Танго старой гвардии Перес-Реверте Артуро
– А известно что-нибудь о его матери?
– Чьей?
– Келлера! В прессе про нее много пишут.
Капитан задумывается ненадолго.
– Да как тебе сказать… Не знаю… Говорят, будто она ведет все его дела. И кажется, это именно она открыла в нем талант и нашла лучших учителей. Шахматы поначалу, когда ты еще ничего собой не представляешь, – дорогое удовольствие. Поездки, отели и прочее… Для этого надо либо иметь деньги, либо уметь их доставать. Судя по всему, это у нее получилось. Да, она занимается всем, руководит всей командой своего Хорхе и следит за его здоровьем. Еще говорят, хоть, наверно, это преувеличение, что она создала его. Не думаю: кто бы и как бы ни помогал, гениальные игроки вроде Келлера создают себя сами.
Следующая встреча произошла на шестой день плавания перед ужином. Макс Коста уже полчаса танцевал с разными дамами, в том числе с американкой, сунувшей ему пять долларов, и с голубоглазой мисс Ханиби, когда Шмюкер торжественно проводил супругу Армандо де Троэйе на ее обычное место. Как и в первый вечер, она пришла одна. Макс, оказавшись возле ее столика – он в эту минуту танцевал с одной из бразильянок, – заметил, что лакей подает ей коктейль с шампанским, а она, вправив сигарету в короткий мраморный мундштук, закуривает. Сегодня вместо жемчужного ожерелья на ней было янтарное. А надела она черное атласное платье с голой спиной, волосы зачесала назад, по-мужски, пригладила бриллиантином и сильней, чем обычно, черным подвела глаза, придав им легкую раскосость. Макс несколько раз безуспешно пытался перехватить ее взгляд. Наконец он коротко переговорил с музыкантами, и когда те, покладисто кивнув, начали модное в этом сезоне танго «Адьос, мучачос», а пары потянулись на площадку, поблагодарил бразильянку, подошел к столику, коротко поклонился и застыл в ожидании, достав из арсенала своих улыбок самую любезную. Меча Инсунса де Троэйе подняла на него глаза, и на миг он решил, что последует отказ. Но вот этот миг истек, и Макс увидел, что она кладет дымящуюся сигарету в пепельницу и поднимается. Ему показалось, что она делает это нестерпимо долго, а движение, которым она опустила левую руку на его правое плечо, – обескураживающе вялым. Но мелодия, дошедшая до самых своих ударных мест, захватила и увлекла обоих, и Макс тотчас понял, что музыка выступает сегодня на его стороне.
И в очередной раз убедился, что танцует она удивительно. Танго требует не стихийности, но четкого замысла, который внушается партнеру и осуществляется мгновенно в мрачном, почти злобном безмолвии. Так и танцевали эти двое, то приникая друг к другу, то отшатываясь, безошибочно угадывая, что сделает партнер в следующий миг, и с такой естественностью двигаясь по площадке в окружении других пар, что те рядом с ними представали беспомощными дилетантами. Макс, как профессионал, отлично знал, что правильное танго невозможно без умелой, вышколенной партнерши, способной приноровиться к этому танцу, где ровный ход перебивается внезапными остановками и кавалер ломает ритм, имитируя – или даже пародируя – схватку, в которой дама, сплетясь с ним в объятии, постоянно пытается убежать – и каждый раз замирает, с горделивым вызовом принимая свое поражение.
Протанцевав два танго подряд – второе называлось «Шампань танго», – они не обменялись ни единым словом: так полно захватили их музыка и удовольствие от движения. Когда атлас случайно соприкасался с фрачным сукном, Макс не столько ощущал, сколько угадывал близкое тепло, которым веяло от юного разгоряченного тела партнерши, от ее лица и зачесанных наверх волос, от шеи и обнаженной спины. В одной из пауз между танцами они замерли напротив друг друга, слегка задыхаясь от быстрых движений и ожидая, когда вновь заиграет музыка: Меча не выказывала намерения вернуться за стол, а Макс, заметив бисер испарины над ее верхней губой, вытащил один из двух своих платков – не тот, который выглядывал из нагрудного кармана фрака, а другой – безукоризненно отглаженный и сложенный, лежавший в кармане внутреннем, – и с полнейшей естественностью протянул ей. Она приняла квадратик белого батиста, чуть прикоснулась им ко рту и отдала обратно – едва уловимо повлажневший и с легким красным пятнышком посредине. И опять же, вопреки ожиданиям Макса, не пошла к своему столу, чтобы достать из сумки пудреницу. Макс тоже вытер пот с верхней губы и со лба – от взгляда женщины не ускользнуло, что именно в таком порядке, – спрятал платок, и, когда зазвучало второе танго, они начали танцевать так же слаженно, как раньше. Но теперь ее взгляд не блуждал неведомо где; наоборот, останавливаясь после сложного па, получившегося особенно отчетливо и чисто, или перед тем, как выйти из неподвижности и вновь начать движение по площадке, они пристально глядели друг на друга. Был один миг, когда, не доведя до конца движение, Макс замер, застыл сосредоточенно и бесстрастно, и ее тело во всем своем зрелом изяществе неожиданно прильнуло к нему, гибко колеблясь из стороны в сторону и как бы порываясь высвободиться из мужских объятий, а на самом деле не желая этого. Впервые за все то время, что Макс профессионально занимался танцами, он почувствовал искушение вытянуть губы и проскользить ими вдоль этой шеи – девически гладкой, стройной, длинной и благодаря открытому затылку кажущейся еще длиннее. Именно в эту минуту он случайно заметил, что Армандо де Троэйе сидит за столиком – сигарета меж пальцев, нога на ногу – и, внешне безразличный ко всему, очень внимательно наблюдает за ними. А когда перевел взгляд на свою даму, увидел золотистые отблески, которые, казалось, множились, покуда она хранила безмолвие Женщины вечной, не имеющей возраста. Владеющей ключами от всех тайн, непостижимых для мужчины.
Расположенный на корме fumoir-caf[10] соединял прогулочные палубы правого и левого бортов. Когда пассажиры ушли ужинать, Макс Коста направился туда, зная, что в этот час там наверняка почти никого нет. Дежурный официант поставил перед ним украшенную логотипом пароодной компании чашку двойного черного кофе без сахара. Немного ослабив белый галстук и расстегнув тугой крахмальный воротничок, Макс выкурил сигарету у иллюминатора, где за стеклом среди отражений ярких огней, горевших внутри, плавала в ночной черноте луна, заливая светом кормовую надстройку лайнера. По мере того как выходили из ресторана пассажиры, курительный салон постепенно заполнялся, так что Макс вскоре встал и пошел к выходу. В дверях посторонился, пропуская нескольких мужчин с сигарами; среди вошедших был и Армандо де Троэйе – один, без жены. Ее он вскоре увидел на прогулочной палубе левого борта рядом с другими пассажирами первого класса, которые, завернувшись в пледы или надев плащи, принимали воздушные ванны или любовались ночным морем. Было довольно тепло, но океан – впервые с того дня, как вышли из Лиссабона, – погнал белые барашки, и хотя «Кап Полоний» был оснащен новейшими системами курсовой устойчивости, качка стала чувствоваться ощутимо и, судя по возгласам, беспокоить пассажиров. В танцевальном салоне народу собралось гораздо меньше, чем обычно, многие столики пустовали, в том числе и зарезервированный за супругами Троэйе. Кое-кто из пассажиров уже страдал от морской болезни, и потому танцевальный вечер вышел коротким. У Макса было мало работы сегодня, и после всего лишь двух туров вальса он уже освободился.
Отразившись в огромных зеркалах главной лестницы, они встретились у лифта: Макс собирался спуститься в свою каюту во втором классе. Мерседес – в палантине из чернобурки, с парчовой сумочкой в руках – в одиночестве направлялась на прогулочную палубу, и Макса удивило, как уверенно идет она на высоких каблуках по зыбкому настилу: волнение усиливалось, и палубы даже такого огромного корабля, как этот, обрели неприятные свойства замкнутого трехмерного пространства. Оглянувшись, он открыл дверь и держал ее до тех пор, пока женщина не шагнула через порог наружу. Она отозвалась скупым «спасибо», Макс поклонился, закрыл дверь и продолжил путь, успев сделать шагов восемь или десять. И в задумчивости шел все медленнее, а потом и вовсе остановился. Да что за черт, сказал он себе. Попытка не пытка. Отчего бы не попробовать – с должной осторожностью, разумеется.
Он вскоре заметил ее в слабом свете ламп, покрытых густым налетом соли, – она прогуливалась вдоль борта – и остановился перед ней с самым непринужденным видом. Без сомнения, она искала спасения от морской болезни на свежем воздухе. Пассажиры в большинстве своем, напротив, сутками напролет в лежку лежали в каютах, пав жертвами собственных взбунтовавшихся желудков. На миг Макс испугался, что она пройдет мимо, сделав вид, что не заметила его. Опасения его оказались напрасны. Некоторое время она глядела на него, стоя молча и неподвижно. Потом неожиданно произнесла:
– Это было приятно.
С собственным замешательством ему удалось справиться не сразу.
– И мне тоже, – выговорил он наконец.
Женщина продолжала смотреть на него. И то, как она смотрела, вернее всего было бы определить как «с любопытством».
– Вы давно занимаетесь этим профессионально?
– Пять лет. Но с перерывами. Эта работа…
– Доставляет удовольствие? – перебила она.
Теперь, стараясь попадать в такт, они снова шли по медленно раскачивающейся палубе. Порою натыкались на темные бесформенные силуэты или даже могли различить лица редких пассажиров. Когда Макс оказывался на неосвещенных участках, становились видны лишь белые пятна пластрона, фрачного жилета и галстука, накрахмаленных манжет, выглядывавших из рукавов ровно на полтора дюйма, да платочек в верхнем кармане.
– Я не это хотел сказать, – мягко улыбнулся он. – Совсем не это. Это работа временная, скорее даже случайная. Помогает кое в чем.
– В чем же, например?
– Ну… Как видите, дает возможность путешествовать.
Оказавшись в эту минуту под фонарем, он убедился, что теперь улыбается она, причем одобрительно.
– Больно уж хорошо вы справляетесь с этой случайной работой.
Макс пожал плечами:
– В первые годы я работал более или менее постоянно.
– Где же?
Макс решил не раскрывать весь свой послужной список. Кое-какие пункты огласке не предавать, а приберечь исключительно для себя. Китайский квартал в Барселоне или, например, старый марсельский порт. Или имя той венгерской танцовщицы, что брила себе ноги, распевая «La Petite Tonquinoise»[11], и питала пристрастие к юнцам, порой просыпавшимся посреди ночи в холодном поту: в кошмарных снах им виделось, что они по-прежнему в Марокко.
– Зимой – в хороших парижских отелях, – сказал он вслух. – В пик сезона – Биарриц и Лазурный Берег… Одно время работал в кабаре на Монмартре.
– Да? – переспросила она не без интереса. – Мы не могли с вами где-то пересечься?
– Нет, – улыбнулся он уверенно. – Не могли. Я бы запомнил.
– Так что вы хотели мне сказать? – спросила она.
Он не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом сообразил: после того как они встретились внутри, он вышел следом за ней на прогулочную палубу и молча, без объяснений заступил дорогу.
– Что никогда и ни с кем у меня не бывало такого идеального танго.
Ее молчание длилось секунды три-четыре. Можно было понять его так, что она польщена. Потом остановилась под укрепленным на переборке фонарем и в его помутнелом от соли свете взглянула на Макса:
– В самом деле? Вот ведь… Что ж, спасибо, вы очень любезны, сеньор… Макс, кажется?
– Да.
– Спасибо, сеньор Макс, за комплимент.
– Это не комплимент. И вы сами это знаете.
Она рассмеялась – открыто и чистосердечно. Как накануне вечером, когда он в шутку предположил, что ей пятнадцать лет.
– Мой муж – композитор. Так что в музыке и танце я разбираюсь. Но вы, должна признать, исключительный партнер. Вам так легко повиноваться.
– Но ведь вы не повинуетесь. Вы танцуете сами. Поверьте моему опыту.
Она задумчиво кивнула:
– Да. Опыт у вас есть, судя по всему.
Макс оперся о влажный планшир. Подошвами он ощущал, как качающейся палубе передаются содрогания машины во чреве корабля.
– Не угодно ли сигарету?
– Нет, спасибо, сейчас не хочу.
– А вы не будете возражать, если я закурю?
– Пожалуйста.
Из внутреннего кармана он извлек портсигар, достал сигарету, зажал ее в зубах. Женщина следила за его движениями.
– Египетские? – спросила она.
– Нет, турецкие. «Абдул-паша». С медом и опием.
– Тогда угостите.
С коробком спичек в руке он наклонился к ней и, держа меж ладоней, поднес огонек к кончику ее сигареты, уже вправленной в мраморный мундштучок. Потом прикурил сам. Ветер тотчас развеял дым, не дав прочувствовать его запах и вкус. Максу показалось, что женщина зябко вздрогнула под своим палантином. Он показал на дверь находившегося рядом «пальмового салона», как называлось на лайнере нечто вроде зимнего сада – просторного, двусветного, обставленного плетеными креслами, низкими столиками и кадками с цветами.
– Профессионально заниматься танцами… – сказала она, когда они вошли туда. – Забавно… для мужчины.
– Я не вижу особой разницы, мужчина этим занимается или женщина. И мы, как видите, делаем это для заработка. Танцы вовсе не всегда увлечение или развлечение.
– А правду ли говорят, что характер женщины проявляется в том, как она танцует? И тут уж не притворишься?
– Да, бывает… Но впрочем, так же, как и мужчины.
Салон был пуст. Мерседес села, небрежно сбросив с плеч палантин и глядясь в золотую, отполированную крышечку vanity-box[12], которую достала из сумки, провела по губам бледно-красной «Тэнджи». Припомаженные, поднятые кверху волосы придавали чертам лица какую-то юношескую резкость, а с нею – и порочную прелесть двуполого существа, но черный атлас платья выгодно, как отметил Макс, обрисовывал женственные очертания фигуры. Перехватив его взгляд, она закинула ногу на ногу и стала слегка покачивать ею. Правый локоть уперла в поручень кресла, а в левой руке между указательным и безымянным пальцами с длинными выхоленными ногтями, покрытыми лаком точно того же оттенка, что и губная помада, держала сигарету. И время от времени роняла с нее пепел на пол так, словно пепельниц, подумал Макс, в природе не существовало.
– Я хотела сказать – забавно наблюдать вблизи и своими глазами человека вашего ремесла. Вы первый из ваших коллег, кому я сказала что-нибудь, кроме «спасибо» и «до свиданья».
Макс принес ей пепельницу и остался на ногах, сунув правую руку в карман. Он тоже курил.
– Мне бы хотелось потанцевать с вами.
– И мне. Я бы охотно сделала это, если бы оркестр еще играл и в салоне были люди.
– Ничто не мешает нам потанцевать прямо сейчас.
– Простите?
Она смотрела в его улыбающееся лицо так, словно услышала нечто крайне неуместное. Но Макс продолжал безмятежно улыбаться. «Ты славный парень, – говорили ему венгерка и Борис Долгорукий – говорили не сговариваясь, потому что не подозревали о существовании друг друга. – Когда ты так улыбаешься, Макс, никто не усомнится, что ты очень славный парень. Постарайся извлечь из этого пользу для себя».
– Уверен, что вы сможете вообразить себе музыку.
Она в очередной раз стряхнула пепел на пол.
– Отважный вы человек.
– Сможете?
Теперь черед улыбнуться – и с оттенком вызова – пришел женщине.
– Ну конечно смогу. – Она выпустила дым. – Я замужем за композитором, не забывайте. И музыка у меня в голове.
– Как насчет «Дурной компании»? Знаете ее?
– Прекрасно.
Макс потушил сигарету и одернул смокинг. Она мгновение сидела неподвижно: улыбка ее исчезла; еще какое-то время смотрела на него задумчиво снизу вверх, словно желая убедиться, что он не шутит. Потом положила в пепельницу свой мундштук с ободком губной помады на конце, медленно поднялась и, глядя Максу прямо в глаза, опустила левую руку ему на плечо, пальцы правой вложила в его выжидающе протянутую ладонь. Постояла так, выпрямившись, очень спокойная и серьезная, пока Макс, дважды слегка сжав ее пальцы, чтобы обозначить первый такт, не отклонил корпус чуть вбок и не выставил вперед правую ногу, – и они, обнявшись и не сводя друг с друга глаз, пошли в танце между плетеными креслами и цветочными горшками «пальмового салона».
Из транзисторного «Маркони» в белом пластиковом корпусе несется твист в исполнении Риты Павоне. В открытое окно своей комнаты на вилле «Ориана» Макс видит меж садовых пальм и пиний с широкими кронами панораму Неаполитанского залива: на кобальтово-синем фоне темнеет вдалеке конус Везувия; линия побережья тянется вправо до самого Скутоло; Сорренто примостился на краю крутого скалистого откоса; два причала – каменные волнорезы, лодки, вытащенные на берег или покачивающиеся на якорях невдалеке. Шофер доктора Хугентоблера довольно долго стоит в задумчивости, не сводя глаз с этого пейзажа. После завтрака на тихой кухне он надолго застывает у окна, прикидывая, насколько возможен и вероятен замысел, который всю ночь не давал ему спать, заставляя ворочаться с боку на бок, и, вопреки ожиданиям, не оставил в покое даже при свете дня.
Но вот наконец Макс приходит в себя и делает несколько шагов по своей скромной комнате – угловой, на первом этаже виллы. Потом, бросив прощальный взгляд на Сорренто, идет в ванную, холодной водой освежает лицо. Вытираясь, разглядывает себя в зеркале – разглядывает долго, дотошно и придирчиво, будто желая проверить, далеко ли продвинулась старость с прошлого раза. Будто ища черты ушедшего давно и далеко. Невесело созерцает серебристую, уже чуть поредевшую шевелюру, кожу, протравленную временем и жизнью, морщины на лбу и в углах рта, пробившиеся за ночь на подбородке седые щетинки, набрякшие веки, гасящие живость взгляда. Потом ощупывает поясницу – все больше дырочек на ремне, все дальше они от пряжки – и недовольно качает головой. Лишних килограммов могло бы быть поменьше. Как и лет за плечами.
Он выходит в коридор и, минуя двери, ведущие в подземный гараж, направляется прямо в гостиную. Там все прибрано и вычищено, мебель упрятана в белые холщовые чехлы. Супруги Ланца проводят отпуск в своем Салерно. И это означает полнейшие покой и праздность: всех обязанностей у него – сторожить виллу, пересылать срочную корреспонденцию, содержать в исправности и готовности хозяйские «ягуар», «роллс-ройс» и три антикварных автомобиля.
Медленно и все еще задумчиво Макс подходит к встроенному бару, открывает дверцу и на палец наполняет резной хрустальный стакан «Реми Мартен». Морща лоб, пьет маленькими глотками. Обычно он крайне воздержан. И почти всю жизнь, включая даже самые суровые и трудные годы, был умерен в питье – лучше даже сказать, «благоразумен» или «осторожен» – и умел превратить спиртное, выпитое им самим или другими, не в непредсказуемого врага, но в полезного союзника, в профессиональный инструмент, совершенно необходимый при его сомнительном занятии – вернее, при всем многообразии его сомнительных занятий – и столь же действенный, как улыбка, удар или поцелуй. Однако в последнее время, когда впереди все отчетливей вырисовывается конец пути, стал ценить небольшие дозы алкоголя – стакан вина, рюмку вермута, порцию хорошо сбитого негрони, – способного подхлестнуть сердце и мысли.
Допив коньяк, Макс бесцельно бродит по пустому дому. И по-прежнему прокручивает в голове то, что всю ночь не давало ему уснуть. По радио – он так и не выключил его и оставил в глубине коридора – женщина просит: «Resta cu mme»[13] – так, словно и впрямь страдает в разлуке. Макс на минуту заслушивается песней. Потом возвращается к себе, выдвигает ящик, где хранится его чековая книжка, проверяет состояние счета. Свои весьма ограниченные средства. Хватит в обрез, чтобы осуществить задуманное, прикидывает он. Взбодрившись, открывает шкаф и производит смотр гардероба, воображая вполне предсказуемые ситуации, а потом отправляется в главную на этой вилле спальню. Он и сам не замечает, что движется легко и свободно и шаг его так же упруг и уверен, как много лет назад, когда мир был всего лишь опасным, завораживающим приключением, нескончаемой чередой испытаний для его выдержки, ума, ловкости. Но вот решение принято, и стало легче: прошлое сплетается с настоящим в удивительную арабеску и все предстает в обманчивой простоте. В спальне доктора Хугентоблера мебель и кровать – в чехлах, сквозь задернутые шторы просачивается золотистое сияние. Когда Макс раздвигает их, поток света заливает комнату, а за окном открывается залив, деревья, соседние виллы, лепящиеся по склонам. Он подходит к шкафу, снимает с верхней полки чемодан от Гуччи, кладет его на кровать, а потом, повернувшись и подбоченясь, оглядывает богатый выбор, предоставляемый хозяйским гардеробом. У доктора Хугентоблера примерно тот же размер воротника и объем груди, так что Макс набирает полдюжины шелковых сорочек и два пиджака. Размеры обуви и брюк не совпадают – он выше ростом, – и потому, делать нечего, придется зайти в дорогие магазины на Корсо Италия, а вот новый ремень хорошей кожи и пар шесть трусов неброских тонов летят в чемодан. Окинув шкаф прощальным взглядом, добавляет два шелковых шейных платка, три красивых галстука, золотые запонки, зажигалку «Дюпон» – хоть давно уже бросил курить – и часы «Омега Симастер Девиль», тоже золотые. С чемоданом в руке возвращается к себе в комнату. Теперь по радио Доменико Модуньо поет «Vecchio frac». Старый фрак. Забавное совпадение, думает Макс, улыбаясь. Это можно счесть добрым предзнаменованием.
2. Танго страдательные и танго убийственные
– Ты что, рехнулся?
Тициано Спадаро, портье отеля «Виттория», перегибается через стойку, чтобы взглянуть на чемодан, который Макс опустил на пол. Потом оглядывает визитера с ног до головы: коричневые сафьяновые туфли, серые фланелевые брюки, голубая шелковая сорочка, шейный платок, темно-синий блейзер.
– Даже и не думал, – отвечает новоприбывший с полнейшим хладнокровием. – Мне всего лишь хочется на несколько дней сменить обстановку.
Спадаро в задумчивости проводит рукой по лысине. Подозрительно вглядывается в Макса, ища подвох или потаенные намерения. Опасные вторые смыслы.
– А ты помнишь, солько стоит у нас номер?
– Помню, конечно. Двести тысяч лир в неделю. И что с того?
– Мест нет. Наплыв, я же тебе говорил.
Улыбка, которой одаривает его Макс, исполнена дружелюбия и уверенности. В ней – внятный отзвук былой верности и высшей доверительности.
– Тициано… Я сорок лет живу в отелях. Не может быть, чтобы не нашлось чего-нибудь подходящего.
Спадаро вновь опускает взгляд к стойке лакированного красного дерева, на которую опирается обеими руками. К тому месту, что оказалось между его ладонями и куда Макс только что положил десять десятитысячных купюр в конверте. Портье отеля «Виттория» глядит на него пытливо, как игрок в баккара – на сданные ему карты, которые не решается открыть. Наконец одна рука, левая, медленно сдвигается, и указательный палец дотрагивается до конверта.
– Позвони мне попозже. Посмотрим, что можно будет сделать.
Максу нравится это движение – конверт потрогали, но не открыли. Старый шифр.
– Нет, – отвечает он мягко. – Сейчас надо решить.
Мимо проходит несколько постояльцев, и оба замолкают. Портье оглядывает вестибюль: ни на лестнице, ведущей в номера, ни у стеклянной двери в зимний сад, откуда доносится рокот голосов, никого нет, а помощник занят своим делом – раскладывает ключи по ячейкам.
– Я думал, ты завязал, – говорит Тициано вполголоса.
– Так и есть. Я ведь так тебе и сказал в прошлый раз. Просто желаю провести отпуск, как в прежние времена. Чтобы ледяное шампанское и приятный вид из окна.
Спадаро снова обводит испытующим взглядом сперва чемодан, а потом элегантный наряд собеседника. Через окно он видит и «роллс-ройс», припаркованный у лестницы, спускающейся ко входу в отель.
– Хорошо, наверно, идут у тебя дела в Сорренто…
– Замечательно идут, как видишь.
– Вот так вдруг взяли и пошли?
– Именно. Так вот вдруг.
– А твой патрон с виллы «Ориана»?
– О нем как-нибудь в другой раз.
Спадаро снова потирает ладонью лысину – прикидывает и оценивает. За долгую службу чутье у него развилось, как у легавой, тем более что конверт на стойку перед ним Макс кладет не впервые. В последний раз это было десять лет назад, когда портье еще работал в неаполитанском отеле «Везувий». Из номера немолодой киноактрисы Сильвии Массари – смежного с тем, куда стараниями Спадаро вселился Макс, – пропало дорогое колье. Это прискорбное происшествие случилось, когда он завтракал на террасе с актрисой, всю ночь и целое утро предававшейся с ним осенней, но все еще бурной страсти и на несколько минут, ненадолго лишив себя прекрасного вида на залив и нежного взгляда спутницы, отлучился из-за стола – вымыть, как он сказал, руки. Ей, разумеется, и в голову не пришло его заподозрить: слишком уж ласково он на нее смотрел, слишком пленительно улыбался и так искренне проявлял свою нежность. Кончилось тем, что в краже обвинили горничную: ее допросили, доказать ничего не смогли, но уволили. Уверенность актрисы в том, что Макс непричастен, решила дело, а когда он расплатился по счету и покинул отель, с повадкой истинного джентльмена раздав чаевые, Тициано Спадаро получил примерно такой же конверт, как тот, что сейчас лежит перед ним, – ну, может быть, чуть более объемистый.
– Вот не знал, что ты любитель шахмат.
– Не знал? – Из старого репертуара улыбок извлекается одна из самых отборных – широкая и белозубая. – Ну-у… Меня всегда интересовала эта игра. Опять же, общество собирается любопытное. И единственная возможность посмотреть на гроссмейстеров. Все лучше, чем футбол.
– Что ты затеваешь, Макс?
Тот невозмутимо выдерживает испытующий взгляд.
– Ничего такого, что грозило бы твоей скорой пенсии. Даю тебе слово. А ты знаешь – слово свое я держу.
Следует долгая, задумчивая пауза. Меж бровей у Спадаро появляется глубокая вертикальная складка.
– Это правда, – соглашается он наконец.
– Отрадно, что помнишь.
Портье рассматривает пуговицы своей тужурки и задумчиво стряхивает с них воображаемые пылинки.
– Полиция увидит твой формуляр…
– Ну и что с того? В Италии за мной ничего нет. И потом, к полиции это не будет иметь никакого касательства.
– Послушай… Не поздно ли тебе снова браться за такие дела? Да и мне тоже. Вспомни, сколько тебе лет.
Макс с прежним бесстрастием смотрит на портье. А тот – на так и не вскрытый конверт, лежащий на лакированном дереве стойки.
– Сколько дней?
– Не знаю… – Макс беспечно пожимает плечами. – Недели хватит, я полагаю.
– Полагаешь?
– Хватит.
Спадаро прижимает конверт пальцем. Потом со вздохом медленно открывает регистрационную книгу.
– Пока могу оформить только на неделю. Дальше посмотрим.
– Идет.
Спадаро ладонью трижды хлопает по шпеньку гонга, зовя боя.
– Номер маленький, одиночный, вида никакого. Завтрак не включен.
Макс достает документы из кармана пиджака. Кладет их на стойку и видит, что конверт уже исчез.
Макс удивился, увидев Армандо де Троэйе в баре второго класса. Было позднее утро, и Макс сидел за аперитивом – стаканом абсента с водой и оливками – у широкого сплошного окна, выходившего на прогулочную палубу левого борта. Ему нравилось это место, потому что оттуда отлично просматривался весь салон – с плетеными креслами вместо удобных диванов красной кожи, как в первом классе, – и можно было любоваться морем. Погода по-прежнему стояла хорошая, солнце сияло целый день, а ночью небо было чистым. Двое суток изнурительной качки остались позади, и пассажиры могли передвигаться уверенней и глядеть друг на друга, а не зависеть от того, какое положение примет палуба. Так или иначе, Макс, пересекавший Атлантику в пятый раз, не помнил более спокойного и приятного плавания.
За соседними столами посетители – почти исключительно мужчины – играли в карты, в нарды или в шахматы. Максу, который сам играл лишь изредка и лишь наверняка – даже во время службы в Марокко он не пристрастился к азартным играм, – нравилось тем не менее наблюдать за профессионалами, в изобилии водившимися на трансатлантических рейсах. Уловки, хитрости, простодушие, те или иные реакции игроков, разные манеры поведения, столь наглядно и подробно показывающие всю многообразную сложность рода человеческого, – все это было превосходной школой для всякого, кто умел взглянуть на это под нужным углом, и Макс почерпнул у них множество полезных навыков и познаний. Как и на всех лайнерах, на «Кап Полонии» в первом, во втором и даже в третьем классе тоже работали шулера. Команда, разумеется, была в курсе дела: и судовой комиссар, и метрдотели, и распорядители знали их в лицо, исподволь следили за ними и подчеркивали их имена в списке пассажиров. Макс, еще служа на «Кап Арконе», познакомился с легендарным игроком по имени Бреретон, о котором рассказывали, что будто бы долгую партию в бридж, шедшую в курительном салоне первого класса на «Титанике», он не прерывал, пока не выиграл; и лишь когда пароход уже погружался в ледяные воды Северной Атлантики, бросился за борт, успев доплыть до последней спасательной шлюпки.
Когда в то утро в салон-бар второго класса вошел Армандо де Троэйе, Макс удивился, потому что нарушать границы, установленные для каждой категории пассажиров, было не принято. Еще сильнее он удивился, когда знаменитый композитор – в норфолкском пиджаке[14], в жилете, пересеченном часовой цепочкой, в брюках-гольф и дорожной кепке – остановился в дверях, оглядел помещение и, заметив Макса, прямо направился к нему с дружелюбной улыбкой и занял соседнее кресло.
– Что пьете? – спросил он, жестом подзывая лакея. – Абсент? Нет, для меня, пожалуй, чересчур крепко… Лучше вермута.
Когда лакей в красной курточке принес заказ, Армандо де Троэйе прежде всего наговорил Максу комплиментов по поводу его танцевального мастерства, а потом повел легкую светскую – сообразно обстоятельствам – беседу о лайнерах, музыке и профессиональных танцах. Композитор, сочинивший «Ноктюрны» – помимо прочих произведений, принесших ему славу, – «Скарамуша» или балета «Пасодобль для Дон Кихота», с огромным успехом поставленного Дягилевым, – был, как убедился Макс, человеком уверенным в себе, твердо знающим, кто он такой и что собой представляет. И хотя здесь, в баре второго класса, он не оставлял свою элегантную манеру легкого превосходства – маэстро, стоящий на вершине музыкального олимпа, снисходит до разговора с жалким поденщиком, пребывающим у самого ее подножья, – было видно, что он очень старается быть любезным. И все же, ясно обозначая дистанцию, держался совсем не так надменно и небрежно, как в предыдущие дни, когда Макс танцевал с его женой.
– Поверьте, я следил за вами очень внимательно. Превосходно двигаетесь.
– Спасибо, но вы, право, преувеличиваете, – учтиво полуулыбнулся в ответ Макс. – В нашем деле многое зависит от партнерши… Вот ваша супруга танцует в самом деле великолепно, что вы, разумеется, и сами знаете.
– Разумеется. Редкостная женщина, что говорить… Но все же инициатива – за вами. Вы пролагаете путь, вы ставите вехи. Такое экспромтом не сделаешь. – Поставленный лакеем на стол бокал Армандо де Троэйе посмотрел на свет, словно сомневаясь, что во втором классе подадут что-нибудь пристойное. – Вы позволите задать вам профессиональный вопрос?
– Прошу вас.
Осторожный глоток. Губы под тонкими усами удовлетворенно поджались.
– Где вы научились так танцевать танго?
– Я родился в Буэнос-Айресе.
– Да? Удивительно. – Армандо де Троэйе сделал еще глоток. – Выговор не чувствуется.
– Я не очень долго прожил там. Отец мой, родом из Астурии, эмигрировал в девяностые… Не преуспел, вернулся в Испанию больным и вскоре умер. Но перед этим женился на итальянке, произвел на свет нескольких детей и вывез нас всех с собой.
Композитор подался вперед, опираясь о плетеные подлокотники:
– И сколько же вы там прожили?
– До четырнадцати лет.
– Это все объясняет… Потому у вас и получается настоящее танго. Чему вы улыбаетесь?
Макс пожал плечами и ответил чистосердечно:
– Потому что нет в них ничего настоящего. Истинное танго – это нечто совсем другое.
Непритворное удивление – или ему показалось? Может быть, это всего лишь привитое воспитанием внимание к собеседнику? Стакан остановился на полпути от стола ко рту.
– Вот как? И какое же оно?
– В исполнении народных музыкантов – стремительное. И если определить одним словом – скорее сладострастное, нежели элегантное. В нем больше лихости, удали… это танец проституток и воров.
Де Троэйе рассмеялся:
– Кое-где у нас такое тоже бывает.
– Не вполне. Оригинальное танго сильно изменилось, особенно когда лет десять-пятнадцать назад вошло в моду в Париже после «балов апашей»… И стиль подонков общества подхватили порядочные люди. Потом танго, уже офранцузившись, вернулось в Аргентину, стало утонченным и почти респектабельным… – Макс снова пожал плечами, допил абсент и взглянул на композитора, дружески ему улыбавшегося. – Полагаю, объяснил?
– Конечно. Очень интересно. Признаюсь, сеньор Коста, вы для меня приятная неожиданность.
Макс не помнил, чтобы называл свою фамилию ему или его жене. Вероятно, Армандо де Троэйе наткнулся на нее в списках персонала. Или искал и нашел. Он на миг задумался об этом, но погружаться в размышления не стал, а вновь принялся утолять любопытство собеседника. В подражание парижанам танго привилось и в высшем аргентинском обществе, прежде считавшем его аморальным и безнравственным. Танец перестал быть прерогативой сброда с окраин и переместился в бальные залы. Впрочем, и сегодня настоящее танго – то, которое танцуют в Буэнос-Айресе воры, бандиты и всякого рода темные личности, – существует как бы подпольно: барышни из хороших семей играют его тайком, по нотам, раздобытым для них братьями-шалопаями и женихами-полуночниками.
– Но вы-то ведь, – возразил Армандо де Троэйе, – танцуете современное танго?
При слове «современное» Макс улыбнулся:
– Ну конечно. То, что востребовано. Впрочем, это то, что я умею. Старое танго, которое в ходу в Буэнос-Айресе, я выучить не успел – был еще слишком мал. Только видел несколько раз, как его исполняют. Забавно, что этому танго я научился в Париже.
– Как же вы там оказались?
– Это долгая история. Боюсь вас утомить.
Де Троэйе подозвал официанта и, не обращая внимания на возражения Макса, заказал еще по порции. Было похоже, что он привык поступать так, ни с кем не советуясь. Он принадлежал или хотел показать, что принадлежит, к той категории людей, что ведут себя по-хозяйски даже за чужим столом.
– Утомить? Вот еще… Нисколько. Вы даже представить себе не можете, до чего мне интересно то, что вы рассказываете. Неужели до сих пор в Буэнос-Айресе танцуют старинное танго?.. Чистое, так сказать, танго?
Макс после секундного размышления с сомнением покачал головой:
– Нет. Чистого не найти нигде. Но кое-где танцуют нечто подобное… Не в модных салонах, разумеется.
Он взглянул на руки собеседника. Крепкие, широкие кисти. Ни малейшего изящества, казалось бы присущего рукам знаменитого музыканта. Коротко остриженные отполированные ногти. На безымянном пальце над обручальным кольцом – золотой перстень с синим камнем.
– У меня к вам просьба, сеньор Коста… Это очень важно для меня.
Подали абсент и вермут. Макс не прикоснулся к своему бокалу. Де Троэйе улыбался дружелюбно и уверенно.
– Я хотел бы пригласить вас отобедать, – продолжал он, – с тем чтобы можно было обсудить все подробно.
Макс сумел скрыть удивление под извиняющейся улыбкой:
– Благодарю вас, но я не имею права появляться в ресторане первого класса. Персонал туда не допускают.
– Да, верно… – Композитор сморщил лоб, словно прикидывая, до какой степени позволительно ему нарушать нормы, установленные на борту лайнера. – Неприятное обстоятельство. Хотя мы могли бы устроиться во втором классе… А впрочем, есть идея получше. Мы с женой занимаем suite – там две соединенные между собой каюты, – и прекраснейшим образом можно накрыть стол на троих. Окажете нам честь?
Макс, все еще в растерянности, отвечал с запинкой:
– Вы очень любезны… Но я, право, не знаю, могу ли…
– Не беспокойтесь. Я сам переговорю с суперкарго и все улажу. – Композитор сделал последний глоток и твердо, с легким стуком, словно припечатав сказанное, поставил бокал на стол. – Итак, вы согласны?
Теперь Макса останавливала только простая осторожность. Ничего опасного это предложение в себе не заключало. А если все же заключало? Ему требовались время и толика новых сведений, чтобы взвесить все «за» и «против». Ведь Армандо де Троэйе ввел в игру новый и совершенно неожиданный элемент.
– Но как отнесется к этому ваша супруга? – спросил Макс.
– Меча будет в восторге, – снова припечатал композитор, движением бровей потребовав у официанта счет. – Она уверяет, что танцора, равного вам, никогда еще не встречала. Так что вы и ей тоже доставите удовольствие.
Не взглянув на счет, он поставил на нем подпись и номер каюты, положил на поднос банкноту, чаевые и встал из-за стола. Повинуясь рефлексу учтивости, Макс тоже хотел подняться, но де Троэйе, опустив ему руку на плечо, удержал. Рука оказалась крепче, чем можно было ожидать от музыканта.
– Я некоторым образом хотел посоветоваться с вами. – Тут он за цепочку вытянул из жилетного кармана золотые часы, небрежно скользнул по ним взглядом. – Итак, в полдень? Каюта три-а. Мы ждем вас.
С этими словами он вышел, не дожидаясь ответа и считая само собой разумеющимся, что приглашение принято. И после того как Армандо де Троэйе покинул бар, Макс еще некоторое время смотрел ему вслед. И раздумывал о том, какой непредвиденный оборот приняли или могут принять события, развития которых он ожидал в ближайшие дни. И в конце концов пришел к выводу, что открываются перспективы новые, нежданные и более обнадеживающие, нежели можно было предположить ранее. Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, он насыпал сахар горкой в ложечку, положенную на бокал с абсентом, и тоненькой струйкой пустил сверху воду, глядя, как сахар исчезает в зеленой жидкости. И, поднося бокал к губам, улыбнулся самому себе. На этот раз жгучий и сладкий вкус не напомнил ему ни о капрале Борисе Долгоруком-Багратионе, ни о трущобах Марокко. Его мысли занимало жемчужное ожерелье, под огнями люстр сверкавшее и переливавшееся на груди Мечи Инсунсы де Троэйе. И линия ее обнаженной шеи, стройно вознесенной от плеч к затылку. Ему захотелось засвистать танго, и он почти уже сделал это, но вовремя вспомнил, где находится. Когда же поднялся из-за столика, вкус абсента во рту стал сладостен, как предощущение женщины и приключения.
Портье Спадаро слукавил: номер и вправду мал, из мебели только старинный зеркальный шкаф, бюро да узкая кровать; ванная и вовсе убогая. Слукавил насчет вида – в единственное окно, выходящее на запад, видны часть Сорренто над Марина-Гранде, густая зелень парка, виллы, стоящие на крутом гористом склоне мыса Капо. И когда Макс отворяет обе створки и, ослепленный светом, выглядывает наружу, то различает даже часть залива с расплывающимся вдалеке островом Искья.
После ванны, набросив на голое тело белый махровый халат с вышитым на груди логотипом отеля, шофер доктора Хугентоблера разглядывает себя в зеркало. Придирчивый взгляд, обостренный профессиональной привычкой изучать особей рода человеческого – от этого зависит успех или провал его начинаний, – медленно скользит по застывшему перед зеркалом старику, который всматривается в собственные мокрые седые волосы, морщины, усталые глаза. Все еще ничего себе, делает он вывод: если снисходительно отнестись к ущербу, который в таком возрасте обычно наносится внешности мужчины. Следы убытков, поражений, упадка. Невосполнимых потерь. В поисках утешения он ощупывает себя под халатом: несомненно, отяжелел и раздался в поясе, но талия все же сохраняет пристойный объем, фигура – былую стать, глаза – живой блеск, а осанка подтверждает, что упадок, годы неудач и безнадежности так и не смогли согнуть его. В доказательство Макс, как актер, отрабатывающий трудный кусок роли, несколько раз подряд улыбается в зеркало старого шкафа, и эти внезапно вспыхивающие улыбки, которые совсем не кажутся заготовленными заранее, освещают лицо: оно привлекательно, располагает к себе и, как золото – убедительным знаком высокой пробы, отмечено даром внушать доверие. Так он стоит неподвижно еще секунду, и улыбка очень медленно, будто сама собой, гаснет у него на губах. Потом берет гребешок с бюро и на свой прежний манер зачесывает волосы назад, прочерчивая слева и очень высоко безупречно ровный пробор. Критическим оком окинув результат, приходит к заключению, что все еще не утратил былую элегантность повадки. Или может не утратить, если постарается. Все еще сквозят и подразумеваются навыки хорошего воспитания, которые в былые годы нетрудно было выдать и за приметы хорошей породы: годами, привычкой, необходимостью и талантом навыки эти отшлифованы до такого блеска, что в нем давным-давно исчез даже малейший след первоначального обмана. Все еще угадываются следы прежней притягательной силы, позволявшей ему когда-то с дерзкой самоуверенностью промышлять в краях неведомых – если не враждебных. Пускать там корни и даже процветать. По крайней мере, до совсем еще недавних пор.
Макс сбрасывает халат и, насвистывая «Вернись в Сорренто», начинает одеваться с медлительной взыскательностью былых времен, когда сборы – рутинный ритуал выбора: как именно заломить шляпу, каким узлом завязать галстук, каким из пяти способов разместить белый платочек в верхнем кармане пиджака – заставляли его в хорошие минуты, когда верится в свои силы и в свою удачу, чувствовать себя воином, надевающим доспехи перед битвой. И это вот смутное дуновение былого, знакомый аромат ожидания и неизбежности схватки тешит его оживающую гордыню, меж тем как он натягивает хлопчатобумажные трусы, серые носки – это требует известных усилий и, чтобы не сгибаться, ему приходится сесть на кровать, – сорочку, ведущую происхождение от гардероба доктора Хугентоблера и потому чуть широковатую в талии. В последние годы носят обтягивающие пиджаки, расклешенные брюки, приталенные блейзеры и рубашки, но Макс не в состоянии следовать моде, тем более что ему нравится классический покрой бледно-голубой «Sir Bonser» с воротником «баттон-даун», – и она, как и все прочее, сидит так, будто сшита по мерке. Прежде чем застегнуться, Макс останавливает взгляд на звездчатом, диаметром около дюйма, шраме на левой стороне груди, чуть ниже ребер – это память о пуле, которая 2 ноября 1921 года в марокканском городке Тахуда задела легкое, уложила на койку в госпитале Мелильи и оборвала недолгую военную карьеру Макса Косты: за пять месяцев до этого под этим именем, навсегда сменившим прежнее – Максимо Ковас Лауро, – его зачислили в тринадцатую роту Первого батальона Иностранного легиона.
Танго, пояснил Макс, это слияние нескольких элементов: андалузского танца, хабанеры, милонги и безымянной пляски чернокожих рабов. Гаучо-креолы, со своими гитарами все ближе подступая к кабакам, тавернам и притонам на окраинах и в предместьях Буэнос-Айреса, освоили и милонгу-песню, а вслед за тем – и танго, начинавшееся как милонга-танец. Важный вклад внесли и негритянские музыка и пляски, потому что в ту эпоху пары танцевали не в обнимку, но лишь соприкасаясь друг с другом. Это позволяло выполнять фигуры, как бесхитростные, так и замысловатые, с большей свободой, чем теперь.
– Негритянское танго? – Армандо де Троэйе, казалось, был по-настоящему удивлен. – Я не знал, что там были чернокожие.
– Были. Бывшие рабы, разумеется. К концу века очень многих скосила желтая лихорадка.
Все трое сидели за столом, накрытым в двойной каюте первого класса. Здесь пахло хорошей кожей чемоданов и саквояжей, одеколоном и скипидаром. В широком иллюминаторе виднелась тихая синева океана. Макс – в сером костюме, сорочке с мягким воротником и клетчатом шотландском галстуке – в две минуты первого постучал в дверь каюты, и несколько секунд ему казалось, что в ее обширном пространстве композитор находится один, да и за обедом – консоме со сладким перцем, лангуст под майонезом и сильно охлажденный рейнвейн – разговор вел он: рассказав несколько забавных случаев из своей жизни, принялся расспрашивать гостя о его детстве в Буэнос-Айресе, о возвращении в Европу, о карьере профессионального увеселителя, протекавшей в фешенебельных отелях, на курортах и на трансатлантических лайнерах. Макс, осмотрительный, как всегда, если дело касалось его биографии, ограничивался краткими репликами и хорошо продуманными туманностями. Под занавес, когда закурили за кофе с коньяком, он по просьбе де Троэйе вновь заговорил о танго.
– Белые, – продолжал Макс, – которые поначалу только наблюдали за неграми, потом приспособили их танец под свои вкусы, замедлив темп там, где не способны были его выдерживать, и добавив еще фигуры вальса, хабанеры и мазурки… Следует учесть, что танго было тогда не просто музыкой, но еще и манерой танцевать. И прикасаться к партнеру.
Пока он говорил, деликатно опираясь о край стола одними запястьями в обрамлении белых манжет с серебряными запонками, глаза его несколько раз встретились с глазами Мечи Инсунсы. Жена композитора почти весь обед слушала молча, в разговор не вмешивалась и лишь изредка позволяла себе сделать беглое замечание или вскользь задать вопрос, с учтивым вниманием ожидая ответа.
– Танго, когда за него взялись итальянцы и другие выходцы из Европы, сделалось более медленным и упорядоченным, хотя шпана из предместий и с окраин усвоила манеру чернокожих, – продолжал Макс. – Когда его танцуют «верной дорогой», как принято выражаться там, где оно родилось, кавалер резко останавливается сам и останавливает свою даму, чтобы покрасоваться или зафиксировать позу. – Тут он взглянул на внимательно его слушавшую Мечу. – Это знаменитое па называется «кебрада», и в благопристойной версии тех танго, что танцуют ныне, вы превосходно с ним справляетесь.
Меча Инсунса поблагодарила его улыбкой. Сегодня на ней было легкое платье из charmeuse[15] цвета шампанского; в падавшем из иллюминатора свете золотились на затылке коротко остриженные волосы, открывавшие стройную шею, которую после безмолвного танго в зимнем саду Макс вспоминал теперь постоянно. Из драгоценностей на ней было только жемчужное ожерелье в два витка и обручальное кольцо.
– А что представляют собой компадритос? – спросила она.
– Представляли. Их уже нет.
– Нет?
– За последние десять-пятнадцать лет многое изменилось. В детстве моем компадритос называли молодых людей из низов общества, сыновей или внуков тех гаучо-скотоводов, которые постепенно заполоняли городские окраины и предместья.
– Звучит угрожающе, – заметил композитор.
Макс бесстрастно объяснил, что их-то как раз можно было не опасаться. Вот с компадре и компадронами дело обстояло иначе, это были люди пожестче: одни – настоящие бандиты, другие всячески старались им подражать. Политики охотно пользовались их услугами – на выборах, к примеру, и в тому подобных делах – или брали в телохранители. Впрочем, тех, настоящих, как правило, носивших испанские фамилии, вытеснили теперь подражавшие им дети эмигрантов – окраинный сброд, перенявший лишь манеры головорезов из предместий, пригородов, окраин, но не обладавший ни их отвагой, ни кодексом чести.
– А подлинное танго – это танец компадре и компадрито? – спросил Армандо де Троэйе.
– Так было раньше. Те первые танго были откровенно непристойны: пары прижимались друг к другу более чем вплотную, переплетали ноги, вращали бедрами, как это принято в негритянских плясках. Немудрено, если вспомнить, что их первыми партнершами были девицы из публичных домов.
Читать бесплатно другие книги:
