Дар дождя Энг Тан Тван
– Позаботься о них. Завтра утром я пришлю сюда машину, чтобы тебя встретили. – Он помолчал. – То, что я сказал позавчера… когда в доме были эти япошки… – начал он.
Я прервал его:
– Не надо больше ничего говорить.
Он посмотрел на меня с благодарностью и обнял так крепко, как – я с удивлением это понял – мне хотелось всю жизнь.
– Ты хороший мальчик, – сказал он и быстро поцеловал меня в щеку.
Он стоял рядом, пока мы все не залезли в деревянный вагончик фуникулера. Двери вагончика не закрывались, и одной из женщин – я узнал в ней госпожу Рейли, жену ювелира, – пришлось выйти и ждать следующего. Фуникулер дрогнул и пополз вниз по склону, но потом, когда вагон на вершине горы поехал вниз, канатные шкивы закрутились и медленно потянули нас вверх. Мы висели на поручнях; все сидячие места были заняты пышными дамами среднего возраста, которые яростно обмахивались веерами, словно птицы хлопали крыльями в переполненной клетке. Нас трясло по рельсам, и, пока направленная вниз сила спускавшегося вагона тянула нас вверх, я чувствовал, как жара постепенно сменялась прохладой.
На вершине, выходя со станции, мы увидели, как мимо пролетела эскадрилья истребителей-бомбардировщиков, спикировавших на Джорджтаун. Я насчитал больше пятидесяти. Солнце высвечивало кроваво-красные круги на фюзеляжах и крыльях, делая самолеты похожими на зиявшие раны. Когда они сбрасывали высоту, серебристые, похожие на рыб силуэты превращались в темные точки. Через несколько минут над гаванью поднялись клубы дыма.
– Они бомбят город, – сказала Изабель. – Будь они прокляты!
Облачка дыма превращались в густые и черные столбы. Самолеты летали над городом, сбрасывая новые порции бомб. В гавани маленькая флотилия нарезала бессмысленные круги, словно стая оглушенных уток в пруду. Некоторые корабли загорелись, взорвались и стали тонуть. Женщины вокруг нас обезумели, одна зашлась криком, что должна вернуться домой. «Они придут сюда, они придут сюда!» – повторяла она.
– Она права. Что, если они начнут бомбить гору? – спросила Изабель.
– Не начнут, – ответил я, вспомнив дом в псевдотюдоровском стиле, которым заинтересовался Эндо-сан, дом, откуда был виден весь окружающий океан, особенно если вооружиться мощными телескопами.
Изабель услышала в моем голосе уверенность и решила не спорить. Мы дошли до Истана-Кечила. Я помог распаковать запасы провизии и сказал:
– Пойду прогуляюсь.
Казалось, прошло уже очень много времени с тех пор, как я был здесь с Эндо-саном, показывая ему красоту горы. Теперь, когда все его действия стали мне понятны, я ощущал глухое чувство утраты. Странно: у меня не было к нему злости, только отчаяние. Оно было примерно таким, как я и ожидал. Эндо-сан предал мою невинность, тут же заменив ее знанием, силой и любовью. Я спрашивал себя, не было ли во мне какого-то изъяна, раз я смог принять его предательство так спокойно, или практика дзадзэн оказалась более эффективной, чем я думал, сделав меня таким хладнокровным, как заметила Изабель.
Я сошел с дороги на перекрестке, ведущем к псевдотюдоровскому дому, и осторожно спустился по травянистому склону. Дым из порта и отдельных районов города был виден даже отсюда, и я пытался унять беспокойство об отце, надеясь, что он поехал прямо домой, как и обещал. У заднего входа я притаился и почти припал к земле. Калитка проржавела, а железный забор был обвит вьюном. Я потряс забор, убедился, что он выдержит, и перелез на другую сторону.
Дом казался пустым, но я ждал, спрятавшись за розовым кустом, напрягая слух, чтобы услышать топот собачьих лап. Через минуту я перебежал к стене и прислонился к ней. В темных окнах ничего нельзя было разглядеть. Я продолжил двигаться вдоль стены, пока не достиг угла, где остановился. На газоне стояла большая металлическая конструкция, похожая на миниатюрный подъемный кран. На ней, словно неутомимая мухоловка, непрерывно вращалась квадратная сетчатая антенна. Однако было совершенно ясно, что эта штуковина ловит не насекомых-вредителей, а радиосигналы. Рядом с антенной стоял шест, на котором рыбьим хвостом развевался флаг. На фоне белизны флага красный круг в центре казался еще ярче и более угрожающим.
Двери балкона на противоположном углу дома открылись, и до меня долетели стук шагов, щелк зажигалки, а потом голоса. Вниз потянуло слабым запахом табака. Из своего укрытия я видел двух человек, они были похожи на гражданских.
– Флот получил сообщение?
– Хай, полковник Китаяма, – ответил голос помоложе.
– Бомбежка прошла успешно?
– Хай, полковник Китаяма.
– Сообщите генералу Ямасите.
Я решил, что услышал достаточно, и тихо вышел тем же путем, каким вошел.
Я ушел перед рассветом, попрощавшись с Изабель. Накануне вечером мы с ней засиделись при свете свечей и проговорили всю ночь, чего раньше никогда не делали.
– Каково это – любить? – спросил я. – Ты столько раз влюблялась: сначала – в того парня из «Стрейтс-трейдинг», потом – в американского писателя, а потом – в австралийского фермера…
– Ничего списочек, да? – насмешливо улыбнулась она. – То, что я чувствовала по отношению к ним, и мои чувства к Питеру даже нельзя сравнивать. У него много недостатков, у кого их нет, но любовь помогает не обращать на них внимания, видеть вместо них достоинства. Раньше у меня так не получалось – я бросала тех, кого думала, что люблю, при первой же слабости, проявленной ими. Кстати, я должна извиниться за его высказывание про узкоглазых обезьян.
Я отмахнулся и налил ей еще вина. Оставаясь собой, Изабель позаботилась, чтобы у нее был щедрый запас того, что делает жизнь вкуснее, пусть даже пока приходилось прятаться от японцев.
– Что ты нашла в том, кто настолько тебя старше?
Она не торопилась с ответом. Я видел, как она перебирала формы, в которые хотела его облечь, но потом отказалась от них и создала новую.
– Меня привлекли его мудрость, уверенность в себе и знание, чего хочет от жизни. Мне не нужны его деньги, хотя у него их полно.
– «Любовь не есть любовь, коль в ней преобладает расчет», – процитировал я одну из любимых строк отца.
– Хоть кто-то из нас что-то впитал за те долгие вечера, когда он читал нам «Короля Лира», – сказала она, посмотрев в сторону.
Тогда я решился рассказать Изабель о принятом мною решении работать на японцев в надежде, что она поймет. Но она сначала опешила, а потом пришла в ярость.
– Как ты мог? Зная, какие зверства они творят?
– Я думал, что так смогу защитить интересы нашей семьи.
Она долго сидела молча, и я стал бояться, что между нами снова возникнет та напряженность, от которой мы избавились на станции фуникулера. Потом она вздохнула.
– Маленький братец, ты дурак, – сказала она не без доброты, и я увидел в ее глазах жалость. – Я бы предпочла умереть, чем просто подумать о работе на них.
Мы раздвинули шторы затемнения и вышли в сад, давя босыми ногами жемчужины росы на газоне, наполнявшем ночь терпким запахом, словно ковер из пряностей. На миг мне показалось, что никакой войны нет и что мы снова приехали сюда на каникулы.
Городские огни внизу погасли, и свет шел только от бушевавших пожаров. Время от времени, когда они находили себе новый источник пищи, в воздух взвивались языки пламени, и свет поднимался выше, окрашивая небо багрянцем, выжигая скопления звезд.
– Надеюсь, дома нашим ничто не угрожает, – сказала Изабель.
Я потянул за накинутую ей на плечи шаль. Она посмотрела в глаза и прислонилась ко мне.
– Они в безопасности, – сказал я и повторил снова, словно стараясь убедить самого себя: – Они в безопасности.
Мы с отцом переждали несколько дней, прежде чем попытаться добраться до конторы, потому что нас предупреждали не делать этого, пока ситуация не стабилизируется. Полицейские, докеры и государственные служащие уже исчезли, и везде расцвело мародерство.
Одно дело, было смотреть на дым с Горы и совсем другое – видеть понесенный городом урон своими глазами. Дороги в Джорджтауне были разбиты. Магазинные ряды, вспыхнувшие во время бомбежки, все еще горели, потому что пожарная станция была разрушена. На улицах валялись трупы – в основном погибли люди, которые вышли из домов посмотреть, откуда взялся шум в небе, и их тут же разорвало на куски пулеметной очередью. В воздухе стояла ужасная вонь, смешанная с запахом дыма от горевших бревен и вулканизированной резины, кучами лежавших в порту. Я едва мог вынести зловоние.
Здание «Хаттон и сыновья» не пострадало, хотя у «Гётрис», шотландской каучуковой фирмы, находившейся позади нашей конторы, снесло крышу.
Мы отперли двери и принялись складывать документы в коробки, уничтожая все, что могло оказаться полезным японцам.
– В чем дело? – спросил отец, почувствовав мою нерешительность.
Я покачал головой и ответил: «Ни в чем», – надеясь, что он не раскусит мою ложь. На самом деле я чувствовал себя так, будто меня заставили выпить коктейль, состоящий из противоположных переживаний. Я был официально назначен помощником Эндо-сана и, разрывая отчеты и папки и бросая их в огонь, чувствовал, что предаю японцев. Но, решив работать на японцев, я предал жителей своего острова. Я снова разрывался между двумя противостоявшими сторонами, и мне было некуда примкнуть. Когда же мне было суждено обрести самого себя, целого и неделимого, которого не разрывали бы во все стороны, каждая из которых рассчитывала на мою безоговорочную преданность и верность?
– Ты в порядке? – снова спросил отец.
– Просто думаю о прошлом, – ответил я, кидая горящую пачку бумаг в огонь прежде, чем обжечь руку.
– Прежней жизни уже не будет. А она у нас была замечательная, верно?
– У нас была лучшая жизнь на свете, – ответил я, невольно вторя похожим, полным сожаления словам многих беженцев-европейцев. – А где Эдвард?
– Он уехал в Кей-Эл с Питером. Им тоже нужно уничтожить документы.
Я подошел к окну. Разрушенный Джорджтаун разбивал сердце. Люди, доведенные до отчаяния, бежали в порт, все еще надеясь на свободную койку на отплывающем судне.
Отец посмотрел на часы.
– Собирайся, пройдемся до порта.
– Зачем?
– Хочу тебе показать кое-что и надеюсь, ты больше такого никогда не увидишь.
Мы заперли контору и пошли к Вельд Ки. Я держал голову повыше, глядя прямо перед собой, заставляя себя не смотреть на лежавшие вокруг трупы, дыша так мелко, как мог. Мы протиснулись сквозь толпу и увидели, что ворота на причал заперты на замок и взяты под охрану.
– Ноэль Хаттон с сыном, – сказал отец молодому британскому солдату, протягивая какую-то бумагу.
Постовой сверился со списком и открыл ворота.
– Где ваш багаж, сэр?
– Он нам не понадобится.
Мы вышли на пирс Светтенхема. Порт систематически разрушали при отступлении, и везде лежали огромные кучи обломков. Перед нами были останки всего пенангского военно-морского флота: верхушка потопленного корабельного корпуса, обугленные скелеты-каркасы судов, не ушедших на дно – многие еще горели, обдавая нас черным дымом при каждом порыве ветра. На поверхности моря качались трупы и корабельные обломки.
Большая толпа направлялась по пирсу в сторону пришвартованного к нему старого парохода. В воздухе повисло отчаяние, звучавшее в воплях младенцев и женских рыданиях. Многие несли по одному чемодану, все время оглядываясь через плечо. Я видел их глаза, но они прятали взгляд. В толпе было поровну гражданских и военных. Но все они были европейцами, и я почувствовал себя не в своей тарелке.
Охранник, на вид не старше Уильяма, остановил пожилую пару с четырьмя бульмастифами.
– Мне ужасно жаль, сэр, но собак на борт брать запрещается.
Женщина обернулась к мужу.
– Дорогой, но мы же не можем их бросить. Нельзя оставлять их проклятым япошкам.
– Послушайте, вы не могли бы просто нас пропустить? Эти собаки хорошо вышколены, они никому не причинят неудобства, – сказал мужчина.
Постовой покачал головой и остался непреклонен, несмотря на угрозы и мольбы пожилой пары. Наконец мужчина что-то прошептал жене, которая вцепилась ему в руку, но кивнула. Они нежно заговорили с собаками, погладив и приласкав каждую. Потом мужчина поцеловал жену и стал смотреть, как она поднимается по сходням. Когда она скрылась из виду, он сунул руку в карман и достал револьвер. Потом взял собак и увел их сквозь людскую толпу к дальнему концу пирса. Когда через несколько минут он вернулся к сходням, он был один и по его щекам текли слезы.
– Почему постовой у ворот спросил наш багаж?
– Я получил от военного ведомства приказ упаковать вещи и проездные документы, чтобы попасть на борт одного из последних кораблей до Сингапура. Нам было приказано не разглашать эти сведения никому из местных сотрудников или друзей. Англичане сдают малайцев япошкам. Мы все уносим ноги. Вот так. Даже господин Скотт уехал. А Генри Кросс отправил сыновей в Австралию.
Он стоял на краю пирса, и корпус «Парнгкора», принадлежавшего сингапурской пароходной компании, нависал над нами, словно волна, готовая разбиться о берег.
– Я не могу в это поверить. Неужели вот так все кончится?
– Мы тоже поедем? – спросил я, надеясь, что он наконец увидел происходившее моими глазами.
Он покачал головой.
– Нет. Только не так. Только не так. Мы останемся. Будем высоко держать голову. Мы сохраним имя нашей компании незапятнанным и сохраним лицо.
Я подумал, что жизнь, прожитая на Пенанге, перестроила его образ мыслей на восточный лад.
– Этот корабль – последний. После того как он отчалит, мы сможем надеяться только на себя.
Толпа толкала и теснила нас, спеша вверх по сходням. Я уныло смотрел, как люди взбирались на борт. Скоро не должно было остаться никого, никого, кроме нас двоих.
Когда поднимали сходни, отец взял меня за плечо. Я подавил внезапный порыв взбежать на корабль и закричать матросам, чтобы те пустили меня внутрь, позволили спастись из хаоса, в который превратилась моя жизнь. Пароход прогудел и стал отходить от платформы, затрясшейся мелкой дрожью. Люди стояли на палубе и смотрели на нас. Не было ни цветных лент, ни надувных шариков, ни веселья. Маленький мальчик, державший мать за руку, поднял вторую руку и помахал нам на прощание. Я отошел на шаг от отца, к самому краю пирса, и помахал в ответ. Это было прощание не только с местом, но и с образом жизни, даже целой жизнью, и мне подумалось, что тот маленький мальчик уже тогда понимал, что дни, в которые он рос, играл, жил, ушли безвозвратно.
Несмотря на то что отец отказался от тайного переезда в Сингапур, многие европейцы согласились на такой шаг. Практически все британское население, как гражданское, так и военное, внезапно исчезло, оставив слуг и друзей с чувством, что их предали. От этого чувства брошенности им было не суждено излечиться; уехав, англичане потеряли немыслимое количество лица.
Остров стал обиталищем привидений. Многие местные жители отправились в джунгли и отдаленные деревушки в горах, надеясь избежать встречи с японскими солдатами. Те, кто остался в городе, ходили с потерянным видом.
В последующие дни на улицы продолжали со свистом сыпаться бомбы, взрывая здания и сотнями убивая людей. Я сидел в конторе, пытаясь уничтожить еще больше документов, когда услышал и почувствовал взрывы. От взрывной волны здание пошатнулось, несмотря на то что по звуку до места взрыва было не меньше мили. Подойдя к окну, открытому, чтобы впустить ветерок, невзирая на уличную вонь, я увидел клубы дыма, поднимавшиеся над казармами британской армии. В небе хищными птицами кружили самолеты. Люди на улицах стали кричать. Раздались новые взрывы, от которых задрожали оконные рамы, покрывшись зубцеобразными трещинами, словно замерзшими вспышками молний. Впервые с начала войны меня охватил настоящий страх. Скоро мне в ноздри потянуло едким запахом дыма, и я закрыл окно, не способный ни дышать, ни думать.
Зазвонил телефон, отчего я вздрогнул. Звук звонка был чудовищно неуместным. Город ровняли с землей, а у меня звонил телефон. Я отупело смотрел на аппарат. И наконец снял трубку.
Это был Эндо-сан.
– Что ты делаешь в конторе?
– Просто навожу порядок, – слабым голосом ответил я.
– Езжай домой. В городе оставаться опасно. Скоро войдут войска. Уезжай сейчас же. – Он повесил трубку.
Скоро должны были войти войска. Я этого ждал, но это все равно казалось невозможным. У нас же была армия, хорошо экипированная и хорошо обученная. Неужели она не могла дать бой?
Меня тряхнуло очередным взрывом. На этот раз он прогремел ближе. А потом еще одним. Нужно было ехать домой. Бог знает, что мне было делать, если бомбили Бату-Ферринги. Я выбежал на улицу и тут же чуть не решил вернуться в контору и спрятаться там.
Дорога была испещрена воронками. Некоторые машины провалились в них носом, и их кузова торчали вверх, как корма накренившихся кораблей в порту. По асфальту текла кровь, густая, как машинное масло. Окна во всех домах были выбиты, и осколки стекла рассыпались по разорванным телам, как кристаллизованный дождь.
Прозвучал свист ветра, сверкнула обжигающая световая вспышка, и часть здания «Эмпайр-трейдинг» оторвало прочь. Меня швырнуло на землю, где я сделал кувырок укэми и вскочил на ноги, потеряв ориентацию в пространстве; в ушах безумно шумело.
Я добежал до сарая за зданием, где охранник-пенджабец обычно держал свой велосипед. Я надеялся, что он оставил его там, когда эвакуировался в горы. К моему облегчению, велосипед стоял на месте, прислоненный к стене. Вся одежда охранника исчезла, остался только «чарпой» – холщовая раскладушка, на которой он спал.
Я забрался на велосипед и покатил домой по улицам, запруженным велорикшами и повозками, на которых люди бежали из города. Каждому пришла одна и та же идея – убраться подальше и спрятаться в горах или отдаленных деревнях. Солнце жалило плечи, словно кнутом, и рубашка скоро прилипла к телу. Позади раздался новый каскад взрывов, сотрясавших землю и самые потаенные уголки наших сердец.
По пути мне не встретилось ни одного военного, и я гадал, куда они подевались, почему бросили нас на произвол судьбы. Я подобрал оброненную какой-то женщиной соломенную шляпу, радуясь хоть такой защите от полуденного солнца, и сердце мое ныло при виде лиц, охваченных ужасом.
На Эспланаде я остановился, последовав примеру многих. В небе над проливом два брюстера «Буффало» – с военного аэродрома в Баттерворте – давали бой японским истребителям, но у тех было явное численное превосходство. Японцы преследовали «Буффало», поливая трассирующими пулями, которые снизу казались вспышками света. Один из самолетов загорелся. Пока он падал, огонь набрал аппетит и поглотил его от носа до хвоста, превратив в пылающего мотылька. Самолет упал в море, и, когда пламя поглотила вода, до нас донеслись громкий всплеск и змеиное шипение.
Оставшийся «Буффало» заложил вираж и улетел прочь, и у меня вырвался стон, слившийся со стонами сотен других людей, которые, как и я, молча его приветствовали. Много лет спустя я узнал, что те два самолета было всем, что осталось от нашей воздушной обороны: два стареньких «Буффало» против японских военно-воздушных сил.
Несколько дней спустя я узнал, что британская армия заранее оставила свои позиции, бросив нас, когда стало понятно, что череда японских побед в северных штатах продолжится на юг, до самого Джохора. В арьергарде оставили только горстку младших офицеров, остальные части отбыли морем в Сингапур. Именно там армия планировала оказать последнее сопротивление. Не здесь, не на Пенанге. Здесь никакого сопротивления не планировалось.
Когда я добрался до Истаны, отец мерил шагами веранду.
– Слава богу, с тобой все в порядке. Я пытался тебе позвонить, но телефон не работает.
– В городе теперь опасно. – Я описал увиденный воздушный бой, и отец уныло покачал головой.
– Изабель удалось дозвониться. Станцию фуникулера на Горе разбомбили.
– Непонятно зачем. У японцев там радиостанция.
– Откуда ты знаешь, что у них на Горе радиостанция? – резко спросил он.
– Я ее видел.
– Тогда они должны были целиться в «Бель-Ретиро», – сказал он, имея в виду официальную резиденцию резидент-советника.
– Остальные слуги разошлись по домам?
– Нет.
– Думаю, пока им безопаснее оставаться здесь. Они смогут вернуться к семьям, когда закончатся налеты.
Отец согласился, но когда он предложил это прислуге, остаться решили только несколько человек. Когда я пожелал остальным удачи, некоторые, те, кого я знал с самого детства, посмотрели на меня с подозрением. Отец заметил это и, когда они ушли, сказал:
– Они считают, что ты помогал японцам.
– Ты тоже так думаешь?
Он помолчал.
– Да. Возможно, господину Эндо нужны были сведения от кого-то, кто знал Пенанг и Малайю. И ты ему их предоставил.
Я упал в кресло и закрыл лицо руками. Это был хороший повод все ему рассказать.
– Когда японцы займут остров, я буду работать на их правительство. – Несмотря на мое намерение говорить медленно и спокойно, слова выкатились кубарем.
Отец склонил голову и закрыл глаза. Его плечи поникли, словно от поражения, и его разочарование во мне повернулось у меня в сердце клинком кериса, рассекая дыхание и кровоток. Все время до этого он сохранял силу, и теперь я увидел, что у меня получилось то, что не удалось японцам, – поразить его дух, сделав надрез, от которого он стал уязвимым.
– Тогда ты превратился в того, кем господин Эндо научил тебя быть. Вот что он с тобой сделал. Ты предал всех нас, всех жителей Пенанга, – сказал он.
И ушел, оставив меня сидеть в одиночестве и размышлять о том, что я наделал.
Глава 4
На улицах Джорджтауна японские войска не встретили никакого сопротивления. Британские солдаты давно эвакуировались, в спешке оставив аэродромы и нефтехранилища нетронутыми, словно в подарок новым хозяевам на новоселье.
Ночью мы по очереди сторожили дом. По всему острову прекратилась подача электричества; отец был уверен, что мародеры ограничатся магазинами в городе, но нам всем было спокойнее, если кто-то следил за происходящим.
На следующее утро я надел строгий костюм и отправился на велосипеде в Джорджтаун. Во время поездки запах росы на траве и на листьях деревьев и тишина на дорогах прояснили мой разум.
На улицах было тихо; ни шума лоточников, разжигающих печи, ни металлического грохота открываемых ставней над магазинами. Даже бродившие по улицам бездомные собаки казались запуганными. Без криков кули и снующих туда-сюда судов порт казался безмолвным. Те, кому хватило храбрости или глупости, вышли из домов поглазеть; я присоединился к людям на обочине.
До нас донесся еле слышный топот марширующих ног. Постепенно звук становился громче – и на улице, ведущей в гавань, показались первые шеренги японских солдат. Кое-кто в толпе вокруг меня разразился приветствиями – это были те, кто верил, что страна освободилась от колониального владычества. В конце концов, японцы обещали вернуть ее под малайское правление. Некоторые подняли самодельные японские флаги, на многих красный кружок в центре был нарисован из рук вон криво, словно цветок, который насильно заставили расцвести.
Я столько времени слышал о них – и вот наконец увидел – и, как и многим другим, мне показалось невероятным, что эта кучка плохо одетых, неотесанных с виду солдат победила британцев.
Они шли, одетые в мешковатые брюки, высокие резиновые сапоги и свободные рубахи, заляпанные грязью; головы были прикрыты матерчатыми кепи c грязными назатыльниками, мечи вяло болтались, стуча по помятым фляжками для воды. На марше солдатам разрешалось пить только один раз в день, и одежда была удобна для джунглей, через которые им пришлось пройти.
Эндо-сан потребовал, чтобы я присутствовал на торжественной церемонии сдачи острова в официальной резиденции резидент-советника. Я выбрался из толпы и пошел к дороге, ведущей к главному входу. Солдаты маршировали вдоль затененной падуками подъездной аллеи, проложенной через сад, где жена резидент-советника когда-то устраивала званые чаи в поддержку своих любимых благотворительных обществ. В ушах раздался звон чайных ложечек по тонкому фарфору, нарастающий шум голосов и захватывающий и счастливый смех, соперничавший с журчанием бившей из фонтана воды. От тех времен остался только шелест листьев на ветру.
Я занял место рядом с Эндо-саном в саду перед главным входом в резиденцию. День обещал быть ясным, и утренний свет забавлялся с бусинами росы на газоне, давая им на миг сверкнуть, прежде чем превратить в пар.
От прежнего штата резидент-советника осталось всего несколько человек. Его семья уехала из Пенанга с первой волной эвакуации.
– Вашему отцу будет за вас стыдно, – сказал он, увидев меня рядом с японцами.
– Ему стыдно за меня не больше, чем за трусость британской армии, которая оставила остров без защиты.
Солдаты остановились перед Хироси, и командовавший ими офицер поклонился ему. Хироси повернулся лицом к нам и стал зачитывать документ, подписанный генералом Томоюки Ямаситой, японским главнокомандующим в Азии.
Я переводил всю церемонию, не обращая внимания на гневные взгляды резидент-советника и его подчиненных. С того дня я стал известен как «прихвостень», так местные называли коллаборационистов. В моем присутствии не было особой необходимости, потому что Хироси, Эндо-сан и командующий офицер хорошо говорили по-английски; это был рассчитанный ход со стороны японцев, чтобы представить меня англичанам в новой роли. Военный фотограф попросил нас позировать и сфотографировал для газеты.
Мы стояли на газоне, наблюдая, как без дальнейших церемоний спускали флаг Соединенного Королевства и темно-синий флаг Стрейтс-Сеттлментс. Флаг Японии – капля крови на белоснежном фоне – медленно взмыл к небу под Кимигаё[76] в исполнении военного оркестра. Я не подпевал, несмотря на то что Эндо-сан давным-давно дал мне слова. Под моим безучастным взглядом резидент-советника и его сотрудников увели в лагерь военнопленных. Я так и не узнал, что с ними потом стало.
Японцы немедленно начали расправляться с рыскавшими по Джорджтауну мародерами. Их выявляли с помощью информаторов, арестовывали и обезглавливали. Отрубленные головы насаживали на шесты, расставленные вдоль улиц. Очень многие казненные были невиновны, но на них указывали те, кто хотел свести с ними счеты. Наша кухарка, Ацзинь, оставшаяся с нами, вернулась с рынка, и я слышал, как она пугала остальных на кухне:
– Цзипунакуи поймали двух парней, которые обворовывали магазин мотоциклов, и отрубили им головы на площади перед полицейским управлением. Сами можете посмотреть. Головы так и остались на шестах.
Ее слушатели застонали от ужаса, но Ацзинь еще не закончила:
– А крови-то было, словно от свиней, что режут на рынке в Пулау-Тикусе! Говорю вам, эти цзипунакуи – настоящие звери!
Она увидела, что я подслушиваю у двери, и, торопливо подхватив корзину, вышла во двор.
Был установлен комендантский час, и нарушителей расстреливали на месте. Продукты и промтовары выдавались по карточкам, а фирмы и торговые компании были переданы под управление военного командования, хотя некоторым, в том числе «Хаттон и сыновья», разрешили остаться под управлением владельцев. К ярости отца, всю продукцию следовало отправлять в Японию на военные нужды.
От Эдварда или Макаллистера не поступало никаких известий.
– Надеюсь, с ними все в порядке, – сказал отец по пути на встречу, организованную Эндо-саном. Туда были приглашены владельцы предприятий и управляющие, которые не сбежали в Сингапур. – Ты понимаешь, что теперь работаешь на второго по могуществу человека на Пенанге? И, возможно, пятого во всей Малайе? Полагаю, нанять тебя обратно на прежнее жалованье у меня не получится?
Я попытался оценить его слабую попытку пошутить и улыбнулся, надеясь, что отец понял, в чем был смысл моего решения.
– Прости меня. Мне нужно было сначала обсудить это с тобой.
– Что сделано, то сделано. Ты бы все равно пошел работать на них, – сказал он, и краткий миг юмора и теплоты, возникших было между нами, исчез, смытый горечью в его голосе.
Нас проводили в переговорную, где когда-то резидент-советник решал дела управления островом. Солдаты таскали мебель с коробками – в здание переезжала администрация японского консульства. Нас приветствовал Генри Кросс, глава «Эмпайр-трейдинг». Несмотря на обстоятельства, он был так же хорошо одет, как обычно, и благодаря росту и ширине плеч казался самым значительным из собравшихся, пока не вошел Эндо-сан.
Я занял место рядом с ним и оглядел сидевших за столом. Многие лица были мне знакомы: управляющие компаниями, банкиры, владельцы фабрик, крупные предприниматели – все они некогда бывали в Истане на приемах, и меня, в свою очередь, приглашали в их дома. Я слегка кивнул Таукею Ийпу, собрался с духом и перевел взгляд прямо перед собой.
– Японское правительство назначило меня оказывать им содействие в переходном периоде, переводить и помогать всем нам в межкультурных вопросах, – начал я. Раздался предсказуемый возмущенный шепот, но я не стал обращать на него внимания. – Рядом со мной сидит господин Хаято Эндо, или, как он предпочитает, Эндо-сан. Он – заместитель губернатора. Господин Сигэру Хироси, новый губернатор Пенанга, передает вам свои извинения, так как ему пришлось отбыть в Куала-Лумпур, который, как вы, возможно, еще не знаете, вчера капитулировал.
Все потрясенно застыли; почти сразу раздался громкий недоверчивый гомон. Потрясенный и разгневанный отец взглянул на меня. Я не поделился с ним новостью о капитуляции Кей-Эла, и по его глазам было ясно, что он думал об Эдварде.
– Ты знал это и промолчал? Зная, что там твой брат и что я до смерти за него беспокоюсь?
– У него был мой личный приказ хранить все в тайне, – тихо сказал ему Эндо-сан.
Я смотрел на столешницу, не в силах поднять взгляд ни на одного из них.
– Мы собрались здесь для того, чтобы обсудить вашу роль в восстановлении острова.
Эндо-сан сразу же перешел на японский. Я переводил медленно, благодарный ему за то, что он отвлек внимание отца. Я обвел взглядом лица собравшихся, избегая отцовского. Они все безупречно скрывали тревогу, как и подобает опытным коммерсантам.
Перед встречей я спрашивал Эндо-сана, зачем ему понадобился переводчик, и он ответил:
– Я хочу слышать их ответы дважды. Ты удивишься, сколько всего они скажут, если будут думать, что я их не понимаю.
Ответ был убедительным и имел под собой основания. Но я начинал понимать, что моим главным предназначением было служить рупором японской пропаганды.
– Генерал Ямасита планировал передать ваши предприятия в полное управление представителей военного командования. Однако, по моему мнению, солдаты несильны в коммерции. Я предложил ему просто назначить советников и позволить вам помочь нам вести дела в ваших компаниях.
Судя по всему, Генри Кросс говорил за всех:
– Это совершенно неприемлемо. Какие полномочия будут у ваших советников?
– Все полномочия. Ваше присутствие необходимо только для того, чтобы обеспечить эффективность в работе.
– А если мы откажемся?
– Тогда ваше дальнейшее присутствие будет необязательно и мы устроим так, чтобы вас интернировали в трудовые лагеря. Условия в них могут оказаться не такими приятными, как те, которыми вы продолжаете пользоваться.
И все пошло гладко.
– Ты блестяще справился, – сказал Эндо-сан после совещания.
Среди тяжелой английской мебели он казался не в своей тарелке, и у меня появилось неуютное ощущение, что я вижу его во сне: олицетворение всего японского, он откинулся на спинку кожаного «честерфильда» за массивной плитой дубового стола.
– Я знаю, как трудно тебе приходится. По крайней мере, эти люди видят в сотрудничестве смысл.
Мне захотелось сказать, что это не сотрудничество, а принуждение, но это означало бы указать на очевидное. Увидев удрученную улыбку Эндо-сана, я промолчал.
– Твоя семья будет в безопасности, – сказал он, протирая глаза.
– Это все, чего я хочу.
– Все устроится… в конце концов. – Он смотрел на меня в упор. – Надеюсь, ты не собьешься с пути.
Японская армия продвигалась на юг до города Джохор-Бару, там войска пересекли дамбу через Джохорский пролив и вошли в Сингапур. Пятнадцатого февраля сорок второго года по губернаторскому радио передали о его официальной капитуляции, и генерал Артур Персиваль предстал перед генералом Ямаситой Томоюки, командующим японскими войсками в Малайе[77].
Фотография сдачи Сингапура, сделанная на фабрике Форда, где подписывалось соглашение, обошла газеты всего мира. Мы снова стояли по стойке «смирно» под японский гимн. Началась японская оккупация.
– Как и обещал генерал Ямасита, – объявил Хироси с гордостью в голосе, – Сингапур был преподнесен Божественному Императору в качестве подарка на день рождения!
Эндо-сан как-то рассказывал, что в детстве Хирохито проводил лето на морской вилле, принадлежавшей семье Эндо-сана, где бродил по отмелям, высматривая экземпляры для коллекции, так как уже тогда увлекался изучением морских организмов. Мне оставалось только гадать, в какого человека вырос маленький император, раз на день рождения ему хотелось порабощения чужих земель.
Я давно не слышал известий от тети Мэй и начал беспокоиться, думая, что она уехала из своего дома на Бангкок-лейн. Пока я ехал на велосипеде в город по дорогам, запруженным японскими войсками, меня несколько раз останавливали на блокпостах. Удостоверение, выданное Эндо-саном, избавляло от неприятностей, и мне не приходилось кланяться так же низко, как остальным. Отъезжая от очередного блокпоста, я услышал, как мужчину, забывшего поклониться солдату, ударили прикладом винтовки. Я заставил себя жать на педали, не обращая внимания на резкие окрики японцев. «Он научится, – думал я. – Он научится. Мы все научимся».
Я постучал в дверь тети Мэй. Окна и деревянные жалюзи снаружи были закрыты. Все было так не похоже на прежние времена, когда жизнь на улице била ключом. Исчезли даже осторожные кошки.
– Тетя Мэй! Это я! – прокричал я в дверную щель.
У меня появилось чувство, что улица была не так пуста, как казалось, и что из соседних домов на меня уставились любопытные взгляды. Я постучал еще раз.
Дверь открылась, и меня впустили внутрь. В тени коридора я увидел распухшее и бледное лицо. Меня затрясло от гнева.
– Солдаты?
Тетя медленно кивнула, мешал синяк на лице. Я усадил ее и осмотрел.
– Как ты себя чувствуешь? Тебе нужны лекарства?
– Нет-нет. Со мной все в порядке, – сказала она сдавленным из-за распухшего лица голосом.
– Как это случилось?
– Я не проявила должного уважения к японскому солдату.
– Тебе хватает еды?
– Хватает.
– Ты должна переехать к нам. Я помогу тебе собраться.
Она покачала головой:
– Со мной правда все в порядке. Я не могу поехать с тобой. У меня еще остались определенные обязательства.
– Тебе пора перестать беспокоиться за учеников; уверен, у них хватит ума на какое-то время спрятаться.
Она отказалась от моего предложения, а я бросил настаивать.
– Как дела у деда? Ты от него что-нибудь слышала?
– У него все в порядке. Японцы не причинили ему вреда. Он не выходит из дома.
– Хорошо. Я узнаю, можно ли будет получить пропуск и съездить к нему.
Она бросила на меня проницательный взгляд.
Читать бесплатно другие книги:
