Дар дождя Энг Тан Тван

Глава 5

Как я ни пытался, мне не удалось напасть на след Эдварда и Питера Макаллистера. Они растворились в массе европейцев, отправленных в трудовые лагеря. Изабель, уже спустившаяся с Горы, была сама не своя от беспокойства. Отец переживал за Эдварда и почти перестал есть. Со смерти Уильяма он очень похудел.

– Я ничего не могу сделать, Куала-Лумпур находится под командованием Саотомэ-сана, – сказал Эндо-сан, когда я обратился к нему.

Из кабинета Хироси донесся жестокий кашель, и Эндо-сан поморщился.

– Можно ему позвонить?

– Думаю, будет вежливее, если ты встретишься с ним лично.

– Тогда я попрошу вас выписать мне пропуск.

– Он тебе не нужен. Твое удостоверение разрешает тебе передвигаться без каких-либо ограничений. Сейчас ты его получишь.

Эндо-сан вынул из выдвижного ящика деревянную шкатулку и достал из нее маленький квадратный блок бумаги. Сделав на листке надпись красными чернилами, он осторожно приложил к ней печать.

– Это моя личная печать. Просто покажи ее, когда тебя остановят. У тебя не должно возникнуть никаких затруднений.

– Спасибо, сэнсэй.

Намек на сарказм он пропустил мимо ушей.

– Надеюсь, ты их найдешь. Но они – военнопленные. Помни об этом.

– Хорошо.

Он остановил меня в дверях.

– Пожалуйста, распорядись на кухне, чтобы всю посуду и столовые приборы, которыми пользуется Хироси-сан, отделили от тех, что находятся в общем пользовании. И их нужно тщательно стерилизовать.

– Хорошо. Доктор был прав, это туберкулез?

– Хай, – вид Эндо-сана выражал сожаление. – Чего нам только не приходится терпеть в угоду нашим правителям.

Со времени возвращения с горы Пенанг Изабель изнывала от беспокойства и бродила по дому неприкаянная и злая. Мы запретили ей выходить в город, несмотря на то что для нее, с остриженными волосами и в бесформенной одежде, риска почти не было. Узнав, что я собираюсь в Куала-Лумпур, сестра заявила, что поедет со мной.

Отец тихо, но твердо воспротивился:

– Ты никуда не поедешь. Это еще слишком опасно. По стране бесчинствуют солдаты.

До нас почти каждый день доходили новости об изнасилованиях и обезглавливаниях. Беженцев и деревенских жителей, попадавшихся на пути солдат, насиловали и закалывали штыками, иногда даже в обратном порядке.

– Я сделаю все, что смогу, чтобы их найти, – пообещал я, прикоснувшись к ее руке.

Изабель подняла другую ладонь и погладила мои пальцы.

Железнодорожное сообщение было восстановлено, но билет можно было купить только через военную комендатуру, и кэмпэнтай неминуемо получала сведения обо всех пассажирах.

За городом все казалось таким же, как раньше. Вскоре после отхода из Баттерворта поезд въехал в грозу, и я поднял окно. Листва на деревьях вдоль путей отяжелела от дождевых капель и размазывала их по стеклу, превращая вид за окном в дрожащее мутное марево.

Я спал урывками, окруженный китайскими коммерсантами, которым удалось получить проездные документы; теперь они тихо обсуждали состояние экономики. Процветал черный рынок, и японцы уже начали печатать деньги, чтобы усмирить инфляцию. Тогда я впервые услышал о «банановых банкнотах», ничего не стоивших японских деньгах, напечатанных на бумаге с изображением бананового дерева. «Айя, на них даже банана не купишь!» – жаловались торговцы.

Им было любопытно узнать, кто я такой. Сквозь сон до меня долетал шепот на хок-кьене: они пытались догадаться, европеец я или нет. Открыв глаза, я положил конец их домыслам на том же языке, посмеявшись над застывшими от неловкости лицами.

– Зачем вы едете в Кей-Эл? – спросил один из них.

– Собираюсь выяснить у цзипунакуев, где находится мой брат.

Их лица нахмурились.

– Ты его не найдешь. Европейцев отправляют в Сингапур. Или, еще хуже, в Сиам.

– Почему в Сиам? Япония же его не захватывала.

– Нет, но, чтобы сохранить свою территорию, они подписали соглашение. В ответ они разрешили цзипунакуям построить на севере железную дорогу. – Его голос становился все тише, словно убавляемый огонек керосиновой лампы. – О той железной дороге рассказывают ужасные вещи. Ужасные. – Торговец покачал головой, обведя взглядом попутчиков, ища у них подтверждения своим словам.

– С кем вы собираетесь встретиться в Кей-Эл? – спросил другой.

– С Саотомэ.

Поезд вошел в туннель, и я несколько минут не видел никого и не слышал из-за чудовищной мелодии грохочущих колес. Когда мы снова выехали на свет, торговец, который заговорил со мной первым, сказал:

– С этим человеком вам нужно соблюдать осторожность. Он опасен, у него очень странные пристрастия. Его возбуждает страдание.

Мне снова вспомнился обед с Саотомэ и девочка, которую ему привели. Во рту проступил сладкий вкус угря.

– Обязательно, – ответил я и поблагодарил их.

Эндо-сан договорился о встрече, и на вокзале меня ждал военный автомобиль, чтобы отвезти к Саотомэ. Я снова прошел по тихим залам и натертым коридорам посольства. Однако на этот раз меня провели в кабинет, который выходил в маленький сад, где были только камни и мелкая галька. Акасаки Саотомэ разравнивал гальку граблями, издававшими звук, похожий на стук костей для маджонга, так часто раздававшийся на улицах Джорджтауна, когда игроки мешали кости на столах, «отмывая» их. «Сад камней», – подумал я, вспомнив, как Эндо-сан описывал мне свой семейный сад в Японии. Предполагалось, что завитки и рисунки, созданные граблями, успокаивают разум, являясь подобием океанских волн.

Я ждал на пороге двери в сад. Сорванная порывом ветра, в воздухе закружилась стайка листьев, прежде чем упасть на гальку с нарисованными на ней кольцами и волнами.

– Полюбуйся, – сказал он. – Словно души в ловушке времени, а?

– Мне больше нравится представлять, что это корабли, захваченные каменным приливом.

– Каждый видит то, что ему хочется, – заметил Саотомэ, вешая грабли на гвоздь.

Когда он проходил по краю гальки, его деревянные гэта издавали успокаивающий, почти пасторальный звук. Я снова обратил внимание на то, как он красив, но для меня его внешность была запятнана воспоминанием о том, как он облизывал губы, залегшим в недрах памяти, как крокодил под глиняной коркой.

– Я проверил списки заключенных. Мне не встретилось ни имени твоего брата, ни Питера Макаллистера.

– Они были здесь, когда город сдался.

– Здесь был хаос; не сомневаюсь, что мы могли их обоих просто упустить. Или они могли сбежать в Сингапур.

Я покачал головой.

– Я так не думаю.

Он протянул руку и погладил меня по лицу. Внезапное прикосновение заставило меня вздрогнуть; Саотомэ улыбнулся.

– Я очень хорошо знаю о твоих способностях. Ты бы легко мог сломать мне шею. Но видишь, – он хохотнул, – мне такие способности не нужны.

Я снова увидел его улыбку, маленькую, как надрез, вытянутую в тонкую красную линию.

Он наклонился ближе, и я вдохнул его запах. Так пахли костры из листьев, и это с такой силой напомнило мне вечера в Истане, что я с наслажденим вдохнул еще раз. Уступить было так просто, но я отклонил голову, и он остановился, все еще держа руку на моей щеке.

– Нет?

– Нет.

– Ты же знаешь, что я могу позвать охрану.

– Вы не стали бы этого делать. Вам нравится, когда жертвы уступают вам по собственной воле. Это намного приятнее, чем брать их силой.

Его рука оторвалась от моей щеки.

– Ты дрожишь. Я не понимаю, почему ты мне отказываешь. Думаешь, Эндо-сан сильно от меня отличается? Что только потому, что он твой сэнсэй, он будет охранять и защищать тебя? – Саотомэ покачал головой. – Между нами намного больше сходства, чем тебе кажется. Он тот, кем еще недавно был я; и он станет таким же, как я сейчас.

Это объясняло мое к нему влечение, но я подумал об Эндо-сане, и ко мне жаркой волной вернулись силы, смыв чары Саотомэ.

– Может быть, в другой жизни, Саотомэ-сан.

– Тогда я подожду. Твоего брата с Макаллистером отправили в тюрьму Чанги[78], и они останутся там до окончания войны. Ты ничего не можешь для них сделать.

Я поклонился, как того требовали приличия, и ушел, оставив Саотомэ в саду из гальки с душами, застрявшими в приливе времени.

В глубине души я знал, что Саотомэ мне солгал. Правда была для него драгоценным ресурсом, он не стал бы ее раздаривать. В ожидании поезда я поменял билет и нанял велорикшу из тех, что выстроились в ряд у дороги перед вокзалом.

– Куда ехать? – спросил рикша, согнувшись над рулем велосипеда. Через плечо у него висело грязное полотенце.

– Тюрьма Пуду.

Он побледнел и огляделся вокруг.

– Это не очень хорошее место.

Я предложил двойную плату, и рикша согласился, недобро бормоча себе под нос. Тюрьма располагалась недалеко от вокзала, но он ехал целую вечность. Подъехав к воротам тюрьмы, он развернул коляску.

– Подожди меня здесь. Я заплачу еще.

Рикша отъехал в тень рамбутана и стал смотреть, как я стучу в тяжелую дверь. Открылось окошечко, и я сказал на официальном японском:

– Мне нужно встретиться с главным надзирателем. – Я показал удостоверение. – Я – ответственный по культурным вопросам на Пенанге, действую согласно полномочиям, полученным от Эндо-сана, заместителя губернатора.

Я задержал дыхание, надеясь, что, как все японские служащие, он не станет подвергать сомнению авторитет, к которому я воззвал.

Окошечко закрылось, но открылась дверь. Я вошел внутрь и позволил охраннику меня обыскать. Пришел другой охранник и повел меня в тюрьму. У меня тут же началась клаустрофобия, потому что это место было пропитано страданиями. Мы вошли, и заключенные, в основном европейцы в грязных набедренных повязках, молча уставились на меня, держась за прутья решетки, которая закрывала несколько камер, построенных над сводчатым проходом. Тюрьма оказалась забита военнопленными, от их вони мне стало плохо.

Меня провели в кабинет старшего надзирателя. Свет проникал внутрь через сломанную деревянную оконную раму у него за спиной, и, когда хозяин кабинета поднялся, я заморгал. Я поклонился так низко, что почти коснулся лбом стола, и представился.

– Эндо-сан не предупредил о вашем визите, – сказал старший надзиратель Мацуда, когда я объяснил цель своего прихода.

– Это моя ошибка. Я занимаюсь его корреспонденцией и… Понимаете, я еще не выучил до конца свои обязанности. Надеюсь, что вы не сообщите ему о моем промахе.

– Вы очень хорошо говорите по-японски.

– Спасибо. Я с детства очень интересуюсь японской культурой. Мне кажется, мы можем почерпнуть из нее много полезного.

– Я рад, что вы так считаете, потому что мы – культурная нация. Итак, скажите мне имена тех, кого вы ищете.

Я назвал имена, подчеркнув, что их обладателей хотят перевести на Пенанг из-за их опыта и знаний в организации плавки олова. Он открыл толстый журнал и полистал страницы. Я успокаивал себя и старался побороть нетерпение. Он хмыкнул, и его пальцы перестали ползти по странице.

– Макаллистер, Питер, сорок семь лет, – прочитал он, сделав паузу, чтобы правильно произнести имя, но у него все равно не получилось.

Я заметил, что когда японцы говорили по-английски, они могли произносить раскатистый «р», на «л» они всегда спотыкались, в конце концов произнося его как «р». Старший надзиратель не стал исключением. Любопытно, но китайцы испытывали ровно противоположные затруднения.

Мацуда посмотрел поверх очков.

– Он был здесь, но потом его отправили в Сиам, на границу с Бирмой.

Я старался не показать, как у меня упало сердце, когда его пальцы снова набрали скорость.

– Хаттон. Он ваш родственник?

Я покачал головой, надеясь, что Мацуда не очень хорошо знаком с английскими фамилиями.

– Это распространенная фамилия, совсем как «Мацуда», – сказал я первое, что пришло в голову.

Он рассмеялся:

– Хай. У нас в тюрьме служат два Мацуды. Можете представить путаницу. А, вот и он – Эдвард Хаттон. Отправлен на бирманскую границу две недели назад, с той же партией, что и Питер Макаллистер.

– А что происходит на границе?

– Мы строим дорогу, чтобы соединить Китай с Малайей. Будет легче перебрасывать продовольствие и войска, нет?

– Что мне нужно сделать, чтобы этих двоих перевели на Пенанг?

Он почесал щеку.

– Вам нужно написать в управление Саотомэ-сана. Только у него есть полномочия переводить пленных. Он действует на основании распоряжения генерала Ямаситы.

Последний огонек надежды угас.

– Тем, кого вы ищете, очень не повезло. Я еще не слышал, чтобы кто-нибудь вернулся с границы живым.

Мацуда покачал головой. Было понятно, что, несмотря на свою работу, в душе он остался порядочным человеком и жестокости войны сильно его коробили.

Он проводил меня до выхода из тюрьмы. Прежде чем охрана успела закрыть тяжелые двери, он сказал:

– Мацуда – не такая уж распространенная фамилия. Второй Мацуда, который здесь служит, – он посмотрел мне прямо в глаза, – тот, другой Мацуда, приходится мне младшим братом. Очень сожалею, что не смог вам помочь. Мне было бы невыносимо потерять брата.

Я поклонился ему со словами: «Домо аригато годзаимасу, Мацуда-сан».

Он не стал кланяться, вместо этого протянув руку.

– Если вы смогли научиться кланяться, как мы, может быть, я смогу научиться пожимать руку, как вы, гайдзин?

Я пожал ему руку.

Когда я вернулся, Изабель выбежала на веранду.

– Их обоих отправили на строительство железной дороги в Бирму. Мне очень жаль.

Она слегка пошатнулась, но быстро обрела равновесие. Я протянул к ней руки, но она не двинулась с места.

– Твои японские друзья… – начала она. – Как Эдвард с Питером могли им навредить?

Мои руки упали вниз пустыми, а она отвернулась и ушла.

– Я знаю, что ты сделал больше, чем мог, – сказал отец, когда вернулся из конторы, где работал с представителями японской армии. – Остается только надеяться, что она тебя простит.

Он на секунду задержался, потом решил, что ему больше нечего сказать, и ушел в свою комнату.

Я спрашивал себя, действительно ли сделал все, что мог и что еще я должен был сделать. И решил встретиться с Эндо-саном.

Увидев, как я вытаскиваю лодку из приливных волн, он обрадовался.

– Я по тебе скучал. Саотомэ-сан чем-нибудь помог?

– Нет, ничем.

Я всмотрелся в лицо Эндо-сана, и в памяти всплыли слова Саотомэ: «Он – тот, кем еще недавно был я». Неужели Эндо-сан в конце концов превратится в него? Культурного, утонченного, но с налетом равнодушия, которое постепенно просачивалось в его кровь, чтобы в итоге завладеть всем существом?

– Но тебе все же удалось хоть что-то выяснить. Моя личная печать пригодилась? – спросил он, слишком хорошо меня зная.

– Да. Их отправили на строительство железной дороги.

Он со свистом втянул воздух.

– Мне очень жаль.

– Вы знали о… склонностях Саотомэ-сана?

– Да.

– Знали, и все равно послали меня туда, к нему?

– Я знал, что ты устоишь. Поэтому я был рад, что сестра с тобой не поехала. Если бы он не смог получить тебя, он бы взамен захотел ее, а о ее силе мне ничего не известно.

– Он сказал, что когда-то был таким же, как вы. И что вы со временем станете таким же, как он.

– А ты что думаешь?

– Думаю, что вы хотите, чтобы я этому помешал.

– Ты наконец-то становишься взрослым.

На меня навалилась усталость, накопившаяся за поездку в Куала-Лумпур. Мне было невыносимо вспоминать, с каким лицом отец меня выслушал.

– Можно переночевать здесь?

– Конечно. Давай пойдем приготовим ужин. У меня на вечер много работы. Хироси-сан все чаще отсутствует.

– Как он себя чувствует?

– Хуже. Я посоветовал ему попросить о переводе домой, но он отказывается.

– Может быть, он сможет восстановить силы в доме на горе Пенанг? – сказал я, не подумав.

Эндо-сан внимательно посмотрел на меня.

– В доме на Горе? Да, это хорошая мысль.

Мы шли по тихому пляжу к огоньку его дома, мерцавшему сквозь подвижные просветы между деревьями, а у нас за спиной погрузился в пучину день.

Глава 6

Через несколько месяцев, после того как японцы одержали победу над Малайей, жизнь постепенно наладилась, словно взвесь осела в пруду. Мы жили в постоянном страхе, окутавшем нас, как кокон, пока не перестали его замечать. Иногда что-то происходило, словно пруд взбаламучивали палкой, и мы снова становились перепуганными и взбудораженными, притупившийся было страх снова обострялся.

Я каждый день ездил на работу с Эндо-саном и его армейским шофером. И каждый день отец в угрюмом молчании наблюдал, как меня забирает черный «Даймлер», когда-то принадлежавший ему. Изабель со мной не разговаривала, оставшиеся слуги смотрели на меня, как на пустое место. Я никогда раньше не чувствовал себя в такой изоляции. В японской же администрации я чувствовал себя почти как дома. Там ко мне относились куда приветливее, чем в семье.

Мне выделили небольшой стол рядом с кабинетом Эндо-сана. В здании еще оставалась часть мебели и вещей, раньше принадлежавших резидент-консулу. Когда я занимался документами и отчетами, сверху на меня смотрел портрет императора Хирохито.

Я стал делопроизводителем: составлял документы и готовил черновики ответов военным и гражданским чиновникам по всей стране. Я переводил приходившие из Сингапура консульские инструкции: открыть школы и проводить обучение на японском; каждый должен кланяться японскому флагу и научиться петь Кимигаё на работе и в школах перед началом каждого рабочего или учебного дня. Мне также приходилось переводить сводки о казнях, что наполняло меня возмущением и выводило из себя. Эти сводки расклеивали в людных местах по всему Джорджтауну. Под всеми переведенными документами стояло мое имя. Мне было интересно, сколько еще было в Малайе тех, кто оказался в таком же положении, заработав дурную славу «джао-коу» – «прихвостней».

После работы я тренировался с Эндо-саном или персоналом консульства. Горо, офицер, обозвавший меня полукровкой, меня избегал, но в обшитом деревом додзё я видел, как он устраивал спарринг с другими офицерами на сосновом полу. Горо был грубым и быстрым, а его движения – жесткими, рассчитанными на уничтожение противника. Я изо всех сил старался, чтобы время наших тренировок не совпадало.

В один из дней, когда его самочувствие улучшилось, Хироси созвал владельцев крупных предприятий и видных представителей общин Пенанга и сообщил им, что Саотомэ в Куала-Лумпуре издал приказ, чтобы китайские коммерсанты каждого штата внесли в правительственную казну по пятьдесят миллионов малайских долларов.

– Но это нелепо, – возмутился Таукей Ийп. – У нас нет таких денег.

Ему вторил гул собравшихся.

– Этим вы продемонстрируете преданность императору. Нам продолжают сообщать, что отдельные антияпонские элементы пытаются нанести нам урон. Такую информацию получает Фудзихара-сан, – покашливая, сказал Хироси, имея в виду маленького тихого человечка, который возглавлял местный отдел кэмпэнтай.

Фудзихара был угрюмым, с проницательным взглядом и тонким ртом, окаймленным маленькими усиками той модной формы, которая особенно нравилась японским крайним националистам. Я пытался не иметь с ним дел, зная, что он не забыл день, когда Горо привез его в Истану и моя сестра в них стреляла. Эндо-сан заверил меня, что Истана не будет реквизирована, но мне не хотелось давать японской тайной полиции лишнего повода для конфискации нашего дома.

Кэмпэнтай пользовался дурной славой, и мне не хотелось знать, скольких невиновных его сотрудники ночью вытаскивали из постелей, потому что на тех указали информаторы в масках, и семьи больше никогда их не видели. Именно такие вещи баламутили осадок нашего существования.

Китайские предприниматели выходили с совещания, и я чувствовал на себе их презрение. В их глазах я оставался в достаточной мере китайцем и был все равно что бродячая собака, роющаяся в объедках.

Выходя из переговорной, я почувствовал, как Фудзихара направляется ко мне. Я напрягся, не зная, что ему нужно.

– Ты – находчивый парень, Филип-сан, – по тому, как он это сказал, было понятно, что он хочет довести до моего сведения, что кэмпэнтай держит меня под колпаком. – Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Буду рад помочь, если это в моих силах.

– Мне необходимо пианино. Хорошее, самое лучшее, какое сможешь найти. Обыщи людей. Объясни им, что это мой приказ.

Он записал адрес реквизированного им дома. Адрес я хорошо знал. Этот дом принадлежал семье Торнтонов, которые предпочли оккупацию эвакуации.

– А что стало с теми, кто жил по этому адресу?

Фудзихара улыбнулся, и я попытался унять дрожь.

– Тебе и твоей семейке повезло, что я нашел другое жилье, которое пришлось мне по вкусу. – Он вышел из комнаты, бросив через плечо: – Найди мне пианино. Горо, мой помощник, поедет с тобой. Даю тебе неделю.

Я обсудил этот вопрос с отцом и сказал Горо, что мы готовы предложить Фудзихаре собственный инструмент. У нас дома стоял «Шуманн», небольшой кабинетный рояль, подходящий для гостиной; изначально его покупали для Изабель, которая уже много лет как потеряла к нему интерес. «Шуманн» пользовался на Пенанге популярностью из-за своей устойчивости к местному климату. Сначала отец не хотел его уступать – он все еще злился на мое решение работать на японцев, – но я знал, что его обостренное чувство справедливости потребует, чтобы жертву принесла именно наша семья, и ничья другая.

Узнав о моем предложении, Фудзихара вежливо отказался, сообщив, что, по его сведениям, данная марка не отличается особым качеством. Мне ничего не оставалось, кроме как вспомнить фамилии тех, у кого дома были пианино, и разослать им письма с просьбой нанести им визит и осмотреть инструменты.

Я прекрасно понимал, что и в этот раз истинным намерением Фудзихары было выставить меня напоказ, показать, как японцам удалось переманить сына известного семейства на свою сторону.

Разумеется, наши посещения вызывали немалый страх, и, несмотря на то что я старался сделать визиты как можно более краткими и деловыми, это удавалось мне реже, чем хотелось бы. Меня всегда сопровождал Горо, который явно получал удовольствие от всего происходящего. К моему удивлению, он пробовал звучание каждого инструмента, который мы осматривали, играя с мастерством, которое даже мне казалось более чем высоким и резко контрастировало с мозолистыми руками и отсутствием во время игры всякой мимики. Сцены получались странноватые: японский офицер играл на пианино, я молча стоял рядом, а вокруг собирались напуганные и возмущенные домочадцы, которым не разрешалось садиться и они должны были стоять и смотреть. Это навело меня на мысли о пьесе, предназначенной для голодных духов, которую мы с дедом видели на городской площади Ипоха. Мне казалось, что Горо играет для невидимой аудитории, чье зловещее присутствие было почти осязаемым.

Во всех домах, куда мы заходили, Горо действовал одним и тем же образом. Он широким шагом входил внутрь и требовал отвести его к инструменту. Потом садился за него и полчаса играл одни и те же монотонные произведения, снова и снова. В конце концов в четырнадцатом доме из списка мое раздражение дошло до точки, и я спросил:

– Вы не могли бы играть что-нибудь другое?

Искренне оскорбившись, Горо перестал играть. Потом поерзал на стуле и положил руки на колени.

– Фудзихара-сан считает, что Das Wohltemperierte Klavier[79] состоит из величайших когда-либо созданных музыкальных произведений, и я ним согласен. Prludium und Fuge[80] – особенно две пары из первого тома, которые я выбрал для пробы, – нравятся ему больше всего, и он часто их исполняет. Как я пойму, какой инструмент подойдет ему лучше всего, если я не оценю его с помощью музыки, которую он будет на нем играть?

Этот всплеск эмоций и беглый немецкий Горо застали меня врасплох.

– Уж тебе-то следовало бы знать, что мы – не нация бескультурных дикарей.

Я перевел тираду Горо о музыке Баха хозяину дома, китайцу средних лет. Несмотря на то что на первый взгляд он жил один, я почувствовал в доме присутствие женщин, которых он, без сомнения, спрятал, завидев наше приближение, – я всегда старался объявить о нашем приходе так громко, как только мог. Мы находились в гостиной на первом этаже, и, когда Горо снова принялся играть, я невзначай поднял глаза к потолку, который, как почти во всех домах, где мы успели побывать, был сделан из деревянных реек. Мой взгляд пробежал по всей его площади, и мне показалось, что я увидел глаз, пристально следивший за мной через дырку от сучка. Я на секунду задержал на нем взгляд, и хозяин это заметил. Чтобы отвлечь меня, он сказал:

– Японский офицер сделал очень осведомленное и правильное замечание, – тон у него был заискивающим. – Музыка Баха – безупречна.

– Я не спрашивал вашего мнения, – ответил Горо по-английски.

Он вернулся к клавишам и сыграл новую мелодию, только на этот раз объявил название по-немецки, словно чтобы подчеркнуть для меня утонченность своего народа:

– Prludium und Fuge VI d-moll.

Я пропустил сказанное мимо ушей и посмотрел прямо перед собой, отправляя разум в привычную точку для медитации, но на фоне боя по клавишам это оказалось непросто. Тут наступила зловещая тишина, и я вернул себя в настоящее. У меня по коже побежали мурашки в предчувствии чего-то ужасного, потому что Горо еще ни разу не останавливался, не доиграв произведение до конца.

– Мы возьмем это, – сказал он и встал. Он погладил пианино:

– Оно звучит лучше всех.

Он указал на меня, потом на хозяина инструмента:

– Переведи ему. Хватит на сегодня марать язык английским.

– Это «Бехштейн», – сказал хозяин, когда я перевел ему намерение Горо забрать инструмент. – На острове такого больше ни у кого нет.

– Кто на нем играл?

– Моя внучка. Ей тоже нравился Бах.

– В клавишах чувствуется знакомство с музыкой великого композитора. Но оно немного расстроено, – заявил Горо, нахмурив брови, отчего его лоб прочертила серпообразная линия. – Ты не выказывал ему уважения, обеспечив должный уход.

Он дважды ударил несчастного старика в грудь, и я отчетливо услышал звук сломавшихся ребер – два точных, необратимых щелчка. Старик вскрикнул, и я подбежал к нему из-за другой стороны пианино. Он корчился в конвульсиях на ковре, близкий к шоку, и я не мог ничего сделать, только стоять и смотреть. Мои глаза нашли дырку от сучка в потолке, и я медленно покачал головой, предупреждая того, кто там прятался, не спускаться.

Единственным шансом для старика остаться в живых был наш немедленный уход, чтобы семья могла оказать ему помощь. Я сдержал порыв ударить Горо и холодно произнес:

– Так вы доказываете мне, что вы – не нация бескультурных дикарей?

Он был слишком ошарашен, чтобы быстро найтись с ответом, и я воспользовался возможностью увести его разум в нужном мне направлении.