Примкнуть штыки! Михеенков Сергей
«Заметил, – подумал Воронцов. – Проклятая нога, ну чего ты так трясёшься?..»
Слева замер Алёхин. Он поменял рожок в трофейном автомате и теперь сидел на дне траншеи на корточках, ссутулив спину, напряжённо ожидал неминуемой команды.
Краснов сунул за пазуху складень, примкнул к своей винтовке штык и закрыл глаза. Он молился. О чём? О том, чтобы небесный воин Архангел Михаил помог им подняться. «Вот сейчас… Сейчас… Почему тянет ротный? Ведь другого исхода не будет, всё уже предрешено и записано в небесных скрижалях. Все их судьбы. Так чего же ждать?»
А немцы уже перешли мост и броды. Уже и вторая цепь перебегала по каменистому мелководью переезда. И хорошо было видно, как поблёскивали их мокрые сапоги с широкими раструбами коротких голенищ.
«Сейчас…»
– Ну, что, сержант, полетела душа в рай! – сказал Мамчич, видимо, преодолевая и себя.
Немецкие автоматчики уже чавкали сапогами внизу. На мгновение они даже прекратили стрельбу.
– Рот-та! – чужим голосом закричал Мамчич. – Слушай мою команду!..
Воронцов ещё вчера вечером, когда они вкапывались в этот косогор, сделал приступку в передней наклонной стенке траншеи. Она потрескалась и наполовину обвалилась во время бомбёжки, но всё же выдержала его и помогла выпрыгнуть наружу одним махом, так что в первые мгновения атаки он оказался впереди ротного.
– Р-ра-а-а!
– А-а-а-а!
– И-и-и-и! – где-то слева вопил курсант Денисенко.
Мамчич догнал Воронцова. Теперь ротный бежал рядом с рослым сержантом, который так ловко выпрыгнул из окопа. Короткими неуставными командами тот подбадривал своё отделение, которое, постепенно выравниваясь в цепь, тоже кричало что-то. «Поднялись, – подумал Мамчич удовлетворённо. – Какие же они у меня все молодцы! Поднялись как один…» Он то и дело оглядывался на фланги, которые немного отставали, и поняв окончательно, что рота поднялась, поднялась послушно, разом, как на полигоне, что фланги не прилипли к земле, хотя именно по флангам с той стороны лупят пулемёты, радостно, и в чём-то подражая рослому сержанту, закричал:
– Ребята! Смелей! Не робеть! Нахрапом их! Нахрапом!
Сошлись они в лощине. В ольхах и молоденьком березнячке, ещё не осыпавшем свою рыжую с нежной девичьей зеленцой листву. Немцы, поняв опасность, быстро перестроили свои цепи и двинулись на атакующих двумя волнами. Курсанты бежали на них плотной единой цепью. Мамчич сразу же понял маневр противника: разорвать цепь в одном или двух местах, где удастся, и затем смять нажимом с флангов, одновременно протаранив с фронта новой волной атакующих. Но предпринимать что-либо было уже поздно. Оставалось надеяться на силу первого удара, на стойкость курсантов, на их выучку и умение действовать штыком и прикладом. Стрельба сразу затихла. Ещё когда сходились и примерялись друг к другу издали, лопнули в разных местах две-три гранаты да длинную, во весь диск, очередь выпустил кто-то из ППШ, освобождая на волю пружину своего сдавленного до предела нерва. Какое-то время бежали молча. Топот да хриплое дыхание. А потом разом заорали с двух сторон грозное, бессвязное, нечеловеческое, рванулись навстречу двумя лавами, схватились, сплелись, опрокидывая друг друга, зарычали победно и зло, зарыдали человеческими голосами, будто опомнившись. Но ничего уже нельзя было изменить – ни остановиться, ни разойтись – и на несколько минут вся окрестность, охваченная встречной рукопашной атакой, потонула в зверином ликующем вое, глухих ударах, лязге оружия об оружие, свисте сапёрных лопат и хрусте костей.
Своего Воронцов наметил ещё издали. Прикинул, что тот примерно одного с ним роста. Глубоко, до самых бровей, надвинутая каска, ремешок на подбородке, плотно сжатый рот. В руках карабин с таким же плоским, как и у Воронцова, штыком. Немец передёрнул затвор, выстрелил раз, другой, третий. Стрелял с руки, не прикладываясь к плечу, торопливо и наугад, словно машинально освобождал магазин и всё ещё надеялся, что до рукопашной дело не дойдёт, что противник не выдержит темпа их стрельбы, напора и повернёт назад. Пули пролетели мимо, выше головы. Их полёт Воронцов угадывал по вздёрнутому стволу. Ствол после каждого выстрела подбрасывало всё выше и выше. «Вот и тебе, гад, страшно стало», – подумал Воронцов, ощущая в себе нарастающую силу ожесточения. Ноги, которые буквально сводило в первые мгновения атаки, и надо было тратить огромные усилия, чтобы бежать не отставая, окрепли. Воронцов теперь видел свою цель, своего противника, и бежал прямо на неё. Тот тоже не отворачивал. Немец будто принимал вызов. Принимал смело, уверенно.
– Полетела душа в рай, – шептал Воронцов слова ротного.
Но через несколько шагов шёпот превратился в крик и он закричал что было сил, чтобы его слышали всё:
– Полетела душа в рай! А-а-а! Полетела-а!..
Всё в нём трепетало, и сам тон восторгался своей жестокой смелостью и уверенностью в том, что уже никакая другая сила не остановит его бега, его рассчитанной атаки, его нацеленного на врага штыка. Он уже не видел вокруг никого, кроме того, единственного, в глубоко надвинутой каске и распахнутой шинели. Немец так же твёрдо держал в руках карабин с примкнутым штыком. И думал, должно быть, он то же, что и сержант курсантского взвода Санька Воронцов. В какое-то мгновение они встретились взглядами. Но ничего человеческого, что ещё могло бы их остановить, в глазах друг друга не увидели.
Бить надо в живот, вон туда, чуть выше пряжки. Так учил старший лейтенант Мамчич, так повторял помкомвзвода Гаврилов – в центр фигуры, чтобы не промахнуться.
При сближении они всё же замедлили свой бег. То ли всё же их догнал страх, то ли их действиями, каждым движением тела и мысли руководила уже иная сила, и она заставила их собраться именно для первого удара.
Немец держал штык на уровне груди. Воронцов уже слышал его надсадное дыхание, увидел блестящие струйки пота на щеках. Их разделяли всего лишь несколько шагов. Теперь только бы не оступиться и точно угадать момент для удара. Ещё шаг. Пусть он попытается ударить первым. Пусть станет понятно, кто перед ним. Немец отвёл карабин вправо. Блеснула пряжка его ремня. Как раз там, куда надо бить. Воронцов стерёг каждое его движение. Немец вдруг остановился, оскалил рот, стиснул зубы и сделал стремительный и глубокий выпад, вложив в него всю силу и ловкость своего тела. Воронцов сразу понял его ошибку и то, что с этого мгновения он может управлять ходом схватки. Точно такое же состояние он испытывал во время драки, когда подлесские сходились на кулаках с парями из соседней деревни: после первой сшибки сразу становилось ясно, чья сейчас возьмёт. Он отбил винтовкой штык, одновременно, совсем немного, чтобы не потерять устойчивости, отклонился в сторону. Немецкий штык-нож скользнул вдоль плеча, даже не зацепив шинели. Немец тут же попытался ударить прикладом. Воронцов снова увернулся, отскочив в сторону, и сразу же, не теряя ни секунды, резко развернулся и принял устойчивое положение. Тело его сделалось лёгким, послушным. Все суставы ходили как на шарнирах. Никакого лишнего движения. Никакой посторонней мысли или сомнения. Немец стоял близко, прямо перед ним. Карабин его был отведён в сторону, потому что развернуть его после удара он ещё не успел. И Воронцов, воспользовавшись этим, сделал мгновенный короткий выпад:
– Н-на!
Штык легко вошёл в распах шинели, как раз там, на ладонь выше белой пряжки, и погрузился в мягкое, податливое, будто в неживую пустоту. Немец сразу выронил карабин и упал на колени. Воронцов надавил ещё, опасаясь, как бы тот, падая, не придавил винтовку, затем опрокинул его на спину. Немец открыл рот и что-то сказал. Он пристально, неподвижным взглядом смотрел на Воронцова и что-то без остановки говорил тихим, уходящим голосом. Рот его стал заполняться бурым, густым, и он стал захлёбываться. Воронцов успел разглядеть, что глаза у немца были такого же цвета, что и у Воронцова – серо-зелёными. Воронцов выдернул штык. «Вот и всё», – подумал он. Но в это время кто-то навалился на него сзади. Он почувствовал сильный удар по каске. В голове загудело, как внутри колокола, и фиолетовые круги на мгновение заполнили всё окружающее пространство. Снова удар, на этот раз в грудь. Он успел отпрянуть. Но его тут же повалили, схватили сильными руками за шинель, поволокли куда-то в сторону. Тот, кто его тащил, сам вдруг зашатался, обливая Воронцова кровавой пеной изо рта. Воронцов в ужасе закричал, оттолкнул от себя обмякшее тело, которое медленно заваливалось на него.
– Ну, сержант? Живой хоть? – услышал он рядом чей-то знакомый голос, который он именно сейчас и хотел бы услышать больше всего.
Старший лейтенант Мамчич склонился над ним. Он отвалил тяжёлое тело, придавившее ногу Воронцова, и помог ему встать. Немец лежал лицом вниз. Рядом валялась сапёрная лопатка с квадратным, слегка заоваленным лезвием. Воронцов какое-то мгновение смотрел на широкую спину немца, на красный косой рубец на коротко стриженом затылке чуть ниже обреза каски. Он хотел меня зарубить лопаткой, и если бы не ротный…
В руке Мамчича тоже была сапёрная лопатка. Немецкая, точно такая же, которой только что чуть не зарубили Воронцова. И где он её взял?
– Туда! – крикнул Мамчич и указал на мост, где шла самая густая свалка.
В какое-то мгновение Воронцов увидел там помятую знакомую командирскую фуражку старшины Нелюбина. Услышал его крик:
– Реб-бят-ты-ы! Лом-ми-и-и!
– Цурюкгеен! Цурюкгеен!
– Шнель! Шнель!
– И-и-и! Реб-бя!..
– А-а-а!
Рёв сотен глоток. Храп. Хруст. Железо сокрушало железо, плоть – плоть. Лощина гудела, стонала, вздрагивала. Но уже через мгновение в характере рукопашной схватки что-то произошло. Послышались свистки немецких фельдфебелей, и стало понятно, что они пытаются отвести своих солдат за ручей, на исходные. И сразу часть второй цепи, которая ещё только втягивалась в свалку, попятилась назад. Но тут с флангов хлынули внезапно появившиеся десантники, перехватили бегущих, смяли их строй, и схватка закипела с новым ожесточением.
Через несколько минут всё было кончено.
Однако попытка сходу развить атаку вглубь не удалась. Немецкие пулемёты тут же ударили с правого фланга и отсекли контратакующих курсантов и десантников от группы уцелевших автоматчиков, которые отходили за мост, унося своих раненых.
Надо было возвращаться. Послышались команды:
– Назад! В траншею!
– Ребята, ползком до дому!
– Назад!
Потери на треть сократили передовой отряд. Особенно потрепало курсантскую роту. Лейтенанты, готовя строевые записки, едва насчитывали в своих взводах половину личного состава.
Воронцов и Алёхин не сразу отыскали свой окоп. Атака закончилась шквальным пулемётным огнём из-за реки. Залегли. Поползли вдоль боковой балочки вверх, к своим позициям. Ползти пришлось долго. Бруствер траншеи везде казался одинаковым – затоптанным, с выемками рытвин. Приметных берёзок на месте не оказалось, их срезало осколками и пулями. Но пеньки из земли всё же торчали. На них-то и выползли. Они перевалились через бруствер, бросили под ноги трофейные ранцы из добротной рыжей кожи, сели на них, чтобы ненароком добро не растащила братва, сунули между колен оружие, запахнули поплотнее шинели, присунулись друг к дружке, чтобы было потеплее, и мгновенно уснули. Никто их не беспокоил, не будил, не поднимал в атаку, не угрожал расстрелом, ни свои, ни чужие. Объятые крепким сном, никого и ничего они уже не боялись. На этом крохотном участке фронта, протяжённостью, может, с километр, который они удерживали вот уже несколько суток, внезапно установилась такая нелепая тишина, что слышно было, как за холмом в балочке, обихаживая ветошкой, пропитанной оружейным маслом, трофейный миномёт, тихо запел курсант-артиллерист Войцех Велик:
- У меня есть муж —
- Молодой Ахмед…
В траншее послышался чей-то усталый смех. Сержант Смирнов, услышав Велика, сказал:
– Выручил он нас сегодня. Если бы не миномёты, сидели бы сейчас в нашей траншее германы и пели бы другие песни.
Он встал в угол окопа, расстегнул ширинку и начал старательно мочиться на окровавленную ладонь. Возле моста он схватился с коренастым пожилым автоматчиком, и тот ударил его тесаком. Смирнов успел защититься рукой. Тесак теперь лежал в нише окопа и сержант уже деловито подумывал, что бы такое за него выменять у десантников. Он стряхнул с ладони лишнее, поморщился от боли, перевязал как мог рану, пошевелил пальцами и, довольный своей работой, процитировал:
- Закончив все обряды брака,
- К закланью девушку ведут…
– Вот солдафон чёртов! И тут покоя от тебя нет!
– Давай-давай, Смирнов, заверни что-нибудь такое… этакое… чтобы последние листья с берёз попадали.
А лейтенант Ботвинский сказал:
– С твоим талантом, сержант, тебе бы не в офицерское училище…
– А куда? – мгновенно перехватил Смирнов и усмехнулся. – В штрафную команду?
В траншее наступила мгновенная тишина.
– Доживём ли мы ещё до своих лейтенантских кубарей, – снова усмехнулся Смирнов, оглянулся на спящих, на оцепеневших и как ни в чём ни бывало пропел: – Эх, кровать моя, кровать, как мы будем ночевать? Пожрать бы…
Он с тоской посмотрел на березняк, за которым находились позиции десантников. Не давал ему покоя трофейный тесак.
– Что-то наши доблестные тылы совсем не чешутся, – сказал он, всё больше растравляя себя по поводу «пожрать бы». – А германам сегодня, наверно, заслуженную двойную пайку выдают. Чтобы после сегодняшнего духом не упали. – И весело засмеялся.
Рядом с Воронцовым и пулемётчиками устроились старшина Нелюбин и два его бойца, вестовой Близнюк и ещё один, в коротком продранном на локтях ватнике и хорошо подогнанных лётных командирских галифе.
– От, малый! От, ёктыть, отдирает! Такие ребята мне очень даже по душе. С ними нигде не скучно. Хоть в болоте, хоть в окружении, хоть где. Его бы политруком! – И старшина, сдвинув на одно ухо каску, чтобы другим ничего не пропустить, ни единого слова, опустился на дно траншеи и с блаженством затянулся самокруткой. – У нас в Нелюбичах тоже один такой есть. Другой раз такого гуся завернёт, что и сам закегекаешь. Талант! Однако таланту у него было больше, чем ума. Раз так-то невзначай пошутил он над каким-то начальником из райисполкома. Тот к нам в колхоз на заготовки приехал и собрание проводил. Ну, а наш-то, Сёмушкин, Сёмушкин его фамилия, возьми и пошути на его сурьёзные слова. Наутро за ним из района и приехали на лёгкой тележке да при кобуре. Две ночи на соломе поночевал и год потом на собраниях не выступал. А никогда, бывало, не косил. Ни косил, ни землю не пахал, ни на корчёвке не работал. Ни там ни сям. Однако ж весь колхоз его Иваном Иванычем величал. И бабы, надо сказать, его как-то так особо уважали. Талант!
– Бабы, старшина, это уже другая статья, – заметил боец в лётных галифе.
– Трепло, – устало отозвался Близнюк, про которого старшина Нелюбин думал, что он спит.
– А ты, Близнюк, чем других бойцов хаять, которые только что в бою отличились, лучше к артиллеристам сбегай. Товарища нашего и заступника, капитана Лагуткина проведай, Ивана Прохорыча. Как он нынче там со своими батарейцами обретается? Живой ли невредимый, или стонет где в бинтах под берёзкой? На-ка вот, шнапсу трохвейного передай ему. Поди-поди, не ленись. Ещё выспишься. Я ж тебя не сваи забивать посылаю… А ты тут с ребятушками окоп наш, который немец порушил, пока поправим.
– Что он нам, кум, что ль? – в ответ проворчал Близнюк и не шелохнулся. – Шнапс ему ещё носить…
Каска вдруг скользнула на затылок старшины Нелюбина, открыв белый незагорелый лоб, по которому от левой брови вверх вдруг поползла, задрожала нервная морщина.
– Сполняй, ёктыть! Живо сполняй! Раз приказано! – рявкнул старшина Нелюбин, и морщина на его лбу дёрнулась и сломалась, как молния. – Распустились в обороне!
Скребанули по стенке траншеи солдатские ботинки, затопали в сторону березняка.
– Так-то с ними, неслухами, старшина Нелюбин! – удовлетворённо сказал сам себе бывалый солдат, оглядывая окрестность своего окопа, тесный ход сообщения в обе стороны, изломами, уходящий на пригорок, к курсантам. С другой стороны траншея упиралась в дорожный кювет. – Ещё один день отвоевали мы с тобой. И живы. И, ёктыть, с трохвеями, и нос в табаке! – И душа его потеплела в улыбке, которую никто не мог увидеть, потому что улыбался старшина Нелюбин сам себе.
Из документов Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации (Ф. 219. Оп. 178510. Д. 32. Л. 210, 211) 6 октября 1941 года состоялся разговор по телеграфу между начальником Генштаба РККА Шапошниковым и начальником штаба Резервного фронта генералом А.Ф. Анисимовым:
Анисимов:…Связи с 303-й сд в течение дня установить не удалось. (Речь идёт о дивизии из состава 24-й армии, действовавшей севернее, в районе Спас-Деменска. – С.М.)
33-я армия как организм пока не существует. В Красное, Лосьмино есть командующий и член Военного совета, штаба нет, где – неизвестно. Средств связи также нет. Высланные на двух самолётах и одной автомашине командир оператвного отдела и офицер связи для розыска штаба армии и дивизий пока не вернулись.
Никаких данных о положении частей 33-й армии штаб фронта не имеет…
Необходима срочная присылка вооружённого пополнения хотя бы 30 тыс. Всё.
Шапошников: Куда выводится 8-я дивизия?
Мне непонятно, для кого же присылать вооружённое пополнение, когда Вы в своём докладе не назвали ни одного полка, стрелкового или артиллерийского, ни одной дивизии… и когда отходят красноармейцы без комсостава и, по-видимому, без вооружения и матчасти. Можно потерять связь, но уже не до такой степени, чтобы через прерывчатый фронт противника нельзя было добраться до частей, которые, без сомнения, где-то существуют и, по всей вероятности, дерутся.
По-видимому, посланные Вами офицеры связи довольно не храбро подошли к выполнению своих задач. Необходимо более энергичных и толковых командиров направить для этого. Нам важен не розыск командующих армиями, а войсковых организмов…
Неужели нет хоть какого-либо намёка, где находятся дивизии 43-й и 33-й армий?
Какое решение принял командующий фронтом? (Резервным фронтом в тот период командовал Маршал Советского Союза С.М. Будённый —С.М.)
Анисимов:…пополнение нужно, потому что 24-я армия понесла большие потери, но почти полностью сохранила матчасть.
Шапошников: Где командующий фронтом?
Анисимов: Командующий фронтом около 14 часов выехал в Малоярославец, а оттуда намерен проехать в Калугу для проверки работы высланных на это направление командиров штаба и установления связи с соединениями, прибывающими в этот район… возвращаться сюда он не собирался, ибо сегодня намечается переезд в тот район нашего штаба.
Шапошников: Куда именно переходит штаб? Имейте в виду, чтобы во время перехода была связь с вами как на старом, так и на новом месте… У меня всё. Доносите, как только что-либо получите, хотя бы об одном полку».
7 октября 1941 года командование группы армий «Центр» отдаёт своим войскам, действовавшим на спас-деменском и вяземском направлениях, продолжить наступление на Москву:
«1. Окружённые западнее Вязьмы армии противника находятся в стадии уничтожения. Весь фронт окружения продолжает против них наступление. Все части, которые могут быть высвобождены, должны немедленно приступать к преследованию избегнувших окружения частей противника с тем, чтобы не дать ему возможности создать новый фронт обороны.
…3. 4-я и 9-я армии уничтожают окружённые в районе Дорогобуж, Вязьма армии противника, по возможности быстрее высвобождают моторизованные части для выполнения новых заданий, заменяя их пехотными частями».
Из монографии И.С. Писаренко «Малоярославецкий район в годы Великой Отечественной войны»: «На Ильинские рубежи наступала 19-я танковая дивизия вермахта. Ею командовал генерал-лейтенант Кнобельсдорф. Эта немецкая дивизия состояла из двух мотострелковых полков, мотоциклетного стрелкового батальона, разведывательного, сапёрного и полевого запасного батальонов, службы санитарного обеспечения и снабжения, артиллерийского полка, истребительно-противотанкового дивизиона и танкового полка. Артиллерийский полк имел два лёгких артиллерийских дивизиона по три батареи 105-миллиметровых гаубиц, тяжёлый смешанный артиллерийский дивизион с двумя батареями 150-миллиметровых гаубиц, батарею 105-миллиметровых пушек. Истребительно-противотанковый дивизион состоял из трёх противотанковых рот (по восемь 37-миллиметровых противотанковых орудий, трёх 50-миллиметровых орудий в каждой). Танковый полк имел 42 танка Т-IVи Т-III, девять танков связи, двадцать танков Т-II. Эту танковую дивизию поддерживала 34-я немецкая пехотная дивизия».
Из дневника командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Феодора фон Бока: «8/9/41. Так как у меня нет уверенности, что Клюге полностью осознал необходимость немедленного переадресования 57-го танкового корпуса в восточном направлении, я позвонил его начальнику штаба и повторил, что для нас необычайно важно достичь Малоярославца и Можайска раньше противника, а потому нам следует поторапливаться. Кроме того, нам необходимо организовать глубокую разведку на московском направлении. Блюментрит со мной согласился. Воспользовавшись предоставившейся возможностью, я также предложил начальнику штаба 4-й армии как можно быстрее направить сильные пехотные части за танковым корпусом Кунтцена».
Глава седьмая
Бросок на Угру
Вечером, когда уже стемнело, к позициям передового отряда со стороны Мятлева подошло подкрепление: Вторая курсантская рота Подольского пехотного училища и батарея 222-го зенитного артполка.
Курсанты Второй роты тут же заполнили траншею, начали поправлять свободные ячейки, отрывать новые, значительно уплотняя оборону, и оборудовать запасные позиции для пулемётных расчётов. Пополнение прибыло с крупнокалиберными пулемётами ДШК на специальных турелях для стрельбы по воздушным целям. Правда, никто из Второй роты еще не знал, что такое бомбёжка и что каждая бомба, отрывающаяся от брюха пикировщика, летит именно в твой окоп, чтобы обрушить его, а тебя самого разнести в клочья.
Покончив с обустройством, новоприбывшие начали расспрашивать о судьбе своих товарищей, многие из которых были ранены и отправлены транспортом в тыловые госпиталя, другие убиты.
Зенитчики устанавливали орудия, маскировали их еловыми ветками. Курсанты, чтобы не мёрзнуть в окопах, помогали им перетаскивать ящики со снарядами.
– Какие снаряды привезли? – спросил Старчак командира батареи.
– Бронебойно-зажигательные и трассирующие.
– Вот что, комбат, ни в коем случае не открывать огня по самолётам.
– Не понял вас, товарищ капитан. – Командир зенитной батареи недоумённо смотрел на Старчака.
– Стрелять будете по танкам. По наземным целям. Это мой приказ.
– А как же самолёты? Да мы их, товарищ капитан…
– Обнаружишь себя, разделают все твои огневые со второго же захода. У них здесь действует 53-я авиаэскадрилья. Легион «Кондор». Лучшие асы Германии. – Старчак прокашлялся и указал в сторону моста и на переезд рядом с мостом. – Только по танкам, комбат. Только по танкам.
Ночью подошла ещё одна рота – из 108-го запасного стрелкового полка. А под утро несколько грузовиков наконец-то доставили снаряды и патроны. Особенно недоставало снарядов. За два дня боёв артиллеристы расстреляли весь боекомплект. На каждое уцелевшее орудие оставалось по одному-два выстрела, и капитан Россиков приказал отвести пушки в тыл, за Изверь, на запасные позиции и тщательно замаскировать. Две «сорокапятки» из батареи старшего лейтенанта Носова разбило прямым попаданием. Возле одного из орудий погиб комиссар дивизиона Постников. Когда пошли танки, ранило заряжающего, и Постников кинулся к снарядным ящикам сам. Осколками были повреждены другие орудия. Их откатили в воронки, под липы, и теперь с ними возились артмастера, прибывшие из Подольска вместе с последним пополнением.
76-миллиметровую пушку из батареи капитана Базыленко выкатили на прямую наводку на тот случай, если немцы решатся атаковать до рассвета и пустят по шоссе к мосту танки. В батарее оставалось всего шесть снарядов, и комбат приказал передать расчёту весь оставшийся боекомплект.
Но теперь снаряды были подвезены.
Разгрузив снарядные ящики, курсанты обнаружили под брезентом несколько мешков с чем-то мягким.
– Шапки! Ребята, нам шапки привезли!
– Лучше бы курева побольше. Да жратвы, – проворчал кто-то в темноте, тут же выхватил из мешка подходящую шапку, размял её и победно нахлобучил на голову.
– Ну, не всем богам по сапогам, – остепенили ворчуна и отняли мешок.
Дело в том, что и артиллеристы выбыли из училища без шинелей. Зимняя форма осталась в каптёрке. Когда зачитывали приказ о выдвижении дивизиона в район Юхнова, курсанты и офицеры стояли на плацу в гимнастёрках. Двое суток, о которых говорилось в приказе, решили потерпеть и без шинелей. Двое суток были позади. И вот привезли шапки. Шинели почему-то не привезли. Или забыли, или решили, что шинели уже не нужны. Правда, о шинелях никто и не спрашивал. Кому не хватало, тот снял её с убитого товарища или немца.
Шапок оказалось больше, чем оставшихся в живых батарейцев.
– Куда столько, товарищ капитан? Что с ними делать?
– Отдайте все лишние шапки пехоте, – приказал Россиков.
Шестая рота приняла мешок с шапками молча. Сразу сообразили, от кого им такой подарок. Мешок пошёл по траншее, из рук в руки. Кто-то брал обнову, тут же надевал её на голову, пряча за пазухой пилотку. Другие, вытащив поношенный треух с вытравленной хлоркой знакомой фамилией курсанта, недавно закопанного в братской воронке, совал её обратно и молча передавал мешок дальше.
Вместе с пополнением пришёл новый приказ: 8 октября в 10.00 всеми имеющимися силами при поддержке частей 17-й танковой бригады майора Клыпина перейти в наступление направлением на Юхнов вдоль Варшавского шоссе; на период наступления передовой отряд переподчиняется командиру 17-й тбр.
Ещё с вечера к Угре ушла разведка.
Старчак, Мамчич, командиры и комиссары вновь прибывших рот не спали, сидели над картой-пятивёрсткой, придавленной по углам двумя коптилками, которые десантники смастерили из стреляных гильз «сорокапятки». Ждали возвращения разведчиков. Просчитывали варианты предстоящего наступления.
В стороне Юхнова стояла тишина. Только южнее, в районе Полотняного завода, слышалась сильная орудийная канонада, вспыхивал и подолгу дрожал, дробясь на отдельные зарницы, горизонт. Там вступили в бой соседи: пятнадцатая курсантская рота старшего лейтенанта Баева, шестнадцатая – старшего лейтенанта Селюкова и полубатарея артучилища. Трое суток они будут сдерживать атаки танков и пехоты частей 12-го армейского корпуса вермахта, в авангарде которого действовал отдельный батальон СС дивизии «Дас Рейх».
В эти дни и ночи западнее Ильинского укрепрайона, выполняя роль усиленных боевых охранений, дрались две группы курсантов подольских военных училищ: передовой отряд Мамчича и Южная группа Детчинского сектора. Воспользовавшись тем, что основные силы немецких корпусов повернули на север, к Вязьме, для блокады основной группировки советских войск, курсанты и приданные им стрелковые и артиллерийские подразделения непрерывно контратаковали, жгли немецкие танки, танкетки и бронетранспортёры, отбрасывали огнём и штыками цепи атакующей пехоты, чтобы там, за их спиной, в Ильинском, Кудинове, Шубинке и других населённых пунктах по линии Константиново – Митрофаново, их товарищи и стрелковые полки, спешно прибывающие с различных направлений, успели отрыть полнопрофильные траншеи, расположить противотанковые батареи, закатить в бетонные коробки недостроенных дотов орудия, замаскировать их и изготовиться к обороне. Они умирали здесь, на Извери, на Шане и Суходреве, чтобы задержать продвижение к Москве частей 57-го моторизованного и 12-го армейского корпусов вермахта и приданных им подразделений дивизии СС «Дас Рейх», которые немцы использовали, как правило, на самых опасных участках в качестве групп прорыва. В этих обстоятельствах, когда со стороны Вязьмы уже начали прибывать высвободившиеся части и техника, чтобы продолжить марш на Москву вдоль Варшавского и Киевского шоссе, передовой отряд Мамчича и Южная группа Детчинского сектора по существу становились смертниками. Никто из них, получая приказ, не обратил внимания на то, что задача на возвращение им даже не ставилась.
Спустя двое суток их судьбу разделят и те, кто в эти часы спешно занимал оборону в окрестностях села Ильинского и кто прислушивался к орудийной канонаде пока ещё издали.
Вчера после полудня на КП передового отряда на Изверь из Медыни прибыл броневик в сопровождении трёх мотоциклов, вооружённых пулемётами. Из бронемашины вышел незнакомый полковник, поздоровался за руку со всеми, оказавшимися в то время на КП, спросил, кто здесь Старчак. Старчак тем временем стоял у входа в штабную землянку, курил и сдержанно наблюдал за прибывшим кортежем.
– Я Старчак, – с той же сдержанностью ответил он, козырнул непарадно и жестом пригласил полковника в свой КП.
Полковник отвёл приглашение лаконичным жестом, предъявил свои документы и сухо приказал:
– Товарищ капитан, вас срочно вызывает командующий фронтом. Следуйте за мной.
Это был порученец командующего московским Резервным фронтом Семёна Михайловича Будённого – маршала, который уже практически не владел реальной обстановкой, складывающейся на московском направлении и под рукою которого после нескольких дней упорных боёв не оставалось не только фронта или армии, но и резервной дивизии или хотя бы полка, которым, как последним щитом, можно было бы заставить Варшавское шоссе.
Старчак сунул за пазуху трофейный вальтер, планшетку с картой и сел в свободную люльку мотоцикла охраны, пристроил между колен приклад ручного пулемёта, укреплённого на металлической турели, и махнул порученцу, что готов в путь. В люльке было немного тесновато, ну да ничего, не просторнее и в окопе. Сразу почем-то вспомнились бои под Минском. Когда выбирались оттуда, в двухместный Р-5 втиснулись втроём, да ещё прихватили с собою двоих пленных немцев, важных «языков», которых не успели вовремя доставить в штаб фронта. Не бросать же добро.
Старчак невольно усмехнулся, вспомнив, как вывозили «языков»: положили их на нижние плоскости биплана по обе стороны фюзеляжа и закрепили стропами, чтобы не сдуло во время полёта. Пилот мрачно наблюдал за их работой и, наконец, не выдержав, сказал, что немцы на его самолёте, и без того перегруженном, явный перебор, и что если они начнут падать или самолёт будет плохо набирать высоту, он вынужден будет обрезать стропы. Стропы резать не пришлось. Немцев не сдуло. Правда, над Росью их атаковал «мессершмитт». Старчак в том полёте сел за пулемёт, который перед вылетом кто-то сбросил на землю, желая облегчить перегруженный биплан. Но Старчак приказал его погрузить обратно. И как в воду глядел. Атаку немецкого истребителя обнаружили вовремя. Он перебросил тяжёлый ПВ-1 на другой борт, не целясь, а просто по курсу дал несколько длинных очередей, одна из которых едва не задела корпус «месса», и тот отвалил в сторону. То ли скорострельный пулемёт действительно произвёл на немецкого истребителя сильное впечатление, то ли горючее в его баках кончалось, и пора было возвращаться на базу. А может, он таки разглядел на плоскостях своих соотечественников…
В броневике Старчаку места не нашлось. Там, тесно прижавшись друг к другу, сидели ещё несколько командиров и комиссаров. Зачем они приезжали на Изверь, Старчак так и не узнал. Они с любопытством выглядывали в дверной люк из-за приоткрытой бронированной плиты-дверцы, и в бледных их лицах прочитывалось явное нетерпеливое желание поскорее убраться отсюда в тыл. Старчак укутался в свой изрядно потрёпанный лётный кожаный реглан, кое-где посечённый осколками и за неимением времени так и не заштопанный, поглубже надвинул на голову тёмно-синюю с голубым кантом авиационную пилотку, поднял воротник и вскоре уснул. Сон освободил его и от скуки, и от развлечений дороги на Медынь.
Проснулся Старчак от довольно грубого толчка в бок. Так его будили разве что перед внезапной немецкой атакой. Но на этот раз его тормошил охранник-мотоциклист.
– Капитан! Капитан! Да приехали же! Эк разоспался на войне!
– Где ты тут увидел войну? – тем же грубоватым тоном, ещё не размыкая глаз, отозвался из глубины надвинутого на голову реглана Старчак. – Но если хочешь посмотреть на войну, я тебе могу это легко устроить.
Мотоциклист натужно, словно сдавливая внутри себя пружину, засмеялся, но отказаться не посмел даже вежливо. Старчак тоже не стал развивать дальше тему. И без того на душе было муторно.
Когда он открыл глаза, то прямо перед собой увидел несколько танков. «Тридцатьчетвёрки» и мощные КВ стояли вокруг закамуфлированного автобуса. Башни их были развёрнуты во все четыре стороны. Первой мыслью было: войска подошли! Резервы! Вот они, танковые бригады РГК, которые они так ждали! Но, хорошенько оглядевшись опытным глазом разведчика и диверсанта, тут же понял, что ошибся: других войск и техники, кроме этих одиноких, хотя и грозных машин, в окрестностях не наблюдалось. Полковник уже стоял у двери автобуса и жестом приказал следовать за ним.
Старчак вошёл в фургон командующего Резервным фронтом с тем же чувством решительности и одновременно смутной тревоги, с которым всякий раз забирался в самолёт, отправляясь на очередное задание в тыл противника.
Маршал сидел за столиком. На столике разложена карта. Столик небольшой, карта большая, и края её свешивались до пола. Карта новенькая, таких Старчак давно не видел.
– Ну, капитан, рассказывай, как воюешь? Что известно о противнике? Сколько человек в отряде? Какое вооружение и технику имеете? Как с боеприпасами?
Когда Старчак доложил о количестве штыков в отряде и что их сводное подразделение нельзя называть ни батальоном, ни полком, Семён Михайлович покрутил ус и покачал головой с укором:
– Ну-ну, капитан, не сгущай… А роты курсантов? А артдивизион? А зенитная батарея?
– То, что прибывает, практически сразу вводится в бой. А бой есть бой. Снова потери, снова некомплект. Курсантов практически кормить нечем. Прибывают, имея сухпаёк на сутки-двое. Вот и всё их довольствие. Хорошо, отбили трофейную полевую кухню…
– Сколько дней вы сможете продержаться теми силами, которые имеете в наличии?
– Сутки-двое, не больше. При условии, что немцы не усилят нажим и что нам будут приданы танки. Пока против нас действуют сапёрные части и разведка. Если пойдут основные силы, они сметут нас с шоссе за несколько часов.
– Ну уж и сметут!
– Вы, я вижу, товарищ Маршал Советского Союза, не верите мне? – выпрямился над картой Старчак. – Я вам докладываю реальное положение.
– Присядь, присядь, капитан. Успокойся. Как воюют курсанты?
– Курсанты дерутся храбро и умело. Рвутся в бой. Вчера отряд удачно контратаковал. Особо отличилась рота старшего лейтенанта Мамчича и батарея старшего лейтенанта Носова. Немцы применяют штурмовую авиацию. Во время бомбёжек гибнет много людей. Нам нужна поддержка с воздуха. Хотя бы несколько истребителей. И танки. Чтобы контратаковать, нужны танки. Мои десантники захватили у немцев танкетку, отремонтировали, установили пулемёт. К сожалению, вчера в бою мы её потеряли. В последние сутки характер артобстрелов изменился – немцы начали интенсивно обрабатывать фланги. Применяют тяжёлый калибр.
Будённый молчал. И только когда Старчак рассказал об изменении характера артиллерийских обстрелов, маршал рассеянно взглянул на него. На карте лежали сильная лупа в медной оправе, красный и синий карандаши. Будённый взял лупу, подвигал ею. Потом переложил на другой край столика цветные карандаши.
– Тяжёлый калибр? – переспросил он.
– Да, сто пятьдесят, не меньше.
– Подвёли со стороны Рославля?
– Может, со стороны Рославля, а может, перебрасывают с севера, из-под Вязьмы. Мы такую глубокую разведку не проводили. Видим, как и воюем, на три-четыре километры в глубину, не больше.
– А окруженцы идут? – вдруг спросил Будённый, резко меняя тему.
– Идут. Буквально вчера на наши позиции вышли остатки роты из сто тринадцатой дивизии. Выходят. Принимаем. Проверяем. И – в окопы.
– Правильно! Пополняйте ими роты. Они народ бывалый, пороху уже нюхнули. Знают что по чём. – И Будённый внимательно посмотрел на Старчака. – Или – как? Обдристанные идут? Ненадёжные?
– Всякие. В основном злые и раненые. Голодные.
– С оружием? Или винтовки в лесах побросали?
– И с оружием, и без оружия. Всякие. Даём трофейное. Воюют.
– Ну вот вам на первый случай и пополнение, капитан! Сколачивайте их во взводы – и в бой!
– Пополнение-то пополнение, если другого нет… Но там ваши люди… Заградзастава. С ними старший батальонный комиссар. Говорит, что действует по личному приказу товарища Мехлиса.
Услышав имя Мехлиса, Буденный встрепенулся. Спросил:
– Что такое? Какой ещё старший батальонный комиссар? Почему старший батальонный комиссар выполняет не свойственные ему функции?
– Вчера по его приказу чуть было не расстреляли остатки вышедшей роты. Той самой, из сто тринадцатой дивизии. А они в первом же бою показали себя с хорошей стороны. И теперь обороняют самый ответственный участок, у дороги.
– Чёрт знает что творится! Несколько дней «языка» взять не могут, а своих хватать… – Будённый швырнул карандаш, нахмурился и сделал знак полковнику, который всё это время сидел рядом. – Разберись-ка там. Что там за комиссар от Мехлиса? Люди выходят с оружием, дерутся, а они, сукины дети… Куда ж им теперь, в плен? – И повернулся к Старчаку. – Так сколько дней сможете удерживать свои позиции на Извери?
– Пока они атакуют небольшими группами. Видимо, думают, что у нас тут основательная, глубокая оборона. Иначе бы не бомбили наши позиции тридцатью «юнкерсами».
– Так что же вам нужно, чтобы продержаться вот здесь ещё двое суток? – И Будённый ткнул карандашом в голубую извилистую жилку Извери, которую перерезала чёрная стрела Варшавского шоссе.
– Две-три маршевых роты. Если дадите курсантов, то хватит и двух. И три артиллерийских взвода: один поставить в центре, а два по флангам. Побольше снарядов. Бронебойных, осколочных и картечь. Я думаю, что теперь они бросят в бой танки. «Сорокапятки» для борьбы с танками не очень эффективны.
– Как «не эффективны»? Ты же, капитан, хвалил своих артиллеристов!
– Они стреляли с близкого расстояния. А на прямой наводке орудия будут быстро уничтожены танками.
– Ладно, дадим. Всё дадим. И пушки, и людей. Продержитесь, капитан, ещё пару дней. Контратакуйте. Вот усилим вас, и сразу контратакуйте. Пусть они ещё хоть немного будут уверены в том, о чём вы только что сказали. Пусть они поищут брода. Здесь у вас очень удобная позиция.
– Для успешной контратаки нужны танки. Вот если бы несколько танков, товарищ Маршал Советского Союза? Тогда бы мы действительно могли попытаться атаковать направлением на Юхнов. – Старчак скользнул пальцем вдоль шоссе, к Угре. – У нас тут были оборудованы хорошие позиции. После контратаки – ещё две роты пополнения, чтобы закрыть фланги. Тут, у Палаток, у них налажена переправа.
– Как «переправа»? Разве мост не взорван?
Приказ уничтожить мост через Угру в случае прорыва фронта и приближения колонн противника к Юхнову был отдан Старчаку. За взрыв моста он отвечал головой.
– Мост мы взорвали. Приказ выполнен. Но они восстановили его. А рядом навели понтонную переправу. Ещё раз взорвём мост и уничтожим понтоны. Тогда они на Угре ещё сутки провозятся.
– Надо вернуть Юхнов! – вскинул брови Будённый.
Старчак ничего не ответил. Чтобы вернуть Юхнов, возможно, будет достаточно и батальона с танками и артиллерией. Но чтобы удержать его, мало будет и полка. Однако Старчаку хотелось сказать не это. Услышав о Юхнове, Старчак подумал, что для того, чтобы атаковать Юхнов, у него нет конницы и сабель…
Атаковать Юхнов. Да знает ли маршал, что сейчас происходит в Юхнове? Сколько там войск и какие? Атаковать Юхнов…
– Танки… Что ж, дадим и танки. – Будённый снова посмотрел на десантника.
Капитан явно нравился маршалу, хотя чувствовалось, что он – себе на уме. И ему хотелось подольше побыть с ним, поговорить. Его потрёпанный, воинственный вид бывалого рубаки внушал уверенность в том, что всё не так уж и плохо, что не только на Извери на Варшавском шоссе, но и на сотнях таких же рек и речек держат занятые позиции, отчаянно дерутся такие же вот капитаны и старшие лейтенанты. А разведка сгущает краски. Одно сообщение противоречит другому. И то, что дороги забиты выходящими из окружения… Пусть лучше выходят, чем… У страха глаза велики. Бегущей роте всегда кажется, что фронт рухнул. Вот – капитан! Он – держится! За одного битого двух небитых… Врылся в землю на своей Извери и не думает отступать. А помочь ему надо. Только вот чем?.. Туда бы ему свежий стрелковый полк, да усилить его артиллерией и танками. Полк… С артиллерией… Где всё это взять? А капитан хоть и рубака, но тоже явно сгущает. Реальную обстановку он знает, конечно же, лучше, чем вся фронтовая разведка. И чувствует противника на расстоянии. Как зверь. Наверху ждут отчёта. А что докладывать? Что немцы захватили Юхнов и продвигаются по шоссе на Медынь? Но ведь это признать, что немецкие колонны маршируют в тылу Резервного фронта. Его, Маршала Советского Союза, фронта! А значит, что и этого фронта попросту уже не существует. Буденный поморщился. Да, рано или поздно придётся признать, что фронт рухнул. И масштабы катастрофы, возможно, могут оказаться куда более огромными, чем летние события под Минском. За минскую историю Павлова расстреляли вместе со всем штабом… И там тоже Мехлис кружил вороном… А у меня в активе одна курсантская рота с капитаном-десантником во главе. Вот и докладывай в Ставку о трофейном танке… Нужен хороший «язык», желательно офицер.
Вошёл порученец и напомнил маршалу, что его ждут неотложные дела в Малоярославце. При слове «Малоярославец» у маршала холод пробежал внутри. «Да, да, Малоярославец, – вздохнул он, – последний рубеж. Доты не достроены. Окопы не отрыты. Но и в том, что уже готово, размещать некого. Этот капитан со своими молодцами стоит целого полка. И все они останутся здесь…»
– А без танков, товарищ маршал, атаковать трудно и бессмысленно. Потеряем последних людей и ничего не достигнем. – Старчак был неумолим; он чувствовал сомнение командующего фронтом и понимал, что слово «танки» сейчас не должно сходить с его уст.
– Дадим и танки. Только не эти. – Маршал посмотрел в окно, потом на капитана, и, заметив его разочарование, уточнил: – Этими не я, а Ставка распоряжается. Завтра, на рассвете, придут к вам танки. Бригада майора Клыпина вам поможет. Подержитесь, капитан. Ещё двое суток, дорогой мой Иван Георгиевич, надо продержать их здесь! Скоро вас сменим. Всех отличившихся отметим боевыми наградами Родины, орденами и медалями. Всем курсантам – лейтенантские звания! Досрочно! Достойны! Обещаю вам.
– Бойцы и курсанты воюют, не думая о наградах, – сказал Старчак.
– Думают, капитан, думают и о наградах. Это я вам скажу как старый солдат. И вот что: сегодня же ночью постарайтесь взять языка и срочно доставьте его под охраной в Подольск. Да, в Подольск. Прямо в училище. Я буду ждать вестей от вас там. Действуйте, капитан.
Назад, на Изверь, Старчака доставили на том же мотоцикле.
Теперь уже не спалось. Неожиданный вызов к маршалу, к самому Семёну Михайловичу Буденному, кумиру его юности, нелёгкий разговор с ним, ощущение пустоты в душе после этого разговора, неопределённость обещаний командира такого высокого ранга, который, как выяснилось, тоже немногое может в создавшихся обстоятельствах. «Для чего он меня вызывал, – думал Старчак. – Для того чтобы мы ему притащили в качестве ценного “языка” немецкого штабного офицера? Но неужели этого не может сделать вся фронтовая разведка, подчинённая ему?» К тому же пленных немцев они уже отправляли в тыл, и именно сюда, в Медынь. Да, конечно, обстановка меняется с каждым днём и с каждым часом, и в этом стремительном изменчивом потоке всё время надо менять тактику поведения, чтобы не захлебнуться и не потонуть. Вот и понадобился маршалу, у которого уже нет больше резервов, а значит, и реальной возможности повлиять на изменчивый поток обстоятельств, свежий «язык». У маршала нет резервов. Не то что дивизии или полка, но и нескольких танков. Нет даже роты, взвода в резерве. Не таким он представлял себе командующего фронтом. Не такой представлял себе и встречу с ним. В штабном уютном вагончике он увидел не маршала, а осунувшегося, усталого человека, озабоченного тем, что ему надо каким-то образом объяснить хозяину, что волк порезал почти всё стадо, и чтобы его рассказ выглядел не просто правдоподобным, а по существу являлся таковым… И только пышные чёрные усы напоминали о прославленном военачальнике, о его бесчисленных портретах, с которых он, маршал, герой Гражданской войны, смотрел иначе, поистине геройски. А теперь у него в резерве не было даже танковой роты, истребительно-противотанкового артполка, чтобы выполнить ту задачу, которую он поставил перед сводным отрядом, с трудом державшим оборону недалеко отсюда…
Шоссе было абсолютно пустынным. Лишь кое-где на обочине лежали остовы опрокинутых, сгоревших полуторок и ЗиСов, валялось какое-то грязное тряпьё, да ветер разносил бумаги. То ли немецкие листовки, которые их самолёты методично рассыпали вдоль шоссе, то ли какую-то канцелярию из разбитых грузовиков. Мотоциклист не всегда успевал объезжать ухабины и вывернутые взрывами булыжники, и коляску часто подбрасывало. Мотоциклист спешил выполнить своё задание, доставить поскорее этого неразговорчивого капитана к передовой и вернуться назад.
За Мятлевом увидели разбомблённый обоз. Разбитые телеги, раскиданные колёса, искорёженные оси, в кювете трупы лошадей, которые уже раздуло и от которых тянуло тяжёлым запахом. На высоком двухметровом пне будто гигантской косой скошенного дерева трепетал на ветру голубенький лоскуток – то ли женская косынка, то ли обрывок платья. Старчак увидел его ещё издали и теперь смотрел, смотрел, обернувшись и свесившись над бортом люльки, пока трепещущий голубенький лоскуток, одинокий и беззащитный посреди этой картины запечатлённого безумия, не исчез за чёрными зубьями обугленных пней и переломанных деревьев. Зачем они бомбили этот гражданский обоз? По расположению обломков повозок и трупам лошадей можно было понять, что колонна повернула в лес, спасаться, и самолёты накрыли её со второго захода. Воронок совсем мало. Бомбили экономно, на бреющем…
– В чём дело, капитан? – окликнул Старчака мотоциклист, оглядываясь по сторонам.
– Так, ничего. Всё в порядке.
– Что-нибудь подозрительное?
– Нет, ничего.
Мотоциклисту хотелось вернуться назад, в Медынь, без происшествий.
А Старчак думал о своём. Все эти дни сердце не отпускало: «Наташа… Что с нею? Жива ли? Успела ли выехать из Минска?»
Утром 21 июня начальник парашютно-десантной службы Западного фронта капитан Иван Георгиевич Старчак поднялся в воздух на десантном самолёте и прыгнул с парашютом. Самолёт шёл на большой скорости. Это был учебный прыжок с новым парашютом изменённой конструкции, партия которых только что поступила в их подразделение. Как и всякое другое снаряжение, решил испытать его сам. Тысяча первый прыжок. Все движения выверены и отработаны до автоматизма. Опыт исключает ошибку. Но в тот момент, когда купол уже раскрылся, наполнился струящимся навстречу воздушным потоком и нагрузка на парашют стала максимальной, одна пара круговых лямок неожиданно не выдержала и оборвалась. Он с трудом поймал раскачивающиеся в воздухе концы. Запасной парашют не раскрывался. Сближение с землёй происходило стремительно. Купол над головой косо болтался, казалось, в любое следующее мгновение его сомнёт воздушным потоком, и тогда… Земля приближалась. Он сгруппировался. Земля. Сильный удар. Острая боль в ноге. Попытался встать и не смог. Неужели перелом? Или просто вывих? Решил немного полежать. Нет, встать на ноги ему так и не удалось. Так накануне войны он попал в госпиталь. А утром немецкие самолёты уже бомбили аэродромы, расположенные вокруг Минска. На третий день в палату пришла жена Наташа. Все эти дни, как и другие офицерские жёны, она находилась среди оборонявших город, перевязывала раненых, набивала патронами пулемётные ленты, прятались от самолётных очередей за скатами обгоревших грузовиков, которыми были завалены обочины дорог. Разбитые и сгоревшие машины сталкивали с проезжей части сразу после очередного налёта, чтобы они не мешали движению.
– Прости, долго с тобою я побыть не могу, – сказала она и прильнула к нему всем своим худеньким гибким телом. – Поправляйся скорее, Ваня.
– Береги себя, Наташа, – ответил он.
– Со мною ничего не случится.
Почему она так сказала? Потому что всегда беспокоилась за него. Это у него каждый день – полёты, прыжки, риск. Она привыкла к тому, что в опасности всегда он. Но ведь теперь – война. И война всё изменила. Он мужчина, солдат, а солдату на войне всегда легче.
Жена вскоре ушла, оставив ему вещмешок, в котором было аккуратно сложено его обмундирование, запасной комплект белья, документы и пистолет ТТ с запасной обоймой.
В тот же вечер в палату принесли раненого лётчика. Майор служил в 122-м истребительном авиаполку.
– Плохо дело, капитан, – сказал лётчик. – Мои ребята делают по шесть-семь вылетов в день. Многих уже потеряли. Какие соколы были! «Мессеры» атакуют целыми стаями. Я сбил двоих! А третий в это время зашёл в хвост… Машина сгорела, а я, видишь, уже тоже не боец…
Больше они в тот вечер с майором не разговаривали. Настроение у обеих было подавленное. О чём они могли разговаривать?
На другой день началась эвакуация. Значит, поняли они, дела становились совсем плохи. Он ждал, что вот-вот за ним придёт Наташа. Тогда они вместе попытаются что-то предпринять. Она не пришла. Начал искать машину, чтобы вывезти раненого майора. Сам идти тот не мог. Персонал госпиталя сразу, как только началась паника, куда-то исчез. Ни транспорта, ни даже носилок.
Старчак ещё утром переоделся. В привычной полевой форме, туго затянутый ремнями, он сразу почувствовал себя уверенно. Даже боль в ноге немного затихла, ушла куда-то вовнутрь.
Старенькие потёртые носилки он всё же нашёл внизу, в кладовке. Но как одному нести на них майора?
Читать бесплатно другие книги:
