Похищение Муссолини Сушинский Богдан

52

В полночь Гольвег уже красовался в мундире офицера итальянской армии со знаками различия капитана пехоты; Согласно документам, он был офицером итальянской контрразведки. По легенде — тайным агентом, представителем самого маршала Бадольо. О чем он, конечно, мог лишь намекать в разговоре с офицерами, охранявшими дуче.

Единственное, что работало на его легенду, так это то, что на острове он должен появиться в обществе настоящего капитана итальянской контрразведки Сильвио Пореччи.

Правда, Сильвио уже был на сильном подозрении у своих коллег. В свое время он засветился как агент СД. Пока у власти находился Муссолини, с этим мирились: как-никак союзники. Но после прихода маршала Бадольо ситуация изменилась. До ареста дело пока не дошло. Но от каких-либо заданий и источников информации Пореччи уже отстранили.

Однако об этом знал пока очень узкий круг людей, которые вряд ли могли встретиться им на Санта-Маддалене. Ясное дело, если бы такое недоверие было проявлено агенту германской контрразведки, с ним уже давно было бы покончено. Но в Италии свои порядки. И цена их такова, как и цена всей итальянской контрразведки — самой безалаберной и бездарной в мире.

Переоделись они действительно еще в полночь. Но в последнюю минуту Пореччи вдруг засомневался: стоит ли выходить в море ночью? Не вызовет ли это подозрение? А главное, их может задержать любой из сторожевиков, курсирующих у берегов Санта-Маддалены.

Он оказался прав. Утром итальянский катер, на котором два капитана контрразведки направлялись к острову, действительно был задержан сторожевым катером итальянской пограничной службы. И это уже происходило утром. Документы офицеров, открыто переправлявшихся из Сардинии на Санта-Маддалену, никаких подозрений не Вызвали. Тем более что в последнее время Санта-Маддалена превратилась в настоящую Мекку для чинов полиции, контрразведчиков и тайных агентов. На сторожевике понятия не имели, чем вызвано такое внимание к некогда забытому островку. Но факт оставался фактом.

Еще через час Гольвег и Пореччи нашли приют в большом крестьянском доме, давнишней явке, хозяином которой оказался «темный агент» Сильвио. Один из тех «темных агентов», которые имеются у каждого уважающего себя разведчика и контрразведчика, — никому не известных, знающих только своего повелителя-вербовщика.

Таких агентов-осведомителей обычно держат для того, чтобы, посылая их на рискованные задания, приписывать добытые ими сведения себе. А главное, квартиры этих агентов должны были служить пристанищем на тот, самый крайний, случай, когда нужно скрываться не столько от врагов, сколько от коллег, от мстительной руки собственного шефа.

— Ты еще не забыл меня, Могильщик? — ошарашил Пореччи своим появлением островитянина.

— Вы?! — подслеповато щурился Могильщик. Он встретил их у ворот и приглашать в дом не спешил. — В самом деле вы?!

Лицо Могильщика было воплощением смирения и кротости. Если бы не его цивильная одежонка, он вполне сошел бы за благочестивого монаха, решившего сменить сутану на пиджак, а молитвенник — на лопату садовника виллы «Вебер».

Садовник виллы — вот в чем была ценность этого агента. Сейчас его скромная должность звучала в устах Пореччи, как самый высокий титул.

— Слушай меня, садовник, ты расскажешь моему германскому другу все, что знаешь о новом постояльце виллы. О самой вилле. Ее охране и обслуживающем персонале.

— Понял, покровитель. Постоялец виллы — сам Бенито Муссолини, — угрюмо прохрипел Могильщик. — Этого достаточно?

Пореччи взглянул на Гольвега. Он предупреждал эсэсовца, что агент не из разговорчивых. Хотя, при всей своей внешней смиренности и почти написанной на лице придурковатости, иногда проявляет просто-таки чудеса смышлености.

— Как вам удалось установить это? — сурово поинтересовался Гольвег.

— Мне приходилось видеть его во время прогулки.

— Можно ошибиться. Двойник. Просто похожий человек. Кто-нибудь говорил вам, что на вилле живет «вождь нации»?

— Этого вождя нации я знаю с тех пор, когда ему и не снилось, что когда-нибудь станет вторым лицом, после короля.

— Так-так, — заволновался Гольвег. — Чего же мы стоим посреди двора? Поговорим более обстоятельно.

— Почему бы и не поговорить. Прошу в дом. И за стол.

Пореччи победно улыбнулся: акции Могильщика, а значит, и его собственные, резко повышались. Кто еще из итальянских агентов СД или абвера мог представить оберштурмфюреру человека, работающего на вилле и в лицо знающего Муссолини со времен совместных попоек?

Обстановка в доме была по-крестьянски примитивной и убогой. На всем лежала печать холостяцкой небрежности и несвежести. Прежде, чем сесть за незастеленный лоснящийся от жира стол, Гольвег брезгливо осмотрел его.

— Как же случилось, что вы оказались садовником именно этой виллы? — Гольвег знал: Пореччи сам только недавно выяснил, что, оказывается, в последние годы Могильщик работает на вилле, которой так заинтересовались даже в ставке фюрера.

— Пусть лучше Муссолини, этот задрипанный фюрер, объяснит, как он докатился до того, что его тайно содержат на чужой вилле, словно грязного мафиози, оказавшегося заложником враждебной «семьи». Что касается меня, то я работаю уже два года. Это мой кусок хлеба.

— Хорошо, поставим вопрос иначе. Муссолини приходилось видеть вас?

— Издали.

— Но если вы узнали его, почему бы не допустить, что и он узнал вас?

— Я не стал бы распивать с ним бутылку корсиканского даже в том случае, если бы пригласил меня. — То, о чем говорил Могильщик, никак не согласовывалось с его голосом — тихим, вкрадчивым, напоминающим голос священника, наставляющего заблудшего отрока. И прохладное сладкое вино, которое Могильщик подливал из старого кувшина с тонким горлышком, похожего на древнегреческую амфору, тоже казалось им вином причастия.

— То есть я должен понимать так, что дуче пока что не догадывается о вашем существовании?

— О моем существовании не догадывается уже даже Господь Бог. Ибо от меня, того, кто когда-то верховодил на улицах Рима, не осталось ровным счетом ничего: ни фамилии, ни документов, ни внешности.

Оберштурмфюрер метнул взгляд на Сильвио. Ни о каких таких превращениях Могильщика тот не говорил. Но Пореччи продолжал безмятежно смотреть куда-то в окно, считая, что он свое дело сделал.

— Поймите: дело не в том, что я не доверяю вам. Тем более что офицер, которого нам удалось завербовать, тоже подтверждает: пленником виллы является Муссолини, — признал Гольвег. — Но ведь возможны и двойники. Подставное лицо. Ложный след.

Могильщик покачал головой и рассмеялся.

— За здоровье нашего великого дуче. Равно как и щ здоровье маршала Бадольо. Как видите, я смирился с существованием всех людей и богов. Они не мешают жити мне, я не мешаю им. А что касается вашего офицера, то он, конечно, мог клюнуть на двойника. Но я-то не позволил бы ему заблуждаться столь безнадежно.

— Так, может, его сообщения о том, что Муссолини пребывает на вилле, вообще основываются только на твоих словах? — неожиданно грохнул кулаком по столу Пореч-чи. — Ты пойми, что мы прибыли сюда не для того, чтобы пить твою кислятину!

— Ваши игры с офицером — это ваши игры, — ушел от прямого ответа островитянин.

Это породило большое сомнение у обоих контрразведчиков.

— Успокойтесь, капитан, — потребовал Гольвег. — Разговор у нас не для нервных.

Могильщику было под сорок. Однако казался он значительно старше. Выцветшая на солнце, изжеванная ветрами шляпа, которую он не снимал даже в доме и которая висела у него на ушах, как и старая, грязноватая щетина на лице, делали его похожим на старика нищего.

— Ну что ж, поверим вашей памяти, — смаковал свое вино Гольвег (относительно — «кислятины» СильВио явно перегнул), поочередно поглядывая то на Пореччи, то на Могильщика.

Он вдруг заподозрил, что эти двое итальяшек просто-напросто сговорились. На самом деле Могильщик никогда раньше и в глаза не видел Муссолини. Офицер из охраны или врет заодно, или же поверил им. Однако ни доказать эго, ни проверить оберштурмфюрер не мог. Единственное, что он на самом деле мог, так это немедленно дать Могильщику лист плотной бумаги и карандаш и заставить нарисовать схему территории виллы, указав при этом запасные входы и расстановку часовых. Что и было сделано.

Гольвег уже не помнил, на каком именно факультете Римского университета учился в молодости Могильщик, но схема получилась, как у заправского картографа. Расстановку часовых, смену караула и всякие прочие детали, которые могли пригодиться при штурме виллы, он тоже изложил со знанием дела.

53

Дом хорунжего Родана стоял вроде бы не на отшибе. Но усадьба врезалась в мрачноватую, поросшую густой травой опушку кедровника, перепаханного каменистым оврагом, который тянулся до руин монастыря. И сама местность придавала сложенному из дикого камня дому вид отшельнического пристанища.

При отступлении войск атамана Семенова его контрразведка оставила Родана в тылу большевиков. Немного подлечившись после легкого ранения, он добровольцем вступил в кавалерийский полк красных, заявив, что семеновцы мобилизовали его насильственно. Хорунжий был хоть и из зажиточных, но все же крестьянин — и это несколько размягчило бдительность чекистов. Тем более что красным позарез нужны были опытные командиры и военспецы.

— По описанию узнаю, — холодно встретил хорунжий Курбатова, когда тот поздним вечером объявился у него на пороге и назвал пароль. — Сообщили уже. Могучий ты парень. Мало теперь таких — сабельными косами выкосило.

— Нам нужно денек пересидеть, отдохнуть.

— Если эшелон под откос завалили вы — деньком не обойдется. И к себе не пущу. Вас тут теперь много бродит. За каждого голову под секиру подставлять не резон.

— Я не терплю, когда со мной разговаривают в таком тоне, — с убийственной вежливостью объяснил ему ротмистр. — А все ваши желания, отставной хорунжий, может удовлетворить одна-единственная пуля.

Приземистый, до щуплости худощавый, Родан отродясь был похож на исхудавшего мальчишку. Но рядом с гигантом-ротмистром эта невзрачность его просто-таки выпирала. Родан почувствовал это, осекся и отступил к двери, ведущей в соседнюю комнату.

— Так и зовите меня отставным хорунжим, — самым неожиданным образом изменил он ход разговора. — Мне это приятно.

— Принято, господин отставной хорунжий. Тем более что и кличка ваша, если помнится, Хорунжий. Агент «Хорунжий».

— А вы, как мне сказали, князь, — остался верен своей манере вести беседу Родан.

— В армии я стараюсь не очень-то вспоминать об этом.

— Нет, вы — русский князь, и об этом нужно помнить всегда, — почти торжественно произнес хорунжий.

— Если только вы действительно князь, — послышался бархатно-гортанный девичий голос.

Курбатов оторвал взгляд от щуплой неказистой фигуры отставного хорунжего и за ним, на пороге соседней комнаты, между двумя половинками оранжевой портьеры, увидел ту, кому этот голос принадлежал.

— А ведь вы действительно офицер и князь? — почти с надеждой спросила девушка.

— Алина… — с мягкой укоризной попытался остановить ее отставной хорунжий.

— Но ведь ты же знаешь, как я ждала, когда в этом доме появится, наконец, если уж не князь, то хотя бы настоящий русский офицер, а не это недоношенное быдло в красноармейских обмотках.

— Что правда, то правда, — покорно подтвердил Ро-дан. — Ждала.

Наступило неловкое молчание. В сумраке комнаты Курбатов едва различал черты лица девушки, но все равно они представлялись ему довольно миловидными и даже смазливыми. Ротмистру стоило мужества, чтобы в ее присутствии строго спросить хозяина:

— Кто это? Мне ничего не было сказано о ней.

— В шестнадцать уже была сестрой милосердия в войсках Врангеля, — ответила вместо Родана Алина.

— Сколько же вам лет?! — не сдержался Курбатов. И в ответ услышал гортанный смех Алины.

— Этого уже не помнит даже мой ангел-хранитель.

— А была она не только сестрой милосердия, но и разведчицей. То есть готовили к этому, — вмешался в их разговор хорунжий. — В Киев ее заслали уже из Югославии, после школы. Теперь отошла с красными в Самару.

— В Самару? — насторожился Курбатов. — Позвольте, так вы?.. В Самаре я должен был встретиться с фельдшером Гордаевой.

— Вам дали мою явку?! — вскинула подбородок Алина. — Вам?! Хорунжего и мою? Чтобы, в случае провала, раскрыли всю нашу сеть?

— Не волнуйтесь, Фельдшер, — вспомнил Курбатов, что псевдоним этого ангела тоже соответствовал ее профессии. Те, кто присваивал их этим двоим агентам, особой фантазией себя не утруждали. — Мне доверяют. Как вы оказались здесь?

— Считайте, что сдали нервы. Хорунжий — мой двоюродный брат.

— Успокойте свои нервы и возвращайтесь в Самару. Вы нужны мне там. А еще лучше — в Киев.

— Уже пытаетесь командовать?

— Она прибыла сюда в мундире младшего лейтенанта медицинской службы, — вмешался Хорунжий. — Отпуск перед отправкой на фронт. Мы не виделись много лет. Так что вернуться будет несложно. Прикиньте, может быть, вместе… Офицеры. На фронт. А то ведь у нее уже мысль была за кордон уйти. В Маньчжурию, к Семенову.

Курбатов задумчиво осмотрел Алину. Все же она была поразительно красива и казалась слишком молодой для женщины, которая в шестнадцать лет уже была сестрой милосердия в войсках — «черного барона». Мысль Хорунжего понравилась ему. Алина могла бы пойти с его группой: Появление среди его легионеров военфельдшера было бы дополнительной маскировкой, а ее красота отвлекала бы внимание патрулей и энкавэдистов.

— Не смотрите на меня так, ротмистр, — хитровато блеснула глазами Алина. — Помилуй бог, брат забыл уточнить, что сестрой милосердия в войсках Врангеля я стала не в двадцатом, а значительно позже, когда остатки его армии оказались за рубежом. Считайте, уже в тридцать четвертом.

— Тогда все сходится, — рассмеялся Курбатов. — Так что мы решим? — обратился он к отставному хорунжему, пытаясь развеять чары этой немилосердной красавицы. — Я имею в виду приют для моих парней.

— Будет вам приют.

— Где?

— Покажу, — уклончиво ответил хозяин дома, оглянувшись на сестру,

— Но сначала вы отдохните хотя бы пару часов у нас, — отозвалась Алина. Голос ее вновь звучал бархатно, с томным придыханием. Прекрасный завораживающий голос.

— А потом отведу, — добавил Хорунжий, давая понять, что не желает называть место их будущего пристанища в присутствии девушки.

54

— И этот человек работает здесь, на вилле, садовником? — запустил пробный шар Гольвег, как только хозяин дома на несколько минут оставил их вдвоем. — Да его давно надо бы использовать как активного разведчика.

— Он подошел бы и для этой роли, — согласился По-реччи.

— Почему же не определите в разведывательную школу?

— Для нас главное, что он оказался на своем месте. Словно само провидение вело Муссолини на Санта-Маддалену, на виллу «Вебер».

— Согласен, провидение. И все же… Любопытства ради.

— Служба СД любопытства ради не любопытствует, — заметил Пореччи, явно льстя Гольвегу. — Но поскольку вы у нас всего лишь гость, скажу. Связывать его с разведкой у меня не было ни желания, ни возможностей. С ка-црй целью я придерживаю Могильщика, вам уже ясно. И пока что вы единственный человек, которому я открыл его в качестве агента.

— Вас это не должно тревожить, — вставил Гольвег.

— Даже для офицера из охраны он всего лишь садовник, туповатый мужланишко, который только и способен — что передать хозяину, что велено. На самом деле я успел обучить этого человека многому. Хорошо дерется. Знает азбуку Морзе, может работать на рации.

— А как обстоит дело с интеллигентскими терзаниями?

— Терзания? У Могильщика? — расхохотался Пореччи. — Вы все еще недооцениваете его. Этот «интеллигенток» не только способен убить ножом или подсыпать яд. Он не погнушается ночью закопать тело в одну из старых могил, а если понадобится, вскрыть чью-то забытую могилу и «подселить» туда вашего покойничка.

— Вот как?! — с еще большим уважением взглянул Гольвег на дверь, за которой скрылся ученик Пореччи. — Тогда я действительно недооцениваю вашего агента.

— Я провел на острове немало отпусков. Но никто не догадывался, что все свободное от купания в море время посвящаю обучению своего «темного агента». Для всех в поселке мы были просто хозяином и квартирантом-отпуск-ником.

— Он что, из беглых?

— Нет.

— Тогда почему не «Садовник», а «Могильщик»? Из-за его способности рыться в старых забытых могилах?

Пореччи загадочно улыбнулся.

— Ну выдавайте, выдавайте своего дружка.

— Не хотелось бы об этом за столом… Но, после того, как Карло оставил университет, он несколько лет подрабатывал в похоронном бюро. Хозяин знал о его склонности к изнасилованию трупов женщин…

— Что-что?! — схватил его за руку Гольвег, через стол подаваясь к капитану.

— Я же предупреждал, что рассказ будет не из застольных.

— И что, он действительно бросается на трупы красавиц?

— Если бы только красавиц. Хозяин похоронного бюро довольно быстро узнал о его «увлечении», но помалкивал: слишком уж ценным работником оказался для него этот парень. Правда, к его огорчению, однажды все раскрылось. Могильщику явно не повезло: девушка, с трупом которой… Словом, она принадлежала к одному из знатных семейств. В суд отец подавать не стал, огласка ему была ни к чему. Как истинный итальянец, он обратился к дону одной из сицилийских «семей». Которая имела своих людей и свои интересы в Риме. По настоянию отца, сицилийцы не имели права сразу убить Карло. Он жаждал мести. Он платил деньги за то, чтобы насильника каждый месяц ночью тащили на кладбище, насиловали, избивали и связанного бросали в одну из полуразрытых могил, из которой утром его вытаскивали сторожа.

— Эти итальяшки не лишены изобретательности, — согласился Гольвег, совершенно забыв, что по ту сторону стола тоже сидит «итальяшка». — Интересно, на сколько таких пыток хватило вашего Могильщика.

— На шесть.

— Какая сила воли! Я рехнулся бы после первой.

— У него это чуть не случилось после шестой. Карло полез в петлю. Спас его мой давний знакомый, дворник, который уже давно следил за Карло. Спас и передал в мои руки, зная, что рано или поздно мне понадобится именно такой живой труп. Ну а дальше, как вы изволили заметить, уже дело нашей итальянской изобретательности, господин оберштурмфюрер, — подчеркнул Пореччи. — Теперь сами видите: он предан мне пуще пса.

— Ладно, это ваши дела, Сильвио. Могильщик так Могильщик. Даже если он продолжает предаваться своим усладам на местном кладбище. Хотя, честно говоря, я бы побрезговал иметь такого агента.

— Дело вкуса.

— Зато, имея схему усадьбы и полученные от Могильщика сведения, я могу спокойно предстать перед своим шефом. Это для меня главное. Вот вам аванс, — выложил на стол пачку английских фунтов стерлингов. — Полный расчет — после завершения операции. Как договорились. Каким образом вы будете рассчитываться со своим трупо-любцем — ваше дело.

У нас своя система.

— Я это понял.

— Нам предстоит еще что-то?

— Побродим в окрестностях виллы. Хочу видеть всё собственными глазами. Вдруг ее вообще не существует, этой чертовой виллы.

— Охраной такие прогулки не поощряются.

— Запретный плод сладок, — мрачно улыбнулся Гольвег.

— К тому же мы с вами, кажется, не интенданты. Никакой гордости за свою контору, Сильвио. Стыдно.

— Тогда на всякий случай вооружимся, довооружимся. — Пореччи пошарил рукой под крышкой стола и резко рванул верхнюю ее часть. На нижней части лежали три пистолета и целая рассыпь патронов разных калибров.

— Один из шести тайников Карло. Наших боеприпасов может оказаться маловато.

55

— Ты атаман?

— Простите? — не понял генерал Краснов.

— Это ты, спрашиваю, атаман?

— Генерал Краснов. С кем имею честь?

— Да это ж твой друзяка, атаман Шкуро. Если еще помнишь такого.

В другое время Краснова покоробило бы от такой фамильярности неотесанного «батьки», которого Деникин, очевидно, будучи в состоянии полнейшей прострации, удосужился произвести даже в генерал-лейтенанты. Но сейчас ему было не до этикета. Он помнил предупреждение ротмистра Кричевского. И если Шкуро сам позвонил, значит, речь пойдет о визите к Скорцени. В крайнем случае его следует спровоцировать на такой разговор.

— Слушаю вас, генерал Шкуро.

— Та шош ты так официально? — украинско-кубанский шарм генерала Шкуро всегда вызывал неприятие в любой офицерской или просто дворянской семье. Но все понимали, что без рубаки-батьки, любимца казачьих низов, на Кубани и на Ставрополье им пришлось бы туго. Авторитету гулявшего там красного Кочубея и других атаманов они могли противопоставить лишь известность среди станичников Шкуро. — Сам сидишь, атаман лихой? Все книжонки пишешь?

— Изредка, — почти проскрипел зубами Краснов.

— Как атаман атаману говорю: не казацкое это дело, не казацкое.

— У вас ко мне возникли вопросы, генерал Шкуро? Или, может быть, просьбы?

— Точно. Хотелось бы поговорить.

— Готов принять. Жду. А посему не прощаюсь, — устало отбубнил Краснов и положил трубку. Поднимая ее, он подумал, было, что это вновь звонит ротмистр Кричевский. Но звонок оказался поважнее.

Вряд ли на приеме у СкорЦени речь могла идти о том, чтобы Шкуро возглавлял казачье движение в эмиграции. «Батька» явно не тот генерал. Да и Скорцени не тот чин в Третьем рейхе.

В то же время генерал допускал, что гауптштурмфюрер мог встречаться со Шкуро, имея полномочия Гиммлера или Шелленберга. А это сразу меняло ситуацию. Тем более что Гитлер, кажется, окончательно отказал в доверии Власову. Хотелось бы знать, под чьим влиянием. Вначале фюрер вроде бы склонен был мириться с его пребыванием в Берлине.

Для Краснова не было секретом, что во время совещания, которое состоялось месяц назад в Бергофе, Гитлер специально встретился с главнокомандующим сухопутными силами фельдмаршалом Кейтелем и начальником генерального штаба генерал-полковником Цейтцлером, чтобы обсудить проблему власовцев. Зная, что в Германии, с благословения генштаба, зарождаются русские формирования, тяготеющие к объединению вокруг штаба этого генерала-перебежчика, фюрер категорически заявил: «Мы никогда не создадим русской армии. Это чистая химера» [41].

Единственное, что он допускал, так это продолжение пропагандистского натиска на Красную Армию, который носил теперь кодовое название «Зильберштрайф» и сводился к пропаганде «нового порядка» в Европе и призывам к дезертирству. При этом немецкие листовки обещали, что дезертиры будут содержаться отдельно от общей массы пленных, при более лояльном режиме, улучшенном питании и полном табачном довольствии.

Краснов был уверен, что после этого заявления фюрера Гиммлер и Кейтель сразу же обратятся к нему. Что они попытаются заменить бывшего большевика на преданного союзника-германофила, способного активизировать казачество.

Не обратились.

Краснова поражало, сколь неумно использовали немцы тот русский антибольшевистский потенциал, который имелся у них. Как они упускали момент за моментом, когда надо было отбросить в сторону весь этот пропагандистский бред относительно «русских недочеловеков», объявить славян ариями и повести совместную борьбу против международного жидо-большевизма. И это при, в общем-то, неплохо налаженной пропагандистской службе.

Генерал Краснов действительно имел все основания предполагать, что в Берлине к нему должно быть особое отношение. Независимо от того, кто находится у власти. Его прогерманская ориентация общеизвестна. В отличие от многих других белогвардейцев он продемонстрировал ее еще тогда, в 1918-м, как только «Круг спасения Дона» избрал его атаманом «Всевеликого войска донского».

Если другие вожди белогвардейского движения демонстрировали склонность кто к Франции, кто к Англии, США и даже Японии, то для него вопроса «с кем быть» по существу не стояло. Его Донское правительство сразу же обменялось представительскими миссиями с командованием немецких войск в соседней Украине и согласовывало с ними все свои основные действия.

Вой сирен, возвещавший о налете самолетов противника, на какое-то время вырвал генерала из его прошлого и швырнул в не менее мрачную действительность. В бомбоубежище он не спускался никогда. И этот налет не был исключением. Впрочем, прошло минут десять, а самолеты не появлялись.

Чтобы упрочить союз «Всевеликого войска» с самой Германией, придать ему ранг межгосударственного, — вернулся генерал к своим размышлениям, — он тогда же, в июле 1918-го, обратился со специальным посланием к кайзеру Вильгельму II. Это послание задумывалось как совершенно секретное, о котором в ставке атамана знали не более трех человек. И немудрено. В нем он впервые откровенно изложил то, о чем раньше не позволял себе откровенничать даже с самим собой.

Нет, никакого двурушничества, своекорыстия, а тем более предательства, в этом обращении не было.

Другое дело, что еще тогда атаман «Всевеликого войска донского» понял: воссоздать «единую и неделимую» уже не удастся. В том хаосе националистических движений, в котором оказалась Россия, рассчитывать, что Украина, Грузия или Финляндия вновь превратятся в обычные провинции империи, мог только человек, мыслящий категориями абсурда. Трагедия его заключалась в том, что понял он это значительно раньше других генералов и министров. Что прозрение пришло к нему в те дни, когда они все предавались урапатриотическим грезам.

А вместе с прозрением родилась идея: расчленить Россию, создав на юге довольно большое федеративное государство Доно-Кавказский Союз, в которое должны были войти «Всевеликое войско донское», Астраханское войско вместе с Калмыкией, Кубанская и Ставропольская казачьи области, а также земли горских народов Северного Кавказа[42]»

А чтобы новое государство могло само себя обеспечить вооружением и ни от кого не зависеть в этом вопросе, атаман просил его императорское величество содействовать постройке на территории Союза орудийного, оружейного, снарядного и патронного заводов.

Кроме того, в совершенно конфиденциальной форме, он уговаривал немцев помочь в присоединении ко «Всевеликому войску донскому» городов Царицына, Таганрога, Камышина и Воронежа, а также нескольких небольших станций, имеющих, однако, стратегическое значение. И географически тяготеющих к территории будущего государства. Взамен он обещал Вильгельму предоставить полное право на экспорт из Дона любых сельскохозяйственных продуктов, кожи, шерсти, скота. Предлагал разместить германские капиталы в промышленных предприятиях.

Самолеты так и не появились, тревога оказалась ложной. Убедившись в этом, генерал улыбнулся суровой улыбкой старого солдата, сумевшего разгадать хитрость противника и не поддаться панике.

Да, именно это послание Вильгельму и сыграло потом свою роковую роль. Бывший председатель Государственной думы Родзянко пал до того, что выкрал его копию у министра иностранных дел «Всевеликого войска донского», своего давнишнего приятеля Богаевского[43], и с величайшей иудиной радостью переправил в Финляндию. Там послание было тотчас же опубликовано.

Мгновенно поднялся невообразимый вой. И не только в стане врага. Окрысились друзья и собратья по оружию. Воспряли духом завистники. Возмутились слабые и уставшие. Простить Краснову тайные замыслы расчленения «единой и неделимой», превращение ее в «колонию Германии» уже не мог никто. На виновника всех бед погрязшей в Гражданской войне России он, конечно, не тянул. Но как же хотелось его врагам найти в нем такого виновника.

Генерал налил в рюмку французского коньяку, немного отпил и так, с рюмкой в руке, приблизился к письменному столу.

«Ну как в такой обстановке можно работать над романом? — с тоской посмотрел он на небольшую стопку исписанной бумаги. — Плюнуть на все, перебраться в Швейцарию, отречься от казачества, политики, германского покровительства..»

— В Швейцарию! — мечтательно произнес он вслух. И, осушив рюмку, едко улыбнулся. — В Швейцарию, говорите, генерал? Ваше превосходительство, — с тоской сказал он себе. — Увы. Поздно-с. В Швейцарии вас воспримут уже как немецкого, гитлеровского генерала. И на первый случай, интернируют. На первый случай. Чтобы потом, когда весь этот заваренный фюрером кавардак кончится парадным маршем войск союзников у Триумфальной арки, выдать Берии. Так что извините: поздно-с.

56

Хорунжий достал кисет, соорудил себе огромную самокрутку и, уже взяв ее в рот, пробубнил:

— Я, наверное, пройду к Коржуну. Обещал помочь ему. А вы, князь-ротмистр, действительно часок-другой… передохните. Видно, никуда уж вам от этого… Я тут рядом. Присмотрю за подходами к усадьбе, чтобы никто чужой…

Отставной хорунжий потоптался по комнате, словно что-то искал, покряхтел, закурил и, так ничего и не сказав больше, вышел.

— Кстати, вам, князь-ротмистр, повезло, — бросил он уже из-за порога: — в баньке вода поспевает. Самый раз смыть с себя пыль закордонную.