Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах Дышев Андрей

— Ростовцев, к снаряду!

Гешка подтянулся шестнадцать раз. До десяти Игушев считал вслух, затем замолчал и с деланой озабоченностью уставился в свой блокнот. Отделение дыхание затаило, наблюдая за Гешкой.

Он мог бы и больше подтянуться, но решил, что и шестнадцати достаточно.

Потом бегали по городку со страшной скоростью — сержант прямо как с цепи сорвался. «Не отставать!» — только и орал он. Все ужасно выдохлись, чуть на завтрак не опоздали.

Днем Гурули позвал Гешку к себе, закрыл за ним дверь и вдруг ни с того ни с сего обрушил свою лапищу ему на плечо. Удар был слишком сильным, и Гешка даже вспылил от боли:

— Ты, Витя, озверел?

Гурули неприятно рассмеялся, оскалив крупные белые зубы, снова поднял руку, но на этот раз ласково провел ладонью по Гешкиной голове.

— Больно?.. А вот когда пуля попадает в плечо, то рука до самого локтя немеет, кажется, что она все время мерзнет, даже если жара за пятьдесят. А боль на всю грудь отдается.

— Но при чем тут я? — вроде как в шутку проворчал Гешка, потирая плечо.

— Ты перед кем выпендриваешься? — продолжая показывать зубы, спросил Гурули, и Гешка так и не понял, всерьез он или нет. — Кто ты такой, а? У Игушева два ордена Красной Звезды, в него четыре литра чужой крови влито. И ты ему нос хочешь утереть, салабон?

Вечером рота ушла на засаду. Яныш заступил в наряд, а Гешка забрел на спортивную площадку, чтобы не видеть, как тяжелый от касок, бронежилетов и оружия строй, покачиваясь, пылит по дороге и чтобы никто из ребят на него не смотрел.

«За кого они меня принимают? — накручивал сам себя Гешка. — Быдло, деревня неотесанная!..» Прыгнул, ухватился руками за перекладину, поднял ноги вверх, потом вниз — махом дугой, да так, что почувствовал упругость горячего воздуха, сложился вдвое ножиком, вылетел на прямых руках над перекладиной.

«Кто я такой, спрашивают…»

Вдохнул, оттолкнулся руками, полетел вниз, как плеть, описал дугу над землей и встал на руки, как стрелка часов на двенадцати.

«Кто я такой… Герои, мать вашу…»

В тот же вечер Гешка зашел в модуль старших офицеров к Кочину. Евгений Петрович сидел под настольной лампой и простым карандашом рисовал квадратики на листе ватмана. Рядом в стакане с кипятильником пузырилась вода. Комната была уютной, похожей на студенческую общагу.

— А, это ты! — Кочин встал навстречу Гешке, мельком взглянул на часы и протянул руку. — Проходи, садись. Чай будешь?

Гешке показалось, что Кочин очень не желал его прихода, и, стараясь не утомлять командира полка своим присутствием, сразу перешел к делу. Он путано, но немногословно сказал, что до перехода в хозвзвод хотел бы, пусть только раз, сходить на боевые, испытать себя, ибо совесть его не на месте и перед товарищами стыдно, а замполит Рыбаков в принципе не против этого, нужно только разрешение. Кочин не смотрел на Гешку, машинально перекладывал книги, карандаши с места на место, невпопад кивал головой. И когда Гешка совершенно ясно понял, что Кочин его не слушает, а напряженно ожидает какого-то события, в дверь негромко постучали.

Евгений Петрович выпрямился, как если бы в комнату вошел маршал, замер и прижал палец к губам. Гешка затаил дыхание и испугался неизвестно чего. Стук повторился. Затем приглушенный шепот:

— Евгений Петрович… Вы дома? — Кочин показал рукой Гешке на кресло и сам неслышно опустился за стол. Прошла безмолвная минута. Наконец Кочин как ни в чем не бывало спросил:

— Так что случилось, Гена?

Геша стал опять рассказывать, но Кочин, похоже, снова его не слушал, а думал о чем-то своем. «А голос был женский, — с ехидцей подумал Гешка. — С чего бы это Евгений Петрович так сдрейфил?»

— Какая засада? — вдруг раздраженно спросил Кочин и откинулся на спинку стула. — Я ведь тебе объяснял, что на боевые ты ходить не будешь. Что тебе не понятно?

Гешка обалдело смотрел на подполковника. «Не буду так не буду! — обиженно подумал он. — Баба с возу — кобыле легче».

Целую минуту они молчали. Кочин крутил карандаш в пальцах и смотрел на лист бумаги, словно сочинял стихи, да вот рифму никак подобрать не мог. Гешка щелкал суставами пальцев и мечтал отсюда скорее уйти.

— Родителям пишешь? — запросто перешел Кочин на другую тему и более спокойный тон, однако все еще не поднимая головы.

— Редко…

— Привет от меня передавай. А на боевые не просись, нечего тебе туда соваться. Без тебя обойдутся, — он наконец поднял голову и в упор посмотрел на Гешку: — Ну зачем тебе это? Крови за свою жизнь не насмотрелся, а? Или пострелять из автомата хочешь?

В ответ Гешка смог лишь пожать плечами. Выходя из модуля, он поклялся никогда больше не заходить к Кочину. Матери он написал: «Привет тебе от моего комполка».

Рота вернулась после завтрака. Дощатая казарма заходила ходуном от топота ботинок, лязга металла. Молодые были перевозбуждены. Солдат Лужков с тонкой цыплячьей шеей рассказывал всем, как ему хотелось курить. Никто его, конечно, не слушал, сержанты рявкали команды на сдачу оружия, на построение. Игушев как бы невзначай сильно толкнул Гешку локтем. «Каски, рюкзаки — мне! — трубил на всю казарму Гурули. — Только без пыли, мальцы, без пыли!» Койки скрипели под тяжестью амуниции, брошенной на них. В мутном воздухе обозначились солнечные лучи, похожие на желтые шторы. От ребят пахло металлом и оружейной смазкой. Гешке казалось, что все до одного должны быть в крови и ранах, и он старательно отыскивал на их лицах следы боя. Когда Лужков случайно оказался рядом с ним, Гешка схватил солдата за рукав, притянул к себе и вполголоса спросил:

— Ну, что там было?

— Ничего! — сверх меры громко ответил возбужденный солдат, в глазах которого горел восторг школьника, вернувшегося из пионерского похода. — Не было духов! Всю ночь на камнях пролежали. Знаешь, так хотелось курить! Но в засаде, понимаешь, нельзя…

Все ребята стали другими. Гешка не мог понять, что изменилось в них со вчерашнего дня, но чувствовал, что теперь его отделяет от них бесконечность.

Когда Гешка забрел в каптерку, Гурули лишь на секунду отвлекся от пересчета рюкзаков и бронежилетов:

— Зайди потом, я сейчас занят.

Пришлось выйти. В коридоре Гешку едва не сбил с ног замполит Рыбаков. Легкий налет однодневной небритости, взлохмаченные волосы, засученные рукава выцветшей куртки делали его более привлекательной личностью, чем в «мирные» дни. Но замполит изменился лишь внешне.

— Ростовцев! — сделал он удивленное лицо. — А вы почему здесь?

— А где я должен быть? — не очень вежливо — вопросом — ответил Гешка.

— В столовой! Идите и помогайте наряду накрывать завтрак. Ваши товарищи с боевых пришли, сейчас все в первую очередь для них!

«Подумаешь, геройство — ночь на камнях пролежать, — съязвил в уме Гешка, чувствуя, как стремительно портится у него настроение. — Полежали бы они ночку на леднике…»

— Витя, я не трус, понял! — крикнул Гешка, снова залетев в каптерку Гурули.

Прапорщик чесал смуглую волосатую грудь, сидя на столе в одних брюках.

— Чего орешь?

— Меня Игушев ненавидит! Рыбаков, как последнего чмыря, в столовку хлебушек раскладывать посылает! Я в гробу такую службу видел! Сынка из меня делаете?

— Радуйся, дурачок, — ответил Гурули и зашлепал босыми ногами к двери. — Ты стопроцентно домой вернешься…

Перед тем как уснуть, Гешка долго думал о Тамаре. Он впервые после расставания почувствовал острую тоску по ней. «Интересно, — думал он, — она победила в конкурсе красоты?» Он рисовал ее в воображении своей невестой — в белой фате, поверх которой сверкала золотом корона. Он представлял ее раздетой. Он видел, как она ходит по ковру на отцовской даче. «Так будет, — думал Гешка, — и это действительно лучше, чем не спать на засадах». Облегчения или радости, однако, эта мысль ему не приносила. Он не мог даже предположить, что не вернется.

Рыбаков исполнял обязанности командира разведывательной роты уже третий месяц подряд. Прежнего командира роты комиссовали по ранению в голову, нового еще не прислали. Замполиту было двадцать пять, но без знаков различия он внешне почти не отличался от солдат. Два года назад, когда его впервые представляли роте, кто-то из строя выкрикнул: «Вешайся, парень!» Рыбаков покраснел до медного оттенка.

Неделю он знакомился с личным составом. Вызывал к себе в комнату по одному человеку, записывал в тетрадь индивидуальной работы сведения о родственниках, друзьях, чертах характера, увлечениях и пагубных привычках. Таким образом он хотел вычислить наглеца, крикнувшего из строя. Как ни странно, ни один из солдат и сержантов, если верить их словам, не имел пагубных привычек.

После боевого крещения, которое заключалось в двухчасовом ползании под пулями среди вязких борозденок весенней пашни, замполит Рыбаков завел новую тетрадь индивидуальной работы, в которой описал поведение каждого солдата в пережитом бою. А первую тетрадь он выкинул.

Поведение в бою стало для Рыбакова мерилом всех человеческих ценностей. Иногда могло показаться, что его интересует не столько результат боя, как его процесс, хотя разведрота в большинстве случаев оправдывала возлагаемые на нее надежды. К бою Рыбаков относился как к архиважному, торжественному событию, принять участие в котором — высокая честь. Он настолько приучил к этой мысли солдат, что для многих из них стало верхом позора не пойти на войну без уважительной причины. Находчивый от природы Рыбаков, подметив такое явление, умело превратил его в действенный рычаг воспитания, то есть в поощрение и наказание.

В отношении Гешки Ростовцева замполит получил, разумеется, от командира полка категорическое указание не брать на боевые. Но сделал вид, что такое решение принял сам, — да, взял грех на душу, слукавил немножко, зато на третий раз общения с замполитом Гешка выучил девиз соревнования и даже фамилии высшего комсостава.

Вообще-то Гешка сам не до конца разобрался, хочет он на боевые или нет. Его желания выворачивались наизнанку по несколько раз за день. Обычно во второй половине дня, ближе к ужину, Гешка настолько накручивал себя героическими и самолюбивыми мыслями, что начинал едва ли не мечтать о пропыленном комбезе и тяжелом «бронике» на плечах. Он, хотя и не подавал виду, смертельно завидовал тем, кто уходил на ночь в засаду. Однажды в каптерке у Гурули, когда старшина вышел, Гешка примерил бронежилет и безрукавку с карманами, разглядывая себя в осколок зеркала. «Неплохо бы в таком виде сфотографироваться», — подумал он и, выдавив из себя звериный вопль, обрушил на несчастную дверцу фанерного шкафа удар ногой.

Но уже перед отбоем и особенно в койке интерес к войне у Гешки стремительно угасал. Чувство тоски и одиночества особенно усиливалось, когда Гешка начинал думать о Тамарке или ослепительно белых кавказских ледниках. К утру пацифистские мысли уже безраздельно владели Гешкой и даже перерастали в идею: «Перейду в хозвзвод, отслужу и с чистой совестью вернусь в Москву». Эту фразу он повторял в уме как заклинание. Однако начинались занятия, Гешка надрывался на строевой, стрельбе или в поте лица постигал одиночные действия в бою и снова начинал завидовать солдатской вытренированности Игушева, его бордовым орденским планкам. «Орденок, конечно, нужен, — с другой стороны подходил к своему идефиксу Гешка. — Одна такая штуковина, и не только МАИ — МГИМО обеспечено».

Поднималось солнце, и окончательно разрушались пацифистские цели, которые Гешка выстраивал под одеялом. И заклинание казалось уже утешением для слюнтяев. «Трус, чмо болотное, — ругал он себя. — Тамарка бы презрела меня, если бы подслушала мои мысли. Эх ты, бесстрашный скалолаз, снежный барс, так тебя да разэтак!»

Такая беспощадная самокритика подталкивала Гешку к двери кабинета замполита. Когда Гешка вторично напомнил Рыбакову, что хочет в бой, тот холодно и жестко ответил:

— Ростовцев, мне неприятно разговаривать с вами на эту тему.

Словно оплеванный, Гешка попятился спиной к двери.

Этим же вечером рота снова вышла на боевые. «Ну и черт с вами! — думал Гешка, лежа в опустевшей казарме. — Моя совесть чиста, я сделал все, что мог. Меня не берут потому, что я сын генерала. А генеральских сыновей мало, их надо беречь. Они — будущие конструкторы и дипломаты, от них судьбы мира зависят…» Он хохотал, и смех этот страшно, нелепо звучал над пустыми койками. Яныш, охранявший со штык-ножом пустую оружейную комнату, заглянул в помещение.

— Ты чего ржешь, конь? Крыша поехала? — Гешка притворился спящим.

Наутро в подразделение зашли два молоденьких, одетых во все новенькое капитана. С порога они вежливо, но длинно отчитали Яныша за то, что тот сидел на тумбочке и читал книгу, после чего поинтересовались, где командир роты.

— А у нас его вообще нету, — с трудом скрывая удовольствие, ответил Яныш.

Капитаны тогда попросили вызвать замполита.

— А замполит на засаде.

Посовещавшись вполголоса, капитаны спросили о наличии старшины.

— А все на засаде. Никого нет! — вздохнул Яныш, чувствуя моральное удовлетворение.

Капитаны снова посовещались, после чего один из них сказал:

— Ну и ладно, обойдемся без них… Мы из политотдела, товарищ солдат.

Офицер выждал паузу, необходимую, наверное, для того, чтоб Яныш до конца осознал, кто перед ним. Но широкое румяное лицо Яныша не дрогнуло.

— Нам поручено провести у вас осмотр личных вещей солдат и сержантов на предмет товаров, которые приобретены в дуканах.

— И в качестве трофеев тоже, — добавил второй капитан, с прищуром глядя на Яныша, отчего тому захотелось тут же вывернуть карманы.

Капитаны прошли по коридору, уверенно распахнули дверь каптерки, Гешка, примерявший в очередной раз горный комбез, вздрогнул от неожиданности и стал быстро стаскивать с себя чужую одежду.

— А вот и помощничек, — сказали капитаны, оглядели стеллажи и показали Гешке на самую верхнюю полку. — Вот оттуда начинайте по одному снимать рюкзаки.

В дверях выросла фигура Яныша. Он прислонился плечом к косяку, с любопытством наблюдая, как капитаны развязывают ремни рюкзаков и высыпают на пол их содержимое.

— А что, нельзя дуканские вещи иметь солдатам? — спросил он.

— Нельзя, — ответил один из капитанов и сказал своему коллеге: — Записывай: брелоки с «мадонкой» — пять штук, кусачки для ногтей — три, браслет магнитный — три…

Гешка кашлял под потолком, чихал от пыли.

— Со следующей полки тоже? — спросил он.

— Да, все до единого.

— …ручки китайские — семь штук, часы — одна штука.

— Японские?

— Нет. Штамповка, Гонконг. Дальше — кассета с «Пупо» — одна… А вот и презервативы! — Капитаны минуту рассматривали картонную коробочку с фотографией девушки в узких трусиках.

— Такую гадость записывать не надо, — сказал один капитан.

— Как же не надо! — возразил другой. — Напиши так: американское изделие — одна упаковка.

Яныш хрюкнул от смеха. Капитаны недоброжелательно покосились на него.

— Товарищ капитан, — резко обратил смех в вопрос Яныш, — а офицерам разрешается иметь дуканские товары?

— Офицерам разрешается, — ответил капитан, поймал очередной рюкзак, покрутил его в руках, отыскивая бирку, и прочитал вслух: — Сержант Игушев. Что ж, посмотрим на моральный облик сержанта Игушева.

Он быстро развязал рюкзак и перевернул его.

— Ну вот, — офицер присел на корточки, поднял с пола полиэтиленовый пакет, — женские трусы «Неделька» — одна упаковка, жвачки — три пачки, гранатовое ожерелье, лезвия — раз, два, три, четыре, пять блоков! Недурно, да, товарищ солдат?

В рюкзаках молодых, к счастью, запрещенных товаров не оказалось.

Все конфискованные брелочки, кусачки, ручки, трусики и прочие иностранные изделия капитаны положили в большой пакет с рекламой джинсов, подсчитали общее количество предметов и предложили Гешке и Янышу поставить под списком свои подписи.

Гешка без всяких колебаний вывел свою закорючку, подтверждая, что «все эти предметы изъяты из рюкзаков личного состава разведроты капитанами Бутаковым и Евсеевым». А Яныш вдруг ни с того ни с сего стал упрямиться, задавать ненужные вопросы:

— А почему я должен расписываться?

— Ну вы же свидетель, — сдержанно объясняли капитаны.

— Тогда делайте копию и ставьте на ней свои подписи. А то как же я потом докажу ребятам, что не украл все эти вещи?

— Вы что, не верите офицерам политического отдела? — угрожающе загудели капитаны. — Фамилия?

— Яныш, — ответил Яныш и насупился.

— Доложите замполиту, что получили от нас замечание за отвратительное несение службы…

Кончилось все тем, что Яныш все-таки подписался, и капитаны с тугим кульком удалились.

В обед Гешка пошел к женскому модулю. Он дождался, когда длинноногая девушка со свертком в руке пройдет мимо него, вышел из тени модуля, быстро догнал ее и взял за руку.

— Я должен вам сказать, — начал он, совершенно не зная, что будет говорить дальше. — Э-э… командир полка очень вами недоволен.

Девушка вблизи выглядела не так эффектно, как издали, и тем более, как из окошка «уазика». Безусловно, она была хуже Тамарки, но выбирать не приходилось. Рот ее скривился в ненатуральной усмешке, она высвободила руку, отошла на шаг.

— Что тебе надо? — спросила она. Гешка на секунду опешил, но быстро взял себя в руки, обретя привычную уверенность в себе. «Прежде всего — вызвать в ней любопытство».

— Я всего-то хотел вам передать, что Евгений Петрович высказал вам свое «фе», — продолжал он нести ахинею. — Вы меня не бойтесь, я с разведроты. Зовут Геной. Холостяк, живу в Москве, а отец мой, между прочим, генерал.

— Ах, разведчик, — усмехнулась девушка, скрестила на груди руки, выставила вперед ножку. — Ну, что еще сказал Евгений Петрович?

«Бюст — второй размер. Возраст — лет двадцать пять. Наверняка уже была замужем».

— Евгений Петрович еще сказал, чтобы вы не ходили загорать в рабочее время.

Девушка настороженно смотрела Гешке в глаза. Потом опустила голову, стала катать ножкой камешек. «Что-то не то», — подумал Гешка.

— А тебя в самом деле Геной зовут? — спросила девушка.

— В самом. А как тебя?

— Знаешь что! — девушка стрельнула глазами. — Не финти мне здесь…

И снова замолчала. «Она не моих слов ждет, — подумал Гешка. — Она свои подбирает».

— Ну, пройдемся, что ли? — Она повернулась, взгляд — под ноги, будто модуль, стоящий неподалеку, слепил глаза. — Нет, давай лучше по той дороге…

Гешка шел за девушкой и продумывал варианты. Первое: дать липовый московский телефон. Второе: рассказать про Арбат, «Олимпийский», где недавно были гастроли «Юрайя Хипп». Можно для затравки описать кухню «Праги». Что еще? Альпинизмом ее вряд ли заинтересуешь, а вот дачей папика…

— Чего молчишь? — спросила она.

— Сходим вечером к минному полю? — едва ли не в открытую пошел Гешка.

— Вот что! — девушка сильно дернула его за рукав. — Не трави душу, рассказывай! Что тебе Евгений Петрович поручил разведать?

— Ну-у… — протянул Гешка, лихорадочно придумывая ответ. — Дался тебе этот Евгений Петрович! Хочешь, я лучше дам тебе свой московский телефон? Когда я вернусь, позвонишь, сходим в кабак.

— Если ты сейчас не скажешь, что просил передать мне Евгений Петрович, — негромко, но твердо произнесла девушка, — то полетишь отсюда к чертовой матери.

— Ладно, — кивнул Гешка. — Расколола! В общем, Кочин интересовался, как ты живешь, какие проблемы…

Девушка искоса следила за Гешкиным лицом. Он заметил в ее глазах недоверие и настороженность.

— Интересуется, как живу?.. Что-то не очень верится. Закрылся, как в крепости… Ну, что еще соврешь?

И тут Гешку осенило. Его догадка была настолько неприятной, что он даже обернулся — не следит ли кто? Конечно же, это она стучалась в комнату Кочина тем вечером. Она — подруга командира полка, или как это теперь называется?

«Надо сматываться, — подумал он. — Это будет лучше всего».

Девушка шла на полшага впереди со своим вечным свертком под рукой, вяло поднимая босоножками пыль. Гешка разглядел, что это была обычная простыня, подстилка.

— Ну? — уже без любопытства спросила она. — Это все?

— Лучше будет, если он сам тебе обо всем расскажет, — увильнул Гешка.

— Вот-вот, об этом-то я и думаю, — согласилась девушка.

— Ты не обижайся на него, что он тогда тебе не открыл. — Гешку понесло. Он уже оседлал фантазию и пришпорил ее бока.

— Да? — несколько наигранно переспросила девушка, подняв вверх бровки. — И почему же он не открыл?

— Они с начальником штаба разрабатывали очень секретную операцию.

— Не ври! — резко сказала девушка. — Я знаю, кто был у Кочина, — и она многозначительно качнула головой.

— Ну кто?

— Не твое дело! Можешь передать своему Кочину, что если он захочет мне что-то сказать, то пусть наберется смелости обойтись без посредника.

Она остановилась.

— Куда мы идем?

— Ты, наверное, загорать.

— Какое теперь загорать… Голова ничего не соображает! Давай где-нибудь сядем.

Они прошли к воротам автопарка, сели на бетонные ступеньки, разогретые на солнцепеке, как печь.

Гешка думал над тем, как бы красиво распрощаться. Гарнизонный флирт не удался, не говоря уж о военно-полевом романе. «Лишь бы Кочин не узнал, что я к ней подкалывался», — переживал он.

Гешка почувствовал на себе чью-то тень. Он поднял глаза и увидел смуглого усатого лейтенанта.

— Вставать надо, солдат, — напомнил тот. Гешка встал. Лейтенант в выгоревшем до белизны хэбэ не сводил глаз с девушки.

— Надо поговорить, Таня, — сказал он ей. «Ого! — обалдел Гешка. — Тут уж не любовный треугольник, а целый параллелограмм».

— Говори, — ответила девушка и отвернулась, подчеркнуто глядя в сторону.

— Кто это? — кивнул лейтенант на Гешку.

— Мой друг, — ответила она с тихим вздохом. Гешка рассчитывал: если лейтенант начнет распускать руки, то он, пожалуй, рискнет ответить. Но лейтенант встал к Гешке спиной и снова сказал девушке:

— Я бы хотел получить разъяснения. — Девушка молчала.

— Ты можешь отойти? — спросил лейтенант у Гешки.

— Мне отойти, Таня? — Девушка пожала плечами.

— Как хочешь.

Гешка отошел на десять шагов. Он стал к ним боком, искоса наблюдая за лейтенантом. «Хахаль номер два», — оценил он его.

Сначала они разговаривали вполголоса, и Гешка ничего не мог расслышать. Затем Татьяна стала говорить громче: «Все!.. Хватит! Я люблю его, Саш, понимаешь?.. Я ничего не знала, правду тебе говорю! Успокойся, прошу тебя… Ну прости, Саш!..» Лейтенант вдруг взял девушку рукой за подбородок и толкнул пальцами ее лицо, как закрывают форточку, чтобы не сквозило, повернулся и быстро-быстро пошел в автопарк.

Гешка подскочил к Татьяне. Она не могла поднять глаз.

— Идем, — только и выдавила из себя.

— Хочешь, я догоню его и дам по шее? — Девушка вдруг остановилась, подняла искаженное грубыми чертами лицо:

— Ты, салага! Ты кому собрался по шее давать? Сашка Афган вдоль и поперек исползал, он его своими руками прощупал, понял? А кто ты такой?.. Вали отсюда, теленок!

У Гешки даже дыхание сперло от злости. Он приоткрыл рот, ошалело глядя на девушку, изменившуюся вдруг так неузнаваемо. «Ах, я теленок», — Гешка шумно засопел и с ненавистью посмотрел в глаза девушке.

— Сама ты… — едко процедил он. — Дура! Я тебе лапшу на уши вешал, а ты верила. Не посылал Кочин меня к тебе, больно ты ему нужна. Это я у него в комнате был, когда ты в дверь ломилась. Он тебя видеть не хотел и мне давал знак, чтобы я сидел тихо. Ясно, чучундра?

Татьяна круто повернулась, обняла себя за плечи, поплелась куда-то по пылюке. Белые босоножки ее стали серые-серые. Дурацкая простыня свисала до коленей.

Злости как не бывало. Вместо нее душу заполнило что-то щемящее, похожее на жалость.

«Подлец, — сказал сам себе Гешка. — Подлец — мое имя, профессия, призвание, увлечение. Подлец!..»

Зайдя в казарму, Гешка проскочил в каптерку Гурули и плотно закрыл за собой дверь. Прапорщик разбирал гору бронежилетов, закидывал их на полки. Рота только вернулась с гор.

— Мне плохо, Витя, — сказал Гешка, опускаясь на табуретку.

— Мне тоже, — ответил Гурули. — Лужкова убили…

Замполит ходил перед строем, будто не мог стоять, будто был босиком на горячей гальке. Никто не разговаривал, солдаты только изредка покашливали. Рыбаков ждал тишины.

— Я написал письмо матери Николая Лужкова… Хочу вам зачитать.

Замполит развернул лист. Десятки глаз устремились на него.

— «Уважаемая Лидия Алексеевна! Человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни.

В детстве он должен хорошо учиться, он должен быть честным, должен любить труд, своих родителей, свою Родину. Но наступает час, когда он должен выполнить свой долг перед Отечеством…»

«Все мы, оказывается, погрязли в долгах, — думал Гешка. — Если предположить невозможное, что я здесь умру, то моя матушка получит очень похожий текст. И рота так же будет стоять, и Рыбаков…»

Фотографию Лужкова приклеили к листу ватмана, обвели черной рамкой, повесили на доску документации. Гешка забыл лицо Лужкова, помнил только, что у того была тоненькая шея. На фотке Лужков таким и получился: лицо никакое, стандартное, какие вообще не запоминаются, а шея тоненькая.

Осознания смерти не было. Гешка не испытывал жалости к погибшему солдату. Не было ведь раньше в Гешкиной жизни этого Лужкова? Не было. И больше не будет. Они — как попутчики в поезде. Встретились, поговорили и расстались.

«Старики» перестелили койку Лужкова, положили на подушку фуражку, рядом повесили парадку. Гурули освободил тумбочку, вещи Лужкова спрятал в картонную коробку из-под сухпайка. Вещей всего-то: бутылочка одеколона (на дне осталось), мятый конверт (это письмо неделю по полку бродило — никто фамилию разобрать не мог), чистые носки (может быть, начал уже откладывать вещи на дембель?), фарфоровый пес размером со спичечный коробок, записная книжка, вся чистая, только на первой страничке стихи:

Последнюю строчку не дописал. Наверное, к слову «пожалеем» не нашел рифмы.

Через два дня Гурули повез гроб в Союз. Замполит перед строем вручил пулемет Лужкова Янышу. Яныш, оказывается, был страшно сентиментален. Он коснулся губами оружия и быстро встал в строй, чтобы никто не успел увидеть его слез.

«Папа, здравствуй!» — написал Гешка на листке бумаги. Потом долго грыз ручку, уставившись на эти одинокие слова, похожие на люминесцентный лозунг, пришпандоренный к стене дома.

Он скомкал лист, выдрал из тетради новый. «Здравствуй, мама!» — размашисто написал он.

Он спал, и снилось ему, как он бьет кулаками Тамарку по лицу.

Коричневые волны наползают на стеклянный берег… Нет, скорее похоже на театр — занавес закрывается…

Оконное стекло мелко дрожит от рыка кондиционера. Пыль прозрачной коричневой шторкой пляшет по нему, медленно сползает вниз. В самом деле как волны. Или как театр…

Кочин коснулся щекой окна, скосил глаза, читая царапины на подоконнике снаружи. «ДМБ-88. Москва». Наверняка пулей царапали, стервецы, подумал он. Милитаризованные дети — им легче патрон найти, нежели гвоздь… Дээмбэ! Счастливейший из дней, которого ждут в гарнизоне все, от полковника до солдата. Дээмбэ!

Кочин круто повернулся на каблуках лицом в зал. Докладывал начальник штаба Белкин Василий Иванович. Да-а! Внимания к нему — ноль, все смотрят на Кочина. Фигура командира полка, разумеется, более заметная — крутится чегой-то подполковник у окна, надписи всякие вычитывает, скрипит каблуками по линолеуму. Вот и срабатывает «парадокс партера». Это когда во время спектакля кто-то заходит в зал и зрители, как один, оборачиваются на шаги. Опоздавший зритель на секунду становится более интересным, чем целая сцена артистов.

Начальник штаба кашлянул, замолк и тоже посмотрел на Кочина. Вот и заглох хрупкий аппарат. Начальство ведет себя неординарно — подчиненные на всякий случай предпочитают остановить все, что можно остановить, ибо лучше ничего не делать, чем делать не то, что надо… Странные люди, ведь им через несколько дней под пули.

Кочин кивнул головой, мол, продолжайте, я удовлетворен вашим почтением к моей особе, и снова повернулся лицом к запыленному окну.

— Операции в этом районе не проводились ни разу, — продолжал начальник штаба. — О дислокации нескольких бандформирований в Нангархаре мы узнали после несчастного случая, когда сожгли нашу колонну. Обстановку усложняет наличие укрепрайонов, позиций тяжелых орудий, мины на дорогах и тропах. Предупреждаю: возможен обстрел командного пункта…

Правильно! Это для того, чтобы не расслаблялись. А то в прошлый раз не успели оборудовать капэ, как весь штаб — подполковники, майоры — рванулись в палатку «забивать» себе койки на ночь. Устроили толкотню, ругань… А после ужина палатку разворотило точным попаданием мины. К счастью, в ней никого не было.

— Северо-запад района боевых действий насыщен средствами огневого воздействия, — это уже начальник артиллерии. Как всегда, он поначалу будет запугивать, рисовать обстановку только в черных красках, а под конец доклада даст фантастические гарантии, вроде того, что всю войну артиллеристы выиграют сами. — Предположительно на вооружении противника находятся безоткатные орудия, минометы, реактивные пусковые установки… — пауза. Повернулся к карте, ткнул куда-то указкой. — Точность огня нашей артиллерии будет гарантирована. Тридцатиминутной артиллерийской подготовкой будут поражены следующие цели и объекты…

Ну вот, облегчил душу. Гарантию дает, как порядочная мастерская. И все-таки грубо они работают, грубо. Скомандует начальник артиллерии «огонь», батарея плюнет — и нет кишлака. А ведь для кого-то такой «объект» — и место, где родился, и крыша над головой, и знакомая до каждого камешка улица. Древние дувалы и мазанки расплачиваются за ошибки и немудрость людей… А что интересного скажет нам начальник инженерной службы?

— Противник минирует район боевых действий. (Вот новость так новость. Остается теперь добавить, что враги могут применить даже огнестрельное оружие.) Все подходы к району заминированы. Снимать мины и фугасы запрещаю, только подрывать! (А как быть, если мина на мостике или у стены дома? Тоже подрывать?) Внимание на марше! Обочины дороги тоже заминированы. Вокруг командного пункта будут установлены наши минные поля. (Как булка с изюмом, эта афганская земля. Интересно, а кто будет потом все это вытаскивать?) Воду брать на базе, в районе ее запасы ограничены…

И этот тоже что-то ищет на карте. Хочет доказать, что в районе нет ручьев и арыков? Да верим, верим… Кончик указки скользит по синим значкам, преодолевает укрепрайоны, огневые позиции, минные поля. Не воспринимаются эти значки как реальный противник, подумал Кочин. Академия отучила. Там, наверное, не меньше полусотни раз пришлось работать с картами. Так и засело в мозгах: противник на карте — сказка, вымысел, тактическая игра. Войны никогда не будет! — безапелляционно заявляли на лекциях некоторые офицеры, перебивая преподавателя. И мы, и наши враги уже слишком мудры и интеллигентны, чтобы решать вопросы кулаками. Карибский кризис — агония милитаристских методов в политике… А всего через год после выпуска из академии началась афганская война. Четверо сокурсников Кочина уже прошли это горнило, одного не стало.

Да, кивнул своим мыслям Кочин, карте трудно верить. Карту рисуют люди. Мало ли что взбредет им в голову нарисовать? Синим карандашом на «миллионке» за десять минут можно такого супостата изобразить, что ничего другого не останется, как за ядерное оружие браться. Вот аэрофотосъемка — дело другое. На хороших отпечатках можно даже фигурки людей в чалмах различить. А на картах людей не бывает. Есть лишь объекты да цели. Все скупо да просто. И не надо задумываться, что за всем этим стоит. Так?

Кочин, заложив руки за спину, прошел вдоль огромного щита «Империализм — источник войн» к фотокарте, расстеленной на столе. Оперся локтями на горы, склонился над кишлаками и «зеленкой». Там точно видны люди. Вот на темном фоне скалы четко вырисовывается фигурка человека в чалме. Сбоку что-то торчит — рука или винтовка. Рядом черная рисочка — наверняка «безоткатка». Противничек! Снимок сделан два дня назад. Где сейчас этот тип? Спит? Ест? Молится Аллаху? И ведь даже не догадывается о том, что уже снят, что вместе с горами и кишлаками прикноплен к столу в тактическом классе и что по нему скользит указка начальника инженерной службы советского мотострелкового полка. И вместе с горами, реками, кишлаками этот моджахед уже принадлежит нам…

А вот слово предоставляется заму по тылу. Наверное, каждая должность лепит офицеров по своему усмотрению. Начальник тыла — кругленький, крепенький и неторопливый дядька, который вызывает уважение и аппетит. Кажется, что он вытащит сейчас из кармана бутерброд с салом.

— Личный состав обязательно должен быть обеспечен горячей пищей. Питание по норме девять, плюс доппаек. Хлеб брать на трое суток, сухпай — на четверо…

— Не поднимут четыре сутодачи, — кидает кто-то реплику из зала. — Считайте: сухпай четыре сутодачи, вода, боеприпасы да взрывчатых веществ по три кило. Не много ли?

Кто это? Василий Иванович? Заботишься о плечах личного состава? Врешь, братец!.. Кочин тихонько подул на высохший трупик мушки. Тот поехал по столу, вертолетиком опустился на пол. Попить и пожрать в горах — первое дело. Горы и солнышко церемониться с людьми не будут, потому лишняя банка тушенки и фляга воды — не роскошь, а необходимость. Пусть лучше ребятки на километр меньше протопают, но сыты будут. Начальнику штаба нужны темпы: затянуть потуже солдат, выжать из них все, что можно. Он очень серьезно относится к войне, он считает, что люди служат ей.

— Мы балуем солдат, — продолжает Василий Иванович. — Посмотрите на «духов» — у каждого только по одной лепешке, но всю неделю как козлы по горам прыгают. И вообще, товарищи, на жаре есть меньше хочется, солдаты должны идти налегке.

— Рюкзак весом в тридцать килограмм — это нормально, — утверждает начальник тыла. — Я настаиваю на четырех сутодачах!

Молодец, мертвая хватка! Плевать ему на темпы. Он думает не о войне, он думает о великой прозе жизни — о воде и хлебе.

Начальник связи сыплет позывными, словно экскурсовод в зверинце:

— Позывной полка — «Лиса». Комендантский взвод — «Бобер». Разведрота — «Норка»…