Ключ к Ребекке Фоллетт Кен

Глава 6

Я маленький мальчик. Папа говорил, сколько мне лет, но я забыл. Я опять спрошу у него, когда он в следующий раз приедет домой. Мой папа – солдат. Место, куда он уехал, называется Судан. Судан – это очень далеко.

Я хожу в школу. Я учу Коран. Коран – это священная книга. Я также учусь читать и писать. Читать легко, а аккуратно писать трудно. Иногда я собираю хлопок или вожу животных на водопой.

Обо мне заботятся мама и бабушка. Моя бабушка – очень известный человек. Люди со всего света приходят к ней, когда болеют. Она лечит их лекарствами, приготовленными из трав.

Бабушка дает мне патоку. Я люблю ее есть с творогом. Я сижу на кухне, и она рассказывает мне разные истории. Моя любимая история – баллада о Захране, герое Деншвея. Когда она ее рассказывает, то всегда прибавляет, что Деншвей находится недалеко от нас. Наверное, она стареет и все забывает, потому что Деншвей очень далеко. Однажды я ходил туда с Абдель, и это заняло у нас все утро.

Деншвей – это там, где англичане стреляли по голубям, и от одного выстрела загорелся амбар. Все жители деревни побежали узнать, кто виноват в пожаре. Один из солдат так испугался при виде этих сильных мужчин, бегущих ему навстречу, что выстрелил в них. Между солдатами и крестьянами вспыхнула драка. Победителей в ней не было, но солдат, выстреливший в амбар, был убит. Вскоре пришли еще солдаты и арестовали всех мужчин в деревне.

Солдаты построили из дерева одну штуку, которая называется эшафот. Я не знаю, что такое эшафот, но на нем вешают людей. Я не знаю, что случается с людьми, когда их повесят. Некоторых крестьян повесили, а остальных выпороли. Я знаю, что значит выпороть. Это самая плохая вещь на свете, думаю, даже хуже, чем повесить.

Захрана повесили первым, потому что он сильнее всех дрался с солдатами. Он шел к эшафоту с высоко поднятой головой, потому что гордился тем, что убил человека, спалившего амбар.

Я хотел бы быть Захраном.

Я никогда не видел ни одного английского солдата, но я знаю, что ненавижу их.

Меня зовут Анвар Эль-Садат, и я буду героем.

Садат потрогал свои усы. Они ему нравились. Ему было только двадцать два года, и в своем капитанском мундире он был немного похож на новобранца, а усы делали его старше. Ему надо было выглядеть как можно более внушительно, потому что то, что он собирался предложить, было – как всегда – несколько нелепо. На этих небольших собраниях он старался говорить и вести себя так, как будто эта горстка горячих голов, собравшаяся в комнате, в самом деле собиралась со дня на день вышвырнуть британцев из Египта.

Он намеренно заговорил более низким голосом:

– Мы надеялись, что Роммель одержит победу над англичанами в пустыне и таким образом освободит нашу страну, – он огляделся вокруг: хороший трюк и для больших, и для маленьких собраний, каждый начинал думать, что Садат обращается лично к нему. – У нас очень плохие новости. Гитлер согласился отдать Египет итальянцам.

Садат преувеличивал: это была не новость, а только слух. Более того, большинство присутствующих знали, что это слух. Однако мелодрама была требованием дня, и они ответили на эти слова сердитым ворчанием.

Садат продолжал:

– Я предлагаю Движению свободных офицеров провести переговоры о соглашении с Германией, по которому мы организуем восстание против британцев в Каире, а немцы гарантируют независимость и суверенитет Египта после поражения британцев.

По мере того, как он говорил, его вновь поразила смехотворность ситуации: он, крестьянский мальчик, произносил речь перед полудюжиной недовольных младших офицеров о переговорах с германским рейхом. И все же, кто еще мог бы представлять египетский народ? Британцы – завоеватели, парламент – марионетка, а король – иностранец.

Была еще одна причина, заставившая его сделать это предложение, но в этом Садат мог признаться только самому себе. Абдель Насер был переведен вместе со своей частью в Судан; и его отсутствие давало Садату шанс занять положение лидера повстанческого движения.

Он отбросил эту мысль как неблагородную. Ему надо было заставить других согласиться с его предложением, а затем и со способом его осуществления.

Первым заговорил Кемель.

– Но примут ли нас немцы всерьез? – спросил он.

Садат кивнул в подтверждение важности вопроса. На самом деле они заранее договорились, что Кемель задаст этот вопрос, чтобы отвлечь внимание от другого: можно ли доверять немцам в том, что они будут верны соглашению, заключенному с группой повстанцев? Садат не хотел, чтобы на собрании это обсуждалось. Маловероятно, что немцы выполнят свои обязательства; но, если египтяне восстанут против англичан и будут затем преданы немцами, они поймут, что нет ничего лучше независимости, и, возможно, обратятся с просьбой возглавить их движение к человеку, организовавшему восстание. Такие тяжелые политические схемы не годились для собраний вроде нынешнего: они слишком сложные, слишком расчетливые. Кемель – единственный человек, с которым Садат мог обсуждать вопросы тактики. Он – инспектор каирской полиции, проницательный, осторожный человек, возможно, работа в полиции сделала его циником.

Остальные принялись рассуждать, получится ли это. Садат не участвовал в дискуссии. «Пусть говорят, – думал он, – это то, что они действительно любят». Когда доходило до дела, офицеры обычно подводили его.

Пока они спорили, Садат вспоминал провал революции прошлым летом. Все началось с шейха Аль-Ажара, заявившего: «Мы не имеем ничего общего с этой войной». Затем египетский парламент с редкой самостоятельностью взял курс на линию «спасения Египта от бедствий, вызванных войной». До этого египетская армия сражалась в пустыне бок о бок с британской армией, но теперь британцы приказали египтянам сложить оружие и увести войска. Египтяне с радостью убрали их, но не захотели разоружаться. Садат увидел в этом ниспосланную Аллахом возможность для развертывания восстания. Вместе со многими младшими офицерами он отказался сдать оружие и собирался двинуться на Каир. К величайшему сожалению Садата, британцы тут же уступили и разрешили египтянам оставить у себя оружие. Садат пытался разжечь искру восстания в пламя революции, но британцы своей уступкой перехитрили его. Поход на Каир провалился: подразделение Садата прибыло на место сбора, но больше никто не пришел. Люди помыли машины, подождали немного и вернулись в лагерь.

Шесть месяцев спустя Садат вновь пережил провал. На этот раз дело касалось толстого беспутного турка – короля Египта. Британцы предъявили королю Фаруку ультиматум: он должен был или дать указание премьер-министру сформировать новое пробританское правительство, или отречься от престола. Уступая давлению, король вызвал Мустафу Эль-Нахас-пашу и приказал ему сформировать новое правительство. Садат не был роялистом, но был оппортунистом: он объявил, что это нарушение египетского суверенитета, и младшие офицеры двинулись ко дворцу, чтобы в знак протеста приветствовать короля. Садат снова пытался разжечь восстание. Он планировал окружение дворца с целью символической защиты короля. И вновь, кроме него, никто не пришел.

Садат опять испытывал горькое разочарование. Ему хотелось отказаться от всего повстанческого движения. «Пусть египтяне идут к черту, если хотят», – думал он в моменты самого черного отчаяния. Однако эти моменты проходили, так как он знал, что его дело правое и что он достаточно умен, чтобы хорошо служить ему.

– Но как мы можем связаться с немцами? – спросил один из пилотов по имени Имам.

Садат был доволен, что они уже обсуждали, как сделать это, а не просто делать ли это вообще.

У Кемеля был готов ответ на этот вопрос.

– Мы можем послать обращение самолетом.

– Да! – Имам был молод и горяч. – Один из нас мог бы во время патрульного вылета отклониться от курса и совершить посадку у немцев за линией фронта.

Пилот постарше произнес:

– Но когда он вернется, ему придется объяснить, почему отклонился от курса.

– Он мог бы вообще не возвращаться, – сказал Имам, лицо которого моментально сменило выражение возбужденного оживления на отчаяние.

Садат спокойно ответил:

– Он мог бы вернуться вместе с Роммелем.

Глаза Имама вновь загорелись, и Садат понял, что молодой пилот уже вообразил, как он вместе с Роммелем входит в Каир во главе освободительной армии. Садат решил, что именно Имаму следует поручить доставку послания.

– Давайте согласуем текст послания, – сделал демократичный жест Садат. Никто не заметил, что вопрос о том, направлять ли его вообще, вовсе не ставится на голосование. – Я считаю, следует остановиться на следующих четырех пунктах. Во-первых, мы – честные египтяне, имеющие свою организацию внутри армии. Во-вторых, как и немцы, мы боремся с англичанами. В-третьих, мы можем набрать повстанческую армию, чтобы бороться на стороне Германии. В-четвертых, мы организуем восстание против англичан в Каире, если немцы, в свою очередь, гарантируют нам независимость и суверенитет Египта после поражения англичан. – Он помолчал. Затем, насупившись, добавил: – Я полагаю, что, возможно, нам следует предложить им какое-нибудь доказательство нашей лояльности.

Наступила тишина. У Кемеля и на этот вопрос был заготовлен ответ, но было бы лучше, если бы ответил кто-то другой.

Имам оказался на высоте положения.

– Мы могли бы послать им вместе с обращением какие-нибудь полезные военные сведения.

Теперь Кемель сделал вид, что он возражает против этой идеи.

– Какую информацию мы могли бы раздобыть? Не могу себе представить…

– Фотографии британских позиций, сделанные с самолета.

– Как это сделать?

– Мы можем снять их простой камерой во время обычного патрулирования.

Кемель колебался:

– А как насчет проявления пленки?

– Необязательно, – возбужденно ответил Имам. – Мы можем просто послать пленку.

– Только одну пленку?

– Сколько захотим.

Садат произнес:

– Думаю, Имам прав.

Они снова принялись обсуждать практическую сторону идеи, а не ее опасность. Оставалось преодолеть последний барьер. Садат по горькому опыту знал, что эти повстанцы очень храбры до тех пор, пока не надо высовываться. Он сказал:

– Остается только один вопрос: кто поведет самолет?

Говоря это, он огляделся по сторонам, и в конце концов его глаза остановились на Имаме.

После минутного колебания Имам встал. В глазах Садата зажегся победный огонек.

Спустя два дня Кемель пешком одолел три мили, отделявшие центральный Каир от пригорода, где жил Садат. Будучи инспектором уголовной полиции, Кемель, когда хотел, мог пользоваться служебной машиной, но, по соображениям безопасности, редко ею пользовался, когда отправлялся на повстанческие сходки. По всей вероятности, его коллеги-полицейские будут сочувствовать Движению свободных офицеров, однако он не торопился испытать их.

Кемель был на пятнадцать лет старше Садата, и все же его отношение к более молодому товарищу очень походило на преклонение перед героем. Кемель разделял цинизм Садата, его реалистическое понимание рычагов политической власти; но у Садата, помимо этого, было еще одно качество: фанатичный идеализм, дававший ему безграничную энергию и надежду.

Кемель размышлял о том, как сообщить ему о случившемся.

Обращение к Роммелю было напечатано, подписано Садатом и другими руководителями Движения свободных офицеров, за исключением отсутствующего Насера, и запечатано в большой коричневый конверт. Были сделаны аэрофотографии британских позиций. Имам полетел на своем «Гладиаторе», а Багдада следовал за ним на втором самолете. Они произвели короткую посадку в пустыне, чтобы подобрать Кемеля, который передал Имаму коричневый конверт и сел в самолет Багдада. Лицо Имама светилось юношеской восторженностью.

Для Кемеля это был первый полет в его жизни. Пустыня такая невыразительная, если смотреть на нее с земли, с воздуха была похожа на бесконечную мозаику, складывавшуюся из разнообразных форм и узоров: каменистых участков, отдельных всплесков растительности и причудливо изрезанных вулканических гор. Багдади сказал, что в полете будет холодно, но Кемель подумал, что он шутит: пустыня напоминала раскаленную печь, но, по мере того, как самолет набирал высоту, температура падала, и вскоре он задрожал от холода в своей тонкой хлопчатобумажной рубашке.

Через какое-то время оба самолета повернули прямо на восток, и Багдади по радио передал на базу, что Имам изменил курс и не отвечает на радиосигналы. Как Багдади и ожидал, с базы ему приказали следовать за Имамом. Этот небольшой фарс был необходим, чтобы по возвращении Багдади не попал под подозрение.

Они летели над расположением воинской части. Сверху Кемелю были видны танки, грузовики, полевые пушки и джипы. Солдаты махали им руками – Кемель подумал, что это, должно, быть, англичане. Оба самолета набирали высоту. Прямо перед собой они увидели признаки сражения: огромные облака пыли, взрывы и вспышки выстрелов. Они свернули, чтобы обойти район сражения с юга.

Кемель подумал: «Мы пролетели над английской базой, затем над районом сражения, скоро долетим до немецкой базы».

Впереди самолет Имама пошел на снижение. Вместо того, чтобы последовать его примеру, Багдади еще немного набрал высоту – у Кемеля создалось впечатление, что «Гладиатор» достиг своего потолка, – и повернул к югу. Кемель посмотрел в иллюминатор правого борта и увидел то, что минутой раньше увидели пилоты: небольшой лагерь с четко размеченной взлетной полосой.

…Приближаясь к дому Садата, Кемель вспоминал восторг, который он испытывал там, в воздухе, высоко над пустыней, когда понял, что они находятся в тылу у немцев и что договор уже почти в руках у Роммеля.

Он постучал в дверь, все еще не зная, что сказать Садату.

Это был обычный частный дом, пожалуй, даже победнее, чем дом Кемеля. Через минуту дверь открыл Садат в галабее и с трубкой в руке. Он посмотрел в лицо Кемеля и сразу понял:

– Ничего не вышло.

– Да.

Кемель вошел внутрь. Они прошли в маленькую комнату, служившую Садату кабинетом. Он увидел стол, полку с книгами, на голом полу – несколько подушек. На столе поверх кипы бумаг лежал армейский пистолет.

Они сели. Кемель стал рассказывать:

– Мы нашли немецкий лагерь со взлетной полосой. Имам начал снижаться. Тогда немцы открыли по его самолету огонь. Понимаешь, это ведь был английский самолет – об этом мы не подумали.

Садат ответил:

– Но они же видели, что у него мирные намерения: он не вел огонь и не сбрасывал бомбы…

– Он просто снижался, – продолжал Кемель. – Покачал крыльями и, думаю, попытался связаться с ними по радио, а они продолжали обстрел и попали ему в хвост.

– О господи!

– Было такое впечатление, что он падает. Немцы прекратили стрельбу. Каким-то чудом он приземлился на колеса и запрыгал по полосе. Думаю, что Имам уже не справлялся с управлением. И конечно, он не мог затормозить. Самолет вынесло с твердой поверхности в песок; левое крыло ударилось о землю и сломалось; нос зарылся в песок; затем на сломанное крыло упал фюзеляж.

Садат с каменным лицом смотрел на Кемеля, трубка в его руках погасла. Мысленно Кемель представлял себе лежащий на песке разбитый самолет и несущиеся к нему немецкий пожарный грузовик, машину «скорой помощи» и бегущих за ними человек десять или пятнадцать солдат. Он никогда не забудет, как чрево самолета разверзлось от взрыва и корпус распался на красные и желтые языки пламени наподобие лепестков раскрывшегося бутона.

– Он взорвался, – с трудом проговорил Кемель.

– А Имам?

– Он не мог остаться в живых. Огонь был очень сильный.

– Мы должны попробовать еще раз, – твердо произнес Садат. – Надо найти другой способ передать наше обращение.

Кемель взглянул на него и понял, что этот резкий тон скрывал волнение. Садат попытался зажечь трубку, но рука, держащая спичку, слишком сильно дрожала. Кемель посмотрел на него внимательнее и увидел в его глазах слезы.

– Бедный мальчик, – прошептал Садат.

Глава 7

Вольф топтался на месте: он знал, где находятся секретные сведения, но не мог добраться до них.

Если организовать кражу еще одного портфеля, это уже всерьез насторожит англичан. Придумать другой способ кражи – но и это все равно приведет к усилению режима секретности со стороны британцев. Кроме того, что даст кража одного портфеля? Ему нужен был регулярный, беспрепятственный доступ к секретным документам.

Для достижения этой цели Вольф решил использовать Соню, и, вдохновленный своей идеей, он занялся сбриванием волос у Сони между ног.

Волосы у нее были черные и жесткие и отрастали очень быстро. Поскольку она регулярно сбривала их, то могла выступать в прозрачных шароварах, не надевая поверх них плотный, украшенный блестками, набедренный треугольник. Обретенная таким образом дополнительная степень физической свободы, а также упорно распространяемые слухи о том, что под шароварами у нее больше ничего не надето, помогали ей оставаться ведущей исполнительницей танца живота.

Вольф окунул кисточку в пену и стал намыливать соответствующее место.

Соня лежала на кровати, откинувшись на груду подушек, и смотрела на него с подозрением. Ей не нравилось это его последнее извращение. И вряд ли понравится.

У Вольфа на этот счет было другое мнение.

Он знал лучше, чем она сама, как устроены ее мозги и тело, и хотел использовать это превосходство.

Вольф взбивал пену мягкой кисточкой у нее между ног, говоря:

– Я придумал другой способ заглянуть в эти портфели.

– Какой?

Он не сразу ответил и, отложив в сторону помазок, взял бритву. Пробуя остроту лезвия большим пальцем, он взглянул на нее. Она не сводила с него глаз, как зачарованная. Он нагнулся, раздвинул пошире ее ноги и сделал бритвой легкое, осторожное движение вверх, к животу.

– Я собираюсь подружиться с британским офицером.

Она не ответила, внимание ее было рассеяно. Он вытер бритву о полотенце. Пальцем левой руки попробовал на ощупь выбритое место, оттянул кожу и снова принялся за бритье.

– Потом я приведу его сюда, – сказал он.

– Только не это, – произнесла она.

Он снова прикоснулся лезвием к ее коже и осторожно повел его вверх.

Дыхание ее участилось.

Он вытер бритву и провел ею раз, другой, третий.

– Я придумал, как сделать, чтобы офицер принес с собой портфель.

Он поставил палец на самое чувствительное место и стал выбривать вокруг. Соня закрыла глаза.

Потом Вольф налил из чайника горячей воды в таз, который стоял рядом, на полу. Окунул в него фланелевую салфетку и отжал ее.

– Пока офицер будет развлекаться с тобой в постели, я осмотрю содержимое портфеля.

Он прижал горячую салфетку к выбритому месту.

– О господи! – словно загнанное животное вскрикнула Соня.

Вольф сбросил с себя халат и остался обнаженным. Он взял бутылочку с маслом для кожи, налил немного себе в ладонь, встал на колени рядом с кроватью и начал втирать его Соне между ног.

– Этого не будет, – извиваясь, простонала она.

Он добавил масла, продолжая втирать его во все складки и изгибы ее лона.

– Будет.

Его многоопытные пальцы блуждали по ее телу, становясь все менее осторожными.

– Нет.

– Да.

Соня отрицательно помотала головой. Ее тело извивалось, беспомощное перед волной возбуждения, нахлынувшего на нее. Она начала содрогаться, и с губ ее слетел стон наслаждения. Тело обмякло. Но Вольф не давал ей остановиться. Он продолжал ласкать гладко выбритую кожу, а пальцы его левой руки поочередно сжимали ее коричневые соски. He в силах сопротивляться ласкам, тело женщины задвигалось вновь.

Соня открыла глаза и увидела, что он тоже находится в возбужденном состоянии.

– Ты, скотина, иди ко мне, – простонала она.

На его губах играла усмешка. Чувство власти над ней опьяняло, как наркотик. Он завис над ее телом, упираясь руками, и замер, выжидая.

– Скорее!

– Так мы договорились или нет?

– Скорее!

Их тела соприкоснулись – он опять на мгновение замер:

– Мы договорились?

– Да. Умоляю, скорее!

– А-а, – выдохнул Вольф и опустился на нее.

Когда все закончилось, она, разумеется, попыталась пойти на попятную.

– Обещания, вытянутые таким путем, ничего не значат.

Вольф вышел из ванной, закутанный в большое полотенце. Он взглянул на нее: все еще обнаженная, она лежала на кровати и ела шоколадные конфеты из коробки. Это был один из тех моментов, когда он почти любил ее.

– Обещание есть обещание, – отрезал он.

– А ты обещал найти для нас замену Фози.

Как всегда после секса, она пребывала в капризном настроении.

– Я же приводил ту девушку от мадам Фахми, – возразил Вольф.

– Это была плохая замена. Фози не просила десять фунтов за один раз и никогда не убегала домой по утрам.

– Ну хорошо, я поищу еще.

– Ты обещал не поискать, а найти!

Вольф вышел в соседнюю комнату, чтобы взять бутылку шампанского из холодильника. Он взял заодно два бокала и принес все это в спальню.

– Хочешь?

– Нет, – отказалась Соня. – Впрочем, давай.

Он протянул ей бокал. Отпив немного. Соня взяла очередную конфету.

– За здоровье неизвестного британского солдата, которого здесь ждет самый большой сюрприз в его жизни! – торжественно произнес Вольф.

– Я не лягу в постель с англичанином, – капризничала она. – От них ужасно пахнет, и кожа у них противная, как у улиток. И вообще я их ненавижу.

– Как раз потому, что ты их ненавидишь, ты и сделаешь это. Только представь: пока он забавляется с тобой и думает, какой он счастливчик, я читаю секретные документы.

Вольф начал одеваться. Он надел британскую офицерскую рубашку с капитанскими знаками отличия, сшитую специально для него в одной из маленьких швейных мастерских Старого города.

– Что это ты напялил на себя? – удивленно спросила Соня.

– Форму британского офицера. С иностранцами здесь офицеры не разговаривают, как ты знаешь.

– И что же, ты будешь выдавать себя за британца?

– За южноафриканца, я думаю.

– А если попадешься?

Он посмотрел на нее.

– Скорее всего, меня расстреляют как шпиона.

Соня опустила глаза.

– Если я найду подходящего клиента, то приведу его в «Ча-ча», – заявил Вольф. – Он просунул руку под рубашку и вытащил нож из ножен, висевших у него под мышкой. Затем приблизился к Соне и приставил острие ножа к ее обнаженному телу: – Если ты меня подведешь, я тебе губы отрежу.

Она молча посмотрела ему в лицо. В глазах у нее был страх.

Вольф повернулся и вышел из комнаты.

В «Шепарде» было людно. Впрочем, как всегда.

Вольф расплатился с водителем такси, протиснулся сквозь толпу уличных торговцев и драгоманов,[8] поднялся по ступенькам и попал в фойе. Внутри было тесно: левантийские коммерсанты шумно вели деловые беседы, европейцы толпились у почтовых и банковских стоек, сновали египтянки в дешевых платьях и британские офицеры – солдатам и младшим чинам вход в гостиницу был запрещен. Вольф прошел между двумя бронзовыми светильниками в виде женских фигур и оказался в зале ресторана. Внутри звучала невыразительная музыка в исполнении маленького оркестрика и многочисленные посетители, преимущественно европейцы, старались докричаться до официантов. Обходя диваны и столы с мраморными столешницами, Вольф проследовал в дальний конец зала, где помещался бар.

Здесь было немного поспокойнее. Женщин сюда не пускали, и посетители мужского пола целиком посвящали себя выпивке. Одинокий офицер вполне мог обосноваться здесь на весь вечер.

Вольф уселся за стойкой. Он собирался заказать шампанского, но вспомнил, как одет, и заказал виски с содовой.

В его одежде все было продумано до мелочей: начищенные до блеска коричневые ботинки офицерского фасона, носки цвета хаки, завернутые именно так, как положено, на просторных коричневых шортах имелась остро заглаженная стрелка, а его военная рубашка с капитанскими нашивками была надета навыпуск; фуражка сидела слегка набекрень.

Вольф немного волновался из-за своего акцента. На этот счет у него была заготовлена легенда, похожая на ту, которую он поведал капитану Ньюмену в Асьюте и согласно которой он воспитывался в Южной Африке, где говорил на фламандском диалекте. А что, если офицер, с которым он познакомится, окажется южноафриканского происхождения? Вольф не слишком хорошо разбирался в английских акцентах и не смог бы распознать южноафриканца, говорящего на английском языке.

Еще больше Вольфа беспокоила его полная неосведомленность о жизни в британских армейских подразделениях. Ему нужно было познакомиться с офицером генштаба, тогда он скажет, что сам состоит в БКЕ – Британском контингенте в Египте, – подразделении, которое находилось на особом положении. К несчастью, его знания об этих войсках на этом и кончались. Он довольно смутно представлял себе, чем занимается БКЕ и как он организован, и к тому же не мог назвать фамилии ни одного офицера БКЕ. Он представлял себе, как может повернуться разговор:

– Как поживает старина Баффи Дженкинс?

– Старина Баффи? Да я не так часто с ним сталкиваюсь по работе.