Эволюция Кэлпурнии Тейт Келли Жаклин
– О чём это ты?
– Всякую ерунду нашёптывал?
– Какую ещё ерунду?
– Проехали. А за руку её держал?
– Я не видела.
– Целовались? – пришлось пойти в открытую.
– О чём ты говоришь? Они совсем друг друга не знают.
– Конечно, Лула, но люди иногда целуются. Просто спрашиваю, что ты видела. Вот и всё.
Она покраснела, и на носу снова выступили капельки пота. (Вопрос для Дневника: почему у Лулы потеет именно нос? Ни у кого другого не потеет.) Она вытащила платочек из кармана и утёрлась.
– Как ты можешь так говорить?
– Он мой брат, и я пытаюсь понять, собирается ли он сбежать с Ферн. Она, между прочим, твоя кузина, так что мы можем породниться. Будет это считаться родством, как ты думаешь?
Я знала, что нужно держаться подальше от любовных дел Гарри, мне дважды повторять не надо. Но если кто-то что-то увидит и мне расскажет, тогда…
– Лула, а ты замуж собираешься?
– Наверно. Все замуж выходят.
– Придётся тогда терпеть поцелуи мужа. И самой его целовать.
– Нет, ни за что.
– Да-да, непременно, – будто я и впрямь всё на свете знаю о супружеских поцелуях.
– Обязательно?
– Совершенно обязательно. По закону.
– Никогда не слышала о таком законе, – в голосе сомнение.
– Как же так, известный техасский закон. Да, кстати, ты знаешь, что куча моих братьев к тебе неровно дышит?
И стоило этой волнующей новости слететь с языка, как я вспомнила, что обещала всем троим молчать.
– Чтоб мне провалиться! Совершенно забыла, что нельзя тебе говорить.
– Кэлли, перестань ругаться.
Лула была в ужасе.
– Прости. Это секрет. Забудь немедленно!
– Который? – задумчиво спросила она.
– Что который?
– Ну, ты сказала… неровно дышит.
– Угадай. Не надо было тебе говорить, – но у меня уже сил нет хранить их секреты. Пусть уж лучше Лула знает. – Ну ладно. Ламар, Сэм Хьюстон и Тревис.
– Боже мой! – Лула страшно покраснела.
– Выбирай. Какой тебе больше нравится?
– Я… я не знаю.
– Ни одного не хочешь? Понимаю, я на твоём месте, пожалуй, тоже бы не хотела. Который из них самый симпатичный? Безусловно, Гарри, но его в списке нет.
– Они все симпатичные мальчики, – и её снова бросило в краску.
– Они ничего. Так какой из них тебе нравится?
– Они все хорошие мальчики.
– Ну да, но тебе-то какой нравится?
Ответа не последовало, она снова смущённо смахнула пот с переносицы.
– На твоём месте я бы выбрала Тревиса. Он самый милый. Может, и целоваться с ним не так противно. Наверно, это вообще приятно, иначе с чего бы все целовались?
– Маме с папой, наверно, не нравится, – задумалась Лула. – Никогда не видела, чтобы они целовались.
Мои родители целуются каждое Рождество. А однажды я видела, как папа обнял маму за талию и притянул к себе в тёмном углу коридора – они в спальню шли. Когда живёшь на ферме и вокруг куры, свиньи, коровы и кошки, каждую минуту кто-нибудь рождается. К определённому возрасту начинаешь понимать, откуда взялась вся эта бурлящая жизнь. Я видела случку собак и как-то раз споткнулась о двух кошек в темноте. Потрясающее зрелище. Не знаю, кто больше смутился – я или кошки.
Ответ Лулы я не расслышала.
– Что?
Она отвернулась.
– Так… Тревис ко мне… неровно дышит?
– Ага. Давай, давай. Он лучший из помёта.
– Но он такой молодой. Мне уже двенадцать, а ему только одиннадцать.
– Вроде того.
На самом деле ему десять, но не разбивать же последние надежды младшего брата. Всё-таки первая любовь.
– Только помни, Лула: ты ничего не знаешь, я тебе ничего не говорила. Не выдашь?
Она торжественно произнесла: «Честное индейское, клятва на крови, жизнью клянусь». Я ещё предложила три раза плюнуть, но это уже было слишком.
Вечером я заметила, что Гарри пишет письмо.
– Привет, малышка.
– Гарри, а ты когда-нибудь целовался?
– С чего это ты?
– Просто хочу узнать.
– Один раз, – улыбнулся брат. – Дело хорошее.
– И что в этом такого хорошего?
– Подожди, сама узнаешь.
– А с кем ты целовался?
– Кэлли, не могу тебе сказать. Это не по-джентльменски.
– Почему нет? Мне можно, я умею хранить секреты, – не вполне в этом уверена, впрочем. – С Минервой Гудекер?
– Нет, не с ней. Но она мне позволила взять её за руку.
– Тебе понравилось?
– Очень. А теперь убирайся.
– А в этом что хорошего?
– Отстань, малыш-плохиш, – он, казалось, погрузился в воспоминания.
– Ты по ней сохнешь? Вздыхаешь по ней? – если мы навсегда избавились от этой противной Минервы, томные вздохи – просто дань романтике.
– Одно время вздыхал.
– А теперь?
– Больше не вздыхаю. Может, ты теперь оставишь меня в покое?
Я уж собралась уходить, но он меня окликнул. И глянул хитро.
– Откуда такое любопытство? Мальчик завёлся? Первая любовь? А чего секретничаешь?
– Нет, нет, нет, – я подавилась смешком. – Нет.
– Почему бы и нет? Придёт день, и за тобой явится прекрасный принц с хрустальным башмачком.
– Ни за что! – я бросилась брату на шею. Даже плакать почему-то захотелось. – А зачем вообще люди женятся? Зачем мне выходить замуж? Почему мы не можем все остаться дома?
– Не плачь, сестрёнка. Придёт время, и ты начнёшь мечтать о своей собственной семье.
Я уткнулась в его жилетку.
– Мне все говорят «придёт время». Надоело, хуже горькой редьки.
– Мне тоже так говорили в своё время.
– Тебе тоже?
– Раздражает ужасно. Так всем говорят, и я вот тебе повторяю. Ну, давай причешемся. Смотри, как растрепалась.
– Гарри, – я тщательно подбирала слова. – Как ты думаешь… я смогу стать учительницей?
– Учительницей? Ты правда хочешь? – Он всё возился с бантом.
Нет, но даже ему я боялась сказать, чего хочу.
– Получится у меня, Гарри?
– Почему бы и нет. А ты с мамой и папой разговаривала?
Я предпочла не ответить.
– Может, мне лучше стать… ну, не знаю, телефонисткой?
– Почему бы и нет. Если руки вырастут длинные. Стой смирно, дай завязать ленту. Готово.
– Гарри, а я могла бы быть, – я замолчала, потом начала снова, стараясь говорить как можно спокойней: – А учёный бы из меня получился?
– Учёный? Ну, это немножко труднее себе представить, как тебе кажется?
Я поглядела ему прямо в глаза. Важный вопрос, важный ответ, глаз отводить нельзя.
– А, понятно. Дедушкино влияние. Это он тебе голову морочит? Ты его больше слушай. Не торчи у него всё время. Сама понимаешь, Кэлли, такое даже вообразить трудно.
– Почему? – голос ровный-ровный. – Что тут такого невообразимого?
– Потому что я не знаю ни одной женщины-учёного. На что ты будешь жить? Где работать? Выйдешь замуж, заведёшь кучу детей и забудешь про эти глупости. Представляешь, жить в собственном доме…
– Я и так живу в собственном доме.
– Ты же понимаешь, что я имею в виду.
Я снова взглянула ему в глаза и сказала:
– Гарри, если я решу быть учёным, ты будешь мне помогать?
– В чём помогать?
– Ещё не знаю, – плана-то у меня пока не было. – Просто помогать. Если понадобится.
– Не знаю даже, что сказать, малышка. Я не говорю «нет», – поправился он, взглянув на меня. – Я просто не понимаю, чего ты хочешь.
– Это для меня очень важно…
– Чем смогу – помогу. Ты же знаешь. Хотя ты этого не заслуживаешь. Наябедничать маме про мисс Гудекер! А теперь проваливай. Мне надо дописать письмо.
Я с удовольствием поменяла тему.
– Любовное письмо?
– Не твоего ума дело.
– Ты пишешь Ферн Спитти?
– Убирайся.
Приятно поболтали. Не то чтобы он обещал мне помогать, но и не отказался наотрез. Теперь пора поговорить с дедушкой. Лула и Гарри – просто репетиция. Нельзя вечно откладывать.
Я чмокнула Гарри в макушку и вышла на веранду. Все уже собрались в ожидании первого светлячка. Стало прохладно, и куда меньше мошкары. Скоро все насекомые попрячутся. Пора уже, потому что «Светлячок Фентресса» совсем запачкался и истрепался.
Дедушка сидел в плетёном кресле-качалке на дальнем конце веранды. Хорошо, что он сам по себе. Я взяла Дневник и карандаш и устроилась на стуле рядом. Когда дедушка затягивается, кончик его сигары вспыхивает, как большой, жирный светлячок. Вот-вот прилетят остальные и закружатся вокруг, посылая любовные сигналы. (Вопрос для Дневника: а что, если светлячки перепутают сигару с представителем своего вида? Страшная, если не роковая ошибка.) Мы сидели в молчании, пока дедушка вдруг не сказал:
– Кэлпурния, что ты имеешь против этого кресла?
Только тут я сообразила, что проковыряла карандашом дырку в ручке кресла.
– Давненько я тебя не видел, – заметил дедушка.
– Меня натаскивают на повариху. Вернее, на жену.
– О да, и мы все наслаждаемся плодами твоих трудов.
– Я на комплимент не напрашивалась, – мне стало грустно.
Мы ещё посидели в молчании. Комар жадно пил кровь из моей лодыжки, и это только добавляло мне скорби. Я его не заметила, и он втихомолку напился крови и превратился в летающую кровавую – моя кровь – капельку. Комар приземлился на пол, и я топнула на него ногой. Он попытался взлететь, но слишком отяжелел от крови. Я его придавила краем башмака, кровь брызнула на серую краску пола. Эх, комар, тебя сгубила жадность. Я поразмышляла на эту тему. И хорошего может быть слишком много. Вот доказательство – прямо на полу. Комар (вернее, комариха) был весьма успешен в деле добычи пропитания, но до глубокой старости не дожил и тихой кончины в окружении множества внуков не сподобился. Приспособлен он или неприспособлен? Может, это и не имеет значения вообще, может, обо всём надо забыть, – посмотрим, что сейчас дедушка скажет. Может, он тоже скажет, что надо до конца жизни заниматься тягомотным домашним хозяйством.
На другом конце веранды Тревис заметил первого светлячка и получил приз. Я откашлялась:
– Дедушка…
И голос пропал.
– Да, Кэлпурния?
– А девочки… девочки могут стать учёными? – мы оба сделали вид, что не замечаем дрожи в моём голосе. – Или не могут?
Он затянулся сигарой, а потом стряхнул пепел.
– А маму ты спрашивала? Или папу?
– Конечно, нет. С чего бы? Мне и в голову не пришло.
– У них тоже может быть мнение по этому поводу? Как ты думаешь?
– Я знаю, что они скажут, – в голосе нескрываемая горечь. – Вы ещё не догадались, отчего я теперь не выхожу из кухни? Поэтому я спрашиваю вас.
– Понятно. Помнишь, как мы сидели у реки и говорили о Копернике и Ньютоне?
– Конечно, – такое не забывается.
– Разве мы не говорили о новом элементе, открытом миссис Кюри? И о сипухах, которых изучала миссис Максвелл?
– Нет.
– И об уравнениях мисс Ковалевской? И о путешествии мисс Бёрд на Сандвичевы острова?
– Нет.
– Какое упущение, – пробормотал он.
Мои глаза наполнились слезами. Что я упустила?
– Прости, пожалуйста, моё упущение, Кэлпурния, – продолжал он. – Ты мне немало рассказывала о примитивном состоянии школьной системы. Я бы мог догадаться, что тебя оставят в полном неведении относительно определённых аспектов науки. Давай поговорим об этих женщинах.
Я впитывала его рассказы как губка. Они как будто снова возвращали меня к жизни. Но в дедушкином голосе слышались нотки сомнения, какая-то неуверенность, которой раньше не было. Или мне это только почудилось? В конце концов мама принялась загонять нас спать. Почему мне кажется, что нас с дедушкой всё время прерывают? Совсем не дают побыть вместе.
Светлячок, замеченный в ту ночь Тревисом, оказался единственным. Я, конечно, знала, что светлячки вернутся на следующий год, но всё равно казалось, что вымер целый вид. Наверно, грустно быть самым последним в роду – мигаешь фонариком в темноте совсем один, и никто не отзывается. Но я ведь не одна. Другие, такие, как я, тоже существуют где-то там.
Братья и я единогласно решили отправить «Светлячок Фентресса» на покой. Сезон 1899 года был официально закрыт.
Глава 22
День благодарения
Одна из самых замечательных особенностей наших домашних рас заключается в том, что мы видим у них адаптацию, конечно, не на пользу самого животного или растения, а к потребностям или прихотям человека.
На следующее утро я проснулась раньше обычного. Ещё не совсем очнувшись от сна, я поняла: что-то изменилось. Что же это такое? Ага, я замёрзла. Замёрзла! Температура за ночь резко упала. С северо-запада пришёл один из непредсказуемых атмосферных фронтов. Я поискала одеяло, а одеяла-то нету. Мы не подготовились к холоду – казалось, удушающая жара никогда не кончится. Я откинула тонкую простыню, потянулась. Наконец-то прохлада. Даже на руках мурашки. Интересно, если лежать долго-долго, начнётся холодная дрожь? Но нечего разлёживаться. Впереди чудесный день!
Я спустилась вниз в летнем платьице, потому что в шкафу не нашлось никакой тёплой одежды. Виола растапливала плиту и распевала: «Ивушка склоняет ветви надо мной». Идабель клубочком свернулась в своей корзинке. Мама явилась в парадной кашемировой шали поверх халата. От шали страшно несло камфарой. Папа подарил ей шаль во время медового месяца в Галвестоне, где, как говорят, можно купить что угодно и поток изумительных товаров никогда не иссякает.
– Мягонькая, как детская попка, – всегда повторяет папа, стоит маме надеть эту шаль. И подмигивает. А мама краснеет. Мама постоянно сражается с мышами и молью – им тоже очень нравится эта шаль. Поэтому шаль усердно прокладывают шариками от моли, и запах стоит такой, будто пролили бутылку протухших духов. К весне аромат слегка выветривается, но на лето мама шаль снова убирает.
Виола испекла сладкие пекановые булочки с горячим сиропом, и мы накинулись на них, как голодные псы. Дедушка отпраздновал наступление холодов, отдав видавшее виды зимнее пальто Сан-Хуане – почистить. Напрасные хлопоты: чище пальто не стало, а дед теперь пах как ходячая лаборатория.
На заднем крыльце лежали, свернувшись в клубок, дворовые кошки. Аякс и остальные собаки весело носились по двору. Все были счастливы, никто не ворчал и не сердился. Отличный денёк!
В школу мы с братьями бежали наперегонки – в первый раз за много месяцев. Мисс Харботтл была в таком прекрасном настроении, что забыла о розгах и позорном угле. Мы с Лулой Гейтс по дороге домой взялись за прыгалки. В жаркие дни о прыгалках даже думать не хотелось. Я споткнулась и поняла, что выросла за лето.
Пришлось заглянуть к папе в контору. Папа был занят важным деловым разговором, так что я отправилась к мистеру О’Фланагану и попросила отрезать мне верёвку подлиннее.
– Конечно, конечно. Заходи поздоровайся с Полли, – он вышел из-за конторки. Полли явно повеселел и поздоровел, но всё равно глядел злобно.
– Старина Полли – хорошая птичка, – мистер О’Фланаган любовно взъерошил попугаю перья. Я встревожилась, но Полли, вместо того чтобы вцепиться когтём в руку, блаженно закатил глаза и подставил голову.
– Полли – хороший мальчик, – хрипло произнесла птица почти человеческим голосом.
– Хороший, хороший, – ворковал мистер О’Фланаган. – Можешь погладить его, Кэлпурния, пока я принесу верёвку.
Ни за что. Я поглядывала на Полли. А он на меня. Хохолок то топорщился, то опадал, и клянусь, он даже разок зашипел на меня, как дикая кошка. Я отступила поближе к двери, но тут вернулся мистер О’Фланаган с длинной верёвкой.
– Сколько тебе отрезать?
Хорошо, что он вернулся. Я рада за Полли, он обрёл родной дом, но ещё больше я рада, что мы с ним расстались.
Я пришла домой и принялась вместе с братьями, Сан-Хуаной и Альберто выносить одеяла и зимнюю одежду для просушки. Лёгкие лоскутные одеяла висели на бельевой веревке, и нам поручили их выбивать. Мы уж постарались. Буйство у нас в доме вообще-то не поощряется, а тут такой случай подвернулся. Тяжёлые пуховые перины, разложенные на чистых простынях, прожаривались на солнце, и мы по очереди отгоняли любопытных собак, кошек и кур. Мама налила слабый раствор уксуса в пульверизатор и старательно обрызгивала одеяла. Она твёрдо верила, что уксус и солнце справятся с любой заразой. И кто бы мог ей возразить? Ничего другого у нас не было. Дифтерия, полиомиелит и тиф царили повсюду, защиты от них не было. Хотя, конечно, жить в маленьком городке, а не в Остине куда безопасней.
Перемена погоды напомнила о том, что приближается День благодарения. Пока было жарко, о празднике никто и не вспоминал. К сожалению, в этом году кормить индюшек поручили Тревису. Их было немного (точнее, всего три штуки). Одна индюшка для нашего обеда, другая для работников и третья для бедных на другом конце города. Такая уж у нас была традиция. Только мы не учли, что в этом году кормить индюшек поручили самому мягкосердечному члену семьи.
Тревис тут же придумал им имена – Реджи, Том Турка и Лавиния. Он часы напролет проводил с индюшками, чистил им перья палочкой, общался с ними, сидя в пыли, лопотал что-то по-индюшиному. И они к нему привязались, в своём загончике ходили за ним по пятам.
Слепоглухонемая Хелен Келлер сообразила бы, к чему дело идёт, а вот родителям было невдомёк.
Тревис ни о чём таком даже не думал, пока в начале ноября мы с Виолой не пришли посмотреть, как поживает будущий ужин. Тревис сидел на пеньке с Реджи на коленях, о чем-то с ним болтал и кормил его кукурузными зёрнами прямо изо рта. Брат поднял голову и увидал Виолу.
– Что ты тут делаешь?
– Радость моя, надо глядеть правде в глаза. Где там остальные, мне надо на них полюбоваться.
– Уходи отсюда, – голос тоненький, но решительный. Никогда не слышала у него такого тона. – Уходи немедленно.
Виола отправилась прямо к маме.
– С мальчиком надо что-то делать. Он к этим индюшкам не на шутку привязался.
Мама отправилась к папе и сказала:
– Может быть, стоит перепоручить индюшек Альберто?
Папа вызвал Тревиса на разговор:
– Малыш, нельзя так привязываться к домашним животным. Мы живём на ферме, и ты уже слишком большой для таких глупостей.
Тревис отправился ко мне.
– Они мои друзья, Кэлли. Как же их можно есть?
– Тревис, мы всегда едим индюшек на День благодарения. Их для этого и растят. Ты же знаешь.
Он уже чуть не плакал.
– Друзей есть нельзя. Что я скажу Реджи?
– Наверно, не стоит обсуждать это с Реджи. Так будет лучше.
– Наверно, – голосок такой грустный-грустный.
Наутро я сидела на кухне с Виолой и смотрела, как она месит тесто для хлеба. Мускулы так и ходят, работа кипит.
– Ну, давай вываливай, – вдруг сказала она. – Что у тебя на уме?
– Ты это о чём?
– У тебя всё на физиономии написано. Прямо на лбу.
Неужели все на свете могут читать мои мысли?
– Виола, я про День благодарения. И про Тревиса. Что с ним делать? Он этого не вынесет.
– Я поговорила с твоей мамой. – Она досыпала муки в тесто. – Она поговорила с твоим папой. Моё дело сделано. Если у тебя есть план, давай вываливай.
– Зачем ему поручили ухаживать за птицей? Полная глупость.
– Не моя идея.
– Разве его очередь? – я пересчитала братьев на пальцах. – Смотри, в прошлом году это был Сэм Хьюстон, за год до того Ламар, значит, в этом году была очередь… была моя очередь.
– Именно так, малышка.
Я подумала, подумала и пришла к выводу, что не надо было меня пропускать. Лучше я, чем Тревис – теперь, когда я перегорела в горниле Научного Метода. Иногда живые существа умирают ради науки, чтобы она двигалась вперёд, иногда они умирают ради Дня благодарения. Я это знала. У меня бы получилось.
Наверно, получилось бы.
На следующий день я поймала Тревиса, когда он, покормив птичек, спешил домой.
– Представь себе, что это куры. Мы же всё время едим кур, так что вообрази, что они не индюшки, а куры. Ты же за кур не переживаешь.
– Никакие они не куры. Они отзываются на имена. Они меня ждут каждое утро.
– Я знаю, что они не куры, но, если ты будешь думать о них, как о курах, станет легче.
Взгляд, полный сомнения.
– Или представь себе, что это Полли. Ты же не любишь Полли. (Никто не любит Полли.)