Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах Дышев Андрей

— Пропал солдат. Из хозвзвода пропал солдат…

«Вот оно!» — Кочин сразу почувствовал, как в груди затанцевало сердце.

— Фамилия?

Капитан, естественно, принялся уточнять.

— Ростовцев. Рядовой Ростовцев…

— Запросите разведроту. В дивизию не докладывать!

— Они уже обыскали весь полк, — ответил капитан таким тоном, будто лично искал.

— Нет, — Кочин стянул кепи с головы и сел на лавку. — Не в полку. Запросите разведроту, которая… — он кивнул головой в сторону гор, — там…

Капитан не понял командирской логики, но все же стал настойчиво выходить на связь с и. о. командира разведроты старшим лейтенантом Рыбаковым.

— Дай мне! — Кочин выхватил у капитана трубку. — Норка, это Ноль первый. Доложи обстановку! Прием…

Дребезжащий, невнятный голос Рыбакова, усиленный динамиком, спокойно вещал:

— Спускаемся по южному контрфорсу в «зеленку». Воздействия противника не наблюдаю…

— Норка, Ростовцев с вами?

— С нами, Ноль первый. Он проявил самовольство…

— Ладно, — прервал Рыбакова Кочин. — Потом все объяснишь. Проследи за ним, слышишь?.. Он молодой, чтоб дров не наломал, понял? Спрошу с тебя. Отбой!

Кочин смотрит на карту, отыскивает квадрат «7-А», закрашенный желтым фломастером, проводит несколько раз кончиком карандаша по южному контрфорсу, будто хочет расчистить путь разведроте.

— Василий Иванович! — обращается он к начальнику штаба. — Внесите дополнительно в приказ на операцию рядового Ростовцева Геннадия Львовича, шестьдесят седьмого года рождения.

Начальник штаба вытирает платком вспотевший лоб. По его лицу хорошо заметно, что частота сердечных сокращений и артериальное давление — в норме.

— Ни одного обстрела, Евгений Петрович, — говорит он, сдержанно улыбаясь. — Не удивлюсь, если…

— Организуйте-ка чайку, — неожиданно перебивает его Кочин. — Пить до смерти хочется.

Через час Кочин уснул в командирской летучке. Спал он совсем немного…

— Евгений Петрович! — тряс его за плечо начальник штаба. — Клименко передал, что слышит в районе Рыбакова стрельбу…

На какое-то мгновение Гешка утратил чувство реальности. Раскидистые сосны зеленой стеной окружали площадку, куда несколько минут назад они сиганули из вертолета, зависшего в двух метрах над землей. Это настолько не совпадало с Гешкиным представлением об Афганистане, настолько напоминало московский Серебряный Бор, что он даже застонал от восторга и присел на землю, пересыпая из ладони в ладонь сухие иголки.

— Ребята, может, нас в Союз высадили?

И. о. командира роты замполит Рыбаков, навьюченный оружием, боеприпасами, ракетницами, флягами, как гималайский шерпа, с легким раздражением в голосе сказал Гешке:

— Ростовцев, по возвращении в полк напишете объяснительную на имя командира полка, каким образом вы здесь оказались. Становитесь в строй. Идти след в след, не болтать!

— Шаг вправо, шаг влево — расстрел, — пробормотал Гешка, подбросив на себе рюкзак, поправляя лямки, повесил автомат на шею, как это сделали ребята. Гурули с тяжелым пулеметом на плече встал за Гешкой.

— Мы в одной тройке. Что делаю я, то и ты.

— Что-то вроде альпинистской связки? — уточнил Гешка.

— Веселишься, сынок?..

— Не толпись, как на базаре, вытягивайся по тройкам! — кричал Игушев откуда-то спереди, однако его трудно было найти в одноликой цепи.

— Дозор, на пятьдесят метров вперед, бегом — арррш! — вторил с другой стороны Рыбаков.

«Птиц не слышно, — Гешка стоял, задрав голову кверху, ждал Гурули, который замыкал цепочку. — И тумана нет. А в остальном почти Серебряный Бор».

То, что происходило сейчас в этом афганском Серебряном Бору, напоминало Гешке телерепортажи из Анголы, Никарагуа или Кампучии, но только не про лубочно-парадную родную армию. Беззвучно шли люди в защитных грубых спецовках, в бронежилетах, безрукавках, напичканных боеприпасами, с гранатными подсумками и флягами на боку, с квадратными тяжелыми рюкзаками за плечами, с радиостанцией, автоматами и пулеметами, стволы которых шарили по сторонам, как фонари в темноте. Неподдельная осторожность, размеренные, экономные шаги, короткие реплики в тишине:

— Мифтяхов, поторопите дозор!

— Разхубин, не звякай каской! Тебя, как барана в горах, за километр слышно.

— Тесно в затылок идти, Панаркин?

— Я Мараимову на ноги наступаю, товарищ сержант.

— Сто раз объяснял — два шага дистанция!.. — Эти короткие переговоры не прекращались ни на минуту. Сержанты и «старики» сейчас особенно старательно напоминали молодым, кто здесь правит бал. Рыбаков, исходя из собственных, не всем понятных соображений, шел первым сразу за дозором, не вмешиваясь в воспитательный процесс. Те, кто уже больше года шастал по этим горам, знали все премудрости и тонкости подобной прогулки не хуже офицера. Возможно, что не хуже офицера учили они этим премудростям молодых.

Гешка шел перед Гурули, который замыкал группу. Он не совсем еще понимал, что с ним происходит. Еще полчаса назад он дрожал вместе с вертолетом на высоте облаков, просматривая через залапанный иллюминатор мозаику темных латок земли, кишлаков, похожих на угловатые графы кроссвордов, гладких рыжих гор, с трудом скрывал от полусонных глаз Гурули свои трясущиеся коленки и изо всех сил держался влажными руками за рифленую скамейку, будто вертолет собирался выполнять мертвую петлю. А сейчас все волнения и страхи остались позади, под ногами, как спички, хрустели высушенные иголки, сквозь широченные, как парапланы, сосновые ветви проглядывала лазуритовая синь неба, и кружил голову легкий запах плавленной на солнцепеке смолы. И Гешка шел в редком, просторном сосняке к далекому кишлаку Нангархар, с тяжелым рюкзаком за плечами, как по домбайской долине вместе с Сидельниковым навстречу голубым льдам островерхих пиков.

Тропа потихоньку уводила группу вниз, в ущелье, и сосны остались вверху. Теперь в плотной тени Гешка мог различить лишь темные силуэты огромных валунов да трех-четырех солдат, идущих впереди него. Повеяло сыростью. Влажные, холодные, как мороженое мясо, скалы круто уходили вверх по обе стороны от тропы. Гешка смотрел на них, как голодный на еду.

— Что ты там увидел? — спросил Гурули.

— Посмотри, какая стеночка! И о чем только думают власти? Здесь же готовое место для международного альплагеря!

Прапорщик чертыхнулся:

— Не болтай, экономь силы.

Цепочка застопорилась. «Стой! Садись!» — прокатилась команда.

Прапорщик продолжал идти широкими шагами вниз. Гешка сел на камни, перешнуровал ботинок, потом стал рассматривать автомат. Яныш прохаживался по тропе, пулемет висел у него на уровне пуза, по локоть обнаженные руки, как на школьной парте, лежали на нем.

— Устал? — заботливо спросил Яныш. Гешка сильно кивнул и сделал измученное лицо. Яныш клюнул. — Может, помочь? — осторожно спросил он, на всякий случай тоже делая усталую физиономию, но Гешка в три секунды стащил с себя рюкзак.

— Так и знал, что ты мне поможешь… Вот рюкзачок… Плечи натер, гад.

Яныш, проклиная себя за милосердие, с сожалением вздохнул:

— Не, рюкзачок — это многовато будет…

Рыбаков водил дымящейся сигаретой над картой:

— Здесь — мы. Здесь — рубеж вероятной встречи с противником. Наша задача: занять выгодные рубежи…

— Короче, — перебил его Гурули, покусывая высохшую травинку. — Надо переться в горы. Я правильно вас понял?

Пепел с сигареты упал на кишлак Нангархар. Рыбаков стиснул тонкие губы:

— Да, если тебе так понятней, надо переться…

— Ты соблюдаешь питьевой режим? — спросил Яныш Гешку.

— А как это?

— Делаешь маленький глоток, полощешь рот, потом еще один. И еще. Жажда ослабевает, и ты не пьешь до тех пор, пока сможешь сдержаться.

— И где ты всему этому обучился? — изо всех сил удивился Гешка.

— Встали! — сказал Рыбаков и махнул рукой дозору.

Земля не хотела отпускать людей. После привала они сильнее стали ощущать свой вес.

«Нет, небо здесь не такое голубое, как в Серебряном Бору», — подумал Гешка. Он стал замечать легкий налет дискомфорта, будто сбился с пути и бредет сейчас совсем не туда, куда надо.

— Шире шаг! — поторапливал Рыбаков. Нетерпение вынуждало его все время выходить из строя, что было небезопасно, и сопровождать взглядом солдат, как стрелочник поезд. Он равнял парней по себе: нашла усталость — значит, жди, что молодые начнут отрываться от строя, как виноградины от спелой грозди. Только успевай их поднимать, разгружать да уговаривать по-доброму или матом. И ничего, действует. Как Иисус и разбойники на Голгофу — кряхтят, пыхтят, птом заливаются, но идут.

А Гешке это напомнило массовое восхождение на Эльбрус, когда из-за ураганного ветра на леднике замерзла группа чехов. Гешка поднимался в авангарде, в одной связке с опытными инструкторами, и, может быть, потому восхождение показалось ему весьма заурядным, а пасмурный день — не таким уж мрачным. По пути вниз инструкторы примкнули к спаскоманде, а Гешка спустился в лагерь один. Туристы-горнолыжники встретили Гешку как героя, немедля дали ему водки, раздели, растерли руки-ноги випротоксом, напоили горячим чаем, и Гешка вынужден был войти в роль, изображать смертельную усталость, недомогание, отчего ему по-настоящему стало гадко. Он презирал себя за то, что не пошел с инструкторами, и уже собрался было этой ночью подняться к Приюту Одиннадцати, чтобы утром перебраться на ледник, но спасатели неожиданно вернулись. Три истощенных, обмороженных с ног до головы альпиниста едва шли, опираясь на плечи спасателей. Еще двоих, уже остывших, тащили волоком в застегнутых на всю «молнию» спальных мешках…

Уже через час группа сильно растянулась на подъеме. Гешке и Гурули часто приходилось останавливаться и поджидать тех, кто выдохся и едва плелся.

— У меня уже не плечи, а сплошная рана! — бормотал долговязый, нескладный солдатище, согнувшись почти пополам. Под лямки рюкзака он просунул ладони. Лицо его было красным, как солнце на закате, особенно под глазами, будто он недавно принял стопарь.

— Не ной! — рявкнул на него прапорщик. Гурули мало чем отличался от солдата. Платок, который он носил на шее, был мокрым от пота, будто его только что выстирали.

— Я не ною, — огрызнулся солдат, плюнул тягучей слюной, облизнул сухие губы и пошел дальше. На каждом шаге он, как конь, кивал головой.

Гурули переложил пулемет на другое плечо. Дернул же за язык этого молодого сказать о ранах на плечах! Теперь у самого заболело, в самом деле, как свежие раны. Гешка догадался, о чем думает сейчас Гурули, но предусмотрительно отвел глаза в сторону. Верхом идиотизма было бы сейчас предложить прапорщику свою помощь.

Гешка не играл альпиниста, привыкшего к большим нагрузкам. Он в самом деле чувствовал себя вполне сносно и мог бы без труда догнать Рыбакова, который шел далеко впереди. Но он щадил самолюбие Гурули.

Прапорщик взял на себя ответственность за его жизнь. Он готовился к тому, чтобы отдать Гешке последнюю воду, последнюю банку каши, чтобы из последних сил тащить его на себе, и где-то в душе очень желал этого. Но реальность не вкладывалась в сценарий — Гурули потерял то значение, которое он определил себе накануне.

Спустя час после первого привала из цепочки стал вываливаться Яныш. Некоторое время он шел рядом с Гешкой и даже пытался разговаривать, делая вид, что только ради этого и оставил свое место в строю. Способность к разговору, впрочем, быстро иссякла; Яныш ограничился только одним вопросом:

— А что… альпинисты тоже… столько с собой… волокут?

— Бывает, что побольше. Одни карабины и крючья килограммов на двадцать тянут.

Еще через полчаса Яныш стал отставать катастрофически.

— Не путайся под ногами, — не совсем вежливо попросил Гурули.

— Дурацкие ботинки попались, — бормотал Яныш. — Все ноги натер…

«Это агония, — подумал Гешка без всякого сочувствия и даже злорадно. — Он уже подыскивает причину, он нас готовит… Еще немного — и каюк!»

— Бля! — сквозь зубы выдавливал Яныш и, морщась, до неузнаваемости уродовал лицо. — У меня уже хлюпает… Ноги до кости…

Гешка молчал. Он знал, что Яныш молит бога в уме, чтобы он предложил ему помощь. «Ну! Ну же! — мысленно подгонял его Гешка. — Признавайся, что сдох!»

— Яныш! — начал заводиться Гурули, когда солдат сравнялся с ним. — За мной никто не ходит! Марш на свое место!

— С-сучара, — кряхтел Яныш, сильно припадая на правую ногу. — Кто сшил эти идиотские ботинки? Рожу бы ему набить…

Он сделал попытку участить шаги, на метр обогнал Гешку, но уже через минуту окончательно изнемог, остановился, согнулся, упершись руками в колени, будто его тошнило.

— Рота ждать не будет, Яныш! — заревел Гурули.

Гешка впервые видел старшину таким злым.

— Сейчас… Минутку, — кивал головой Яныш, и лицо его сочилось птом.

Гешка присел, заглянул Янышу в глаза.

— Хреново, Рэмбо?

— Да… — с трудом разлепил Яныш губы.

— И без помощи ты теперь шагу не сделаешь, так ведь?

— Не издевайся, мерин. — Яныш, с трудом ворочая распухшим языком, сплюнул себе под ноги.

Гешкино самолюбие успокоилось. Поединок закончился. Яныш разгромлен. Яныш раздавлен. Яныш сдох!

Гешка молча стащил с него рюкзак. Тот даже не сделал попытки сопротивляться, наоборот, крутил плечами, помогая Гешке снять лямки.

Гурули вытер смуглое, лоснящееся лицо платком, высморкался и, похлопав Яныша по плечу, сказал:

— На гражданке до конца своей жизни будешь его поить. Понял, сынок?

Яныш понял. Он кивал, как китайский болванчик, но в его очумелых глазах не было ничего, кроме сиюминутной усталости и боли. Будущего для него сейчас не существовало, обещать он мог все что угодно.

Рюкзак Яныша Гешка взгромоздил поверх своего, придерживая его обеими руками, как носят мешки с мукой. Идти так было страшно неудобно, лямки настолько сильно впились в грудь, что каждый вздох теперь давался усилием воли. Воспрянувший духом Яныш теперь уверенно шагал рядом с Гешкой, кидая на него понимающие взгляды. Пару раз, якобы машинально, он уходил вперед, а потом, остановившись, складывал на груди кренделем руки и ждал, когда Гешка его нагонит. «Отыгрывается, сволочь», — ругался в уме Гешка.

— Яныш! — вдруг рявкнул Гурули. — Пулемет где?

Солдат остановился как вкопанный, зачем-то похлопал себя по бедрам, оглянулся, посмотрел под ноги и моментально побледнел.

— Ах, сучара! — протянул он. — Кажется, я его оставил там, где снял рюкзак. — И резко повернулся к Гешке: — А ты что, пулемет не захватил?

Гурули стал громко сопеть. Гешка сбросил с себя оба рюкзака и сел на камни. Гурули сделал недоброжелательный жест рукой у самого лица Яныша и процедил:

— Прибил бы, чучело… Бегом назад! — Яныш не заставил старшину повторять и поскакал вниз, болтая головой, будто ему обломали шейные позвонки. Прапорщик опустился на камни, положил рядом с собой пулемет.

«Нервничает, бедолага, — с сочувствием подумал Гешка. — Могу представить, как это все ему осточертело».

— А ты кем до армии работал? — спросил он, разглядывая тонкую, жилистую руку Гурули.

Прапорщик не ожидал такого вопроса, настолько не к месту он был задан, потому долго думал над ответом.

— Преподавателем. В пэтэу.

— Ни за что бы не поверил!— удивился Гешка. Гурули было все равно, верят ему или нет. Сверху кто-то закричал. Гешка и Гурули одновременно повернули головы, как по команде «равняйсь!». Сержант Игушев, словно памятник на постаменте, стоял на круглом камне и размахивал кепкой.

— Что у вас? — кричал он.

— Иди, догоним! — ответил Гурули. — Скажи Рыбакову, Яныш сдох.

Игушев еще с полминуты стоял на камне, будто ждал, когда до него дойдет звук, повернулся и исчез среди камней.

Прошло полчаса.

— Не одно, так другое, — снова начал заводиться Гурули. — Куда это чучело пропало?

Он поднялся, отряхнул задницу, взвалил пулемет на плечо. Гешка понял, что скажет сейчас прапорщик, и опередил его:

— Я сам сгоняю. Сиди, отдыхай! — Гурули колебался, но Гешка, ни слова не говоря более, быстро побежал вниз, прыгая с камня на камень и сожалея, что в этих горах нет ледников.

Самое трудное в горах — ориентирование. У Гешки был кое-какой опыт, и все же место, где Яныш сдох, он нашел с трудом. Пулемет увидел издали. Подошел, поднял оружие, огляделся по сторонам и тихо сказал:

— Ничего себе фокусы!

Яныша нигде не было видно. Гешка повесил пулемет на плечо, посмотрел наверх, снова по сторонам, потом вниз.

— Что за чертовщина, — опять буркнул он.

Вокруг было очень-очень тихо. «Похоже, что он не нашел пулемета и спустился еще ниже, — предположил Гешка. — Свалиться в пропасть здесь, во всяком случае, неоткуда».

Он поправил ремень на плече и увидел, что у него дрожат пальцы. «Совсем плох стал…»

Совершенно неожиданно Гешка увидел Яныша. Тот сидел на корточках у большого камня спиной к нему. «Какает», — с отвращением подумал Гешка и негромко свистнул.

Яныш не услышал. Гешка поднял маленький камешек и бросил его в солдата. Камешек цокнул в метре от Яныша. Никакой реакции. Гешка чертыхнулся и спустился ниже.

Яныш, оказывается, сидел в брюках, привалившись к камню плечом.

— Заснул, что ли? — спросил Гешка. — Тебя ждут, между прочим…

Он тронул Яныша за плечо. Яныш не обернулся, а медленно лег спиной на камни. Гешка остолбенел от тихого ужаса. На него смотрел мертвец.

— Вот это да… Вот это да… — прошептал он, оглянулся, но не увидел вокруг ничего страшного. Тогда, содрогаясь от отвращения, он опустился на корточки. В горле у Яныша чернела отвратительная ранка, и почему-то брюки были в бурых пятнах крови. Гешка отошел на шаг — ему захотелось невозможного: позвать на помощь Гурули. И в эту же секунду он увидел людей.

Они были совсем близко. Гешка видел их узкие темные лица. Люди ходили по камням и смотрели себе под ноги, будто искали что-то. Это были чужие люди, в чужих одеждах. Это были аборигены горячих мертвых гор. У них было оружие — Гешка видел, как болтались под автоматами засаленные ремни, и, почти не дыша, стал медленно приседать к земле, не сводя глаз с людей. Он думал только о том, как спрятаться, исчезнуть среди камней, врыться в толщу горы, уйти ручьем в песок, притвориться камнем, снежным барсом, грудой одежды — кем угодно, только чтобы эти существа не увидели в нем русского солдата. Он не испытывал к ним ненависти и тем более чувства мести. Они вызывали в нем только панический страх, как нечто потустороннее, нереальное, как вурдалаки, как гигантские крысы, как зверолюди. И, немея от этого бесконечного страха, Гешка увидел, что они остановились и смотрят на него. «Это конец, это конец», — бормотал он. Его вдруг охватила такая слабость, что он рухнул на камни, машинально притягивая к себе пулемет.

И тут раздался выстрел. Это было равносильно тому, если бы перед самым лицом спящего захлопнули толстую книгу. Гешке показалось, что внутри его пообрывались все нервы или произошло короткое замыкание. Но, как ни странно, это отрезвило его, как пощечина.

— Вот это влип, — пробормотал Гешка неуверенно, передернул затвор пулемета, и сразу же осколки камней обожгли его лицо, все вокруг загрохотало, и первой мыслью его было, что взорвался пулемет, что он неверно зарядил его. Но пулемет был цел, а впереди, в каких-нибудь пятидесяти метрах, между камней сверкали желтые огоньки. «Что же делать? Стрелять? Влип, шляпа! Стрелять?» Он не знал, можно ли сейчас ему убивать этих людей, имеет ли он право на это. Ему бы только один приказ, одну-единственную команду от Гурули, Игушева, от Рыбакова — казалось, не было бы на свете приятнее слов. Ему бы кого-нибудь из своих рядом, даже Яныша; они бы вдвоем не дали себя обидеть, они с Янышем друг за друга любым бы вурдалакам глотки перегрызли! Яныш, дружочек, что ж ты…

Гешка, распластавшись на камнях, направил ствол пулемета в сторону огоньков и потянул пальцем тугой крючок. Очередь получилась очень длинной, Гешка не думал о том, что патроны в магазине не бесконечны, но эта очередь перекричала треск тех огоньков. И Гешка понял, что еще живет, хотя навязчиво в голову лезли слова Рыбакова:

«Уважаемая Любовь Васильевна! Человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни…» Гешке показалось, что на щеку ему села тяжелая мокрая муха. Он ляпнул пальцами по щеке, размазал что-то слизкое… «Человек рождается для долга… Витенька, где ты, землячок мой дорогой, дружочек мой…» Он стал стрелять короткими очередями, как учил его Игушев на стрельбище. «Главное, — повторял сержант, — не дать противнику вести прицельный огонь, иначе труба». Гешка не давал противнику вести прицельный огонь. Испуг прошел; ужас от сложившейся ситуации размазался по всему прошлому, настоящему и будущему, и в нем все залипло, как мушка в капле янтаря…

Пулемет замолчал очень быстро. Гешка почувствовал холодок в груди, как тогда, падая с отвесной стены в Крыму. Пока он вытаскивал из кармана безрукавки новый магазин, там, из-за камней, показалась головка зверочеловека, обмотанная белой тряпкой. Гешку трясло, он не мог пристегнуть магазин.

— Сволочь! — истошно заорал он. — Обезьяна! Что тебе от меня надо?! Что я тебе сделал?!

Гешка завыл страшно, как воют обиженные маленькие дети. У него текло из глаз и носа. Он не вытирался. Выл громко, с надрывом. У Яныша осталось полчерепа — остальное снесло пулями, которые предназначались для него, Гешки. Потому камни вокруг забрызганы розовой слизью, словно кристаллики александрита.

— Яныш, дружище, — шмыгал носом Гешка. — Как же тебя так, бедняга… Ты меня собою закрыл, дружище?..

Он постарался прицелиться так, как учил Игушев, в прорезь планки завести кончик мушки и на него посадить голову в белой тряпке. Выстрелил, но машинально закрыл глаза и не увидел, что стало с белой тряпкой. И снова все загрохотало вокруг, а Гешку вдруг стало нестерпимо мутить. Его тут же стошнило. Он отплевывался, хрипел, корежился на камнях, не в состоянии даже отползти немного в сторону, стрелял судорожными рывками и выл:

— Витенька, родненький, подыхаю! Витюня, спаси, дружочек! Убивают, пидоры! Витюня-а-а!..

Он лежал щекой в блевотине рядом с коченеющим Янышем, дергая за пусковой крючок пулемета, орал хриплым голосом, в котором уже не было надежды и жизни, а лишь жалкий, истерический протест против тупой силы, с какой разве что поезд может изорвать тело самоубийцы, — если только можно было назвать этот вопль протестом… «Человек рождается для долга, и в этом смысл его жизни…»

Сначала Гешка изучал потолок, ощупывал взглядом все его неровности, трещинки, «гулял» по никелированному карнизу и щурился до слез от ламп дневного света. Потом он закрывал глаза и поднимался высоко над землей. Он легко управлял своим телом, балансируя руками; мог, как ястреб, заскользить к земле, мог кувыркаться в теплом, как крымское море, воздухе. Он летал над каменистым склоном, разглядывая две безжизненные фигурки. Одна из них, безголовая, когда-то принадлежала солдату Янышу. Второй фигуркой был он.

Его совсем не пугало, что он так высоко оторвался от себя. Это было даже приятно. Он хорошо понимал, что происходило внизу. Он знал, что его убили, но и в этом для него не было ничего удивительного. Яныша ведь тоже убили.

Внизу мелькали огоньки, перебегали с места на место люди, вспыхивали разрывы. Правда, все это происходило без звука, как в немом кино. Он видел длинного, с непокрытой головой прапорщика Гурули. Тот размахивал пулеметом, из ствола которого вырывалось пламя. Рот у Гурули все время почему-то был открыт. Прапорщик поднял тело, которое принадлежало Гешке, под руки и поволок по камням. А потом на несколько секунд прорвался звук. Это был ужасный грохот, и перед самыми глазами качалось почерневшее лицо Гурули. «Геша! Геша! Геша!» — как испорченная пластинка, повторял он. И пол проваливался куда-то, и Гешку раскачивало, и он мычал от боли в груди. А потом он снова летал и слышал голос Яныша:

«Я на Эльбрус пойду босиком. Вообще голым пойду». — «Ты же сдох», — отвечал ему Гешка. «Да, — смеялся Яныш. — Я сдох … Только не оставляй тут меня одного, лады, сынок?» Гешка всматривался в темноту и видел свои сизые внутренности, и тысячи голосов одновременно что-то говорили ему. Гешка открывал глаза и начинал опять разглядывать потолок. Иногда ему казалось, что это тот самый каменистый склон, только засыпанный снегом.

Рядом с ним жили лица. Лица эти были добрыми, и никто из них в Гешку не стрелял. Бывало, что Гешка спал, но прекрасно слышал, как лица разговаривали. Часто они говорили о нем. Как-то среди лиц Гешка увидел одно очень знакомое. Он улыбнулся и только потом вспомнил, что это лицо его матери.

— Мама, — сказал он и удивился, что не услышал себя.

Один раз он проснулся ночью. Увидел стекло, за ним — тускло освещенный коридор. Женщина в белой шапочке склонилась под настольной лампой. Гешка вдохнул в себя сколько мог и на выдохе ойкнул. Звук сделал над ним петлю и вонзился под ключицу. От боли Гешка даже остановил дыхание. Женщина подняла голову, прислушалась, встала и подошла к Гешке.

«Я умер?» — хотел спросить Гешка, но язык совсем не ворочался во рту, и послышался лишь протяжный выдох.

— Ладно, хватит тебя морозить, — сказала женщина и сняла с Гешкиного плеча какой-то диск, похожий на летающую тарелку. Он следил за ее руками. Ему было хорошо, что эта женщина стояла рядом.

А утром вокруг него собралось много людей. Мужчины и женщины в белом, похожие на ангелов, смотрели в Гешкино лицо так, будто там был вмонтирован телевизор.

— Лед убрали? — говорил один из ангелов. — Через пару дней можно сделать перевязку, посмотрим, что у него там. Пенициллин, глюкозу внутривенно?.. Так, хорошо…

Он низко склонился над лицом Гешки. Тот даже почувствовал запах хорошего одеколона.

— Ну что, Геннадий Львович, поправляешься?

Гешка хотел спросить, где Яныш, но люди стали выходить в белую дверь.

Когда он остался один, то попробовал приподнять руку. Получилось. Он положил ее на грудь. Пальцы нащупали твердую поверхность, будто с Гешки до сих пор не сняли бронежилет. Шея, как шарфом, была замотана бинтами. «Здорово меня упаковали!» — удивился он.

Гешка без труда вспомнил, как он с ротой поднимался в гору, как искал Яныша, как лежал за камнем, стрелял и звал Гурули, как летал над склоном и разговаривал с Янышем о босых ногах, как… Гешка запутался. Он потерял грань между тем, что было в жизни, а что — во мраке беспамятства.

Через несколько дней двое парней в голубых пижамах переложили Гешку на носилки, опустили в лифте в огромный вестибюль, вынесли на улицу, задвинули в зеленый «уазик» с красным крестом на борту, и поехал Гешка по широким улицам незнакомого города. Медсестра в шубке, наброшенной поверх белого халата, сделала ему укол в плечо, и Гешка уснул с улыбкой, счастливый от того, что ему тепло, что ему не надо ни о чем беспокоиться, что ему достаточно закрыть глаза, как люди исчезнут, и пока он не захочет, они не появятся вновь. Они принадлежали ему, весь мир был теперь послушен, и не было ничего приятнее этой власти.

Потом он долго летел в санитарном самолете и все это время спал, только один раз проснулся, чтобы попить.

Он не спрашивал, куда его везут. Ему было все равно. А наивные люди даже не знали, что это они, вместе с улицами, домами, самолетами, как декорация в театре, движутся мимо Гешки.

С аэропорта его снова везли в «уазике», Гешка увидел дома и узнал Москву. И это даже не удивило его: а как могло быть иначе? Равнодушное осознание счастья безраздельно владело им уже много дней после того, как он вернулся в себя.

Разве заметишь щепоть сахара в стакане переслащенного чая?

В белой комнате под мощным многоламповым светильником его осматривали врачи: кто-то нащупывал пульс, кто-то оттягивал веко, кто-то разматывал бинты на шее.

— Пулевое ранение грудной области, — читал один из врачей историю болезни. — Входное отверстие — над правой ключицей. Повреждены легкое, желудок… Оперирован дважды.

Гешка привык к тому, что его осматривали. Это тоже было ему приятно.

В палате, куда его отвезли, лежало трое парней. Гешке казалось, что он напялил на себя, как свитер, эту палату с незнакомыми парнями. Он лежал молча, пока не привезли ужин. За едой парни оживились, стали расспрашивать Гешку, из какой он части и с чем лежит. Гешка стал рассказывать про разведроту, про хозвзвод, про Яныша. Он говорил медленно, но все равно быстро уставал; приходилось умолкать и отдыхать минуту-две. Парни были просто замечательные. Они все понимали и не торопили его. Несколько раз Гешка сказал о себе в третьем лице. Парней это не удивило. Они тоже видели себя с высоты и вернулись оттуда одной дорогой.

А потом — Гешка не помнил, сколько часов или дней прошло — в палату на цыпочках вошли отец и мать.

Мать сдерживала слезы и старалась говорить мужественным голосом:

— Ты хоть помнишь, Гена, как я в ташкентский госпиталь к тебе прилетела?

— Помню, мам, — ответил Гешка.

— Ты был похож на покойника.

— Хватит этих мрачных сравнений, — неестественно бодро прервал отец. — Чем тебя здесь кормят?

— Как живет Тамара, мам? — спросил Гешка.

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Один раз только ее видела. Кажется, спуталась с каким-то фарцовщиком… Ты еще не забыл ее?

— Пап, ты не знаешь, что с ребятами? Где Гурули?

— Кто такой Гурулин? — спросил отец. Они оставили в тумбочке кулек с апельсинами, две банки сока. «Мы только задавали друг другу вопросы, — подумал Гешка. — Никто ничего не знает…»

Из палаты было видно, как бородатый длинноволосый дядька ходил по коридору и громко говорил:

— Никто, даже самое авторитетное правительство, не смогли бы ввести войска в Афганистан, если бы интернационализм не был заложен в нас генетически…

Гешка слушал-слушал и уснул. Снился ему бородатый оратор на черных протезах, похожих на кирзовые сапоги, и в военном мундире.

— Наше поколение — квинтэссенция многих поколений, замешанная на революционности, — возбужденно говорил он. — Наши гены просто трещат от жажды глобальной деятельности. Наш человек не способен заниматься всякими мелкими делами, скажем, производить высокоточные приборы, умело торговать, качественно строить. Наш человек рожден для свершения катаклизмов. Мы лепим историю экскаваторами, а не кирпичиками. Космические ракеты, БАМы и другие стройки века — для нас детские забавы. Нам было скучно, и мы пошли в Афганистан, чтобы заняться достойным для нас делом…

Ночью в палате кто-то стонал. Мать приходила дважды в неделю. Она протирала Гешкину койку и тумбочку салфеткой, смоченной в водке, потом садилась рядом и рассказывала Гешке о том, что в подъезде ее дома выбили стекло, что в квартире страшные сквозняки, что по телевизору показывают сплошную муть. Гешка видел по ее глазам, что мать хочет поговорить с ним о чем-то более важном, но наедине.

Гешка спросил у врача, когда ему можно будет вставать. Врач ответил, что надо подумать.

Гешка попросил у медсестры лист бумаги и ручку и стал писать письмо Гурули. Он писал ему, что ни хрена не помнит, как его ранило, что только сейчас стал соображать нормально и очень бы хотел узнать, кто помешал ему разделить судьбу Яныша. Обратным он указал адрес матери.

По ночам Гешка спал плохо, его пугали крики безногого Расима Абдуллаева. Зато днем он высыпался до одури. Может быть, оттого, что лежал Гешка напротив окна и сквозь его веки просачивался молочно-белый свет, он часто видел сны про горы. Овальные натечные ледники, похожие на оплывший со свечи воск, полыхали слепящим огнем, отражая в себе неправдоподобно яркое солнце. И света вокруг было так много, что, казалось, в этом мире вообще не бывает теней…

Как-то Гешка открыл глаза и увидел, что напротив него сидит отец и пристально рассматривает его лицо. Гешка испугался этого взгляда, коснулся рукой лба, щек. Отец не без труда улыбнулся.

— Я ждал, когда ты проснешься.

Он склонился над тумбочкой, стал выставлять туда какие-то банки с соками, фруктами. Тумбочка была и без того переполнена, тогда отец, освобождая место, стал вынимать то, что принесла мать.

— Я с тобой хочу поговорить, Гена, — сказал отец, выпрямился, оглядел палату и, убедившись, что все спят, добавил: — Может быть, это будет тебе не совсем приятно.

«Тамара вышла замуж», — подумал Гешка.

— Мне стало известно, — отец пристально посмотрел сыну в глаза, — каким образом ты оказался в районе боевых действий.

«Слава богу!» — Гешка облегченно вздохнул.

— И чтобы не было никаких кривотолков, ты должен написать что-то вроде объяснительной.

Гешка ничего не понял.

— Какая объяснительная, пап?

Отец, сдерживая раздражение, негромко сказал:

— Ну посуди сам, какой нормальный человек ни с того ни с сего тайком проникает в вертолет и с чужим подразделением вылетает в горы, которые кишат душманами. Как все это изволите объяснить? Ты ребенок или ненормальный? Тебе надоела жизнь?

— Мне было стыдно, — ответил Гешка и вспомнил про письмо Кочина. «Где оно?» — подумал он.

— Да при чем тут стыд, Гена? — взмахнул руками отец. — Кто в это поверит? А я догадываюсь, в чем тут дело… Ведь ты сбежал с хозвзвода, так? Там процветала неуставщина, там было сборище подонков, так ведь, Гена? И тебе невыносимо стало служить. Твоя безумная выходка — это шаг отчаяния. Других мотивов я не вижу.

Отец встал, поправил на плечах белый халат, поднял с пола «дипломат» из коричневой кожи с позолоченными секретными замочками.

— Подумай над тем, что я тебе сказал. Приблизительно так и напиши. Договорились?.. Тогда до завтра!

— Это твой пахан? — спросил лежащий у окна толстяк Жора Горчаков сразу же, как только отец вышел из палаты. Похоже, он вовсе и не спал. — Он что, хочет, чтобы ты телегу на командира полка накатал?

— Какую телегу? — не понял Гешка. Жора снисходительно хмыкнул.