Гуд бай, Берлин! Херрндорф Вольфганг

– Да, я знаю. И я надеюсь, что ты не… да… да, – сказал я в трубку и скорчил рожу, чтобы показать Чику и медсестре, как удивлена – и взволнована – тетя Мона, что мы звоним ей в такое время.

Тишина в трубке сбивала с толку куда сильнее, чем слышавшийся до этого хриплый голос.

– Да, нет… Ну, кое-что случилось, – продолжал я. – Андре немножко поранился, ему тут на ногу одна штуковина упала… Нет… Нет… Мы в больнице. Ему наложили гипс.

Я взглянул на медсестру. Она не шелохнулась.

Из трубки доносились непонятные шумы, а потом снова послышался мужской голос. На этот раз уже не такой заспанный.

– А, я понял, – сказал мужчина. – Мы ведем воображаемый разговор.

– Да, – подтвердил я, – но это ничего. Ничего серьезного – трещина вроде как.

– И я тетя Мона.

– Нет. То есть, да… да, точно… да.

– А рядом с тобой кто-то стоит и слушает, – снова послышался тот звук, который я сначала не смог идентифицировать. Кажется, мой собеседник тихо смеялся.

– Да. Да…

– А если я сейчас громко закричу, у тебя будут крупные проблемы, так?

– Пожалуйста, не надо… Нет. Нет, правда, не беспокойся. Всё уже в порядке.

– Ничего не в порядке, – громко сказала медсестра. – Она должна вас забрать.

– Тебе нужна помощь? – спросил мужчина на том конце провода.

– Что?

Вид у медсестры был такой, будто она сейчас вырвет у меня трубку из рук и сама будет разговаривать с тетей Моной.

– Ты не могла бы нас забрать, тетя Мона? Заберешь? Да? Да?

– Что-то я не совсем понимаю, в чем дело, – сказал Райбер, – но голос такой, будто у тебя серьезные неприятности. Тебе кто-то угрожает?

– Нет.

– Ну, сломать ногу, в четыре часа ночи звонить неизвестно кому, вести воображаемый разговор… А судя по голосу, тебе лет тринадцать, не больше. Ты действительно в какой-то передряге. Или вас там несколько?

– Да. Ну, да.

– И ты, конечно, не можешь сказать, что именно случилось. Давай-ка еще разок: тебе нужна помощь?

– Нет.

– Точно? Последний раз предлагаю.

– Нет.

– Хорошо. Тогда я буду просто тебя слушать, – сказал Райбер.

– Конечно, если б ты могла забрать нас на машине… – сказал я несколько смущенно.

– Но ты ж сам только что отказался! – Он захихикал. Это меня совершенно сбило с толку. Если б он бросил трубку или наорал, это было бы понятно – в четыре-то часа ночи. Но то, что он все время смеялся и даже предлагал помочь – черт побери! С самого детства отец учил меня, что мир плохой. Что мир плохой и все люди плохие. Не верь никому, не ходи никуда с незнакомыми и т. д. Об этом мне говорили родители, об этом мне говорили учителя, об этом даже по телевизору говорили. Смотришь новости, а там говорят: люди плохие. Смотришь канал «Шпигель», там тоже: люди плохие. Может быть, это правда, и 99 % людей действительно плохие. Но странно, что нам с Чиком за все время путешествия встречался практически исключительно тот один процент людей, которые не плохие. Вот звонишь кому-то в четыре часа ночи, вытаскиваешь человека из постели, при том, что тебе от него лично вообще ничего не надо, а он отвечает так по-доброму, да еще помочь предлагает. О таких вещах надо бы как-нибудь в школе рассказывать, чтобы они потом не так удивляли. Я, по крайней мере, был так удивлен, что чуть не онемел.

– И… через двадцать минут, хорошо, да. Ты приедешь. Отлично. – Чтоб с триумфом завершить представление, я повернулся к сестре и спросил: – Как там эта больница называется?

– Плохой вопрос! – тут же зашипел голос в трубке.

Медсестра нахмурилась. Боже, какой я дурак!

– Больница имени Вирхова, – медленно произнесла она. – Единственная больница в радиусе пятидесяти километров.

– Вот-вот, – сказал человек на другом конце провода.

– А… Вот и она надо мной смеется! – сказал я, указывая на трубку.

– То есть вы еще и в округе не ориентируетесь, – произнес мой собеседник. – Значит, вы действительно сильно влипли. Надеюсь, из газеты завтра узнаю, что у вас там случилось.

– Да, я тоже надеюсь, – сказал я. – Точно. Мы тебя ждем.

– Ну, удачи вам.

– Ва… тебе тоже!

Райбер снова засмеялся, и я положил трубку.

– Она что, смеялась? – спросила сестра.

– Просто мы не первый раз вляпываемся в историю, – вмешался Чик, который только наполовину понял, что так удивило сестру. – Это вполне в нашем духе.

– И она считает, что это смешно?

– Просто она классная, – объяснил Чик. Слово «классная» он произнес так, что сразу стало понятно, что не все присутствующие в этой комнате классные.

Мы еще немного постояли вокруг телефона, а потом сестра сказала:

– Видно, вы те еще фрукты.

И отпустила нас.

41

Мы заняли позицию около входа в больницу и стали выглядывать тетю Мону. Удостоверившись, что за нами никто не следит, мы пустились бежать. Вернее, я-то бежал, а вот Чик… не так чтобы очень. Поле было обнесено невысоким заборчиком. Чик перекинул через него костыли, а потом перелез сам. Но сделав несколько шагов по пашне, он увяз. Поле было недавно вспахано, и костыли входили глубоко в землю, как горячие иголки в масло, идти было совершенно невозможно. Выругавшись, он оставил костыли торчать в земле и поковылял дальше, опираясь мне на плечо. Пройдя по полю около трети пути, мы в первый раз обернулись. За нами лежал синеватый пейзаж. Солнце еще не поднялось над больницей, лучи робко пробирались сквозь туман и кроны деревьев. Костыли – один из них слегка накренился – трогательно торчали вдалеке, как скособоченный крест, а на верхнем этаже больницы в одном из окон, может, в том самом, через которое мы наблюдали за эвакуатором, виднелся кто-то в белом халате и смотрел нам вслед. Наверно, это была медсестра, ломавшая голову над тем, что за прибабахнутые пацаны ей сегодня попались. Знала бы она, с каким мы действительно прибабахом, не стояла бы там так спокойно.

Почти наверняка она видела, куда мы направлялись, и наблюдала, как мы подошли к «Ниве». Крыша и правая сторона машины были несколько помяты. Но все-таки не настолько, чтоб внутри стало неудобно сидеть. Правая передняя дверь была так сильно вмята, что больше не открывалась, но на пассажирское место вполне можно было влезть через водительскую дверь. Интерьер сильно напоминал свалку. При падении и переворотах все наши запасы, консервные банки, канистры, бумажки, пустые бутылки и спальники распределились ровным слоем по всему пространству. Даже кассета Ричарда Клайдермана опять всплыла где-то между сиденьями. Решетка радиатора треснула, а на том месте, где перевернутая машина лежала на крыше, на песке осталось масляное пятно.

– Ну, вот и все, – грустно сказал я.

Чик влез на водительское место, но поставить загипсованную ногу на газ не смог – нога теперь была слишком широкая. Тогда он снял машину с передачи, замкнул провода, чуток повернулся и нажал на газ левой ногой. «Нива» тут же завелась. Чик перелез на пассажирское место, и я сказал:

– Ты с ума сошел?

– Ты только на газ дави и рули, – сказал Чик, – а передачи переключать буду я.

Я сел за руль и принялся втолковывать Чику, что ничего не получится. Бензина было еще полбака, мотор прекрасно держал обороты, но стоило мне бросить взгляд на автобан и увидеть, как мимо нас несутся машины на скорости двести километров в час, я четко понял, что ничего не выйдет.

– Хочешь, я открою тебе один секрет? – спросил я. – Я ужасный трус. Жуткий зануда и ужасный трус. Так что можно дальше идти пешком. На каком-нибудь проселке я бы попытался, наверно. Но не на автобане.

– С чего ты взял, что ты зануда? – спросил Чик.

И я спросил его в ответ, знает ли он, почему я вообще поехал с ним в Валахию. Вот именно потому, что я зануда. Я такой занудный и скучный, что меня не пригласили на вечеринку, на которую пригласили всех. А еще потому, что я хотел хоть раз в жизни сделать что-нибудь нескучное. Тогда Чик сказал, что у меня не все дома, и что с тех пор, как мы познакомились, он ни секунды со мной не скучал. Что это, наоборот, чуть ли не самая потрясающая и захватывающая неделя в его жизни. Тут мы заговорили о самой потрясающей и захватывающей неделе в нашей жизни, и мысль о том, что теперь это все позади, стала совершенно невыносима.

А потом Чик пристально посмотрел на меня и сказал, что я не прав, если считаю, будто Татьяна не пригласила меня, потому что я зануда или что я ей поэтому не нравлюсь.

– Ты не нравишься девочкам, потому что они тебя боятся. Если хочешь знать мое мнение. Просто ты не обращаешь на них внимания и вовсе не такой поверхностный, как этот дурак Лангин. Но ты совсем не зануда, понял? Вот и Изе ты сразу понравился. Потому что она не так проста, как кажется. А еще потому, что в ней кое-что есть, если ты понимаешь, о чем я. В отличие от Татьяны, которая вообще пустышка.

Я уставился на Чика. Наверное, у меня рот открылся от удивления.

– Да, да, я знаю, что ты в нее влюблен. Выглядит она действительно мегасекси. Но если серьезно, по сравнению с Изой она просто пустышка. Я могу об этом судить, в отличие от тебя. Потому что… хочешь, я открою тебе один секрет? – спросил Чик. Он сглотнул и выглядел так, будто у него ком застрял в горле. Потом он минут пять молчал, а после сказал, что может судить о таких вещах, потому что они его не интересуют. В смысле – девочки. И снова надолго замолчал. А потом сказал, что никому раньше об этом не говорил, а теперь вот сказал мне, но чтоб я ничего такого не думал. От меня ему ничего не нужно, он же знает, что мне девочки нравятся и все такое, а вот сам он не такой и ничего с этим поделать не может.

Думайте обо мне, что хотите, но я не очень удивился. Не то чтобы я прям знал об этом, но что-то такое подозревал, серьезно. То, как он при первом нашем выезде на «Ниве» рассказывал про своего московского дядю, и эта история с курткой с драконом, и как он вел себя с Изой – нет, точно я, конечно, не знал. Но когда все это снова пронеслось у меня в голове, мне показалось, что я и раньше что-то такое подозревал.

Чик опустил голову на торпеду. Я положил руку ему на затылок, и так мы сидели и слушали «Балладу для Аделины», и я даже на секунду подумал, не стать ли мне тоже геем. Это бы действительно сейчас решило все проблемы, но я не мог. Чик мне ужасно нравился, но девочки мне нравились все-таки больше. А потом я включил первую передачу и поехал. Ночью было так грустно сидеть в больнице и думать, что все закончилось, а теперь – так круто снова смотреть через лобовое стекло «Нивы» и держаться за руль. Я проехал пробный кружок по стоянке. Хуже всего мне давалось переключение передач, но когда Чик взял это на себя и мне нужно было только нажимать на сцепление по его команде, дело пошло лучше. На радостях мы выехали на автобан. Выползли на полосу торможения и остановились.

– Спокойно, – сказал Чик, – спокойно. Сейчас все получится.

Мы подождали до следующего большого просвета в потоке. «Большой просвет» – это когда ни одной машины до самого горизонта, и я снова тронулся и стал разгоняться.

– Сцепление! – крикнул Чик, и я выжал педаль, а он включил вторую передачу.

Пот лил с меня градом.

– Все свободно, перестраивайся!

Чик включил третью, а потом и четвертую передачу – напряжение стало спадать.

Когда первая огромная «Ауди» пролетела мимо нас со скоростью пятьсот километров в час, я еще испугался, но через некоторое время мне стало спокойнее: в общем-то, ехать по автостраде куда проще, чем по извилистой дороге, где постоянно приходится тормозить, переключать передачи и снова разгоняться. Тут в моем распоряжении была целая полоса, и ехать нужно было просто прямо. Я смотрел, как на меня несутся белые штрихи разметки – совсем как в игре на PlayStation. Хотя, признаться, ощущение чертовски другое, когда сидишь в настоящей машине и держишь в руках настоящий руль – тут тебе не до карты в углу экрана. Пот катился по мне ручьями, спина приклеилась к спинке сиденья. Чик приляпал мне кусочек черной изоленты над верхней губой. Мы ехали и ехали.

Клайдерман бренчал на своем фортепиано. И от того, что он там бренчал, от помятой крыши, сломанной ноги Чика, от того, что мы ехали на этом ведре с гайками со скоростью сто километров в час, у меня было какое-то странное чувство. Что-то вроде эйфории и ощущения непобедимости: ни аварии, ни полицейские, ни законы физики не могли нас остановить. Мы ехали вперед, и казалось, что мы всегда будем ехать. От радости мы запели – настолько возможно подпевать бренчанию на пианино.

42

Мы ехали по автобану до самых сумерек, а потом снова свернули в поля, где-то глубоко в провинции. Я катился на третьей скорости, не переключая передачи, по полям, и все вокруг было спокойно. Вечер был тихий, а поля – желтые, зеленые, коричневые – с каждой минутой становились все бледнее. Чик выставил локти из окна и положил на них голову. Я тоже вывесил левую руку: ощущение было такое, как когда плывешь на лодке и опустишь руку в воду. Ветки деревьев и кустов щекотали мне одну руку, а другой я вел «Ниву» сквозь призрачный мир.

На горизонте погасли последние лучи солнца. Наступила безлунная ночь, и мне вспомнилось, как я впервые увидел ночь, точнее – впервые осознал, что такое ночь. Что ночь означает… Мне тогда было лет восемь или девять, и благодарить за открытие ночи я должен старика Клевера. Он снимал квартиру в доме напротив. Мы тогда тоже еще снимали квартиру, а наша улица упиралась в ячменное поле. В этом поле я по вечерам играл с Марией. Мы ползали там на четвереньках, проделывали ходы, так что получался огромный лабиринт. И как-то раз к нам подошел Клевер, старик с таксой и фонариком. Он жил на третьем этаже и всегда на нас кричал. Он страшно ненавидел детей. А в тот раз Клевер выгуливал свою таксу, высвечивал нас фонариком в поле и вопил, что мы разоряем фермеров, и чтобы мы сейчас же вылезали оттуда, иначе он вызовет полицию, и нас оштрафуют на тысячи долларов. Нам тогда было лет восемь или девять, как я уже говорил. Мы не понимали, что это всего лишь бред злобного старика, и в страхе побежали с поля. Мария поступила правильно – бросилась в сторону дома, а я почему-то сначала помчался в другую сторону. Там стоял Клевер со своей таксой, перерезая мне путь к отступлению. Он стоял не двигаясь, слепил меня фонариком и кричал, чтоб я назвал свое имя, и тогда он пожалуется на меня в полицию. А раз Клевер стоял на месте и не двигался, я наконец сообразил, что нужно бежать в обратную сторону.

Я побежал через поле, а потом по Хогенкампу: думал, что смогу кругом добежать до дома. Дорогу я знал – видел днем. На Хогенкампе было темно и куча кустов. Там рядом была детская площадка, на которую мы никогда не ходили, потому что на ней всегда тусовались ребята постарше, но тогда ночью там, конечно, никого не было. На длинной канатной каталке пусто. Очень странное ощущение. В тот момент это все было для меня одного, и я мог делать, что захочу, но я не останавливался, а все бежал и бежал. За всю дорогу я никого не встретил, только около дверей в маленьких домиках горели огни. Потом я долго бежал по Лёнсштрассе, там тоже никого. Сделал огромный крюк, пробежал лишних минимум четыре километра, но я тогда бегал, как чемпион мира. Мне вдруг очень понравилось бежать вот так, по этому темному безлюдному миру. Я даже не понимал, страшно мне все еще или нет, о Клевере я уже совсем забыл.

Конечно, я и до того бывал ночью на улице, но это совсем не то. Раньше я всегда был с родителями, мы возвращались на машине от родственников или еще что-нибудь в этом роде. А теперь я оказался в какой-то совершенно новой реальности, совсем другой, чем днем, как будто внезапно открыл Америку. Всю дорогу я никого не встречал, а тут вдруг увидел двух женщин, сидевших на ступеньках китайского ресторанчика. Я не понял, что они там делали. Одна из них рыдала и кричала:

– Я туда не пойду! Я больше туда не пойду!

А вторая пыталась ее успокоить, но у нее не получалось. Над ними в ночи горели желтые и красные китайские иероглифы, сам дом был скрыт темными кронами деревьев, а на переднем плане мимо бежал восьмилетний мальчик. Я был совершенно сбит с толку. Женщины тоже, наверно, были сбиты с толку и недоумевали, с чего это восьмилетний мальчик бегает по улицам посреди ночи. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза – они всхлипывали, а я бежал. Не знаю, почему меня эта картинка так поразила. Но я еще никогда в жизни не видел, чтобы взрослые женщины плакали, и это меня как-то очень глубоко проняло. И вот сейчас такая же ночь…

Я смотрю вперед, наклонив голову набок, а машина тихо катится по извилистой дороге сквозь сине-зеленые пашни лета. В какой-то момент я говорю, что хочу остановиться, и останавливаюсь. В темноте перед нами лежит земля, лежат луга и дороги, а мы стоим на краю бескрайней равнины, где вдалеке виднеется черный силуэт фермы. Я собираюсь что-то сказать, но тут в левом окошке фермерского дома загорается зеленый огонек, и я ничего не говорю. Я больше не могу. Наконец Чик кладет мне руку на плечо и говорит:

– Надо ехать.

Мы садимся в машину и едем дальше.

43

На следующий день мы снова ехали по автобану. Нас обогнал огромный грузовик, который выглядел как потрепанный свинарник. Внизу – колеса, спереди – ржавая кабина, номера – черт его знает, албанские, что ли. Приглядевшись внимательнее, мы поняли, что грузовик этот действительно свинарник. В прицепе громоздились клетки, и в каждой – по свинье.

– Вот дерьмовая жизнь, – констатировал Чик.

Дорога шла слегка в горку, и грузовику понадобилось чуть не полчаса, чтобы обогнать нас. Но только перед нами показались его задние колеса, как он опять отстал. Через некоторое время рядом с нами снова появилась кабина грузовика. Кто-то опустил правое стекло.

– Он что, видел тебя? – спросил Чик. – Или рассматривает вмятины у нас на крыше?

Я сбавил скорость, чтоб ему было легче нас обогнать. Грузовик моргнул поворотником, перестроился в наш ряд и поехал еще медленнее.

– Черт, он что, полный кретин? – возмутился Чик.

Теперь мы тащились на скорости пятьдесят пять или шестьдесят километров в час.

– Давай, обгони его.

Я перестроился в левый ряд. Грузовик тоже перестроился в левый ряд.

– Тогда объезжай справа.

Я снова перестроился вправо. Грузовик тоже взял немного правее и завис где-то посередине между рядами. Я не понимал и до сих пор не понимаю, хотел этот тип нас тормознуть или просто был дебилом. Чик сказал, что нужно подождать, когда кто-нибудь нас обгонит, пропустить этого кого-то вперед и сесть ему на хвост. Но больше никто на дороге не появлялся. Автобан был абсолютно пуст.

– Может, на полосу торможения съехать?

– Можно попробовать обогнать с разгона, – предложил Чик. – Если не боишься. Только нужно будет жать на сцепление.

Мы немного отстали от грузовика, я выжал сцепление, Чик врубил третью передачу. Мотор заревел.

– А теперь жми на газ. Машина полетит как ракета.

«Полетит как ракета» – не совсем верное выражение. «Будет мотаться, как блуждающая дюна» было бы точнее. Расстояние между нами и грузовиком к тому времени было метров сто пятьдесят или двести. Выжав педаль газа в пол, за минуту я снова догнал этот свинарник на колесах. Стрелка спидометра дрожа поползла вверх. Для маскировки я взял курс прямо на грузовик. А он ехал легкими зигзагами, и непонятно было, с какой стороны обгонять.

– Езжай тоже зигзагами, – посоветовал Чик. – А в последний момент, вжик – и обгоняй.

Я не снимал ноги с газа, педаль все еще была вжата в пол. И должен сказать, что я в тот момент не особо волновался. Ездить змейкой я отлично умел по игре на PlayStation, мне это было чуть ли не проще, чем держаться прямо. Свиновоз вел себя как типичный гад в игре. Поэтому я ехал точно за ним, чтобы в последний момент съехать на полосу торможения, и, наверно, так бы я и сделал, если бы не Чик. Если бы не Чик, я бы не выжил.

– ТОРМОЗИ! – заорал вдруг он. – ТОРМОЗИИИИ!

И моя нога сразу нажала на тормоз, а услышал и осознал крик я, кажется, намного позже. Нога тормозила сама собой, потому что я и раньше много раз делал то, что говорил Чик, а теперь он крикнул «Тормози!», и я затормозил, не зная почему. В общем-то, тормозить причин не было.

Места между кузовом грузовика и ограждением дороги было достаточно, хватило бы машин на пять, по крайней мере. До меня, наверняка, дошло бы только на том свете, что грузовик вовсе не освободил нам эту сторону дороги, а его оттуда снесло. Корма у него поехала влево, и хотя мы ориентировались точно на зад грузовика, я вдруг увидел перед собой кабину, прямо посреди дороги – слева ее обгонял собственный прицеп. Грузовик сложился ножницами и превратился во что-то вроде баррикады. Баррикада эта катилась перед нами, перекрывая всю ширину автобана, а мы неслись прямо на нее. Зрелище было такое необычное, что мне потом казалось, что оно длилось несколько минут. Но на самом деле это продолжалось ровно столько, сколько понадобилось Чику, чтобы в третий раз крикнуть «Тормози!».

«Нива» пошла юзом. Баррикада перед нами нерешительно накренилась, с диким грохотом опрокинулась и запустила в нашу сторону дюжину катящихся колес. И все это в тридцати метрах впереди. В абсолютной тишине мы скользили навстречу этим колесам, и я подумал, что сейчас мы умрем. В это мгновение я подумал, что больше никогда не вернусь в Берлин, больше не увижу Татьяну и так и не узнаю, понравился ли ей мой рисунок. Подумал, что нужно бы попросить прощения у родителей. Подумал: «Черт, мы же не сохранили игру!»

А еще я подумал, что нужно сказать Чику, что из-за него я чуть не стал геем. Подумал, что все равно придется умирать, так почему бы и не сейчас. Пока я все это думал, нас несло прямо на грузовик и… Ничего не произошло. Даже грохота не было. В моих воспоминаниях нет никакого грохота. Хотя вообще-то грохот должен был быть еще тот, потому что мы со всей дури впилились в грузовик.

44

Какую-то секунду я не чувствовал ничего. А первое, что почувствовал потом – что мне трудно дышать. Ремень безопасности чуть не перерезал меня пополам, голова оказалась где-то около педали газа, рядом с загипсованной ногой Чика. Я приподнялся. Точнее – повернул голову. Прямо над разбитым лобовым стеклом висело колесо грузовика и закрывало небо. Колесо бесшумно вращалось. На ступице была грязная заглушка с наклейкой – красная молния на желтом фоне. Кусок дерьма размером с кулак покачивался на оси, потом стал медленно сползать и шмякнулся нам на лобовое стекло.

– Вот еще полкило, – сказал Чик. Значит, он тоже выжил.

Тишина взорвалась бурными аплодисментами. Звук был такой, будто огромная толпа кричала, свистела, выла, топала ногами, и мне это показалось вполне заслуженным: для такого новичка, как я, это было торможение экстра-класса. По крайней мере, я так считал, и меня не удивило, что мое мнение разделяют и другие. Только вот публики-то никакой не было…

– Все окей? – спросил Чик, тряся меня за руку.

– Да. А у тебя?

Дверца со стороны Чика была вдавлена сантиметров на двадцать внутрь салона, но очень равномерно. Везде валялись осколки.

– Я, кажется, порезался. – Чик поднял вверх кровоточащую руку. Публика продолжала реветь и свистеть, только теперь к этому ликующему шуму стало примешиваться хрюканье.

Я выпутался из ремня безопасности и тут же упал на бок. Видно, машина лежала косо. Выбираться пришлось через окно. Тут я упал на что-то лежащее на асфальте, поднялся, но сразу же снова рухнул и приземлился в кровавую слякоть. Раздавленная свинья. В нескольких метрах за нами затормозил красный «Опель Астра». В нем сидели мужчина и женщина, они держали пальцами кнопки замков на дверях. Я сел им на капот и схватился одной рукой за антенну. Стоять я не мог, а антенна была очень приятная на ощупь. За нее хотелось держаться всю жизнь.

– У тебя все окей? – еще раз спросил Чик. Он выкарабкался из машины следом за мной.

В этот момент из-за перевернутого грузовика с визгом выбежала свинья. А следом за ней – целое стадо. Первая свинья была вся в крови и понеслась через дорогу, за ограждение и под откос. Некоторые поскакали за ней, но большинство осталось стоять на асфальте. Живые свиньи стояли среди свиных трупов и сломанных клеток и ревели от отчаяния. Тут я заметил полицейскую машину на горизонте. Сначала я хотел бежать, но тут же подумал, что это бессмысленно. Последние две картинки, которые у меня отпечатались в памяти: Чик с загипсованной ногой ползет под откос вслед за свиньями; а потом ко мне подходит сотрудник дорожной полиции, дружелюбно на меня смотрит, пытается отцепить мою руку от антенны и говорит:

– Она как-нибудь без тебя обойдется…

А что было дальше, я уже рассказал.

45

– Он не понимает. – Отец повернулся к матери и повторил: – Он не понимает, он для этого слишком туп!

Я сидел на стуле. Отец напротив меня, тоже на стуле. Он так сильно наклонился вперед, что его лицо оказалось в паре сантиметров от моего, а колени коснулись моих колен, и при каждом его слове я чувствовал запах папиного лосьона после бритья. «Арамис». Подарок от мамы на стосемидесятый день рождения.

– Ты натворил кучу дерьма, тебе это ясно?

Я молчу. Что тут сказать? Ясно-то мне ясно. Отец говорит мне это сегодня далеко не в первый раз, а примерно в сотый, и что он еще хочет от меня услышать, я не знаю.

Мать подняла на меня глаза и кашлянула.

– Я думаю, это он понимает, – сказала она, помешивая соломинкой свой амаретто.

Отец схватил меня за плечи и начал трясти.

– Ты понимаешь, о чем я говорю? Сделай милость, скажи хоть что-нибудь!

– Что я должен сказать? Я ведь уже сказал: да, мне это абсолютно ясно. Я все понял.

– Ни черта ты не понял! Ни черта тебе не ясно! Он думает, это только слова. Кретин!

– Не надо называть меня кретином только потому, что я в сотый раз…

Хлоп. Он влепил мне пощечину.

– Йозеф, перестань уже. – Мама попыталась встать, но тут же потеряла равновесие и плюхнулась обратно в кресло, рядом с которым стояла бутылка амаретто.

Отец наклонился надо мной совсем близко. Его трясло от напряжения. Затем он скрестил руки на груди, а я попытался изобразить на лице раскаяние, потому что отец, видимо, этого ждал, и еще я знал, что он скрестил руки только для того, чтобы не влепить мне очередную оплеуху. До этого момента я говорил только то, что думал. Не хотел врать. И это фальшивое раскаяние было первой ложью, которую я позволил себе в тот день, чтоб хоть чуть-чуть сократить эту сцену.

– Я знаю, что мы натворили кучу дерьма, и знаю, что…

Отец замахнулся рукой, я втянул голову в плечи. Но на этот раз он не ударил, а только заорал.

– Нет, нет, нет! Вы ничего не творили, кретин! Это все твой русско-азиатский дружок наделал! А ты просто настолько тупой, что позволил втянуть себя в это дело. Ты ведь сам-то не способен даже на то, чтоб зеркало в нашей машине повернуть! – кричал отец, а я сделал усталое лицо, потому что я ему уже десять тысяч раз объяснял, как все было на самом деле, но он не хотел слушать.

– Ты что думаешь, ты один на свете? Думаешь, на нас это не отразится? Как я теперь, по-твоему, буду выглядеть? Как мне продавать дома людям, если мой сын угоняет у них машины?

– Ты же все равно больше дома не продаешь. Твоя фирма ведь…

Хлоп. Я схлопотал еще одну затрещину и рухнул на пол. Офигеть. В школе всегда говорят, что сила ничего не решает. А нет, решает, черт подери! Потому что когда вот так получаешь в рожу, тут же понимаешь, что сила решает многое.

Мама закричала. Я поднялся. Отец взглянул на маму, потом куда-то в пространство и сказал:

– Ясно. Все ясно. Да, в общем, все равно. Садись. Садись, кретин, я сказал. И слушай меня. У тебя хорошие шансы отделаться парой царапин. Это мне Шубак сказал. Если только ты не будешь вести себя как последний идиот и рассказывать судье, как круто ты умеешь заводить машины, замыкая тридцатку на пятидесятку, ляля-тополя. Они там в суде по делам несовершеннолетних любят так делать: прекращают дело против одного, чтобы он дал показания на другого. Разумеется, дело прекратят против тебя, если ты, конечно, не будешь вести себя как дебил. И можешь не сомневаться: твой русский дружок далеко не такой идиот, как ты. Он-то в этом понимает. У него же длинная криминальная карьера за плечами: магазинные кражи с братом на пару, безбилетный проезд, мошенничество и скупка краденого. Да, что ты так смотришь? Все эти приезжие голодранцы такие. Он, конечно, тебе об этом не рассказывал. И в гости к себе, конечно, не приглашал, потому что живет в сарае. В сарае площадью семь квадратных метров. И там ему самое место. Но могут и, наоборот, его отмазать, говорит Шубак. Дружок твой завтра будет пытаться спасти свою шкуру любой ценой – ясно тебе? Он уже дал показания – сваливает всю вину на тебя. Это всегда так, там все время один дебил пытается спихнуть вину на другого.

– И что, я тоже должен так поступить?

– Не должен, а именно так и сделаешь. Потому что тебе они поверят. Понимаешь? Тебе еще повезло, что тип из органов опеки у нас тут разве только не пищал от восторга. Дом ему очень понравился. А уж бассейн как его впечатлил! Он сразу сказал, что обстановка в семье у нас хорошая и вообще все тип-топ. – Отец повернулся к маме, она рассматривала что-то на дне стакана. – Тебя из родительского гнезда насильно вырвал этот русский проходимец. Вот это ты и расскажешь судье, и плевать, что ты там раньше говорил полицейским, понял? Понял?

– Я расскажу судье, как все было на самом деле, – сказал я. – Он же не совсем идиот.

Отец пристально смотрел на меня в течение где-то секунд четырех. Это был конец. Я видел, как в его глазах мелькнула вспышка ярости, а потом некоторое время не видел ничего. На меня посыпался град ударов, я упал на пол и стал кататься, закрыв лицо руками. Я слышал, как закричала мама, как она тоже упала на пол и простонала:

– Йозеф!

В конце концов, я оказался в таком положении, что сквозь щель между рук мог смотреть в окно террасы. Пинки становились все реже. Спина болела. Я смотрел на голубое небо над садом и тяжело дышал. Я смотрел на кренящийся от ветра пляжный зонтик и одинокий шезлонг под ним. Рядом стоял очень смуглый парнишка и сачком выуживал листья из бассейна. Они снова наняли этого идийца.

– О боже, боже, – произнесла мама и закашлялась.

Остаток дня я провел в кровати. Я лежал на боку и теребил рулонную штору, она покачивалась надо мной в лучах вечернего солнца. Штора эта допотопная, она у нас минимум с тех пор, как мне было три года. С того времени мы пять раз переезжали и всегда перевозили ее с собой. Я только тогда осознал это в первый раз – когда лежал на кровати и теребил ее. Из сада доносились голоса родителей. Отчитывали индийца. Наверно, он просмотрел какой-нибудь блеклый лист в бассейне. У отца был день большого ора. Потом я слушал щебет птиц, а потом стало смеркаться и все стихло.

Темнело, а я так и лежал, смотрел на штору и думал, сколько еще все это будет продолжаться. Сколько еще я пролежу так, сколько мы еще проживем в этом доме, сколько еще мои родители будут терпеть друг друга.

Я был рад, что скоро снова увижу Чика. Только это меня тогда и радовало. Мы не виделись с самой аварии на автобане, то есть четыре недели. Я знал, что его отправили в какой-то интернат, в котором никакого общения с внешним миром не допускается, даже письма не разрешают получать.

46

А потом было судебное заседание. Я, конечно, до смерти волновался. Уже само здание суда изнутри – жутко страшное. Огромные лестницы, колонны, статуи вдоль стен, как в церкви. Во всяких там шоу типа «Суд идет» не показывают, что когда приходишь в суд, то сначала ждешь пару часов в этих мрачных помещениях, где кажется, будто ты на собственных похоронах. Об этом я и думал, пока ждал, когда меня вызовут. А еще о том, что в жизни ничего больше не украду – даже жвачку из магазина.

Когда я вошел в зал заседаний, судья уже сидел там на своем месте. Он жестом показал, где мне сесть – за столик, похожий на школьную парту. На судье было черное пончо, а справа от него сидела какая-то женщина, которая ни на минуту не вылезала из Интернета – по крайней мере, впечатление было такое. Время от времени она печатала пару слов, но за час ни разу не отрывалась от монитора. А слева от судьи сидел еще один тип в черном пончо. Как потом выяснилось, прокурор. Видимо, черная одежда – одна из важнейших составляющих судебного процесса. Пока я ждал снаружи, мимо постоянно ходили люди в черном, и мне вспомнились белые халаты врачей и медсестра Ханна, и я был очень рад, что через черную одежду, по крайней мере, не просвечивает нижнее белье.

Чика в зале не было. Он вошел в сопровождении сотрудника интерната минуту спустя. Мы с Чиком крепко обнялись – против этого никто не возражал. Но поговорить нам не дали, судья сразу начал задавать вопросы. Он спросил у меня имя, адрес и все такое, а потом то же самое у Чика. После этого судья стал задавать те же вопросы, на которые мы уже отвечали полицейским. Зачем – не знаю, он ведь все ответы уже знал из протоколов, и «обстоятельства дела», как он выражался, были более-менее ясны. Я просто еще раз рассказал все, практически как было, так же, как раньше рассказывал полицейским – ну, все, кроме нескольких мелких деталей. Кроме того, что я в больнице зарегистрировал Чика под именем Андре Лангина, и прочей ерунды. Такую мелочь вполне можно было опустить, это все равно никого не волновало. Что в первую очередь интересовало судью, так это когда мы впервые взяли машину, где мы ездили и почему мы это сделали. Это был единственный сложный вопрос – почему? Ответа уже пытались добиться полицейские, а теперь судья хотел еще раз услышать точную причину, а я действительно не знал, что сказать. К счастью, тут он сам стал предлагать нам варианты ответа. Может, например, мы сделали это ради развлечения? Ради развлечения. Ну да, ради развлечения – самое правдоподобное, хотя сам для себя я бы не так это сформулировал. Но не мог же я сказать судье, что мне хотелось поехать в Валахию. Не знаю. Я как-то не был уверен, что судью заинтересует история с Татьяной Козик. Как я нарисовал для нее портрет Бейонсе, как ужасно боялся показаться ей жутко скучным, и как мне захотелось хотя бы раз в жизни не быть трусом. Поэтому я сказал, что «ради развлечения» – это примерно правильно.

А вот сейчас я сообразил, что в одном месте все-таки соврал. Из-за речетерапевтши. Мне не хотелось, чтобы у нее из-за нас были какие-то проблемы, она ведь была с нами жутко мила. Так что я вообще не стал упоминать о ней и ее огнетушителе. Я рассказал судье ровно то, что уже говорил полицейским, а именно: что ногу Чик сломал, когда «Нива» упала со склона и перевернулась около пяти раз, что после падения мы по полю доковыляли до больницы – и никакой речетерапевтши, ничего.

В общем-то, это была вполне нормальная версия, но уже когда я ее в первый раз преподнес полицейским, до меня вдруг дошло, что это, наверняка, провал. Чик-то расскажет полицейским этот эпизод совсем по-другому, если его спросят. А его спросят. Забавно, но вранье так и не открылось: у Чика мысль пошла тем же путем, что и у меня. Он тоже не хотел припутывать речетерапевтшу, а так как это был вполне очевидный вариант, Чик, как выяснилось на судебном заседании, на допросе выдал то же, что и я: ногу он сломал при падении машины, а в больницу доковыляли через поле пешком. Никто не заметил, что по логике так не могло быть. Ведь если вы где-то в пампасах, где раньше никогда не бывали, попадаете в аварию, и вокруг одни поля, а на горизонте пара деревьев и какое-то здание, откуда вам знать, что эта большая белая коробка, к которой мы якобы тут же устремились – именно больница?

Но, как я уже говорил, судью все равно гораздо больше интересовали другие вещи.

– Скажи, пожалуйста, кому именно из вас двоих пришла в голову идея отправиться в такое путешествие? – вопрос был адресован мне.

– Да русскому, конечно! Кому же еще?! – произнес вполголоса кто-то сзади. Мой отец, черт его дери.

– Это вопрос к обвиняемым! – сказал судья. – Если бы я хотел знать ваше мнение, я бы спросил у вас.

– Это была наша идея, – ответил я. – Наша общая.

– Чушь! – вклинился Чик.

– Мы просто хотели чуть-чуть покататься, – продолжал я. – Поехать в отпуск, как нормальные люди…

– Чушь! – снова сказал Чик.

– Тебе не давали слова, – оборвал судья. – Подожди, пока я тебя спрошу.

Он был просто железный, этот судья. Говорить можно было только, если тебе дадут слово. Ну и когда слово дали Чику, он тут же выдал, что ехать в Валахию была его идея и что он чуть ли не насильно затащил меня в машину. Он рассказал, откуда знал, как заводить машину без ключа, и добавил, что я даже не отличал тормоз от газа. Говорил он полную чушь. Я и сообщил судье, что это полная чушь. А судья сказал на этот раз мне, что мне слова не давали, и где-то на заднем плане послышался стон моего отца.

А потом, выспросив все о машине, судья перешел к самой худшей части – к разговору о нас. То есть тип из интерната подробно рассказал, в какой среде живет Чик. Этот дядька говорил о Чике так, будто его не было рядом, и заявил судье, что у Чика не семья, а последние отбросы общества – хотя и в других выражениях. А потом выступил тип из органов опеки, тот, что приходил к нам домой, и рассказал, что у меня невозможно богатая семья, но в последнее время мной совсем не занимались и совершенно запустили, а родители мои в последнее время тоже ведут себя как последние отбросы общества.

Когда огласили приговор, я вообще удивился, что меня решили не сажать пожизненно. Наоборот, приговора мягче выдумать нельзя: Чика оставляли в интернате, где он до сих пор и был, а меня решено было исправлять путем приобщения к общественно-полезному труду. Серьезно, судья так и сказал. Но, слава богу, он потом объяснил, что это означает. В моем случае имелось в виду, что я должен провести тридцать часов, вытирая задницы психам в дурдоме.

Потом нам еще часами читали нотации, но это, в общем-то, были вполне нормальные нотации. Не такие, как любит загонять мой отец или как в школе, а все такие вещи, что можно подумать, что вообще-то речь идет о жизни и смерти. Я все это очень внимательно слушал, потому что мне показалось, что судья этот не совсем сумасшедший. Наоборот. Он мне показался вполне разумным человеком. Фамилия его Бургмюллер, если это кого-то интересует.

47

Вот такое у меня было лето. А потом снова началась школа. На двери нашего класса вместо таблички «8 в» повесили табличку «9 в». Больше ничего особо не изменилось. Даже в классе все сидели, как раньше, только задняя парта пустовала. Чика не было.

Первый урок в первый день после летних каникул – Вагенбах. Я на минуту опоздал, но ради праздничка замечания он мне делать не стал. Я еще немного хромал, и царапины на лице и других местах были вполне заметны. Вагенбах только поднял бровь и повернулся к доске писать слово «Бисмарк».

«Гимназиста Чихачёва сегодня на занятиях не будет», – бросил Вагенбах между делом, а почему – он не знал, или просто не сказал. Думаю, не знал.

Я оглянулся на пустовавшее место Чика, и мне стало грустно. А потом посмотрел на Татьяну – она сидела с карандашом во рту, вся такая шоколадно-загорелая – и мне стало еще грустнее. Она слушала Вагнебаха, и по ней было не понять, повесила она мою Бейонсе на стенку в своей комнате или смяла рисунок и выкинула в помойку. Татьяна в то утро показалась мне такой красивой, что было страшно трудно не смотреть на нее все время. Но железным усилием воли я все-таки оторвал от нее глаза.

Я как раз изо всех сил старался хоть чуть-чуть заинтересоваться тем, что делал этот самый Бисмарк, когда Ганс положил мне на колено записку. Сначала я держал ее в кулаке, потому что Вагенбах смотрел как раз в мою сторону, а когда взглянул, кому ее надо передать, оказалось, что там написано «Майку». Я даже не мог припомнить, когда в последний раз получал от кого-нибудь записку. Ну, кроме таких, которые все получали: в них пишут «Не смотри вверх, на потолке следы от ботинок!» и прочую ерунду для пятиклашек.

Я подождал секунду, потом развернул бумажку и стал читать. Я прочел записку раз пять подряд. Нет, текст там был не сложный и всего-то восемь слов, но мне все равно пришлось прочесть их пять раз, чтобы кое-как осознать. Там было написано: «Боже мой, что с тобой такое приключилось?!? Татьяна».

Особенно последнее слово блокировало что-то в моем мозгу. Я не стал оглядываться.

Вероятность, что кто-то просто решил подшутить надо мной, была довольно велика. Раньше такое было очень популярно: пустить записку, где написано «Я тебя люблю» или еще какая-нибудь чушь в этом роде, и подписаться чужим именем. Но обычно было легко определить, кто ее послал, потому что отправитель всегда украдкой наблюдал за реакцией адресата.

Я посмотрел в ту сторону, откуда пришла записка и где сидела Татьяна. Никто на меня не смотрел, и Татьяна тоже. Я прочел записку в шестой раз. Это был почерк Татьяны, я его прекрасно знал. «Т» с завитком на шляпе, «р» с очень длинным хвостом – я бы мог подделать его один в один. Но если я это мог, то мог, наверно, кто угодно. А если допустим, только допустим, это записка от нее? Допустим, девочка, которая не пригласила меня на свою вечеринку, вдруг захотела узнать, что со мной приключилось.

Надо же… И что я могу ей ответить? Если, предположим, решу отвечать? Потому что приключилось со мной довольно много всего, и мне бы пришлось исписать сотни страниц, чтобы обо всем этом рассказать. Хотя именно это я и хотел бы больше всего сделать. Как мы катались по сельским дорогам, как упали в машине со склона, как Хорст Фрикке чуть не подстрелил нас. Рассказать про лунный пейзаж, про грузовик со свиньями и еще сто тысяч разных вещей, и как я все время представлял себе, что Татьяна все это видит. Но я почему-то был почти уверен, что ей все эти подробности будут неинтересны. Скорее всего, она вообще спросила из вежливости. Я подумал еще немного, собрался с силами, написал на бумажке: «Да ничего особенного» и послал записку обратно.

Я не следил за тем, как Татьяна читает ответ, но ровно через тридцать секунд листочек вернулся ко мне. На этот раз там было всего пять слов: «Ну расскажи! Мне действительно интересно».

Ей действительно интересно… На сочинение следующего ответа у меня ушло примерно полвечности. Хотя и на этот раз он вышел не особо подробным. В глубине души мне, конечно, хотелось написать целый роман, но на таком листочке места не очень много. Я жутко старался. Во второй раз я написал на записке «Татьяне» уже в самом конце урока и передал ее Гансу. Ганс локтем подвинул записку Жасмин. Жасмин некоторое время не трогала бумажку, как будто вообще не замечая ее, а потом быстро сунула ее Ане. Аня бросила записку через проход на парту Олафу, а Олаф, дубина, бросил записку вперед через плечо Андре как раз тот момент, когда Вагенбах повернулся в его сторону.

– О! – воскликнул Вагенбах и поднял бумажку. Андре не сделал ни малейшей попытки ее спасти.

– Тайная переписка! – объявил Вагенбах, помахивая листочком в воздухе. Класс засмеялся. Все засмеялись, потому что знали, что сейчас будет. Я тоже знал. В этот момент мне хотелось, чтоб в руках у меня оказалось ружье Хорста Фрикке.

Вагенбах надел очки и прочел:

– Майку. Татьяне. Татьяне. Майку.

Сначала он взглянул на Татьяну, потом – на меня.

– Я очень ценю ваш живой интерес к теме урока. Но если вам что-то непонятно во внешней политике Бисмарка, можно просто поднять руку, – начал представление Вагенбах. – Вовсе не нужно писать свои вопросы на таких крошечных бумажках в надежде, что я их случайно найду.

Так он шутил далеко не в первый раз. Он всегда так шутил. Но моим одноклассничкам все равно, им этот балаган всегда жутко нравился.

Нечего было надеяться, что на этом представление кончится. Есть учителя, которые в таких случаях просто рвут записки, есть такие, которые выкидывают их в мусорное ведро или суют себе в карман, и есть Вагенбах. А Вагенбах – сволочь. Он во всей школе единственный учитель, который может зачитать перед классом всю смс-переписку из отобранных мобильников. И тут уж проси не проси, рыдай не рыдай, Вагенбах в любом случае зачитает все.

Он с торжественным видом стал разворачивать записку, а я изо всех сил надеялся, что сейчас произойдет какое-нибудь чудо, какой-нибудь метеорит свалится с неба и стукнет Вагенбаха по башке. Ну или хотя бы звонок зазвонит – этого было бы вполне достаточно. Но, конечно, звонок, не зазвенел, и метеорит с неба не упал. Вагенбах оглядел класс и принял театральную позу. Наверно, он с удовольствием стал бы актером или комиком, но почему-то тратил весь свой талант на сволочизм. Ладно, если бы это была просто записка с какой-нибудь ерундой. Но это был мой первый серьезный разговор с Татьяной (и, может быть, последний), и Вагенбах не имел никакого права зачитывать его всему классу.

– Вот что пишет мадемуазель Козик, – Вагенбах подбородком указал в сторону Татьяны, будто все и так не знали, кто это такая. – Наша обворожительная молодая писательница мадемуазель Козик пишет: «Боже мой!» – эти слова он пропищал тоненьким мышиным голоском.

Класс просто лег. Вообще на уроках у Вагенбаха не смеялись, но вот если он сам начинал шутковать – тогда да. Даже если шутки были дурацкие. Вроде того, как назвал Татьяну «молодой писательницей».

– Боже мой! – продолжал пищать Вагенбах. – Что с тобой такое приключилось?

– Сволочь, – сказал я негромко. Мой голос потонул в общем хохоте. Татьяна сидела неподвижно, уставившись в одну точку на парте. Она все это время туда смотрела. Вагенбах повернулся ко мне.

– И что же ей отвечает месье Клингенберг?

Он прижал подбородок к груди и произнес голосом мультяшного медведя-дебила: – До ничо особенново.

Класс захохотал. Даже Олаф, который по дурости все и запорол, тоже стал смеяться. Это было невыносимо.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Еще вчера майор милиции Денис Мальков ловил воров, громил преступные банды, работал с агентами, а се...
Бывший офицер Российской армии Андрей Голиков в 90-х годах возглавил в Уральске бандитскую группиров...
Известный адвокат лично защищал многих участников громких уголовных дел и знает массу деталей. Он вс...
Окраина Киева. Кафе. Юлия Тимошенко сидела за крайним столиком спиной к выходу. Московский адвокат п...
К московскому адвокату обратилась владелица галереи антиквариата Цветкова. Ее история была и банальн...
«Сегодня позвонил мой старый приятель Юра Дмитриев. Я договорился встретиться с ним в маленьком уютн...