотя кровь недолго сохраняет свой цвет…

– Вряд ли это подходящий мотив в данном случае, – проговорил Баусен. – Вечером в среду здесь, должно быть, было темно как в желудке. Два фонаря подряд вышли из строя.

– Хм… – проговорил Ван Вейтерен. – Тогда Гелиогабал отменяется. Всегда приятно вычеркнуть хоть одно имя из списка подозреваемых.

Со стороны Риккена к ним приближались несколько частных детективов. Видимо, Банг поставил заслон со стороны порта, потому что целых десять минут полицейским комиссарам никто не мешал.

Баусен посмотрел на часы.

– Половина пятого, – сказал он. – У меня в морозилке жаркое из баранины. Только разогреть. Что скажешь?

Ван Вейтерен заколебался:

– Если ты дашь мне сперва пару часов в отеле.

– Само собой, – кивнул Баусен. – Приходи в мое гнездышко около семи. Надеюсь, мы сможем посидеть под открытым небом.

Беата Мёрк залезла в ванну и выключила свет. Погрузилась в теплую воду и представила, что лежит в матке. Мысль об этом возникала у нее довольно часто, так что наверняка это что-нибудь да значит.

Она ощупала талию и бедра и подумала, что теперь ей удается держать вес на одной точке. Пятьдесят семь с половиной. Она пробежала восемь километров, последние два – в быстром темпе. Правда, некоторые утверждают, что жир эффективнее всего сгорает, если бежать вполсилы, но, черт побери, неужели не слетят несколько лишних граммов, если приналечь от души?

Хватит ерунды. Она положила голову на край ванны и почувствовала, как усталость распространяется по всему телу. «Мне тридцать один год, – подумала она. – Я женщина-полицейский, мне тридцать один год от роду. Ни мужа, ни детей. Ни семьи, ни дома, ни яхты…»

Эта мысль также часто посещала ее. Ну, без дома и яхты вполне можно обойтись. Без мужчины – тоже, во всяком случае, в данный момент. С детьми сложнее. Куда сложнее… Это вопрос совсем иного порядка. Может, именно для того, чтобы убежать от него, она любила представлять себя в матке? Кто знает? Из ее семи-восьми ближайших подруг еще со школьных времен пять-шесть уже вовсю занимались своими детишками. Кстати, и мужья, и яхты у них тоже есть. Слава богу, что она уехала из Фрисена. Как ни крути, это было важнейшее условие ее свободы. Недолго бы она продержалась, живи с ними рядом. Ее независимая и свободная жизнь сморщилась бы, как… как использованный презерватив. Родители, грехи детства, ошибки молодости – все это как отметины на лбу. Как обязательная метка соответствия на товаре – крупными буквами! «Ни за что на свете!» – подумала она.

И все же… Рано или поздно она должна будет обзавестись ребенком, рано или поздно ей придется создать семью, она знала об этом. Знала уже несколько лет, но в самом начале января, в каждый свой день рождения, она давала себе отсрочку еще на год. Она называла это «мораторий на двенадцать месяцев». Еще немного. Что ж, отличный подарок на день рождения, и мораторий еще будет значиться в списке пожеланий – во всяком случае, еще один раз…

Найдя на ощупь мыло, она переключилась на другое. В конце концов, сейчас самое неподходящее время, чтобы думать о муже и детях… кстати, на женщинах-полицейских женятся только мужчины-полицейские, так что выбор ограничен. Банг, Мосер и Кропке… какая прекрасная идея! Она начала намыливать грудь – по-прежнему упругую и остроконечную… Ее преследовала еще одна мысль – что однажды она начнет ненавидеть свою грудь, свое тело… Этот мучительный период предстоит всем женщинам – одна из неизбежностей жизни, с которой придется смириться… Кстати, Кропке и Мосер женаты, если уж быть совсем точным. Какое счастье!

Однако сегодня ей хотелось посвятить свои размышления не им. Да и с какой стати? Нет, в ближайшие часы она будет думать о человеке, который вообще не полицейский. Наоборот. Это тот, другой…

Палач. Он – и больше никто.

Я хочу его.

Она улыбнулась этой своей мысли. Улыбнулась и зажгла свет с некоторой поспешностью.