Клинок Минотавра Лесина Екатерина

Когда?

Может, если Анечка поймет, то сумеет остановить его?

…Жить хочется.

– Я своей матери почти не помню, – медленно произнес Минотавр. – Она нас бросила, когда мне было четыре года. Сбежала с любовником.

…Это ли его сломало?

Четыре года… и обида, которая осталась.

– Нельзя бросать детей.

…И нельзя лгать, потому что он почувствует неискренность, тем самым звериным чутьем, которое заставляет его держаться рядом с Анечкой.

– Хочешь? – она сама протянула жареную картошку, и Минотавр принял подношение. – Потом, позже уже, я мечтала, чтобы они развелись. Всю душу мне скандалами вытрясли. Он начал приходить все более и более пьяным. С работы погнали, он другую нашел, но все равно пил. И уже злился. Знаешь, есть такие тихие пьяницы, а он в драку лез. Только мама была сильнее. А я пряталась под одеяло и лежала, слушала, как они орут, дерутся… соседи в стену стучат. На следующее утро выходишь в школу, а на тебя смотрят, точно ты во всем виновата.

Анечка дрожала.

Она не рассказывала о таком никому, даже школьному психологу, который взял Анечкину семью на заметку, потому как неблагополучная и значит, нужно проводить с Анечкой беседы, помогать ей. Психолог был молодым, но ленивым, и Анечка с ее беседами его тяготила. Он улыбался старательно, прямо как она сейчас, только Анечка чуяла, насколько улыбка эта неискренняя.

– Однажды, когда мамы дома не было, он потребовал, чтобы я денег дала… у мамы деньги имелись. Я знала, где лежат, но не захотела говорить. И он меня ударил.

Аня всхлипнула. Давно же было! Но нет, живы обида и боль, которые она испытала, столкнувшись с горкой с хрусталем. Стекла треснули, хрусталь зазвенел. Анечка сползла, закрыла голову руками и так сидела, слушала, как он орет… и мама потом появилась, тоже стала орать…

– Мой отец женился, – Минотавр отвернулся к стене. – Ему казалось, что эта женщина способна заменить мать. Или ему просто хотелось так думать.

Он смотрел на белый кафель.

Аня ждала.

– Она была красива. Высокая. Стройная. С длинными волосами. Каждое утро она садилась на кухне и принималась расчесывать свои волосы. Я не знаю, почему она делала это на кухне… длинные и светлые… гребень скользил. А она улыбалась. Смотрела на меня… и улыбалась. Отец уходил на работу… рано уходил, и мы оставались вдвоем.

– Она тебя… обижала?

Аня потрогала свои волосы. Грязные. И вряд ли выйдет расчесать… но ей давно хотелось косу остричь, а мама была против. Столько сил потрачено. Потом ведь не отрастут…

– Она говорила, что я не нужен. Что в их семье я – лишний. Что она родит ребеночка, а меня отправят в детский дом. Она заставляла меня есть кашу, но вместо сахара посыпала солью… и когда я отказывался, жаловалась отцу.

– Он тебе не верил?

Анечка стиснула кулаки. Нельзя так с ребенком! Он ведь беззащитный… и ответить не способен… и наверное, именно тогда Минотавр появился.

– Не верил. Он брал ремень и… считал, что капризы только так лечатся. Пришлось есть. А воды не давала… говорила, что я описаюсь… и получалось, что она права… энурез.

Сволочь! Не он… он сумасшедший, пусть сам того не понимает. Он садист и убийца, но его таким сделали и…

– Она говорила, что однажды насыплет в кашу яду, тогда я умру в мучениях.

– Но ты жив.

– Жив, – сказал он и ушел, оставив Анечку среди белого кафеля и безвременья.

Дорога.

И напряженное молчание. Узкие губы Лары поджаты. И сама она повернулась к окну, уставилась пустым невидящим взглядом на пейзаж. Проносятся мимо низкие елочки лесозащитной полосы. Мелькает полустертая разметка, бросается под колеса. Мотор гудит.

Молчание давит.

И ведь ничего-то особенного Иван не просил. Поберечься. Разве не следует женщине отступать, предоставив войну мужчинам? Не этой, колючей, угловатой. Волосы торчат, точно перышки, из-под красной кепки. Плечи острые. Ключицы. Блузка рыжая, хлопковая с длинными рукавами.

Кто летом носит такие блузки?

И юбки в пол, клетчатые?

Нелепо.

– Если хочешь спросить, – сухо произнесла Лара, не отрывая взгляда от окна, – спрашивай.

Она пытается быть откровенной, и эта откровенность – своего рода защита.

– Чем я тебя обидел?

– Что? – она все-таки удивилась.

– Ты замкнулась. Замолчала. А расстались мы, если не друзьями, то точно не врагами.

– Не врагами, – согласилась она и кепку сняла, провела ладонью по вздыбленным волосам. – Дело не в тебе, Иван. Ты мне нравишься… и да, как мужчина, тоже, только… это ничего не значит.

Она обняла себя.

– Я родителям Машки звонила, хотела поддержать… и спросить, не рассказывала ли она маме о своем романе… они очень близки были. А Машка не умела секреты хранить.

Один сумела. И этот секрет не давал покоя Илларии.

– А тетя Валя на меня наорала… она… на похоронах еще держалась, а тут как с цепи… узнала много про себя… что я шлюха… и что пыталась тебя отбить…

Косой взгляд, нервный.

И сказать-то нечего. Пыталась? Нет. До того дня, как Лара появилась на пороге его квартиры, Иван о ней представления не имел. Да, была такая в когорте Машкиных подруг, но и только.

– Тетя Валя всегда была… мягкой. И обо мне знала… Машка ей тогда звонила… она мне и с документами помогла… паспорт восстановить… и аттестат… и прочее, что было… жалела. А тут вдруг… сказала, что это все из-за меня. Что если бы я сдохла, то Машка была бы жива.

Последние слова дались Ларе с трудом. Она выдохнула и подалась вперед, повиснув на ремнях безопасности.

– Еще сказала, что, может, я нарочно так… что теперь займу ее место.

И поэтому Лара нервничает. Ей ведь нравился Иван. И едет она с ним, в его машине, в его дом деревенский, где будет жить, вдвоем, почти в интимной обстановке, и понимает, как такая поездка сближает. Казнит себя наперед.

И злится.

– Успокойся, ты не в моем вкусе. – Ивану было интересно другое: откуда тетя Валя, убитая горем, далекая от города и Ивана, узнала про визиты Лары?

– Спасибо.

Лара даже улыбнулась. Кривовато, но все-таки. И теперь молчала иначе, задумчиво…

– Знаешь, – она заговорила на повороте, когда под колесами зашуршал гравий. – Он ведь мог меня вычислить… мой…

– Не твой.

– Он, ты понял, да?

– Да.

– Просто немного терпения. А терпения у него хватало. Он знал, откуда я родом. И наверное, искал там. Я думаю, что искал. Бердяевск – небольшой городишко, скучный. И все друг у друга на виду. Надо только найти кого-нибудь говорливого… вот он и понял бы про Машку… и про меня…

Она ущипнула себя за руку.

– Привычка такая, – пояснила Лара. – Когда нервничать начинаю, то боль позволяет сосредоточиться. Я сумасшедшая?

– Нет.

…Просто загнанная, еще тогда, много лет тому…

– Но почему он ждал так долго? Готовился?

Это Иван узнает. И если Машку изувечил действительно этот ублюдок, то спросит… за обеих спросит.

Дорога сползала с холма, и деревня лежала в низине. Некогда большая, она медленно умирала, перерождаясь по воле дачного поселка. Отделенный широкой полосой ельника, тот был невидим, но существовал…

Почему Иван решил, что нужно искать среди деревенских?

А если дачники?

Забрел случайно, благо дорога через лес имеется, наезженная и с указателем, мимо которого прополз Иванов джип. Ели склонились, сплелись макушками, скрывая небо и солнце. И в сырой полутьме леса закричала далекая птица.

– Жуть какая, – поежилась Иллария. – Сказочная!

И чего больше было в ее восклицании – ужаса или восхищения, Иван не понял.

Жуть.

Некогда лес тянулся, сродняясь с иными лесами, перерождаясь из мрачного ельника в светлый праздничный березняк, в осинник с серебряными монетками-листьями, полный зыбких теней… в осиннике зрели красноголовики, и Иван каждую осень выбирался на тихую охоту.

Душой отдыхал.

И считал летящую паутину по детской давней привычке, если на юг, то к добру.

Ему вдруг захотелось показать этой потерянной женщине, которая живет, на одном упрямстве живет, тот осинник. Со времен Иванова детства осины поднялись из моховых подушек, проросли литыми светлыми колоннами до самого неба. Но по-прежнему живут на корнях красноголовики в нарядных грибных шапках, с тугими, темнеющими на срезе ножками. И поднимаются цитадели муравьиных куч. Раскрывает жесткие листья багульник. И на краю, на старом болоте, где еще встречаются ужи, гадюки и огромные кусты голубики, вьется красная клюква.

– Ягоды любишь?

Машина выползла на улицу.

Заборы. Дома… и снова заборы. Старые – прогнившие, порой обвалившиеся. И в провалы лезут любопытные полудикие куры тетки Тони. Они у нее здоровые, голенастые и бойкие на диво. Старый же петух с выбитым глазом зорко стережет гарем, не подпустит к курам ни мелкого бродячего пса, охочего до этакой добычи, ни кота, ни даже лиса… а лисы порой забредали.

– Люблю, – Иллария погладила тощий живот. – Ягоды мне можно… а у тебя какие есть?

– Всякие.

Его дом встречал хозяина запертыми ставнями, которые разбухли от частых дождей. Краска облезла. И во дворе поднялась лебеда едва ли не по пояс, заглушая молодую яблоневую поросль. Косить придется. Иван косить умел, еще от деда Назара научился, когда жив был раздражительный старик, бобылем всю жизнь проживший.

– Ворота открыть? – спросила Лара, когда машина остановилась, и не дожидаясь ответа, выбралась. Она потянулась, подпрыгнула, разминая затекшие ноги. А ведь ехали недолго…

…и худая, болезненно худая.

Язва? И язва тоже. Нервы – ее болезнь, страх, который никуда не ушел, пусть бы этой женщине и удалось изгнать его. Она борется, выматывая себя, тратит остатки сил на войну и скоро падет в бою с собой же.

Не сейчас.

Иллария не без труда сдвинула с места широкие лопасти ворот и рукой махнула, мол, свободен проезд. Машина вползала, сминая колесами одичалые травы. И через открытое окно доносился медвяный аромат цветов. Нет, их Иван никогда не сеял и с огородом не возился, потому как знал – не сумеет вырываться из города часто. А значит, зарастут грядки бурьяном и осотом, полынью. Двор-то проще… в палисаднике поднимались кусты шиповника, еще бабкой посаженные. И упрямые рыже-черные рудбекии, над которыми гудели пчелы. Малина разрослась, выпустила осторожные плети за забор, проверяя, есть ли там жизнь.

Иллария не утерпев сняла крупную ягоду, сунула в рот и зажмурилась:

– Сладко!

– Там еще кусты смородины есть и крыжовник, – Иван возился с дверным замком, поставленным за исключительную надежность, но как выяснилось, к ней прилагался дурной характер. – И вишня, думаю, должна поспеть. А вот яблоки – только через месяц.

– Вишня… яблоки… рай земной.

А Машка называла это место сельскохозяйственным адом, не понимая упрямой Ивановой к нему привязанности. Приезжала и выходила из машины хмурая. В дом шла с оскорбленным видом, чтобы сесть у окошка с книгой или вот с ноутом… она принципиально отказывалась помогать с уборкой.

Или с прополкой.

…Она ведь не рабыня. Она отдыхать приехала.

– Дом надо проветрить, – сказала Иллария, переступив порог. – Ты давненько сюда не наведывался.

Это точно, еще с зимы. Зимой в доме иначе, холодно, но холод этот заставляет жаться к печке, и полы, деревянные паркетные с подогревом, не спасают. Иван облачается в свитер с орнаментом, и в старые вельветовые брюки, вытертые на коленях.

Разжигает камин.

И берет в руки газету… он сам себе видится помещиком на отдыхе, осталось только собаку завести, но у Машки на шерсть аллергия.

– Давай ты ставни снимай, – Иллария бросила сумку на пол и достала тапочки, – а я окна открою. И покажи, где у тебя тряпки…

– Убирать собралась?

– Полагаешь, не стоит? – она провела сложенными щепотью пальцами по полке. – Извини, Иван, но в таком бардаке существовать – преступление.

Женщина действия.

И вооружившись тряпкой, Иллария принялась за уборку. Она подобрала свою непомерную юбку, выставив голые синеватые ноги. И рукава блузки закатала, оказалось, что и руки у Илларии под стать ногам, тощие и синеватые, со вспухшими венами.

– Не смотри, – бросила раздраженно, поймав внимательный взгляд Ивана. – Я не наркоманка.

– И не думал.

– А люди обычно думают… это после того… почти ничего есть не могу… он говорил, что модель должна быть стройной и… я привыкла к овсянке на воде. К кашам… а потом вот оказалось, что нервное и язва. Меня Машка уговаривала к психотерапевту обратиться.

Забравшись на подоконник, Иллария сражалась со стеклом. Она терла его мятой газетой остервенело, уже не замечая, что окно чистое, сухое…

– Может, стоило совета послушать?

– Может, и стоило.

Тазик и тряпка нашлись на кухне. Полы Иван мыть не любил, но умел.

– Лучше половики во двор вынеси. Вытряхнуть надо, – по-своему распорядилась Иллария и добавила тихо: – Я не сумасшедшая… я просто никак не могу отделаться от него.

И от страха, который убивает ее медленно, но верно.

Половики Иван вынес, закинув на ветку старой яблони, низкую, удобную, словно нарочно выращенную именно для выбивания половиков, избавил от пыли. А потом заглянул в одичалый сад и набрал вишен, темно-рубиновых, крупных и сладких.

Высыпал в почти чистую миску.

– Это тебе… за работу.

Он поставил вишни на стол и отступил, точно опасаясь, что Лара откажется от подарка. Да нет, не подарок, жест вежливости.

Угощение.

Не отказалась. Улыбнулась робко.

– Обожаю вишни, – тихо сказала Иллария. – С детства.

Она ела их, забравшись на стул, скрестив ноги и подперев острый подбородок ладонью. Брала по одной, разглядывала, отправляла в рот и жмурилась от удовольствия… и картина эта мирная была до того благостна, что Иван сам себе удивлялся.

– И с чего начнем? – спросила Иллария, поднимая за зеленый хвостик очередную ягоду.

– Со знакомства.

Идея по-прежнему не нравилась Ивану. Он понимал, что без Лары придется сложнее, но все равно предпочел бы, чтобы она осталась в городе.

В городе безопасней.

– Тогда пошли, – Лара вишню отложила с явным сожалением.

– Куда?

– Знакомиться. Чего кота за яйца тянуть.

Грубо, но по сути верно. Вот только имелся нюанс.

– Надо бы показать тебе всех, но так, чтобы тебя не показывать, – сказал Иван, потерев подбородок, на котором уже пробилась колючая щетина. Был за ним подобный недостаток, сколь ни брейся, а часа через два-три все равно вырастет. Машку это донельзя раздражало. Щетина кололась, Машка злилась, Иван брился… а оно опять.

Не нужно вспоминать. От воспоминаний становится больно. Не уберег. И дурак этакий, не заметил, до чего ей, Машке, с ним плохо. Обыватель… и на мертвых не обижаются.

Лара ждала продолжения.

– Конечно, может статься, этот твой знает, что ты здесь, но если нет, нечего ему задачу облегчать…

– И если это он? – Иллария уставилась темными круглыми глазами.

Аккурат, как вишни вызревшие.

– Если он, тогда и решим.

Иван сомневался, что все будет настолько просто. Он протянул руку и сказал:

– Идем.

Тропой, протоптанной еще в глубоком детстве меж бурьяна и лебеды, в одичалом малиннике, что выбрался за заборы.

…Детская игра в войну.

И взрослая женщина, которая боится. Ее рука дрожит, но Иллария упрямо идет. Шаг за шагом. И могучие листья дудника касаются ее щек, точно утешая.

– Стой, – Иван дернул, и Лара послушно замерла.

Вдвоем присели, прячась за высоким кустом черемухи.

– Это Сигизмунд…

– Не он, – сразу сказала Иллария, выдохнув с немалым облегчением. – Он какой-то…

…Слащавый, лакированный точно. И Ивана всякий раз подмывает лак этот сковырнуть. Детское желание, глупое.

Иван помнил, как Сигизмунд появился в его дворе. Белая шляпа с высокой тульей. Белый же пиджак. Штаны светлые в узкую полоску и широкие подтяжки. Рубашка мятая, но ему Машка потом объяснила, что льняным вещам позволено мятыми быть. Это тренд такой.

Иван в трендах ничего не смыслил.

В руках Сигизмунд держал тросточку и, сняв шляпу, долго перед Машкой раскланивался, вытанцовывал. Пожалуй, был бы хвост, распустил бы, павлин стареющий. Тогда его танцы, его натужные попытки напустить на себя важность, загадочность, намеки на грядущую славу казались смешными.

А Машка слушала с раскрытыми глазами. Ей льстило живого писателя увидеть, и что писатель этот к ручке прикладывается, называет Машку то богиней, то музой…

…Могла бы на него польститься?

И глядя на Сигизмунда, который неторопливо, будто прогуливаясь, шел по улочке, Иван душил запоздалую ревность. Писатель? Да мошенник он, выбравший удобную маску. Но хорош. Моложав. И лицо приятное. Он умеет притворяться, улыбаться, говорить именно то, что женщины хотят услышать… и все-таки не он. Иван не знал, откуда появилась такая уверенность, но и сам выдохнул с облегчением.

А Сигизмунд остановился у старого тополя и постучал тросточкой по коре. Вытащил из кармана часы, бросил взгляд на циферблат… нахмурился… и опять постучал.

Ждет кого-то?

Кого?

И что вообще привело его в деревню? Вряд ли любовь к местным пасторалям. Как-то Иван прежде не задумывался, почему люди в Козлах живут… вот Сигизмунду тут явно не место, а он держится уж который год кряду. Или просто больше негде?

– Мы долго здесь сидеть будем? – прошипела Иллария.

– Сейчас, – Иван нехотя отпустил тонкую ее руку. – Видишь, он ждет кого-то… вдруг да… местный просто помогает твоему?

Мысль очевидная, но только сейчас в голову пришла. И Иллария затаилась, сжалась клубком, приникнув к Ивану. Наверное, она сама того не заметила, и следовало бы отодвинуться, но Иван остался на месте.

– Я не дам тебя в обиду, – пообещал одними губами.

А она услышала и ответила:

– Спасибо.

Меж тем на дороге появилось новое действующее лицо, которое внушало Ивану самые противоречивые чувства. Вовка шел быстрым шагом, держа за руку тонкую рыжеволосую девчонку, которая за Вовкой не поспевала. Она бежала, останавливалась, дергала, пытаясь руку высвободить, но Вовка держал крепко.

И не оборачивался.

– Это внук бабы Гали, – сказал Иван, и с удовольствием отметил, что Иллария покачала головой. Значит, не Вовка.

Нет, Вовка еще тот поганец, Иван помнит, как дрались с ним. Но когда это было? Давно, когда Иван учился в школе. В младших классах. И в средних тоже. И в старших еще, но там по-серьезному, из-за девчонки. Дуэль на кулаках и секунданты. Горький песок и нос разбитый. Кровь льется и никак не останавливается, а губы не слушаются.

Вовкина протянутая рука и гулкое:

– Ты это, извиняй, я сил не рассчитал.

Он же рвал подорожник и тысячелистник, тер в красных слишком крупных для подростка ладонях, а растерев, совал Ивану, чтобы тот приложил. Кровь остановится.

Вовка жил в Козлах подолгу. Что-то там у его родителей не ладилось или, наоборот, ладилось, и они спроваживали сына, чтоб не мешал. А тот быстро привык и к бабе Гале, и к свободе… потом, Иван слышал, в легионеры подался, а вернулся не так давно. И Антонина про него рассказывала, хмурилась… вроде про хорошего психотерапевта спрашивала.

Он кого-то порекомендовал и забыл.

Почему сейчас вспомнил?

Вовка таки выпустил рыжую. Откуда она взялась? Или Вовка невесту в Козлы привез? Додумать у Ивана не получилось. Вовка схватил Сигизмунда за отвороты пиджака и поднял.

– Ну, паскуда, – Вовкин бас гремел на всю улицу, – сознавайся!

– В чем? – дрожащим голосом произнес Сигизмунд. – Я ничего не делал!

Иван ему не поверил. Вовка тоже, он тряхнул писателя и повторил:

– Сознавайся.

– В чем?

Сигизмунд, удивительное дело, успокоился быстро. Вовки он не боялся.

– Я ничего не делал! И будьте так любезны немедленно меня отпустить! Евгения, скажите вашему спутнику, что он ведет себя неподобающим образом!

Рыжая покраснела, но промолчала.

– Зачем Женьку пугал? – Вовка переформулировал вопрос.

– Кто? Я? – совершенно неискренне удивился Сигизмунд. – Простите, Евгения, если наш с вами разговор вас смутил… мне очень жаль… но это еще не повод вести себя подобным хамским образом! Владимир, я буду жаловаться! Я на вас заявление напишу!

– Пиши, – ответил Вовка, но жертву все-таки отпустил. – Слушай сюда, паскудина. Я не знаю, кто тебе помогал, но еще одна подобная выходка, и я тебя вместе с тем котом закопаю.

– С к-каким котом?

Удивительное дело, теперь Вовка говорил негромко, но спокойно и уверенно, так, что даже Иван понял – и вправду закопает.

– С тем, которого твой дружок Женьке подбросил.

Вовка разжал руку и пиджачок измятый пригладил. Хотел по шляпе похлопать, но Сигизмунд отскочил:

– Я не виноват! – взвизгнул он, прячась от Вовкиной заботы за широким стволом тополя. – Это не я!

– Не ты… но я сказал, а ты услышал.

– Не посмеешь…

– Сигизмунд, – Вовка улыбался. И глядя на эту его улыбку, Иван понял, что вряд ли хороший психотерапевт помог Вовке, если к нему вовсе обращались. – Ты не поверишь, сколько всего я смею… и посмею…

Рыжая Евгения положила ладошку на могучее Вовкино плечо, и он вдруг успокоился. Отступил.

– Нехорошо женщин пугать, Сигизмунд.

– Псих!

– Интересная личность, – шепотом сказала Иллария. – Но это не он… точно не он…

…А Вовка понравился бы Машке? Вряд ли… сильный, это да. И с прошлым, которое могло бы показаться загадочным. Но сложно представить, что Вовка обладает в достаточной мере трепетной душой, чтобы Машку привлечь. И поэзия – не его конек, и вообще тонкие движения разума. Нет, он слишком прост, слишком груб, пускай местами и нарочито.

Тоже маска.

И странно, что такой человек, как Вовка, под маской прячется. Защищается? Надо бы подойти и… и что сказать? Помнишь, как ты мне нос сломал?

Вовка ушел, утащив за собой рыженькую, а Сигизмунд остался. Он тщательно оправлял одежду, а потом глянул вслед Вовке и сплюнул под ноги. Сказал что-то, но очень тихо, так, что Иван не расслышал. Потом вытащил часы и нахмурился…

– Мы за ним? – деловито поинтересовалась Иллария. И сама себе ответила: – За ним. Подозрительный тип… мне он не нравится.