Приключения сомнамбулы. Том 2 Товбин Александр

– Обрыдли социальные цели, начертанные злобой дня ориентиры; цель живописи – живопись, поэзии – поэзия, то бишь – новый порядок знакомых слов.

– Новый?

– Ну да! Правда, первопроходцы частенько оставались в тени, хотя бы Анненский – все серебряные новаторы воровато залезали в «Кипарисовый ларец», – петушился Шанский.

– Пугал, пугал акмеистов двадцатый век, хотели его, грозящего невиданными бесчинствами, попридержать! – кольнул голубым глазом Геннадий Иванович.

– Как не испугаться? Эпоха надломилась и…

– Ну-у, разные бывают испуги, это – испуг эстетический. Из серебристых сумерек символизма метнулись к свету, который струился из золотых веков… сзади, сзади, откуда-то из-за спин. Гениальные новаторы-реставраторы почуяли, что грядёт крах культуры, укрылись в традиции, шлифуя свой неоклассический стих, вот-вот, шлифуя, как истинные петербуржцы, до совершенства.

– Романтичен лидвалевский модерн символистских лет, сухи фасады с приклеенными пилястрочками, карнизиками, потрафлявшими неоклассическим ожиданиям, – Геннадию Ивановичу аккомпанировал Шанский.

– Дома растут как желанья, – кротко напомнил Головчинер.

– Бессмысленно сталкивать трансцендентность символизма с акмеистской вещественностью.

– Тем более, что символизм – целостный стиль, все искусства пронзил и покорил, тогда как акмеизм – обойма разнородных поэтических гениев.

– Всё о прошлом, о прошлом, сейчас-то поэзия забуксовала.

– А Бродский?

– В хвост и гриву новомодную агрессивную отражательность распушили! Да, миметическое описание мира сдаётся на милость семиотическому, однако гениальный Бродский, истинный и истовый петербуржец, в самом эффекте отражения усматривает перекличку с рифмой, – Головчинер машинально привстал. – Петербург и Венецию, удвоенные водой, Иосиф Александрович ценит и по-отдельности – как живые источники поэзии – и вместе – как отражающиеся друг в друге воплощения двойственности… вода – топливо в моторе концентрированной поэтики.

– Сомнительный комплимент, – засмеялся Шанский; Головчинер осёкся.

– Венеция – закрытая тема, после всего-всего написанного о ней, после туманно-бликующей, белёсо-голубой ленты Висконти.

– И Петербург – закрытая тема?

– Если вдохновляет на постылую рифму!

– Прикажете прививать русскому стиху, отбивая хлеб у вас, многоуважаемый Геннадий Иванович, чужеродный верлибр?

Геннадий Иванович молчал с каменным лицом.

– Чем же верлибр чужероден, он органичен вполне.

– У нас заумная европейская бесформенность не приживётся.

– Ещё как приживётся, чай не византийские скифы мы – европейцы.

– Опостылела зарифмованная памфлетность вкупе с куплетностью! Когда строка начнёт взламывать строфу со школярски-обязательной рифмой? Чем защита рифмоплётства оправдывается? За акмеистов новые поэтические поколения, боясь свободного плавания, держатся, как за эстетический якорь.

– За что держаться порекомендуете?

– За язык, за Петербург, простите за высокопарность.

– Акмеистов, корифеев стиха, а вовсе не школяров каких-то, не пощадили, – проворчал Бызов.

– Скорблю. Только я об эстетике, не о политике.

– Зазорно ли залезать в чужой ларец? В перекличке поэтических голосов явлен гул зрелой культуры, вся поэзия – одна великолепная цитата, да-да, любезные дамы и господа, цитата – это цикада, она звучит во времени, всегда удивительно. И продолжу, – заулыбался, кривя рот, Головчинер, – цикада жадная часов, зачем твой бег меня торопит?

– Пора бы без помощи цитат обходиться, писать своё время, – полыхнул голубым огнём Геннадий Иванович.

– Пора для взаимопонимания выпить, – потянулся к бутылке Бызов.

– Извольте наливать, чокаться! И позвольте возразить на закуску: поэзия не страшится будущего, но, прозревая его, оглядывается, чтобы загодя причаститься к кошмарам, которые затаились в прошлом, угрожая вырваться в будущее, да-да, оглядываясь, видим лишь руины, но когда ещё их увидели символисты! Любопытен эффект фонетического контраста, заряжающего взрывчаткой образ, – делился стиховедческой находкою Головчинер, – вспомните: «оглянись внезапно назад, там, где было белое зданье, увидишь ты чёрный смрад». Было, белое – плавная элегичность «л» напарывается в «чёрном смраде» на разрушительную неотвратимость «р».

– Ах, символистские духи выветрились, туманы рассеялись, – жеманно всплеснул ладошками Гоша.

– Не зарекайтесь, символизм, повторю, единственный устойчивый русский стиль, он заразил тревожными предчувствиями всю культуру. И это не только волшебное прошлое, флёра не осталось, но…

– Осталось великое искусство двадцатого века, искусство дисгармоний, абсурда, ужаса перед хаосом, дерзкого вызова хаосу, насмешки над ним и сладкоголосыми утешителями, – закипал Геннадий Иванович.

– Геночка, Геночка, прочти-ка лучше что-нибудь из абсурдистских сонетов, и целиком, а то Даниил Бенедиктович отрывком заинтриговал, – Милка, с изящной манерностью тряхнув спутанной огненно-рыжей гривой, заглядывала в глаза поэта, он отнекивался, наконец, согласился.

Геночка скосился в самодельную книжечку, которую на случай забывчивости открыл на закладке из золотистого атласного лоскутка:

– Авангардизм мёртв! – воскликнул не терпевший абсурда Гоша, – от тайной свободы, сломя голову, авангардизм кинулся к явной, но во вседозволенности отдал концы, – Гоша брезгливо морщился, не скрывал торжества.

Поэт обиженно захлопнул книжечку.

– Импрессионизм не мёртв? – взъелся Шанский, – а классицизм? Стили умирают вслед за породившими их эпохами, воскресая в россыпях знаков, обретая вечную жизнь в культурном пространстве.

– Не только Анненский, Ходасевич недооценён, – вклинился Головчинер, – режущая точность стиха, прозорливость, он-то ничего не боялся!

– Гнилушка ваш Ходасевич! – передёрнулся Геннадий Иванович, воцарилась тишина.

никаких цитат

– Геночка, почитай из новенького и не рифмованного, я прошу, а кто против абсурдизма с авангардизмом… – настойчиво заверещала Милка.

– Да, да, почитай верлибры, – поддержал Милку нестройный хор.

Рыжебородый, с чётким античным профилем, Геннадий Иванович открыл наугад книжечку с оклеенной тёмным пёстрым коленкором обложкой, ледяные голубые огоньки полыхнули в глубоких глазницах; начал размеренно, с лёгким подвыванием:

И потом:

– Жизнь не удалась, зато стихи удались, грустно… – не удержалась Милка; голубые льдинки в глубоких Геночкиных глазницах окутались благодарной влагой.

Поэзия – это скоропись озарений, – думал Соснин, – а проза – изнурительная повинность, перелопачивание слов, вдохновляемое наивной верой в освобождение.

прозаическая перебивка

Стороженко перезвонил. – Владюша, я не забыл тебе сказать, что связи у него, мягко сказать, сомнительные? Сегодня с диссидентом в «Европейской» завтракал, коньяком разило… не волнуйся, он сам себе петлю на шею накинул.

немного о прозе (вразнобой)

– Итак, итак, не только родина слонов, но и формы во всех её проявлениях, включая аморфность, которой, как водянкой, болен русский роман… сколько поучительно-восторженной скуки по разбухшим томам разлито, и абсурд… – пыхтел Бызов.

– Из скучной и грустной городской жизни не торчат уши Хармса?

– Наш абсурд – не выдуман, – намертво вмёрз в быт, не вырубить топором.

– Слыхали? Вдова…

– Не цепляйся за слово…

– В принципе нельзя выкинуть из головы то, что знаешь и узнаёшь каждый день, столько чепухи нынче питает прозу, вот и разбухают тома.

– А художественное бессилие понуждает красть чужие сюжеты, образы, авось перебродят в новом контексте.

– Слыхали? Вдова Хармса вывезла в эмиграцию чемодан мужних рукописей, они попали к проныре-румыну по фамилии Ионеску и…

– Вот-вот, не только родина слонов, но и всемирного…

– Но разве вне индивидуального опыта, чувства…

– Сами по себе событие, порыв чувств – суть элементарные проявления мелкотемья, крупное, оригинальное обнаруживается лишь в интерпретациях!

– Как впадают в бессюжетную болтовню?

– Упиваясь нутряной мутью…

– Вот-вот, разверзлась бездна, слов полна…

– В подлинном произведении нет места излишествам, всему тому, что лишено направленности…

– Какая самоуверенность! А если не доросли до понимания художественной направленности вроде бы лишних, задерживающих движение сюжета подробностей, реплик? Ещё Блаженный Августин, проницательнейший из толкователей Святого Писания, обращал внимание на то, что в Библии непомерное число слов посвящено незначительным описаниям одеяний, благовоний, не в таких ли описаниях ключ к символике, аллегоричности главных событий и фигур текста?

– И значит можно описывать всё, что есть на белом свете, всё-всё?

– Что ответят наши эстеты?

– Можно, – отвечал за эстетов Шанский, – поскольку всё-всё было уже описано, нынешние описания способны лишь менять взгляд, ракурс.

– Где было описано?

– Я же говорил где, в Библии!

– Хватил, Библия! Пока дорастём до понимания ключевой роли нынешних незначительных описаний, набултыхаемся в графоманской жиже.

– Но-но! – грозил Гоше Шанский, – к ославленному союзом писателей графоманству естественно тяготеют гении, не замечал? Профессионалы пера ориентированы на результат, раздразненные авансом, торопятся получить весь гонорар, гениальность же – своего рода дилетантизм, стихия гениальности, как и графоманства, – процесс.

– Так-с, столы у гениев переполнились, куда неизданные шедевры складывать?

– Свифт уподоблял издаваемую рукопись публичной женщине. Вылёживаясь в столах, рукописи хранят девственность, потом – тираж, распродажа, хвала, хула.

– Но хочется славы! Даже Кондратов, Грачёв пообивали пороги редакций.

– Напечатали бы их нетленку, превратили из гениев в советских писателей! Скучно.

– Можно ли что-то весёленькое придумать?

– Довлатов, искромётный увалень, с бодуна надумал славу поиметь за кордоном.

Шанский радостно закивал, захлёбываясь слюной, выдал давнюю, на заре «Сайгона» рождённую байку об амбициозном писаке, который вместо того, чтобы засесть за эпохальный роман, сочинял нобелевскую лекцию.

– Всё-всё успеть хотят, кажется, в последний раз пишут.

– Жалкие оправдания! Не способны к самоограничению, тянут в текст всё, что на глаза попало, угнетают скукой, монотонностью.

– Не забывайте, большое сочинение заимствует у времени монотонность.

– Ну да, время виновато во всём!

– Столько умников, объясните мне, наконец, что такое время, – распахнула глазищи, посмотрела на часы Милка.

– Хочешь историко-идеологическое, строго-марксистское объяснение? – отозвался Шанский, – ну так вот, время – это абстрактная субстанция, превращающая светлое будущее в проклятое прошлое!

– Говорил, что рай – в прошлом.

– О, – это исключительно для чутких, ранимых натур, а для самой передовой идеологии рай никак не может располагаться сзади!

Геннадий Иванович заметил, что искусство изловчилось под сапогом идеологии жить. – Давят, плющат, – нипочём, чуть отпустят – все воспевают глоток свободы. Однако, если совсем отпустить, – предостерегал с грустной усмешкой, – взорвёмся, как глубоководные рыбы, выброшенные на песок. И лопнут дутые репутации! Наверное, до слёз будет весело.

– Не будет! – качнул головою Шанский.

Головчинер не замешкался, попотчевал скучным стишком Кривулина:

– К веселью мы плохо приспособлены, – дожевал Головчинер, – ещё, к примеру, Белинский не захотел оставаться в Париже, где бурлила свобода, в Петербург рвался, только несвобода его критические поученья могла питать и обещать отклик в задавленном, помрачённом обществе… и если кой-какие писательские репутации, несвободой взращённые, лопнут, весело, думаю, никому не будет.

– Не будет! – повторил Шанский, – лопнут и всё тут, канут без сожалений.

рассудок, умная игра

– Интеллектуальный роман отравился собственным ядом; кишел персонажами-змеями, погиб от их укусов, – торжествовал Гоша.

– Роман не пишется, случается! – подмигивал Таточке, подливая красное вино, Шанский и возражал Гоше с серьёзной миной. – Ну-у, не погиб, заслужили забвение недалёкие романисты, которые абсолютизировали интеллект и обманывались ясными целями – на парадоксе выстраивали интригу, искали в познавательной рутине лишь остроумное исключение, но не метафизическое правило, постигаемое в игровой словесной стихии.

– Щеголяли парадоксами, умничали, ни слова не сказав в простоте, всё в нужный момент стреляло, но – мертвым было, мертвым осталось! Парадоксальные игры завели в тупик, зеркалистый кромешный тупик, играли, пока не сыграли в ящик, – Гоша опять упёрся взором в натюрморт с яркими, сочными дарами сада и огорода.

– О, мой турбинный Прометей, хорошо бы светить всегда, везде, да лампочки быстро перегорают, о-о-о, бесконечный семантический тупик – счастливейшее прибежище ищущего сознания.

– Бесконечный? Интеллектуальный роман на себя замкнул жанр – это штука искусственная, как одетый с иголочки манекен; пылинка боится сесть на воротник или шляпу.

– Полижанровость – новый штамп распавшейся формы.

– А расфокусировка героя-автора?

– Беда, рассудок расчленяет с дотошностью паталогоанатома.

– Профессору-биологу, конечно, неведомо, что в трупах копаются, дабы уразуметь, как лечить живых.

– Ты-то, искуство-ед, ради чего копаешься?

– Не догадался? Искусствовед и есть паталогоанатом произведения, пусть и живого, он исследователь авторской высокой болезни – её симптомов, течения и вероятных осложнений для других авторов, ещё беззащитных.

– И авторы, и их вымученные герои, лечи-не-лечи, теперь сугубо функциональные, вроде чапаевских картофелин.

– Хуже: из всякого плохонького человечка, вставленного в текст, как шило из мешка, выпирает идея.

– О-о-о, так посмеивались над мракобесием тотального просветительства! Правда, Хаксли, Жид, Мальро, играя, заигрываясь, обличали бога, буржуазность, политическую систему, всех-всех, кроме себя; жёлчные, зоркие, непогрешимые, они, однако, оставались чересчур серьёзными, чересчур умными, чтобы волновать, заряжать, а впрыскивает тайные силы в текст самоирония, дозированный целебный яд; немецкоязычные романисты в этом поучительно преуспели, к тому же у событий и личностей, образно ими увековеченных, восхитительно-плотный идейный фон, время – осязаемое, хоть руками щупай…

– Чушь! Ирония с самоиронией не оживят труп, сгущение фоновых идей никому не поможет, если искусство окончательно отвернётся от маленького человека.

– Бери шире – ирония лишь регистрирует тепловую смерть художественной вселенной, где отвергнуты предпочтения, ранжир ценностей, где не осталось авторской боли; знай себе перемешивай чужие мысли, образы, стили – идеальная анестезия, муки изжиты. Устремлённая вертикаль подменена безразличной горизонталью.

Шанский не отрицал усталость культуры, совпавшую с пробуксовкой идей прогресса: рванулись в кнопочный рай и застряли в забитых помехами каналах коммуникаций. Но, – увещевал, – ирония не выбрасывала белый флаг под напором бытийных непостижимостей, напротив, знаменовала попытки их одолеть, заодно – какая смелость! – кривящаяся усмешка воплощала сторонний взгляд на Создателя, оплошавшего при сотворении мира, не с того начавшего…

– Бесплодный спор, вы бы определили, что раньше…

к спору о первородстве

– Курица или яйцо? Дилемма не разрешима до тех пор, пока совмещаются полюса познания – вера и рациональное мышление.

Рациональное мышление первой признает курицу как изначальный прототип, образец для массового воспроизводства, в непрерывности коего яйцо выступает технологическим средством. Зато в свете веры – первично именно яйцо как таинство, как тёмный кладезь неведомых вероятностей. Одной из них – тех вероятностей – и вылупилась по божьему произволу курица. Шанский замолк, зажевал язык.

у говорливых глупцов заметались мысли

– Глупцы! Ох и глупцы, всё у вас от лукавого! Нет ничего первичного, понимаете? Всё-всё – от биосистем до любезных вам шедевров искусства – замышлено единовременно свыше, в тиши сфер, – разорался Бызов, – на публику играет загадочный господин, заказчик моцартовского реквиема. А интеллект всего-то, как давно поняли, прислужник веры, без её повелений теряется, блуждает в абстракциях. Кому теперь повиноваться, куда идти в дремучем лесу без компаса?

– Толку-то от компаса в магнитную бурю!

– Что же делать?

– Если бы знать!

– Я знаю! В себя надо смотреть, в себя, писать ли роман, картину – значит читать себя.

– Пусто, пусто внутри! Прикажешь зашифровывать пустоту?

– Дудки, пустоты не бывает! – брякнул Бызов, заставив смолкнуть застольный гомон.

неужели? (к вопросу о пустотности мироздания)

– Почему не бывает? – возмущённо изогнул губу Головчинер, изрёк с пафосом евангелиста, – всё пустота, ибо материальны в обыденном смысле лишь элементарные частицы, составляющие ничтожную долю в пустотном объёме атома, лишь бешеные их скорости удерживают оболочки атомов от распада.

– Физики шутят, – объявил номер Шанский.

– Этот дом, город, собранные из кирпичей, железа, асфальта… да и сама земная твердь есть фактически пустота, мир сотворён из пустоты, – делился сумасшедшими теориями Головчинер, – если прибегнуть к нестрогому языку, то всё и повсюду – есть пустота, однако пустота, вакуум – загадочная, тайно творящая субстанция.

песнь из пустоты

– С этим и я, дремучий в физике, соглашусь, но добавлю строго: нет нигде абсолютной пустоты, нет! – сотрясался Бызов.

– Да, – кивал Головчинер, – вакуум с физической точки зрения – кладезь тайн.

– Запись генетического кода умещается в ничтожно-малой дольке молекулы ДНК, почти вся молекула нерационально-пустая, в чём, помня о нетерпимости природы к пустоте, не грех бы и усомниться – расточительность не в правилах Бога; а поскольку научный мир полнится глупыми домыслами на счёт того, где, как свёрнут проект всей биосистемы, я тоже рискнул вылезти с догадкой – не в мнимой ли пустоте из элементов вероятностной генетической программы монтируется организм каждого индивида?

– Это как если бы отрывки-заготовки подгонялись друг к другу, склеивались в оригинальный, со сквозным смыслом текст? – цеплялся за аналогию Шанский.

– Ну-у-у, как объяснить? Распределение клеток в организме регулируют голографические композиции, – занудил Бызов, – развитие эмбриона ведёт некий образ… ну-у, из чего мы, когда говорим, лепим образ? Из слов, умница! Слова – суть стройматериал. Вот и я догадался, что организм человека выстраивают особые слова, переносимые волнами к узлам сборки, склеиваемые по грамматическим правилам, которые задаёт ДНК: рука или голова эмбриона вырастают не где попало, а там, где заготовлен для них волновой каркас. Короче, геном подобен биокомпьютеру, владеющему логическим языком, памятью, программным обеспечением. Кому геном служит? Ну-у-у, допустим, абсолютному разуму, Создателю… главная в том догадка, что подбор признаков, их передачу, компоновку и склейку функционально-содержательных частиц в организм помимо привычного химического процесса ведёт также процесс колебательный, ко всему – звучащий.

– Агриппина в гробу ворочается, – шепнул Соснин Шанскому.

– Чудо какое-то.

– Да, Милочка, чудо создания. Человек, собранный из чудес, функционирует как комплексное смертное чудо.

– Расчудесный ты мой, – раскрыла объятия Милка, но заключить Антошку в объятия не смогла, Бызов сидел по другую сторону стола.

– Антон Леонтьевич, вы, учёный, не боитесь переборщить с чудесами? – мягко укорял Головчинер.

Куда там! Бызов ничего не боялся.

– Мелодию пустоты, благодаря колебательно-волновой природе ДНК, можно услышать с помощью лазера, который я бы уподобил поднесённому к устам микрофону. Мне не нужны промежуточные суррогаты любых художеств, – расхвастался Бызов, – в отличие от вас я напрямую наслаждаюсь искусством Создателя… по сути это песнь Создателя, обращённая к новому человеку, напутствие… Конечно, слышал. Напоминает птичьи трели, рулады. Песнь для каждого будущего организма звучит по-своему, как индивидуальная колыбельная. И никакой мистики – чистый акустический эффект. Хотя, спасибо гипотезе волновой генетики, на кафедре меня за мистика держат, в Стенфордский университет не выпускают почитать лекции, – Бызов взялся набивать трубку, – не заскучали?

– Нет, заинтриговал, – напрягся развесивший уши Гоша.

Зато Головчинер давно поймал Бызова на вопиющем антинаучном противоречии. – Высшие силы, на которые вы многократно ссылались, да-да, высшие силы, якобы распоряжающиеся архивами ноосферы, покровительствующие избирательно индивидам, это пусть и косвенно, но признаваемый вами Бог? Как хотите, но одно из двух, или, Антон Леонтьевич, эволюция, или Бог, а для вас Бог поставщик концепций и аргументов, вы смешиваете дарвинизм с поповщиной. – Если не смешивать, будет неинтересно, – Шанский энергично жевал язык, но гимн пустоте вдохновил поскорее дожевать, и, пресекая строгие возражения Головчинера, которые могли бы увести в сторону, самому открыть рот. – Антошка, твоя гипотеза льёт воду на мельницу теологов-абсолютивистов, тебя послушать, так и впрямь всемогущий Бог не только с небес надзирает за наспех сотворённым миром, но и присутствует в нём повсюду, активизирует, хоть и колыбельной песней своей, любую жизненную точку мирового пространства, полнящегося пустотой?

– Льёт ли, не льёт, пусть гадают сами теологи, а я повторю: пустота – ёмкая, сверхсодержательная субстанция, вместилище божественной методологии. Да, геном – это уникальное хранилище информации и шифра, в том-то и тонкость, шифр тоже есть информация. Кто мы? Мы – послание абсолютного разума, послание Бога, если угодно. Кому послание? Зачем? Какой во всём этом смысл? Ох, сколько кухонных мудрецов сломали на этих вопросах зубы! Разве бумага, чернила, слова письма знают адрес, написанный на конверте? Вглядываясь в себя, мы лишь опознаём, – повернулся отважно к Шанскому, – головоломно-сложный, нарочито вроде бы запутанный текст. Видим – да, послание, но вряд ли кому-то когда-то дано будет его исчерпывающе и внятно дешифровать, тем паче – понять назначение.

– Как беден наш язык! Хочу и не могу! – вздохнул Головчинер.

Шанский кинул кость (упав на дискуссионный стол, соскользнула)

– Не накапливает ли искусство индивидуальные версии дешифровки? Объективное ведь всего лишь сумма субъективного!

– Вшивые о бане! – гоготнул Бызов.

– Постой, постой, шифр-содержание… вне формы, то бишь шифра, нет содержания, форма воплощает-выражает, о-о-о, – воспылал Шанский, – ты, друг Бызов, оказывается, законченный супермен-новатор, хотя крикливо прикидывался весь вечер закоснелым охранителем основ! Поскольку информационные структуры являются опорными не только в живой природе, кое-что рискну добавить к твоим догадкам. Как нас учили? – посмотрел на теоретика, – голограммы-невидимки терпеливо, в потенциальной готовности откликаться на прозрения художников, хранят контуры и свойства неведомого. Так? Почему бы образам искусства не опознавать и вылавливать содержания форм-голограмм из тайн пустоты и вместо лазера-микрофона транслировать хорал Неба…

– Ну-у-у, дружище Шанский играючи превзошёл безумствами мою скромненькую гипотезу, – гоготал Бызов.

– А что? Русский человек широк, его не сузить, не ограничить, ему в объективных законах природы тесно, ищет антинаучные лазейки в запредельность.

– Русский человек, в запредельность норовишь по израильской визе смыться?

– Хотя бы и так! – смеялся, радуясь, что удачно поддели, Шанский.

– Послушайте, Анатолий Львович, – встрепенулся Головчинер, – был у нас в «Физтехе» талантливейший теоретик-отступник, некто по имени Феликс Гаккель. Он уверовал в обратимость времени, с пеной у рта доказывал, что скорость света вовсе не предельная величина, Эйнштейну пенял за отвержение эфира. Отважного упрямца на учёных советах уламывали, нет и нет, в мировом эфире, кричал, находится потерянный недотёпой-Эйнштейном ключ к теории единого поля.

– Что-что, мировой эфир как структурированный информационный ресурс? – перебил Бызов, – мне бы с вашим теоретиком потолковать, обнаружатся, думаю, точки соприкосновения с волновой гипотезой… математически описывал биосферу и ноосферу? Волновые сигналы генов можно закоммутировать с информационными полями космоса…

– Между кем и кем коммуникация?

– Ну-у, куцее моё воображение рисует архив судеб, прошлых и будущих, эдакие небесные досье… генетическая коммуникация замыкается на том ли, ином досье.

– Во сне? – очнулась под общий смех Милка.

– Мы собиратели и творцы информации… почему творцы? Таково условие коммуникации – не сотворив, не передашь! Озарения, вещие сны – суть наводящие вопросы, подсказки космоса…

– Гаккелевские описания мирового эфира не для слабонервных математиков, чересчур фантастические допущения, – ритмично покачивал головой, прикрыв глаза, будто стихотворение читал, Головчинер, – а встретиться с Феликсом, Антон Леонтьевич, не получится, он эмигрировал, хлопнув дверью; непризнанному гению взбрело на ум, будто в свободном мире другие законы физики.

– Встретитесь, – обнадёживала Милка, – поедешь, Антошка, на научную конференцию, там свои гипотезы состыкуете.

– Этого никогда не будет!

– Антошка, разнервничался? Дай я тебя поцелую…

– И я, и я, – затараторили, потянулись к бызовским щекам Людочка с Таточкой.

– Меня никогда не выпустят! – капризно, как упрямый ребёнок, пробасил Бызов; похоже, вступил в полосу неудач.

– Гаккеля в сотворчестве с сионистской физикой обвинили, он в эфирной информации или в содержаниях ноосферы, если угодно, уловил переклички с магическими смыслами Торы, – подключился Шанский, – в Коктебеле референт ЦК по пьянке признался, что Гаккелевская крамола партийные верхи испугала, Политбюро порешило, не медля, выдворить… слыхали с кем Гаккель улетел?

– С Нелли, – к Соснину заинтересованно повернулись Милка, Людочка с Таточкой, – ну да, Феликс Гаккель её последний муж.

– Последний? Ха-ха-ха.

– Виделся с ней?

– Справку об отсутствии финансовых претензий подписывал.

– По-прежнему хороша?

– Неотразима.

– И что её могло связать с этим плюгавым Феликсом?

– Любовь!

– Любовь, запряжённая в средство передвижения.

– Как Нельке завидую, – пропела Милка, – всегда знала, чего хотела, сама своей судьбой управляла.

– И добивалась своего!

– Время ей нипочём, не замечает.

– Напротив, всякую секунду использует.

– Кто озаботится мгновением, у того судьба ужасна и дом непрочен, – задумчиво предостерёг Головчинер.

компаса нет как нет

– Подобьём бабки! Заблудились в знакомых сосенках, но если иронически в себя глянем, косо по сторонам посмотрим, то… – Бызов делал Шанскому с Сосниным козу.

– Куда идти? Даже запретные пути вытоптаны.

– Человека потеряли – вот и топчемся, куда без него?

– Куда глаза глядят, творческие пути неисповедимы. Раньше, конечно, гуманные ориентиры сбивали в единый строй, художники прописывали прогрессивно марширующим массам лошадиные дозы человеколюбия, но напоролись на гулаги-освенцимы. Пока затылки чесали, получили свежий приветик от красных кхмеров… кто бы не стал растерянно озираться?

Четверо неподвижно сидели за длинным столом, накрытым льняной белой скатертью, смотрели, не мигая, прямо в какую-то одну, видимую только им точку; свиные бесцветные глазки, скрюченные пальцы вцепились в зеркальца с отражениями подстаканников; центральное, взятое в латунную рамку зеркало оставалось пустым.

стилистика против стиля

– Естественно, выплески глобального насилия уценили надежды – светлые горизонты заволоклись багровым туманом. И поменялись законы художественной вселенной, обрушился стиль как концентрированная вкусовая деспотия коллективного идеала. Стиль ориентировал духовные поиски, признаки стиля служили катехизисом, объединяли, и вот… в судорожном вытеснении изма измом, в сужавшихся промежутках между новациями зарождалось принципиально иное состояние культуры. Итак, картина мира, изменчивая в веках, но для всякого поколения художников вполне прочная и цельная, раздробилась.

– Кокнулось зеркало, – злорадствовал Бызов.

– Вот-вот, – ускорял колебания языка Шанский, – лови теперь своим осколочком необозримый мир, благо в цене растёт непредвзятый оригинальный взгляд… ещё бы, стиль по природе своей авторитарен, стилистика – демократична, ибо личностна, субъективна. И, – вопрошал Шанский, – что отличает развернувшуюся гонку идей-форм, в которой книги по непродолжительности жизни скоро начнут обгонять газеты? Ясно, – торопился, – терпимость, вполне мирное сосуществование индивидуальных стилистик, исподволь складывающихся в многомерную и объективную, благодаря интеграции множества субъективных взглядов, картину мира… а зов полноты вменяет вчитывание, всматривание в любую мелочь.

– Кто-кто вменяет?

– Всесильный бог деталей, – нашёлся Даниил Бенедиктович.

– И, – продолжил Шанский, – стилистика парадоксально рвётся к полистилистике, жадно втискивая в свой осколочек зеркала не только весь мир, но и отражения его, пойманные другими художниками, – странно укрупняясь, индивидуальный взгляд поглощает разные взгляды, одинокий голос – многоголосие.

фон

– Мурыжат в «Неве» последнюю поэму Лейна?

– Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст, – автоматически забормотал Головчинер.

– Одическая басовитость Лейна давно наскучила!

– И чему мог научить Бродского?

– Разве что красавицам в тёмных дворах наступать на пятки.

– Как там теперь Иосиф?

– На Манхеттене есть тёмные дворы? То-то! И американок не купить живыми глазами, не позволят себе наступать на пятки.

– Вот и приходится меняться… стихи-то недаром стали совсем другими.

– Кузьминский с оказией «Биробиджан» прислал из Техаса, перед отъездом сочинил, а только сейчас прочтём.

– Уже прочли! – улыбнулся Головчинер.

– Лучше перечитывайте Кривулина, «Натюрморт с головками чеснока» великолепен.

Геннадий Иванович презрительно пил лимонад.

шум времени, разложенный на голоса

– Вконец заврался искусство-ед! – опять разорался Бызов, – всё смешал, свалил, будто мусор, в кучу.

– Авось стихи вырастут, – дурачился Шанский.

– Хаос – партнёр порядка, генератор непредсказуемости, порождающий то, чего не было, – втолковывал Головчинер Милке.

– При чём же безударные гласные, как они…

– Как?! С их помощью усложняют ритм, каждый гений усложняет по-своему, а статистическую мозаику ударных и безударных гласных анализируют универсальным методом бинарных оппозиций и…

– А главное что, когда столько небывалого наворочено?