Клинок Минотавра Лесина Екатерина

С этим сложно было спорить. И когда Минотавр разжал пальцы, Анечка не отстранилась, спросила:

– Как ты его получил. Расскажи… пожалуйста.

А глаза его рассмотреть не получается, то ли серые, то ли синие… а может и вовсе карие?

– Девяносто седьмой… мы расслабились, как я уже сказал, – он говорит, не сводя настороженного взгляда. – А это недопустимо… знаешь, что когда идет косяк жирной рыбы, то следом непременно тянутся хищники. Я уже говорил, что в городе объявились китайцы? Говорил… приграничье все-таки… а граница стала едва ли не формальностью. Вот следом за торгашами и подтянулись те, кто с торговли кормится. Поначалу пытались договориться. И мы поддались. Не хотелось воевать. К тому времени мы уже не пацанами были, опытными себя считали. И богатыми. Не считали, реально богатыми были… я вот дом построил. И кабак купил. Казалось верхом предпринимательской мысли – кабак держать… а потом еще фирму, которая техникой занялась. Компьютерами… ну да не суть важно. Главное, что про спортивные штаны забыл уже. И рисковать не хотелось, вот и дали китайцам на откуп рынок. С другого-то жили большей частью. А когда живешь, да хорошо живешь, то к чему в старое дерьмо лезть?

Аня кивнула. Она поймала себя на мысли, что ей нравится слушать Минотавра. Голос у него низкий, с хрипотцой. И рассказывает он интересно. Мама о таком молчала. Она вообще не любила вспоминать ни то странное время, которое называла безумным, ни Анечкиного отца…

– А уступка, дорогая, это проявление слабости. Нас и сочли слабыми. Мама с Аськой у меня в доме жили, потому что устали нищенствовать… Аська готовилась в Англию ехать… учиться… она и поехала, кстати. Мама хозяйством занималась… Ленка еще была, моя подруга… мы пожениться собирались. Знаешь, я в ней не видел хищницы. Напротив, казалось, поймал птицу счастья, редкую, певчую. Профессорская дочка, интеллигентная от макушки до розовых пяток своих. И говорит она правильно, и мат не употребляет… не курит, не пьет… держится королевой. Я на нее надышаться не мог, баловал, а она только улыбалась. Идиот.

– Она тебя бросила?

– Не спеши, Аня. Мы ж по порядку… знаешь, я, наверное, никогда ни с кем не разговаривал вот так, откровенно. Ты умеешь слушать.

А что ей еще остается?

Слушать. И задавать вопросы, привязывая его нитями слов, к сожалению, не настолько прочными, чтобы удержать от убийства. Но хотя бы время… время и надежда на чудо.

– Мы поехали выбирать декорации для ресторана… я за рулем, мама рядом. Ее в машине, даже в хорошей машине, а у меня, поверь, была лучшая в городе, укачивало. На заднем сиденье – Ленка и Аська, почти подружки, хотя Аська Ленку недолюбливала, эти ваши бабьи дрязги на пустом месте.

– Или твоя сестра чувствовала, что твоей невесте нельзя доверять.

Не услышал, отмахнулся…

– Бомбу на дороге заложили… рвануло перед самой машиной. Осколки веером, но… повезло, мы перевернулись, и только. А они с двух сторон, автоматами. Пули цокали… пахло паленым… я кричал, чтобы лежали, не смели вставать… охрана сзади отстреливается, но понимаю, что не сдюжат. Хотя и эти задерживаться не будут, не самоубийцы же. Паленым пахнет и еще кровью. Я-то к запахам привычный, Аська повизгивает… ей случалось на стрельбище бывать. Потом, когда все закончилось, сказали, что маму сразу убило, что не мучилась она… Аська три пули получила, но ничего, вырезали… крови вот много потеряла… но она сильная, выкарабкалась. У меня от осколка шрам… много шрамов… и еще в кишках пуля застряла, думал, отойду на тот свет… но задержался. В больницу вот надолго загремел… а как выполз, то и выяснилось, что от бизнеса моего остались рожки да ножки… дом вот сохранился, потому как на Аську оформлен был. И груз компьютеров в подвале, контрабанда, которую в фирму кинуть не успел.

Минотавр поднялся, двигался он легко, плавно, и проскальзывало в облике его, в движениях, что-то донельзя хищное. Он прошелся вдоль стены, остановился, повернувшись к Ане спиной, руки скрестил.

– Я еще в больнице стал думать, откуда они… чтобы засаду организовать, нужно знать маршрут. А мы ведь не собирались в тот день никуда… но Ленке позвонили, дескать, хрень какая-то прибыла… из Италии… дизайнерская… и как ей было отказать?

– Она…

– Сдала меня. И не только меня, себя я бы ей еще простил, – он сунул руку под маску и потер глаза. – Я ведь нашел ее, шалаву этакую… пять лет потратил, а нашел… многое вскрылось о моей певчей птичке… еще та тварь, пробы ставить негде. Я спросить хотел, за что? Что я ей сделал? А мама? Аська? У Аськи с той поры шрамы… и машин она боится. Лучшие доктора лечили, а она все равно… и звуков громких. Последствия пережитого стресса. Знаешь, что мне Ленка ответила?

– Нет.

– Что она меня ненавидела. Не лично меня, но таких, как я, скороспелых, думающих, будто весь мир у них в кармане. Ее отец работу потерял. А мать никогда-то толком и не трудилась… и бывший жених из перспективного стал вдруг ненужным… а тут я, при деньгах… грязных деньгах. Только те, которые она за свою подставу получила, ничуть не чище.

Он выдохнул.

– И нет, эту тварь я не тронул… уже перекипел. Притерпелся. Знаешь, работа спасла. Когда из больнички выполз, огляделся и понял, что мир уже другой. В нем теперь не пистолеты правят, а бабки. И если хочу и дальше сидеть на вершине, то должен научиться эти бабки зарабатывать.

Спрашивать, получилось ли у него, Анечка не стала.

Очевидно же.

Минотавр ушел. А она вновь осталась одна. Как он сказал? Притерпелась к тишине, к белому кафелю… и платье вот… жемчуг речной. Вышивка. Тяжелая неудобная ткань, но в платье теплее.

И Аня, обняв колени, тихо заплакала.

Ей очень хотелось увидеть солнце.

В поместье его не ждали, но ворота были открыты. Хорошее место, ухоженное. Небольшой дом, украшенный портиком, который поддерживали четыре колонны. За домом виднелись конюшни, амбар и прочие хозяйственные постройки. По двору лениво бродили куры, драли сухую траву. Дремал цепной кобель, разомлевший на солнце, он и не думал предупредить хозяев о визите гостя.

– Милая, ну что ты нос воротишь, все равно никто тебе лучше предложения не сделает, – этот голос донесся из приоткрытого окна. – Или ты и вправду собралась остаток жизни здесь провести?

– Почему нет? – ответила женщина. – Здесь спокойно. Уютно. И жизнь налажена.

– Боже, Петя, скажи хоть ты ей…

– Не жизнь, – охотно отозвался невидимый Петя, – а существование. Драгоценная кузина, неужто вам и вправду охота остаток жизни провести в деревне?

– Да.

Неудобно подслушивать, но Натан Степаныч с места не сдвинулся, платок вытащил, принялся обмахиваться, будто бы отходя от жары. Пока его не замечали, но как долго сие продлится, он не знал.

– Чушь какая! – первый мужчина не сдавался, надо полагать, это Павел, племянник покойного князя. – С вашей красотой, дорогая кузина, только в столице блистать. Не упрямьтесь, подпишите бумаги, и завтра же мы увезем вас отсюда…

– И куда же? – в голосе женщины Натану Степанычу послышалась насмешка.

– Не важно! Но месяца не пройдет, и вы получите такие дивиденды, о которых только мечтать…

– Дорогой кузен, – она не дала себе труда скрыть ядовитые ноты, подчеркивая, что родство это ей в тягость, – вы, верно, полагаете меня совсем глупой, если думаете, что я вложу хоть копейку в ваше сомнительного пошиба мероприятие. Вы меня утомили…

– Мы, дорогая кузина, – прошипел Петр, едва сдерживая ярость, – только начали беседу. Или вы полагаете, что мы так легко отступимся? Ежели не хотите продавать поместье, то будьте любезны выделить нам с братом две трети его стоимости.

– Что?

– То, что слышали, дорогая. У покойного дядюшки трое наследников, и если…

– В завещании сказано, что…

– Плевать на завещание! – мужчина не сдержался.

– Дорогой кузен, – тон женщины стал ледяным. – Сейчас я поднимусь к себе. Мигрень разыгралась от ваших криков. А когда спущусь, надеюсь, вы с братом успокоитесь… если же нет, если вы и дальше продолжите испытывать на крепость мои несчастные нервы, я вынуждена буду отказать вам от дома.

И Натан Степаныч решил, что настал удобный момент, чтобы дать о себе знать.

– Есть кто дома? – бодро крикнул он, и сонный кобель, приоткрыв глаз, гавкнул для порядка.

Двери открыла осоловелая служанка.

– Будьте любезны, доложите княжне, что к ней из городу явились…

Визитную карточку, заведенную аккурат для таких вот случаев, Натан Степаныч протянул, и служанка взяла. Отсутствовала недолго, вернулась и, ни слова не сказав, за собой поманила.

В гостиной, обставленной хоть и просто, но со вкусом, были трое. У окна устроилась княжна Елизавета, женщина и вправду красоты удивительной. Высока. Стройна. Легка в кости. Ей идет смуглота, выдающая восточную кровь. Черные волосы пока не тронуты сединой, но Натан Степаныч знал – уже недолго осталось. Было в этой женщине что-то осеннее, догорающее, того и гляди, полыхнет последним ярким костром тихая ее жизнь, отгорит и уступит место зиме-старости.

Смотрит свысока, но все же улыбается.

И права вдовица, маска на ней, привычная такая маска смирения. Руки сложила, пальчиками тонкими за пальчики держится. Осанка прямая, но взор опущен долу.

– Доброго дня, Елизавета Алексеевна, – сказал Натан Степаныч.

– Доброго, – голос-призрак.

Вздох. И платочек черный прижимается к уголку глаза, подбирая несуществующую слезинку. Фыркает мужчина в черном пиджаке с засаленными рукавами. Второй же отворачивается.

Петр и Павел.

Павел и Петр… близнецы, племянники князя, обиженные на дорогую кузину, не желающую делить с ними наследство. Некогда, пожалуй, сходство и вправду было удивительным, но годы развели этих двоих.

Один располнел, поплыл лицом, на котором проступили красные пятна. Второй, напротив, сделался болезненно-худ.

– Павел Тавровский, – первым представился высокий.

– Петр Тавровский…

– Натан Степанович, следователь. Послан старинным приятелем вашего… дяди, дабы разобраться в обстоятельствах его смерти.

Он ожидал неудовольствия, раздражения или уверений, что ничего-то сверхъестественного в этой смерти нет, потому как сердце у дорогого дядюшки пошаливало… но Павел Тавровский скривился и бросил:

– А что расследовать? Она его убила. Сначала Мишку, а потом и…

– Михаил жив…

– Ну да, только в монастырь ушел, а ты не желаешь говорить, в какой…

– Михаил жив, – жестче повторила княжна, и черные глаза ее полыхнули гневом. – И я уважаю его волю.

– Она, она, – подтвердил Петр, вытирая потные ладони о жилет. – Ведьма.

– Боюсь, – Натан Степаныч позволил себе улыбку, – обвинения в ведьмовстве ныне… неактуальны.

– Зря. Или полагаете, что ведьм не существует?

– Увы, я реалист.

– И я реалист, – Павел усмехнулся, – и вижу, вон ведьма, сидит, улыбается… знаете, а ведь дядя всегда видел ее гнилую натуру, но в последний год она и ему глаза застила. Заставила завещание переписать.

– Тебя только это и волнует, – раздражение прорвалось в голосе княжны, но более ни жестом, ни взглядом не выдала она своего гнева.

– Конечно, дорогая кузина, нас это волнует, – ответил за братца Петр. – Потому как несправедливо это… ты не крови Тавровских…

Ссора тлела давно, пожалуй, она утомила всех участников, оттого и не было в обвинениях прежней страсти.

– Мы могли бы побеседовать более предметно? Желательно, с каждым наедине, – Натан Степаныч не был уверен, что разговаривать с ним захотят. Все ж таки полномочия его были ограничены, впрочем, он уже примерно знал, что произошло в усадьбе, но прекрасно понимал – доказать не выйдет.

Знание его – пустое.

И нужно единственно начальству, дабы посчитало оное свой долг дружеский исполненным.

– Прошу вас, – княжна поднялась. – А вы… завтра же вон.

Ответом ей был издевательский смех.

– Вы простите, – мягкий голос, бархатный, и взгляд из-под черных ресниц опаляет. Ох, был бы Натан Степаныч помоложе, затуманила бы ему эта красота очи, дала бы надежду, отвлекла пустыми мечтаниями. К счастью, возраст и врожденное здравомыслие не позволили ошибку допустить. – Они… совершенно обезумели после дядиной смерти. Почему-то решили, что теперь имеют право распоряжаться здесь. А я только женщина и ничего не могу им сделать… жаловаться? Куда? Да и напиши я жалобу, они в суд подадут, оспорят завещание… ничего, конечно, не добьются, но тяжба может затянуться на годы… а я устала от всего этого.

Гостиная, небольшая и скудно обставленная. Здесь мебель старая, хотя и диван, и кресла перетягивали, а старый паркет недавно покрывали лаком. И запах его, едва уловимый, но раздражающий, витает в воздухе.

Княжна вновь устроилась у окна, повернулась, позволяя Натану Степанычу оценить точеный профиль. С горькой усмешкой она спросила:

– Вы тоже полагаете меня ведьмой?

– Отнюдь нет, я, милая Елизавета Алексеевна, в существование ведьм не верю. Профессия не та… возраст опять же.

– Зря, – спокойно ответила княжна. – Ведьмой была моя матушка, настоящей, черной. Это она прокляла и отца… и Мишеньку… полагаю, отец отправил то письмо?

– Вы читали?

– Он долго сомневался. Он не привык делиться сомнениями, но так уж получилось… те происшествия и вправду имели место. Я предложила нанять кого-то, чтобы расследовать их…

…Или просто сунула нос в чужие бумаги, но сжечь письмо побоялась?

– Итак, отец все-таки не ошибся, но опоздал, и его убили, – она вздохнула и поднялась. – Вы ведь в курсе той давней истории… отец всего не знал. Он упомянул Рог Минотавра, но как забаву, диковинку, меж тем этот клинок достался матушке по наследству. Она была в своем праве забрать его. Видите ли, молодая, наивная, она поверила любовнику, но когда поняла, что жениться на ней он не собирается, то…

– Нашла другую жертву.

– Можно и так сказать. Клинок исполняет желания. Самые заветные, самые яркие, но взамен берет жизнь. Ломоть за ломтем… и бойтесь исполненных желаний. Матушка хотела вырваться из дому, и он исполнил, подарив ей встречу с тем первым мужчиной, который увез ее из селения. Она хотела найти мужа, и клинок привел к ней отца. Знатного, но бедного… он всегда точно исполнял просьбы.

Печальная улыбка, и пальцы скользят по губам.

– А что просили вы? – поинтересовался Натан Степаныч.

– Я… я просила сделать так, чтобы меня любили…

– Кто?

– Кто-нибудь, но чтобы искренне, до безумия… он исполнил желание, – болезненный смешок и прикрытые глаза, выражение не раскаяния, скорее полусна.

Женщина-сфинкс хранит свои тайны.

– Вам, наверное, сложно понять, но в моей жизни любви не было. Матушка родила меня в надежде на то, что ее покровитель теперь уж точно не бросит нас… наивная. Когда она заболела, он ушел, оставив двести рублей. Так я узнала цену отцовской любви. О матушке я и вовсе никогда не заблуждалась. Она смотрела на меня, как на средство добиться желаемого, когда же не вышло… она вымещала на мне свои обиды, ненависть, которая заполняла пустоту души. Я не могла понять, что происходит, пока сама… мы вернулись сюда, и я вновь оказалась лишней. Алексей, уж простите, называть его отцом не могу, всякий раз, завидев меня, брезгливо кривился. Виновата была матушка, а на свою беду я слишком сильно оказалась на нее похожа.

Княжна отвернулась, застыла, уперев пальцы в щеку.

– От меня ждали подлости, и знаете, не могу винить князя. Вам скажут, что… не важно, не слушайте, Алексей был человеком в высшей степени благородным. Он принял маму, он позволил остаться мне, и я ни в чем не знала нужды. Тогда мне казалось несправедливым, что Мишу любят, а я… я словно заноза в чужой душе. Иного хотелось. Счастья.

– Оно было?

– Было. Недолгим. Вы же знаете. Я пыталась удержать его. Уговаривала. А он вдруг… это как помрачение рассудка. Михаил сделался ревнив. Он желал контролировать каждый мой шаг, каждый вздох, каждый взгляд. Мне это виделось проявлением любви…

– Той, которая до безумия?

– Да. С каждым днем безумия становилось больше, а любви – меньше. Однажды он меня избил, решил, что я слишком пристально смотрела на одного… не важно, на кого. Миша просил прощения, руки целовал. И пытаясь заглушить чувство вины, принял опиум. Я не рассказывала этого Алексею, не желала, он очень любил сына… и я любила. Терпела, сколько могла, пыталась вытащить… увезла в глухую деревню, а он набросился на меня с ножом… сбежал… стыдно рассказывать о таком.

Но княжна позабыла о стыде? Или за ее трогающей душу историей скрывается иное?

Заворожит?

Староват Натан Степаныч для этаких-то дел, да и пользы от него никакой.

– Я уговорила его поехать в Оптину пустынь, надеялась, что там снизойдет благословение… и угадала, только вернуться пришлось без мужа. Я вновь осталась одна. Ни денег, ни надежд, ни… Алексей принял. И письмо Мишенькино читал… смотрел на меня… видел ее. Если бы вы знали, до чего я ненавижу собственное лицо!

Тихо сказано, но с какой страстью! И глаза черные полыхнули.

– Верно говорят, не родись красивой, а… Алексей предлагал устроить мою судьбу, он тоже испытывал чувство вины, на сей раз передо мной. Я же говорила, что он был на редкость порядочным светлым человеком. Я отказалась. Я не хотела, чтобы еще кто-то сошел с ума.

Натан Степаныч кивнул.

– Елизавета Алексеевна, – спросил он, – о тех происшествиях, о которых упоминал ваш отец… вы знали?

– Знала. С собаками Петр дело имеет, он некогда собачьи бои устраивал, очередной его прожект… некоторые прожекты удивительно безумны. Я его боюсь.

– Петра?

– И Павла тоже. Два ворона, которые, уж простите, не оставят меня в покое. И я не знаю, что делать… хотите, я покажу его?

– Кого?

– Рог Минотавра… погодите, – княжна вышла и отсутствовала минут пять, которых Натану Степанычу хватило, чтобы еще раз осмотреться. Он приметил, что мебель стара, однако заботливо подновлена, и ткань обивки не из дорогих, но смотрится нарядно. На стене некогда висела картина… куда ушла? Осталось пятно…

– Пришлось продать, – сказала Елизавета Алексеевна, подавая сверток. – У Петра с Павлом имелись… опасные долги. А за картину удалось выручить неплохую сумму. И каминные часы ушли… многое… им все мало. Всегда-то мало… думаете, я не помню, как они выставили нас?

Сверток оказался тяжелым, и Натан Степаныч, положив его на кофейный столик, подцепил бечеву.

– И ладно бы просто указали на дверь, нет, они были пьяны. Отца похоронили, а эти двое… отпускали нелепые шуточки, мол, не потерпят разврата в своем доме… а когда мы собрали вещи, они велели чемоданы открыть, проверяли, не унесла ли я серебряных ложечек.

Смуглое лицо побледнело от ярости, губы сделались серы, а глаза превратились в провалы.

– И теперь мне приходится терпеть их здесь!

Бечева съехала, и бумага, плотная, промасленная, в каковую на почте заворачивали посылки, сама разошлась, выпуская простенькие потертые ножны.

– Нет… я терпеть не стану… хватит… – Елизавета Алексеевна, сбросив маску равнодушного спокойствия, мерила комнату шагами. Она словно забыла и о присутствии Натана Степаныча, и о собственном перед родичами страхе. – Пусть уходят… оставят меня в покое…

– Значит, вы полагаете, пса натравил Петр?

– А лестницу смазал Павел. Я узнавала у кухарки, накануне он заглядывал на кухню. Это не преступление, но прежде Павел никогда интереса к хозяйственным делам не проявлял. Не удивлюсь, если окажется, что эти двое и для меня уже придумали… несчастный случай.

Клинок лег в протянутую руку. Недлинный, пяди в полторы, он был меж тем тяжел. И при всей своей простоте – бронза старая, потемневшая от времени – завораживал. Натан Степаныч вдруг понял, что не способен отвести взгляд, и провел по кривоватому, изогнутому наподобие бычьего рога клинку ладонью.

– Осторожней, – предупредила княжна. – В него легко влюбиться. Ему легко поверить. Он исполнит ваше желание, только попросите, но помните, все одно не будете счастливы.

В рукояти поблескивал темный камень, отполированный гладко, он казался Натану Степанычу этаким глазом, от которого не укрыться.

– К кому вы ходили той ночью? – перевернув клинок, Натан Степаныч не удержался, погладил бронзовую шкуру его, делясь своим теплом.

Ах, ежели б и вправду исполняла пречудная вещица желания, то о чем бы Натан Степаныч попросил? Он задумался всерьез. Богатства? Помилуйте, имелись у Натана Степановича собственные его сбережения, не сказать, чтобы великие, но ему на старость хватит. Он привык к скромной жизни. Карьеры? Да куда ему, в его-то годы, о карьере думать? Никогда-то Натан Степаныч особым честолюбием не отличался. И дослужился до своего чина, и был всецело им доволен. Любви? Разве что… пусть бы прониклась милейшая Алевтина Михайловна к старому своему поклоннику глубоким и искренним чувством… или лучше не надо. Сложилось так, как оно сложилось, и пусть порой терзает сердце тоска, но честная она. Лучше уж такая, нежели неспокойная дареная любовь. Показалось, нагрелся под рукой Рог Минотавра, потяжелел вдруг.

Экий он, Натан Степаныч, оказывается, к сердечным историям чуткий. Осталось слезу пустить и умилиться…

– Как вы узнали? – закрываться княжна не стала.

И клинок в ножнах приняла, коснулась было рукояти с камнем-глазом, но руку тотчас убрала.

– След остался… в тот вечер, верно, дождь шел?

Княжна кивнула, уточнив.

– Накануне, но сильный.

– И землица размокла… у подножия-то песочек, туда его водой сносит, а на вершине холма – глина, вот ваша ножка на глине и отпечаталась. К слову, вы могли сослаться, что отпечаток давний, не с той ночи.

– Могла бы, – она прижала клинок к груди. – Но я устала врать. И притворяться устала тоже… да, той ночью, точнее, вечером я ушла из дому. На свидание. К мужчине. Презираете?

– Отнюдь нет, Елизавета Алексеевна, – Натан Степаныч сказал чистую правду.

Он даже знал, кем был тот мужчина, который сумел очаровать княжну.

– И давно вы с отцом Сергием встречаетесь…

– Что? Да… – она улыбнулась искренне, светло. – И спрашивать не стану, откуда вам о нас известно…

– Так ведь больше не к кому. Сами подумайте, Елизавета Алексеевна, ну не в деревню же вам бегать…

– Они с Алексеем враждовали, – княжна все же присела у окна и, положив клинок в ножнах на юбки, гладила его с нежностью, точно живого, – это была глупая нелепая вражда. Взрослые мужчины, а… Сергей не желал слышать о примирении, про Алексея и говорить было нечего…

– А вы?

– Я желала быть любимой. Счастливой. Пусть никогда не осмелюсь выставить это счастье на люди. Отец жил с матушкой Михаила открыто, никого не стыдясь, но с мужчин иной спрос… да и если станет вдруг известно о нашем романе, то Сергею придется нелегко. Осудят. Отвернутся. Напишут жалобу, а там…

Она махнула рукой.

– Меньше всего я хотела бы причинить вред человеку, которого… пожалуй, люблю, – Елизавета Алексеевна произнесла это с сомнением. И значит, не любовь, но лишь попытка женщины найти, удержать счастье. Хоть какое-то. Позднее. Переспелое. Чужое и, быть может, вовсе ей не нужное, но как узнать, не попробовав.

– В тот вечер… мы договаривались о встрече загодя, и я вышла из дома. Было сыро, тут вы верно подметили. И как-то очень уж темно. Я еще, помнится, подумала, что у меня выходит все аккурат, как в женском романе, где таинственные поклонники.

Она засмеялась и смахнула слезинку с ресниц.

– Сергей уже ждал. Он хороший человек, немного самолюбивый, но хороший, поверьте…

– Верю.

– Не верите, но мы ж не о том… в тот вечер мы поссорились. Я попросила его прекратить эту нелепую вражду. Слово за слово, но он стал обвинять меня в том, что я и Алексей… нелепое предположение! Да, он мне не родной отец, но если бы подобная мысль взбрела мне в голову, то он никогда бы… он был человеком исключительной порядочности. Я так и сказала Сергею… он же обозвал меня… и это было так знакомо… я вдруг увидела не его, а Мишеньку… и бросилась бежать. Он звал, просил прощения, а… а потом я наткнулась на князя.

– Он был уже мертв?

– Нет, – Елизавета покачала головой. – Я подумала, что мертв, дотронулась, а он застонал и…

– И что вы сделали?

– Позвала на помощь. Я знала, что Сергей где-то рядом и… и он появился.

– Быстро?

– Да, кажется… – она нахмурилась, вспоминая подробности той ночи, которую, верно, желала бы забыть. – Почти сразу и… и он сказал, что, наверное, с сердцем плохо стало… и надо отнести…

– Почему не в усадьбу?

– А как вы это представляете? – Елизавета Алексеевна грустно рассмеялась. – От разговоров не отмылись бы… я и Сергей… и князь еще полуживой… сказали бы, что это мы его…

– А это вы?

Молчание. И пальцы на губах, запирающие опасные слова.

– Его все равно не спасли бы… я как-то сразу поняла, что… а он говорил про быка.

– Какого быка?

– Не знаю. В округе нет быков, коровы только и те… местные мелкие, их и ребенок не испугается. А князь все про быка твердил, что спасаться нужно. Странно так… и пока добрались, он замолчал. Белый такой, дышит прерывисто. Сергей велел мне домой идти. Я за врачом хотела, а он… вы можете меня осуждать, я сама себя осуждаю, но я послушала. Не потому, что я слабая женщина, которая боится сделать по-своему… и да, тоже верно, слабая и боится, но в тот момент я вдруг поняла, что могу стать свободной. Я ведь знала о завещании… он думал, что никто, а я знала…

– Из письма?

– Из письма. И еще из его забывчивости. В последние месяцы он стал… странным. Да. Он ведь не старый совсем… если бы старик, это можно было бы понять. Он забывал.

– Что?

– Все. Бывало, сидит, читает, потом бросит книгу или газету и начинает ходить по комнате, бормотать что-то, затем спохватывается и ищет. Однажды всю гостиную перерыл, очки искал, а они в кармане были. И по мелочам… позовет конюха, а зачем – не помнит. Его это пугало. Он как-то признался, что забыл, как Мишенька выглядит… но это-то нормально, он любил сына очень сильно, но ведь не видел давно. Я успокаивала. А он принес старые фотографии, еще со службы, и начал спрашивать, кто эти люди. Вот я и подумала, что это… это ведь примета, что осталось ему недолго. И ушла… смерть, она со всеми случается. Теперь вот… буду жить, думая, что я его убила.

Она замолчала, прикусив губу, и отвернулась, уставившись пустым взглядом в окно.

– Елизавета Алексеевна, – Натан Степаныч обратил на себя внимание. – Вы позволите на денек-другой остаться в доме? Мне дворню опросить надобно…

– Полагаете, его убили?

– Полагаю, что и вас могут…

– Из-за наследства?

– Из-за наследства, – не стал спорить Натан Степаныч.

– Но ведь завещание…

– Именно, дорогая моя… именно.

Иван не знал, что Антонина делала с Ларой, вернулся он быстро, но в дом заходить не стал, сел на лавку, прислонился к стене, ноги вытянул. Да так и сидел, слушая гудение пчел. Синяя стрекоза носилась над кустом сирени. Стрекоза плясала.

Солнце жарило. И Иван, сам того не замечая, погрузился в полудрему. Наверное, он просидел долго, очнулся от прикосновения.

– Сгоришь, – недовольным тоном произнесла Антонина. – В дом иди.

Он пошел, чувствуя, как кружится голова. И вправду, погода такая, что тепловой удар получить можно.

– На вот, – в доме Антонина сунула старую эмалированую кружку. – Пей.

Выпил, не спрашивая, что пьет. Кислое. Холодное. Оставляющее характерный привкус клюквы и мятную свежесть.

– Взялся на мою голову… – Антонина кружку забрала и сказала: – Иди, ждет твоя…

Лара выглядела непривычно тихой. Она сидела на стареньком диванчике, застланном вязаным покрывалом. Покрывало было полосатым, и Лара странным образом терялась на фоне синих, желтых и красных полос.

– Страхи-то я погоняла, а вот язву лечить – это к врачу. Травок дам, пусть пьет на ночь. И утром тоже… и не молчит. В молчании человек замыкается, а замкнувшись – себя терзает. Себя же, Ларочка, любить надобно.

– Люби себя и плюй на всех…

Она пыталась казаться бодрой, улыбалась даже, но натужно, и улыбка выглядела нарисованной.

– Про плюй я ничего не говорила, – поправила Антонина. – С другими-то оно по-всякому быть может, жизнь – сложная штука, и ничего-то в ней нет однозначного. Одного полюбить можно, другого – возненавидеть люто. Но сама себя чтобы, тело свое… подумай, твой разум поставлен над телом. И если ты разумом, всей душой себя ненавидишь, то разве не будет это тело разрушаться?

В ее словах имелась та простая очевидная истина, которая многим пациентам Ивана казалась недоступной. Они приходили, ненавидя себя, думая, что стоит исправить природную ошибку, скажем, нос или уши, которые чересчур велики, подбородок, форму глаз… откорректировать то, что дано свыше, и непременно сразу же себя полюбят.

Иван пытался разубедить, поначалу истово, еще веря, что способен изменить хоть что-то, потом уже – для проформы, понимая: не отступятся.

И будут ждать чуда.

А получив его, успокоятся ненадолго и придут вновь, потому что не умеют любить себя, и будут искать новые недостатки… а Иван их исправит.

Под взглядом темных глаз Антонины стало вдруг стыдно и за себя, и за тех людей, с которыми Иван не сумел сладить. И вправду, выходит, ведьма. Она же усмехнулась и пальцем погрозила, мол, знаю, о чем думаешь, – пустое. Каждый решает за себя.

– Что до вашей девицы, то да, бывала она тут, – Антонина села и ногу на ногу закинула. Вытащила из кармана пакет с карамельками… – Курить бросаю. Дурная привычка, вредная, а расстаться не могу. В сахаре тоже особой пользы нет, но лучше уж карамельки, чем сигарета.

Хорошо у нее в доме. Спокойно.

Круглый стол. Расшитая скатерть и ваза с ранними яблоками, еще зеленоватыми, но духмяными. Ведро со щучьим хвостом на подоконнике. Непременная березка в старой кастрюле расползлась по стене, по выцветшим обоям.

– Машка… Маргарита… – Антонина пробовала это имя на вкус. – К кому ездила, не скажу, потому как не знаю. Она мне так и сказала, что не моего это ума дело.