Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах Дышев Андрей

Глава 6

Бронетранспортер с выключенными габаритными огнями стоял у самой лестницы кемпинга, заслонив собой вход. Я услышал, как Оборин в сердцах буркнул:

— Принесла же тебя нелегкая…

Я понял, что в роту приехал Петровский.

Комбат сидел в маленькой комнатушке у радиостанции, накинув на плечи бушлат, то ли дремал, то ли читал газету, подперев рукой тяжелый подбородок. Когда мы с Обориным вошли, он исподлобья посмотрел на меня и сразу же перевел взгляд на Пашу.

— Ну что, искатели приключений, где банда?

Оборин, будто не услышав вопроса, поставил в угол автомат, стянул с себя безрукавку, сел на топчан, вытянув ноги, и закрыл глаза.

Не меняя позы, комбат негромко прорычал:

— Я не слышу доклада, Оборин! — И снова быстрый взгляд на меня.

— Банда Джамала ликвидировала сама себя. Так что нашего вмешательства не потребовалось, — ответил Оборин.

Комбат минуту молчал, постукивая карандашом по столу. Потом изо всей силы громыхнул по нему кулаком.

— Когда кончится вся эта поебень?! Когда разведрота станет заниматься боевой работой, я спрашиваю?! Когда ты перестанешь корчить из себя миролюбца??

Он поднялся из-за стола, стал ходить по комнате, тиская шею.

— Где этот юный полководец, черт побери?.. Ну, этот… Железко?

— Если ты не сменишь свой тон, — спокойно сказал Оборин, — разговор наш закончится.

— Видал, как с комбатом разговаривает? — процедил Петровский, кивая мне. — Тон ему мой не нравится! А мне не нравится, что здесь сюсюкают с врагами, в жопу Джамала целуют, а я должен оправдываться перед начальством, почему в третьей роте нет результатов… Кто тебе разрешил вести переговоры с главарем бандформирования, Оборин? Кто дал тебе право за спиной Советской страны заводить дружбу с предателями и убийцами?

«Откуда он об этом узнал?!» — пронеслось в моей голове.

— Это мы убийцы, Петровский, — глухо ответил Оборин. — Мы…

У меня даже в глазах потемнело. Лучше бы Паша молчал.

— Что?!! — взревел комбат. — Ты что несешь, бля?!! Ты отдаешь себе отчет?!!

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в комнате не объявился Железко.

— Вызывали, товарищ майор? — радостно поинтересовался он.

— Ответь мне, Железко, какого черта ты доложил о банде дежурному по дивизии? — спросил Петровский, барабаня пальцами по столу. — Кто тебя тянул за язык? Понятно, мне позвонил, но туда зачем? Ты понимаешь, что мотострелковый полк на ноги поднят!

Железко растерялся, щеки его зарделись, и, заикаясь, он ответил:

— Но я ведь не знал, что у них случилось…

— Ну вот, — комбат развел руками, — святая наивность! Он не знал! Что ты передал ему, Оборин?

— Со мной на связь выходил не командир роты, а сержант Сафаров, — поторопился сказать Железко. — Он сообщил, что рота следит за группой Джамала, я так и в журнале записал… А потом Сафаров сказал, что следующий сеанс связи — через двадцать минут. Но капитан Оборин на связь не вышел и на мой позывной не отвечал. Тогда я решил доложить об этом оперативному дежурному.

— Это правда, Оборин?

— Да.

Петровский, стоя перед столом, двигал плечами, руками, будто в нем разожгли костер.

— Пошел вон! — приказал он Железко и снова повернулся к Оборину. — Нет, это, бля, не война. Это фуйня какая-то! Я просто медленно шизденею тут с вами!! Ну, вот ответьте мне, военные, что я теперь доложу командиру дивизии? Вот он позвонит с минуты на минуту, и что я скажу?

— Что было, о том и доложишь, — ответил Оборин.

Комбат скрипнул зубами.

— Понимаешь, Паша, это только я могу слушать твою бредятину про всяких джамалов, хуялов, поебалов, а комдив спросит о результате! Ему нужны пленные и трофеи, ему цифры нужны! Понимаешь, ци-фры!

— Командир дивизии знает о моей договоренности с Джамалом.

— Ну ты посмотри на него! — возмутился комбат. — Что за пьяный базар? Командир дивизии знает… Паша, хрен ты моржовый, командир дивизии знает, что афганская колонна сожжена сегодня у Черной Щели! Вот что он знает! А я знаю, что это твоего Джамала рук дело!

— Джамал здесь ни при чем. Ты либо заблуждаешься, либо врешь.

Комбат замер на месте, широко расставив ноги и сунув руки в карманы.

— Оборин, ты дурак или трус? Никак не пойму. Или просто подонок? Кругом гибнут люди, лучшие наши люди, гибнут под пулями душманов, а ты, утирая сопли, даешь банде возможность спокойно уйти. Вот скажи, если я сейчас врежу тебе по харе — ты мне ответишь или нет?

— А ты догадайся.

— В общем, так, — процедил Петровский, наверняка догадавшись, как поступит Оборин. — С меня хватит! Я пишу рапорт командиру дивизии. Пусть сам разбирается с тобой… Ты у меня уже в печенках сидишь!

Он ходил широкими шагами по комнате, заложив руки за спину.

— Ну а ты что скажешь, Степанов? Что молчишь? Не хватило смелости открыть огонь?

Я вдруг неожиданно для самого себя ответил:

— Если бы я открыл огонь по безоружным людям, товарищ майор, то, наверное, перестал бы себя уважать.

— Ух ты! — Комбат остановился и с любопытством посмотрел мне в глаза. — Еще один рыцарь… Ну тогда ответь мне, о благороднейший, что помешало тебе арестовать бандитов и отвести их в ХАД? А? Не слышу ответа!

— Они для того и прятали свое оружие, чтобы не попасть в ХАД, — за меня ответил Оборин.

Петровский поморщился и замахал рукой.

— Все, хватит!.. Степанов, слушай боевой приказ: сейчас вместе с Железко берешь взвод и едешь на развилку дорог перед Бахтиараном. Оттуда по тропе вверх — Железко знает — и без лишнего шума вылавливаешь всех этих «друзей». Если окажут сопротивление — расстреливать на месте. Сколько бы ни взял — всех сюда. И я вам покажу, как должен поступать в отношении бандитов офицер-разведчик.

Петровский начал разминать кулаки и щелкать костяшками пальцев. Говорить с ним о чем-либо уже не имело смысла.

Я вышел в коридор, чувствуя огромное облегчение, пробежал по нему, бряцая снаряжением, зашел в комнату Оборина и, не включая света, рухнул на койку. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, и слушал, как Железко строит взвод, как солдаты топают тяжелыми ботинками по коридору. Из открытой балконной двери тянуло прохладным сквознячком с рыбьим запахом озерца. Я вдыхал его всей грудью и прислушивался к едва уловимым чувствам, складывающимся во мне. Мне начинало казаться, что я падаю в черную бездну и вся комната вращается вокруг меня, увлекая за собой табуретки, тумбочки, стены, лоджию. Не расплескиваясь, словно залитое в аквариум, помчалось по кругу озеро; как декорация в театре, тяжело поехали горы, шоссе, бронетранспортеры; и склонились надо мной, взявшись, как в танце, за руки, бородатые смуглолицые люди…

Я вздрогнул, с трудом отрывая лицо от подушки. Оборин возвышался надо мной. В темноте я не видел его лица.

— Ты сделаешь все так, как он тебе сказал? — спросил он.

Я до боли надавил кулаками на глаза.

— Который час?

— Начало первого…

— Железко готов?

— Петровский его инструктирует… Ты не ответил мне.

— Ну что, что, Паша? — Я рывком поднялся на ноги. Меня пошатывало, и страшно хотелось пить.

— Ты станешь стрелять в них?

— Да, — раздраженно буркнул я. — В конце концов, есть приказы, и мы обязаны их выполнять.

Оборин опустил голову и долго молчал.

— Да, приказы надо выполнять… Вот только кто сказал, что мы должны быть идиотами? Кто сказал, что в наши обязанности входит безропотное выполнение глупостей? Подумай о тех, кто будет расплачиваться за это своими жизнями. Я два года приручал эту банду и боролся за каждую солдатскую жизнь!

— Паша, — я положил ему руку на плечо и крепко сдавил его. — Если бы ты знал, как мне тяжело, как вы мне все надоели!

— Я знаю.

— А тебе… неужели тебе это все не надоело? Ты уже отвоевал свое, остынь, забудь все! Езжай на море, в Сочи, ходи в кабаки… Честное слово, я тебя не понимаю.

— Да! Да! — Он оттолкнул меня от себя. — Я так бы и сделал, если бы мог когда-нибудь вернуться сюда и все исправить! Я же потом убью себя за то, что мог спасти ребят, но не спас!

В коридоре послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату брызнул тусклый свет. На пороге стоял комбат.

— Что вы в темноте сидите?

Он пошарил рукой по стене в поисках выключателя, зажег свет и сел за стол.

— Паша, что ж ты мне не доложил, что душманы оставили свое оружие в горах?

— Я много чего еще не успел тебе доложить.

— Черт с ними, с душманами, но хоть бы оружие вынес!

— Это в потемках не делается. Я схожу за ним утром.

— Как же, долежит оно до утра! Полтора десятка исправных стволов!.. Так вот, я отправил туда Железко. Поэтому сон отменяется, бдеть и держать с ним связь.

— Мне выезжать, товарищ майор? — спросил я.

Комбат досадно махнул рукой.

— Не надо! Смысла уже нет, поезд ушел. — Морщась, он стал тереть ладонью лоб. — Ох, голова болит, просто раскалывается. С ума сойдешь с вами!.. Паша, дай какую-нибудь таблетку, что ли? А лучше накати стакан водки!

Оборин открыл дверцу тумбочки и присел рядом. Я стащил с себя напичканную магазинами, ракетами и гранатами безрукавку и бросил ее на койку. Та закачалась на скрипучих пружинах.

Мне показалось странным, что Петровский так быстро изменил свое решение. Может быть, он проверял, как я отреагирую на его приказ?

— Это кто, твой сын? — удивленно протянул комбат, рассматривая снимок мальчика. — Здоровый парень! Сколько же ему лет?

Оборин не ответил. Он разливал водку из трехлитровой банки по стаканам. Я взялся резать сало, хлеб и луковицу. Худой мир лучше хорошей войны. Комбат, беззвучно шевеля губами, загибал на руках пальцы.

— Уже шесть лет? — Он смотрел на Оборина и думал о чем-то своем. — Неужели уже столько прошло? Как же мы быстро стареем, Паша… А это?

Он приподнял лист плексигласа, вытащил оттуда другую фотографию и близко поднес ее к глазам.

— «Все на субботник»… Это мы, что ли, с тобой? Эх, зеленки ясноглазые! — Петровский положил фотографию, откинулся на спинку стула, залпом выпил водку, а потом закурил, глядя в потолок. — Куда же это все ушло, а, Паш?..

Оборин сделал глоток из своего стакана и поставил его на стол. Отщипнул кусочек хлеба.

— Никуда не ушло, Сергей. Все осталось.

— Осталось… — эхом повторил комбат. — Тогда почему мы с тобой перестали понимать друг друга?

Петровский взглянул на меня. Я понял так, что мешаю разговору, и встал, чтобы выйти, но комбат махнул рукой:

— Сиди, сиди!

Эти разговоры мне, откровенно говоря, нисколько не были интересны, но я снова сел.

Комбат разглаживал ладонью фотографию, глядя на Оборина.

— Да, — повторил комбат. — Мы перестали понимать друг друга. И не пойму, почему? Ведь все хорошо у нас с тобой складывалось — и дружба, и служба. Нам даже завидовали… Ну чего молчишь, как словно язык в жопу засунул?

Оборин выпрямился, вытирая руки полотенцем, бросил его на спинку койки и сел за стол.

— Не знаю, Сергей. Мы очень разные с тобой люди, а в молодости это не так было заметно… — Оборин снова поднял стакан. — Ты хочешь самоутвердиться, подавляя более слабого. У тебя недолеченный комплекс неполноценности. Ты способен проявить себя только на войне, потому что в мирной жизни ты полное ничтожество, ноль, пустое место.

— Интересно, — качнул головой комбат, с прищуром глядя на Оборина. Как ни странно, эти слова вовсе не задели комбата. Во всяком случае, внешне он не проявлял никакой агрессивности. — Не слышал еще о себе такого.

Он наполнил свой стакан, сделал глоток и занюхал долькой луковицы.

Мы пили водку и молчали. Комбат, не отрывая взгляда, смотрел на фотографии.

— Сына-то как назвал?

Оборин долго не отвечал.

— Серегой назвал.

Комбат замер, поставил кружку на стол, встал и вышел на лоджию. Через минуту мы услышали его голос:

— А не искупаться ли? Что-то очень душно сегодня.

Он спрыгнул вниз и зашуршал по песку. Мы слышали, как где-то в темноте плещется вода, ухает и фыркает Петровский. С озера доносился негромкий, низкий голос:

— Не мани меня ты, воля, не зови в поля!.. Пировать нам вместе, что ли, матушка… земля?

Я слушал эту немыслимую среди непроглядной черной ночи и немых гор песню и с трудом представлял себе крепкого, рослого комбата, лежащего на темной глади воды, широко раскинувшего руки… Это было не похоже на Петровского.

Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Через минуту комбат уже стоял на лоджии, мокрый, с блестящей гладкой кожей, и расчесывал волосы.

— Брось-ка полотенце, Паша!

Он энергично, до красноты растерся, оделся, подошел к столу и сдвинул стаканы на край стола.

— Жаль, Паша, мне тебя. Жаль… Но, увы!.. Земля создана для сильных. Мораль меня не интересует. Мертвые солдаты по ночам не снятся. Мы винтики и делаем одно большое дело. И запомни: я давил слабых и буду давить. И пощады от меня пусть никто не ждет.

Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его на стол.

— Читай, миролюбец! И ты, Степанов. Пригодится на будущее.

Оборин взял лист, развернул его. Я сел рядом. Письмо было следующего содержания:

«Командиру батальона. Объяснительная записка.

Докладываю Вам, что сегодня на мне было произведено неуставное взаимоотношение. Очень болея за честь коллектива и желая с честью выполнить интернациональный долг по защите свободолюбивого афганского народа, я хотел вступить в бой с бандой душманов. Но ком. роты к-н Оборин П. Н. решил не трогать банду, а отпустить ее своей дорогой, потому что у него замена, он не хотел рисковать, и он спешил в роту. Когда я пытался выстрелить в главаря, с-нт Сафаров Г. сбил меня с ног, а к-н Оборин ударил меня. А потом еще и его заменщик (фамилии пока не знаю) обещал мне разбить лицо. Требую наказания вышеуказанных лиц. Рядовой Киреев Н. С.».

В записке была сделана масса ошибок.

— Ну, что скажешь? — спросил Петровский.

Оборин сложил лист и протянул его комбату.

— Никогда не думал, что у Киреева так плохо с грамотой.

— Это сейчас меня меньше всего интересует. Ты отвалил ему пиздюлей?

— Отвалил. Причем с большим удовольствием!

— Что ж, тогда будешь объясняться перед прокурором, — жестко произнес Петровский. — А я умываю руки.

— Не забудь только докладную прокурору написать.

— Слушай, Паша! — взревел комбат, густо краснея. — Ты меня совсем за падлу считаешь? Святоша, мать твою! А я, значит, дерьмом заниматься должен… Ну что ты целку из себя корчишь?!! Тебе ведь совсем не хочется садиться в следственный изолятор! И ты хочешь, чтобы я тебе помог, и надеешься на меня, и правильно делаешь, что надеешься. Потому что я не забыл нашу дружбу! Я не предатель и не подонок! И ты в этом убедишься! На! Бери! Я отдаю тебе это письмо, делай с ним что хочешь!

— Письмо мне не нужно. Оно адресовано тебе, — спокойно ответил Оборин и встал.

— Сядь! — рявкнул комбат. — Я тебя не отпускал, потому что это еще не все. Будь добр, ответь мне: почему ты не доложил об аресте Степанова?

Оборин мельком взглянул мне в глаза и ничего не ответил. Я хотел ему крикнуть: «Паша, я никому об этом не говорил!», но мне стыдно было оправдываться. Пусть думает обо мне, что хочет. В эту минуту в дверь постучали, и в комнату вошел дневальный.

— Товарищ майор, лейтенант Железко вышел на связь.

Петровский кивнул мне:

— Узнай, что у него там?

Я выскочил в коридор и побежал к радиостанции.

— Буря слушает, прием!

Сквозь треск и шум помех я услышал далекий голос Железко:

— Буря, докладывает ноль-третий! Нахожусь в квадрате «Семь-Бэ», по улитке «четыре». Трофеев нет. Как поняли, прием!

Я почувствовал, как во мне все похолодело.

— Ноль-третий, повторите, не понял вас! — закричал я в микрофон.

— Трофеев нет, ни одной единицы. Мы все обыскали. Ничего нет. Возвращаюсь…

— Ну что там? — спросил комбат, когда я зашел в комнату. Оборин сидел на койке, закрыв глаза, будто спал. Я успел заметить, что письмо по-прежнему лежит на столе.

— Железко возвращается без оружия.

— Что? — хрипло выдохнул Петровский и привстал. — Что значит — без оружия?

Я заметил, как рядом со мной напрягся всем телом Оборин.

— Это значит, что его там нет. Ни одного ствола…

Комбат вышел на середину комнаты, за ним с грохотом упал стул.

— Ну, курвы копченые! Я прямо не знаю, что с вами делать! Я вообще не знаю, что с вами делать! Это какой-то идиотизм, а не служба! Вы хоть понимаете, похуисты, что произошло?!

Он так кричал, что его, наверное, было слышно у шлагбаума.

— Может, Железко плохо искал? — тихо сказал Оборин. Я взглянул на него. Лицо Паши было белым как мел.

— Молчать! — взревел Петровский. — Не хочу слушать никаких объяснений! Все, Оборин, иди под суд. Лопнуло мое терпение, дружок хреновый! Ты, Степанов, сейчас же принимай роту.

Он метался по комнате, задевая стол, стулья, тумбочку. Потом схватил письмо и сунул его в нагрудный карман.

— Степанов, поднимай роту по тревоге! Сейчас я сам буду наводить порядок… Оборин — под арест! Снимай весь этот маскарад с себя, ни патроны, ни гранаты тебе не нужны… Ну что еще?

На пороге опять стоял дневальный. Испуганно глядя на Петровского, он доложил:

— Товарищ майор, «Силикатный» на связи.

— Вот так, — обмякшим голосом пробормотал комбат. — Вот так…

«Силикатный» был позывным штаба дивизии.

Мы остались с Обориным вдвоем. Я не мог на него смотреть и с каким-то сумасшедшим упорством растирал ладонью капельки водки по листу плексигласа.

— Не верю! — услышал я за спиной его глухой голос. — Все не то!

Я почувствовал, как в комнату вошел комбат. Несколько секунд стояла тишина. Я обернулся. Петровский почти вплотную подошел к Оборину и сквозь зубы сказал:

— После всего этого мне остается только презирать тебя.

«Рота, подъем, тревога!» — раздался истошный крик дневального в коридоре. И в ту же минуту загремела, заклацала, затопала разбуженная рота. Комбат оборвал тесьму, на которой висела шторка, прикрывающая схему района. Сдержанным голосом он сказал:

— Степанов, довожу тебе обстановку. Только что на кишлак Бахтиаран напала банда душманов. Вооружена автоматами, пулеметами и винтовками, численность ее пока не установлена. Кишлак обороняет группа бойцов народной самообороны. Поднят по тревоге и, видимо, уже находится в пути отряд царандоя. Афганские товарищи просят о помощи… Времени нет, три минуты тебе на проверку личного состава, и по машинам. Я еду с тобой.

Надев на ходу безрукавку и схватив автомат, я выскочил в коридор. От безысходной тоски, которая мучила меня еще несколько минут назад, не осталось и следа. Подавая команды, я едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик. Воля и решительность комбата тянули меня за ним, туда, где царит жестокость и хлещет кровь. Я жаждал драки, беспощадной и страшной.

Уже сидя в люке бронетранспортера, я увидел Оборина. Без бронежилета, нараспашку, он бежал к колонне, пристегивая к автомату тройку связанных изолентой магазинов. Комбат что-то крикнул ему, но из-за рева двигателей я не разобрал ни слова.

Оборин запрыгнул ко мне на БТР и сел у люка десантного отделения. В темноте мне показалось, что его глаза необычно огромны, но спокойны. «Что он задумал?» — мелькнула у меня мысль, но я не обернулся и ни о чем его не спросил.

Комбат махнул рукой, и машины тронулись с места. Кто-то рядом со мной чиркнул спичкой, прикуривая сигарету. Опершись спиной о подъем башни и положив ноги на крышку люка, подчеркивая своей позой презрение к опасностям, полулежал Киреев.

— Повоюем, товарищ старший лейтенант! — крикнул он, протягивая мне пачку «Ростова». — Только будьте осторожны, спиной ко мне не поворачивайтесь!

Я наотмашь ударил ладонью по сигарете, выбив ее изо рта солдата. Малиновые искры взметнулись на ветру.

— С дерьмом смешаю, — сказал я ему на ухо, — если с Обориным что-нибудь случится.

Глава 7

Эхо, застрявшее в узком коридоре между скал, сгустило грохот колонны до дрожащей пронзительной ноты. Лишь когда горы внезапно расступились и, куда хватало глаз, до самого горизонта раскинулась зеленая зона, мы услышали редкие хлопки выстрелов.

Снизив скорость, машины свернули с шоссе на ухабистую грунтовку. Мы ехали мимо бесформенных останков построек, задевая антеннами ветви сухих деревьев. Над головой, в еще сыром, не созревшем рассветном небе плыли блеклые мазки тумана, смешанные с грязным дымом выхлопов. Все вокруг было неживым, заброшенным, давно покинутым людьми: изрезанные трещинами дувалы, высохшие кусты и деревья убогого сада, что погиб в неравной борьбе с солнцем и безводьем.

Машина комбата остановилась, и Петровский, опережая пылевой столб, быстро опускающийся на броню, спрыгнул на землю. Размахивая руками («Глуши двигатель!»), он пошел вдоль колонны. А когда затих последний бронетранспортер, я отчетливо услышал звук боя. Он то нарастал, сливаясь в сплошную частую дробь, то редел до отдельных выстрелов, затихал на минуту и снова тарабанил, как внезапно начавшийся майский ливень.

Я спрыгнул с бронетранспортера и, увязая ботинками в мелкой, как пудра, пыли, пошел навстречу Петровскому.

— Разделимся на две группы, — сказал он, глядя в ту сторону, откуда раздавались выстрелы. — Выйдешь через сад к мосту, а как прорвешься на другой берег — сразу под дувалы. Я перейду речку вброд с северной стороны. По мере продвижения к центру смотри в оба, чтобы мы друг друга сгоряча не ухлопали… Что еще? Советуйся по всем вопросам с Сафаровым, он, пожалуй, самый опытный парень в роте.

Комбат делал вид, что не замечает стоящего невдалеке от нас Оборина. Паша, прислонившись плечом к покосившемуся низкому дувалу, смотрел в сторону реки…

Пригнувшись, мы бежали среди усохших деревьев, спотыкаясь и разбивая ботинками затвердевшие комья глины. Рядом со мной под тяжестью пулемета сопел Сафаров. Он устал, бессонная ночь вымотала этого крепкого парня. Все устали. Я оглянулся. Киреев заглатывал воздух безвольными губами и едва волочил ноги. Кепи сползла ему на лоб, почти закрыв красные, дурные глаза.

Мертвый сад остался позади, и мы выбежали на берег. Реки не было видно, она текла где-то внизу, в глубокой промоине, откуда, словно из-под земли, выпрыгивали языки пламени — неправдоподобно красные на фоне бесцветных стен Бахтиарана.

— Мост горит! — крикнул Сафаров, бросился к обрыву и будто провалился сквозь землю.

Я крикнул солдатам, чтобы бежали за мной, и тоже спустился с обрыва к шумной грязной реке, побежал, широко расставляя ноги, по крупной гальке к горящему мосту. Сафаров и Оборин, невесть откуда взявшийся тут, лежали у самой воды. Не поднимая головы, сержант замахал мне рукой, показывая, что надо залечь, — не чувствуя опасности, я бежал к мосту с одним безрассудным стремлением спасти его от огня. На середине мост почти полностью прогорел, обуглившиеся доски едва держались на черных изогнутых гвоздях, лопались, разбрызгивая искры. Поток воды смывал, уносил течением обгоревшие щепки, заливал покосившиеся опоры.

«Поздно!» — с обреченным равнодушием подумал я, упал на камни, задыхаясь в дыму. Ослепший от боли в глазах, от слез, я подполз к реке, зачерпнул ладонью мутной воды и ополоснул лицо.

Наконец-то я отчетливо рассмотрел противоположный берег. Мощный, длинный, как крепостная стена, дувал, втиснутый в глубь кишлака, ломался на глинобитные домишки, издалека похожие на груду черепиц. Тонкие, как свечи, тополя обступали темно-зеленое поле, которое тупым углом вдавалось в кишлак. Где-то в глуби дворов дымился покосившийся двухэтажный дом с плоской продавленной крышей, страшными черными провалами вместо окон. Весь Бахтиаран играл огнями, будто в лабиринте его узких путаных улочек под треск автоматных и ружейных выстрелов трудилась бригада сварщиков.

Я посмотрел на Оборина. Казалось, он ждал этого, молниеносно вскочил на ноги, сделал три огромных прыжка и упал рядом со мной.

— Херовые у нас дела, — сказал он. — «Духи» хорошо подготовились. Возможно, они сейчас смотрят на нас из-за того дувала. На дурняка реку не перейдешь — заметят и перестреляют… Что я могу тебе посоветовать? Попытайся переправиться маленькими группами вдоль моста. Дыма много, он надежно прикроет. Будет немножко горячо, но другого выхода у тебя нет… Если не возражаешь, мы с Сафаровым перейдем первыми.

Он перекатился к самой воде и, подняв автомат над головой, быстро вошел в реку. Осыпая песком, надо мной пробежал Сафаров, плюхнулся в воду.

Дувал вдруг засверкал, словно усыпанный кусками битого зеркала, и круглые камешки на нашем берегу ожили, зашевелились, запрыгали, как горошины по раскаленной сковородке. Нас заметили, по нас стреляли, не давая поднять головы.

Я выстрелил по дувалу длинной очередью. Красная струя трассера, как тонкий луч, скользнула по его оспяной поверхности. Сразу же забыв об этом проклятом дувале, стиснув зубы, я стал следить за Обориным. Паша продвигался очень медленно, время от времени исчезая в дыму. Одной рукой он, наверное, держался за невидимые в воде опоры, в другой нес оружие. Несколько раз его с головой накрывало волной, и над поверхностью воды оставалась его худая рука с автоматом.

Оборин достиг уже середины реки, как вдруг исчез под водой. Борясь с течением, Сафаров пытался бежать по каменистому дну ему на помощь. Потом целую минуту я не видел, что там происходило — все затянуло дымом. Я крикнул, чтобы очередная тройка солдат начала переправу, и шагнул в воду, с трудом проталкивая себя сквозь бурный холодный поток.

— Сафаров, что с Обориным? Где… — Я не договорил, захлебнувшись водой, и инстинктивно ухватился за то, что когда-то было мостом. Не чувствуя боли, я услышал, как под мокрой ладонью зашипели тлеющие доски.

Потом я увидел Оборина. Затылок его был опущен в воду, обеими руками Паша держал автомат, упершись прикладом в обугленные бревна. Сафаров, повернувшись к нам лицом, крикнул:

— Яма! Здесь яма!