Венецианская птица. Королек. Секреты Рейнбердов (сборник) Каннинг Виктор

Глава 5

Ночью западный ветер почти стих и начался дождь. Утром дождь продолжался, его длинные полосы укутывали поля и леса.

Лили не вышла к завтраку, хотя накануне была на ужине. После завтрака Гримстер подготовил сообщение Коппельстоуну. Среди вещей Диллинга не обнаружилось банковских выписок. Гримстер хотел получить копии всех выписок за последний год, а если операции велись только по номерам чеков, то получить – если они сохранились в банке – аннулированные чеки. Запись платежей и полученных чеков часто дает широкую картину человека, а образ Гарри нужно прояснить.

Прежде чем идти к Лили, Гримстер сел и прочитал «Таймс» за пятницу, 27 февраля, присланный Коппельстоуном.

Лили стояла у окна, курила и смотрела на дождь. Она обернулась, с улыбкой пожелала Гримстеру доброго утра и поразила его, спросив:

– Знаете, Джонни, что мне в вас нравится?

– Нет.

– Вы всегда с виду чистый и свежий. Словно пыль и грязь не смеют вас коснуться. Это ведь даже смешно – как некоторым мужчинам такое удается? В конце дня рубашка выглядит такой же чистой, как в тот момент, когда ее надели. А у остальных – через час уже кошмар.

Гримстер нагнулся, включил магнитофон и спросил:

– Гарри тоже был такой?

– Да. А откуда вы знаете?

– По его вещам наверху. Рубашки, костюмы, обувь.

– Точно. Чуть вещь износится или запачкается, Гарри ее выбрасывал. – Лили рассмеялась. – Он говорил, что большинство идут по жизни, таща за собой мусор. Иногда он принимал ванну по три раза на дню. По три! Я говорила, что он смоет себя.

Лили взглянула на магнитофон.

– Новый сеанс?

– Всего несколько вопросов, а потом поедем в Барнстейпл. Анджела записала вас к парикмахеру, к которому сама ходит.

– Мило. Только надеюсь, со мной у них получится лучше, чем с ней. – Лили села, положила ногу на ногу и пригладила подол платья. – Шпарьте, мистер инквизитор.

– Вы видели вещи Гарри наверху, – начал Гримстер. – Там есть обратный билет в Оксфорд на тот же день, когда вы поехали в Лондон. Вы знали, что он собирается вернуться в коттедж?

– Нет.

– Он не говорил об этом?

– Нет. Если он хотел, чтобы я знала о его планах, он говорил мне, если не хотел – я не спрашивала.

– Как вы думаете, почему в его квартире не было картин?

– Понятия не имею. Но с картинами он был очень строг. Не выносил репродукций. Он в коттедже почти все поснимал.

Гримстер знал, почему в квартире не было картин. Он сразу заметил пробел в списке и проверил с Коппельстоуном, прежде чем спускаться. Гарри заказывал в галереях по две картины в месяц. После его смерти две картины, висевшие в квартире, были затребованы галереей. Лондонская квартира и лондонская жизнь Гарри действительно оставались закрытой книгой для Лили. Вспомнив книгу «Домашний врач», Гримстер спросил:

– А как Гарри относился к своему здоровью?

Лили захихикала.

– Это был величайший паникер в мире. Появился прыщик на пальце ноги – и он бежит к врачу, а тонизирующие средства глотал, как лимонад. Потреблял какую-то штуку под названием «Метатон».

Аккуратный, дотошный по поводу себя самого, внимательный к любым возможным источникам беспокойства, деливший жизнь на две части – одна с Лили, другая в Лондоне и кто знает где еще… картинка прорисовывалась.

– Его лишили прав на год, – продолжил Гримстер. – В тот раз вы были с ним?

– Нет. Он был с другом – кажется, где-то в Хартфордшире. Они поддали, Гарри решил рискнуть и попался.

– По-вашему, он был рисковый человек?

– Иногда. Чаще он был осторожен. Но иногда ему все становилось до лампочки.

– Вы часто его возили после лишения прав?

– Всегда. Он не хотел, чтобы его поймали за рулем.

– А где вы научились водить?

– Меня научил парень, который был у меня до Гарри… Джонни, я правда не понимаю, какое это все имеет значение. – Лили беспокойно шевельнулась.

Гримстер улыбнулся:

– Ну как же, помогает скоротать дождливое утро. Машину, которая была в колледже, взяли напрокат?

– Да, в местном гараже. Свою он продал, когда попался.

Гримстер решил зайти с другой стороны:

– А как Гарри относился к политике? Он обсуждал ее с вами?

– Частенько растолковывал мне. Все политики – мошенники, говорил он. Только и ищут, чем поживиться. У него на них не было времени. Должна сказать, он не стеснялся в выражениях, если разойдется. И ни во что не ставил ни королевскую семью, ни церковь. Вы бы послушали, что он говорил про епископа Кентерберийского!

– А Англия? Ну, британский дух, патриотизм?

– Конечно! Он просто взвивался, когда про это слышал. Говорил, что патриотизм – болезнь, что миру пора повзрослеть и забыть про национальности. У меня иногда голова гудела – так он расходился. Достаточно было малюсенькой заметки в газете – и пошло-поехало, как какой-нибудь старый яростный полковник.

– У него было для вас прозвище?

– Не то чтобы прозвище… Он называл меня Лил, Лили. Иногда называл Златовлаской или еще что-то придумывал.

– Вчера вы сказали, что никто не приезжал в коттедж в гости к Гарри, но из отчетов человека, который вел наблюдение, мы знаем, что в среду восемнадцатого февраля – за неделю до вашего отъезда – туда приезжал посетитель.

– Вы спрашивали, гостил ли там кто-нибудь, – пожала плечами Лили.

– Да, так я и спросил. – Память Лили насчет разговоров действовала хорошо. Люди в магазине, помощницы парикмахера. Память для сплетен, готовая конкретизировать вопрос. «Гостил», – сказал Гримстер, но для Лили это могло бы означать и «приезжал». Что-то заставило ее опустить барьер и не расширять изначальный ответ. Гримстер понял: тот человек был чем-то неприятен Лили.

– Вот то-то! – радостно воскликнула Лили.

– И что это за человек? Как его звали?

– Друг Гарри. Знаю только, что его зовут Билли Э.

– Э?..

Лили засмеялась над озадаченным Гримстером.

– Он приезжал всего раза три, и в первый раз Гарри представил его как Билли. Я спросила «Билли… Э?..», и они оба рассмеялись. Гарри сказал: «Точно. Билли Э». Так он и остался. Им это казалось большой шуткой, но я понимала, что Гарри не хочет называть его настоящую фамилию.

– И чем вы занимались, когда он приезжал?

– Ну, он обычно приезжал перед обедом. Мы с Гарри встречали его на вокзале, ехали выпить в паб, потом обедали. Потом гуляли втроем – или они вдвоем, тогда я занималась по дому, готовила ужин и прочее, а позже мы отвозили его на вокзал.

– И он уезжал в Лондон?

– Не знаю. На вокзале я ждала в машине.

– На этом настаивал Гарри?

– Нет. Просто так получалось.

– Расскажите, что вы знаете об этом человеке. Как он выглядит. О чем они с Гарри и вы говорили, что делали.

– Господи, ничего себе вопросик.

– Попробуйте.

Лили попробовала, и с подсказками Гримстера картинка сложилась. Мужчина лет тридцати, невысокий, неопрятный, в вельветовых брюках, темном свитере и ветровке; копна светлых волос, узенькая бородка; образован, хорошо говорит, смешливый. «Забавный», – выразилась Лили. Крепких напитков не пьет, но охоч до пива, хотя редко напивается. Без ума от птиц. У Лили сложилось впечатление, что его работа как-то связана с животными: однажды она видела, как Гарри дал ему пять фунтов – взнос во Всемирный фонд дикой природы. Нахал. Если Гарри выходил из комнаты, он пытался за ней ухлестывать, распускал руки и норовил поцеловать. Когда Лили пожаловалась Гарри, он засмеялся и сказал: «Да, таков старина Билли. Чтобы затащить тебя в постель, милю пробежит». Иногда во время прогулок Билли пел; после пива песни становились непристойными. Хоть он и был явно моложе Гарри, Лили казалось, что они знают друг друга невесть сколько – они вспоминали Швейцарию, давние восхождения, какой-то отпуск, когда они наблюдали за птицами, и какие-то вечеринки. Ничего определенного об этом человеке Лили не знала – где живет, где работает, женат или холост. Знала только, что он приезжал к Гарри раза три – запросто, как старинный друг. О делах они никогда не говорили и не обращали внимания на Лили, которая входила и выходила.

– А как у него с деньгами? – спросил Гримстер. – Он по виду не нуждался?

– Знаю только, что он спокойно относился к деньгам. Иногда брал взаймы у Гарри пару фунтов в баре – но всегда предлагал выписать на них чек, и Гарри просто заливался смехом. Это была у них какая-то шутка.

– Вы не спрашивали об этом у Гарри?

– Нет. Я всегда знала, если Гарри не хотел расспросов о чем-нибудь, а он был так добр ко мне, что меня это устраивало. Кстати, и сам Гарри никогда не спрашивал ни о чем, что я делала до нашей встречи. Ну там про парней, спала ли я с ними, про друзей. Он даже не знал имени Ады, хотя и знал, что я с кем-то делила квартиру, пока я сама не сказала.

Гримстер отметил про себя, что где-то среди аннулированных чеков Гарри вполне может оказаться парочка на Билли Э – на его настоящую фамилию. А потом, поскольку тонкая тень неуверенности легла на ясный образ Лили, Гримстер решил нанести точечный удар, чтобы расшевелить ее, чтобы показать, что все это не пустая игра, чтобы чувствовала – если будет что-то от него прятать, пощады пусть не ждет.

– Возвращаясь к пятнице накануне отъезда. Ваш последний полный день с Гарри. Что вы скажете, если я заявлю, что ваши слова неправда? Что вы и Гарри уехали на машине – и на несколько часов?

Спокойно, без особого удивления и без промедления, Лили сказала:

– Вы хотите сказать, что я лгала?

– Да.

Лили рассмеялась.

– Джонни, вы с ума сошли! С чего мне лгать? – Внезапно она посерьезнела. – Вы ведь не взаправду назвали меня лгуньей?

Гримстер поднялся и выключил магнитофон.

– Нет, не взаправду.

– Я надеюсь! – В ее голосе сквозило негодование. Лили тоже поднялась. – Иначе я в самом деле стала бы по-другому думать о вас.

– Забудьте. – Похоже, удар обернулся против него. Он не хотел, чтобы Лили оказалась лгуньей; странно, но он также не хотел, чтобы она начала по-другому думать о нем. Она ему нравилась, и Гримстеру хотелось ей нравиться. Такое случалось с ним нечасто.

– Ладно, – сказал он. – Я отвезу вас в Барнстейпл. Пообедаем, а потом в салон.

Они поехали в Барнстейпл по залитой дождем долине Тау, пообедали в отеле «Империал», и Гримстер отвез Лили в парикмахерский салон.

Пока Лили мыли и сушили волосы, она впала в дремотное, ленивое состояние, припоминая события последних дней. Если не считать коротких минут в кладовой, где она смотрела на вещи Гарри, приходилось признать, что все происходящее приносило радость, уют и приятное оживление. Приятно быть в центре событий, и Джонни, задающий вопросы, тоже приятный, но не так, как Гарри. Для Гарри она была желанна, хотя он и прятал от нее часть своей жизни, впрочем, эту часть Лили и сама не горела желанием понимать. У Джонни нет никакого желания. Он учтив и вежлив, однако где-то глубоко внутри у него каменная скала, причем интуиция подсказывала, что это связано с женщиной. Он не женат, у него нет подруги. Странно. Он из тех, на кого женщины вешаются. Лили зажмурилась и попыталась представить, как бы она желала Джонни. Представить оказалось несложно. После смерти Гарри она почти с болью вспоминала, как они занимались любовью, а порой говорила себе, что любой мужчина сгодился бы, чтобы забыться в экстазе. Были такие вещи между ней и Гарри, которые она не хотела делить больше ни с кем… Возможно, священные. Словно не из этого мира. Лили верила Гарри, когда он говорил, что она особенная. Ей нравилось быть особенной. Начало оживать сильное желание почувствовать Гарри всем телом, но она усилием воли прогнала его. Что плакать и вздыхать по тому, что прошло. Время – великий лекарь. Вдруг слово «время» отодвинуло в ее мозгу заслонку, освободив одно из любимых стихотворений Гарри, и слова, хранящиеся в теплом, пропитанном духами и шампунем воздухе, понеслись торопливым потоком: «Крылато время; пусть я восхваляю взгляд глаз, подобный яркому лучу, Оно, расправив крылья, улетает, оставив только мрак в твоих глазах…» Лили дала строкам пронестись перед глазами и закончила как обычно – Гарри на этом месте всегда смеялся, а сейчас, вспомнив, беззвучно рассмеялась и она: «Джаспер Мейн. 1604–1672».

Потом, вроде бы без всякой связи, Лили сказала себе, что у нее пять тысяч фунтов и наверняка будет еще тысяча, а может, и еще – если Джонни найдет то, что ему нужно, и вся эта куча денег – для нее, для Лили Стивенс из Акфилда, и нужно будет спросить у миссис Хэрроуэй, куда их вложить, чтобы удвоить и утроить, потому что миссис Хэрроуэй понимает в деньгах и всегда говорит об акциях, о покупках и продажах и повторяет, что женщина со средствами не пропадет; и это правда, потому что при Лили миссис Хэрроуэй отвергла два или три предложения о браке от вполне состоятельных мужчин и в шутку говорила Лили, что им нужен не брак, а слияние капиталов, и что хорошего ждать от мужчин не приходится – разве только одно, а ради этого и замуж выходить не обязательно. Господи, она порой могла сказануть – хоть стой, хоть падай. Наверное, Гарри понравилось бы. Но порой она перегибала палку. В конце концов, есть какие-то вещи, о которых вслух не говорят ни в коем случае.

Пока Лили предавалась воспоминаниям и мечтам, Гримстер бродил, надев дождевик и надвинув поплотнее шляпу против нарастающего ветра, вдоль устья реки. Река отступала, и вода приобрела цвет густого кофе из-за вздувшихся верховий. Песочники, кулики-сороки и речные чайки бродили по мелководью и низинам, открытым отливом; птицы напомнили Гримстеру про Билли Э. Птицы и животные, ну и старая дружба – это все, что связывало его с Гарри? Со стороны Билли Э – возможно. Но для Гарри? Неизвестно. Теперь у Гримстера складывался некоторый портрет этого человека. Диллинг оставил тайну. Его работа спрятана, и есть еще загадка пропавшей пятницы. Насколько Гримстер узнал Диллинга, тот не мог устоять перед искушением оставить кому-то какие-то намеки. Не Лили – таким простым ключ быть не мог. Нет, ключ оставлен кому-то, похожему на Диллинга или на Билли Э. Понятно, что, чем бы ни занимался Гарри – дружбой, любовью или наукой, – он во всем искал удовольствие. Нет, это его не порочит; он охотно и отдавал, только баланс всегда был в его пользу. Диллинг полностью держал Лили в руках. Настолько, что, прикажи он ей лгать о чем-то, она будет врать, и придется перевернуть мир, чтобы заставить ее говорить правду.

Гримстер развернулся и пошел обратно по своим следам; повернувшись спиной к ветру с моря, он раскурил сигару. Затянувшись, Гримстер увидел, что по тропинке идет человек. С двухсот ярдов Гримстер узнал фигуру и походку. Это был Гаррисон, в шляпе с низкой тульей и обширном дождевике – полы мокро хлопали на ветру, словно большая потрепанная птица топала навстречу.

Они пошли рядом. Красное лицо Гаррисона сияло, как солнце в тумане.

– Еще двенадцать часов, – сказал он, – и пойдет рыба.

Гримстер спросил:

– Где ты остановился?

– Там, где вы обедали. Только я не стал соваться. Я удивился, что тебе позволяют выезжать с нашей мисс Стивенс. Милашка. Думаю, она даже тебя растопит. Согреет и расшевелит в постели.

– Наша мисс Стивенс?

– Более или менее. Ты ее приютил и утешаешь. Но мы тоже в доле. Когда я говорю «мы», то, конечно, выступаю в качестве гонца. Посыльного. Обидно, да?

– Чьего гонца?

Гаррисон рассмеялся:

– Что толку отвечать, если то, что я знаю, не обязательно правда? Да и не может быть правдой – они мне не доверятся. Я мелкий посредник в длинной цепочке. Мне платят, а имя на чеке или валюта ни о чем не говорят. Может, это египтяне, может, русские, американцы, южноафриканцы или международная промышленная компания. Знаю только, что твой профессор Диллинг, видимо, мудро решил подстраховаться, имея дело с вами, и вышел на другого покупателя.

– Ты знаешь, что он собирался продать?

– Не особенно. Лично мне, старик, глубоко наплевать. Только понятно, что это не прибавит людям радости или благополучия. – Гаррисон остановился, глядя на потоки воды под арками городского моста. – Помнишь, как я первый раз приехал с тобой в Блэкуотер? Вода как раз начала отступать, и тот мальчишка показывал нам, как вести наживку. Я поймал двадцатифунтовую рыбу – мою первую рыбу, – а ты чуть не упустил ее, потому что был такой неуклюжий с острогой! Ты и сейчас бываешь неуклюжим. Как мама?

– Старая и в порядке.

– Нам такое не грозит. И вряд ли хотелось бы. Впрочем, вернемся к нашим баранам. Мои наниматели предлагают милую сделку. Либо ты тянешь волынку, пока не зайдешь в тупик – тогда они сами займутся этим, – либо передаешь им все, что нароешь. Деньги и условия назовешь сам. Твоя безопасность в будущем, разумеется, гарантирована. Они хотят только знать, куда отправился Диллинг в пятницу двадцать седьмого февраля и что он там делал. В конце договора – приписка мелким шрифтом: если тебе удастся найти и передать им то, что спрятал Диллинг, то будет жирная премия, очень, очень жирная.

Гримстер рассмеялся:

– Ты мой друг и хочешь уничтожить меня. Зачем?

– Понятия не имею, старик. Даже старый добрый Оскар не знал, хотя и сочинил по этому поводу красивые строки. «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал», кто-то мечом, кто-то словом или еще чем. Прикажи тебе Департамент убрать меня, ты выполнишь. Мы оба давным-давно продали право на добродетель. Берешь у дьявола шиллинг, отдаешь ему душу и получаешь хорошую работу на всю жизнь – сколько уж ее осталось. Но на меня тебе не укажут пальцем еще долго. Посредник полезен для всех сторон. Ну, что скажешь?

– Майор Крэнстон наверняка послал кого-то, кто сейчас следит за нами и пошлет отчет о нашей встрече. И я пошлю. А ты зря тратишь время и сам это понимаешь. Тебе ведь нужен не я.

– Прежний Джонни. Значит, никакой сделки?

– Никакой.

– Только одно может поколебать тебя, точно?

Маленькая крачка возникла из дождя, пронеслась над водой и вдруг нырнула. Тут же она появилась на поверхности, блеснув маленькой рыбкой в клюве.

Гримстер помолчал, глядя на птицу, и сказал – впервые открыто:

– Ничего, что мог бы предложить ты. Просто из интереса: почему они не попытались подтасовать факты?

Гаррисон бросил мокрый окурок, шаркнул по мокрому песку тупым носком потертого ботинка и ответил:

– Потому что у тебя слишком хорошее чутье. Но кто знает? Однажды они могут предложить правду.

– Хочешь сказать – ты можешь. А они сказали, что будет хорошая сделка, если ты достанешь доказательства.

– Возможно, – вздохнул Гаррисон. – Значит, так. Я буду здесь примерно неделю – если вдруг передумаешь. – Он повернулся и посмотрел на дорогу, по которой они пришли. – Надо заняться спортом. Не для тела, это понятно, просто занять время между едой, выпивкой, блудом и интригами.

Он двинулся прочь, затем остановился, сунул большую руку в правый карман плаща и достал конверт.

– Вот, вдруг тебе понравится. Разумеется, это не доказательства, но, может, ты поймешь, кем была Вальда на самом деле. Милая невинность – смертельная добродетель в наших мирах, Джонни.

Гаррисон пошел прочь по песку, параллельно своим же следам. Гримстер стоял с конвертом в руке и смотрел ему вслед. Потом сунул конверт в карман и отправился обратно в Барнстейпл, забирать Лили.

В Хай-Грейндже Гримстер надиктовал майору Крэнстону отредактированный отчет о встрече и беседе с Гаррисоном, чтобы его отправили Коппельстоуну и сэру Джону. Но он ничего не сказал о полученном конверте. Скрыв информацию от Крэнстона, Гримстер понимал, что уже дал Гаррисону маленький повод для торжества, а может, позволил даже сделать шажок вперед.

Крэнстон заметил:

– Не исключено, что мисс Стивенс в опасности за пределами дома. Ее могут попытаться захватить. Не стоит поставить охрану на ночь?

– Только если сэр Джон будет настаивать. Я хочу, чтобы ей было весело и уютно. Если она встревожится, то может замкнуться. Лично я сомневаюсь, что они на что-нибудь решатся. Им надо, чтобы мы сначала сделали для них всю тяжелую работу.

– Вы уверены?

– Знали бы вы Гаррисона, как знаю я, и вы были бы уверены. – Гримстер улыбнулся. – Я у него прохожу как потенциальный перебежчик. Он подождет. И люди, которые стоят за ним, тоже будут ждать.

– Джонни, не стоит про себя такое говорить.

– Да? Бросьте! – Гримстер рассмеялся, видя смущение майора. – Вас наверняка предупреждали. Это ведь не секрет. Сэр Джон сказал мне прямо в лицо. Я просил разрешения на брак, после долгих проволочек в конце концов его получил, а потом Вальда попала в катастрофу. Вот и все. Они думают, что у меня пунктик, что я считаю аварию подстроенной.

– Это смешно. Вы не можете так думать.

– Я говорю, что они думают, будто я думаю. Но даже сейчас я не надежен на сто процентов. Вы это знаете, они знают, и я знаю. И Гаррисон знает – поэтому и наседает на меня. Потенциальные предатели – редкий товар.

Крэнстон, сунув палец под повязку, помассировал глаз и недоверчиво вздохнул:

– Джонни, это немыслимо. Даже в Департаменте, где все порой так запутано, есть кодекс. Наш кодекс. И нет места ни таким вещам, ни таким мыслям. Каждый время от времени проходит аттестацию и проверку, но это нормально.

– Разумеется. Я только разъяснил вам ситуацию. Сейчас против моей фамилии стоит знак вопроса. Что ж, я не злюсь. У многих стоят знаки вопроса. Как вы сказали, это часть кодекса.

Гримстер поднялся в свою комнату, упал в кресло и закурил сигару. Немного полежал, закрыв глаза; на тело медленно наваливалась усталость. Хотел он только одного – пусть будет несчастный случай. Рука Бога. И больше ничья.

Через несколько мгновений Гримстер выпрямился и взял со столика полученный конверт. Он знал: то, что внутри, не подделка. Между ним и Гаррисоном все было по-честному. Любовь, ненависть и суровое братство – с того момента, как они познакомились в детстве. Почему? Потому что с рождения обладали и знали, что обладают, роковым изъяном, который должен был навсегда отвратить их от довольства, тихого принятия банальности и безропотного законопослушания.

В конверте обнаружились ксерокопии каких-то документов и напечатанная Гаррисоном записка: «Об этом она тебе когда-нибудь рассказывала? Вы бы составили прекрасную пару – в профессиональном смысле».

Одним документом было брачное свидетельство из Хельсинки, подтверждающее брак Вальды Тринберг и какого-то Полса Сборденсы, армейского офицера (Вальда рассказывала Гримстеру об этом браке). Второй документ – Гримстер немедленно узнал форму и стиль – оказался докладом агента американского ЦРУ, где подробно описывались военный суд, приговор и казнь Полса Сборденсы за предательство интересов Финляндии в пользу двух других стран – Швеции и России (все это оказалось новостью для Гримстера, но не произвело впечатления; он только мельком отметил ловкость человека, работавшего на двух хозяев). Еще в одном документе – от другого агента ЦРУ – содержался отчет о неудачной попытке завербовать жену Сборденсы – она вернулась в Швецию, на родину, и взяла прежние гражданство и фамилию. В отчете указывалось, что Вальда не признала фактов деятельности мужа и обстоятельств смерти. Она считала, что муж случайно погиб во время маневров (так она всегда говорила Гримстеру, но он был готов без всяких эмоций принять, что к моменту их встречи ей стала известна правда). В отчете заключалось, что в настоящий момент ее ценность не столь высока, чтобы оправдать интенсивные методы вербовки. Последним документом была ксерокопия письма шведского правительственного департамента руководителю шведского турбюро с рекомендацией использовать Вальду в лондонском отделении (где и встретил ее Гримстер) и кратким описанием фактов смерти ее мужа.

Гримстер сел к столу и написал сэру Джону записку, приложив документы – кроме письма Гаррисона – и объяснив, что по личным причинам не сообщил о них в своем рапорте майору Крэнстону. Конверт отправится в Лондон с ежеутренней отправкой. Гаррисону следовало понимать, что такое незначительное открытие о Вальде не повлияет на Гримстера. Вальда была несчастлива в браке. Она не подозревала о настоящей работе Гримстера. Для нее он оставался удачно устроившимся служащим министерства обороны.

В записке Гримстер не стал спрашивать, знали ли в Департаменте о Вальде и ее муже. Он не хотел нагружать сэра Джона своими личными проблемами. Это открыло бы его слабость и угрожало бы нынешнему положению, которое он намеревался занимать, пока не получит доказательства. А Гаррисон никогда не сможет предоставить ему доказательства, потому что имеет дело с материальными носителями – документами и копиями писем. Правда о смерти Вальды не зафиксирована нигде. Она хранится в мозгу сэра Джона и, возможно, еще двух человек; мозги так просто не вскроешь.

Бросив письмо в почтовый ящик, Гримстер встретил в холле Лили, провел ее в маленький бар при столовой и заказал выпивку – сухой мартини с фаршированной оливкой. Лили была в хорошем настроении. Она съездила в Барнстейпл и привела в порядок волосы; она чувствовала себя как дома, ей было хорошо с этими людьми. Гримстер, отпуская шуточки и веселясь с Лили, знал, что пора браться за нее всерьез. Медовый месяц окончен. Он профессионал, выполняет работу, и его гордость и собственные таланты перевешивают любые личные чувства и проблемы. Лили Стивенс – загадка, которую требуется решить. В определенном смысле она все еще принадлежит Гарри Диллингу. Нужно забрать ее себе. Гримстер взглянул на Лили – бокал мартини она держала, оттопырив пальчик. Гарри не хотел стирать претенциозность – всегда останется эта внутренняя ухмылка, налет садизма, вызванного ошибками, которые он сам не захотел удалять из своего творения. Внезапно Гримстер почувствовал, что Гарри любил странности ради них самих. Билли Э. Ждать в машине у вокзала. Лондонская квартира. Гарри фокусник. Если прятать что-то действительно важное, то не там, где принято прятать. Какая-то важная часть загадки, которую Гарри предложил Департаменту, наверняка укрыта внутри Лили, в этом манящем теле, за чуть тронутым косметикой лицом, в этом ленивом, спокойном и мечтательном мозгу.

Глава 6

На следующее утро Гримстер встал рано. Продолжало накрапывать. Надев дождевик, Гримстер прошел от машины по лесу и увидел, что Скальный пруд поднялся, залив кофейной водой луг на дальнем берегу. Теперь вброд устье пруда не перейдешь даже в болотных сапогах по грудь. Река вырывалась из пруда шумным водопадом, над ревом воды едва слышался перестук крупных булыжников и камней, сдвинутых силой потока. Гримстер двинулся через лес влево – эту часть реки называли «Докторская стремнина», здесь валом шел лосось, поднимаясь против течения. Если дождь сегодня прекратится, то завтра, когда река начнет спадать, очень стоит пойти на рыбалку.

Гримстер шел вверх по реке, зная, что сможет вернуться к машине кружной тропинкой, а не через лес. Мысли его текли сразу по двум направлениям. С одной стороны, он разрабатывал план утреннего нападения на Лили, оценивал ее слабые стороны, готовил силы к атаке, выбирая направление главного удара. А рядом плавно и свободно проплывали ленивые летние воспоминания и размышления… Гаррисон, стоящий на песке устья, мокрый и громадный на фоне укутанного дождем неба. Это правда – Гримстер чуть не упустил первую и самую крупную рыбу Гаррисона в Блэкуотере, потому что неуклюже обращался с острогой… пока не разучил быстрый и точный удар – в живот, под большой плавник. Когда добычу все-таки вытащили на берег, Гаррисон принялся издеваться, и дело кончилось потасовкой рядом с большущим лососем. Пока приставленный к ним парнишка молча наблюдал, оценивая шансы, Гримстер расквасил Гаррисону нос, а Гаррисон выбил ему зуб; впоследствии обоим пришлось врать, как партизанам, чтобы его мать не узнала правду. За их долгую дружбу им не раз доводилось драться. А сейчас, подумал Гримстер, они ввязались в последний бой – и впервые из-за женщины. Не из-за Лили – она не в счет, она объект. Из-за Вальды, которая не понравилась Гаррисону. Слишком холодная, спокойная и чистенькая, с точки зрения Гаррисона. «Чертов блондинистый айсберг. Она заморозит тебя до смерти, парень». Вальда была не такая, но так ее представляли и Гаррисон, и многие другие. Документы, переданные Гаррисоном, были частью продолжающегося сражения. Он хотел уничтожить Вальду, даже после ее смерти, уничтожить любую чистоту, остававшуюся в воспоминаниях о ней, хотел превратить ее смерть еще в одно оружие для атаки на Гримстера. Зачем он упорствовал? Хотел увидеть в Гримстере окончательный и полный отказ от всех обычных добродетелей, хотел, чтобы они оба умерли для благородства, для достоинства и милосердия – только ходили, говорили и действовали как живые? В прошлом Гримстера было такое, что сформировало и исказило его. И у Гаррисона было – хотя он только однажды чуть приоткрыл до сих пор неведомое Гримстеру темное семейное прошлое, назвав свою мать сучкой, а отца – спившейся тенью донжуана.

Гримстер пошел прочь от реки, вверх по мокрым тропинкам через поле, к машине… к Лили, подумалось ему, к текущим делам, а после Лили – это он знал точно – к тому моменту, когда придется принимать решение, с доказательствами причины смерти Вальды или без них. Гаррисон делал все, чтобы этот момент настал, раз уж он не мог ускорить его реальными доказательствами. А пока что – Лили. Подумав о ней, Гримстер внезапно понял, что он для Вальды был примерно тем же, кем Диллинг был для Лили. Он заглянул тогда в отделение шведского турбюро в Лондоне, чтобы уточнить какие-то мелочи по поводу паромных рейсов в Стокгольм. Она вышла из кабинета к стойке помочь ему и не успела заговорить, как он знал, что хочет ее, как не хотел ни одной женщины… Такого простого, сильного желания в нем прежде не бывало.

Дождь брызнул Гримстеру в лицо, и он на мгновение замер от редкого приступа ностальгии, вновь почувствовав то желание. Но, рассердившись на минутную слабость, он встряхнулся, отбросив воспоминание, и зашагал по огороженной тропинке; розовые лепестки, сбитые дождем и ветром с шиповника, лежали на траве, как мокрое конфетти; краем глаза Гримстер уловил хвост кролика, юркнувшего в заросли крапивы.

Лили тепло приветствовала его в своей комнате и подняла руки, чтобы похвалиться купленным в Барнстейпле лаком для ногтей.

– Нравится, Джонни?

Он кивнул и включил магнитофон.

Лили засмеялась.

– Глядите-ка. Мы сегодня такие серьезные? Плохо спали?

Гримстер подхватил:

– Да, я серьезный. Но не потому, что плохо спал. А из-за вас, Гарри и той пятницы двадцать седьмого февраля. Тут все неправильно, и, пока мы не разберемся, нам покоя не будет.

– Но я ведь рассказала все, что знаю.

– Порой человек что-то знает, не зная, что знает. Понимаете?

– Нет.

– Ну и ладно. Просто давайте начнем заново. – Гримстер, взяв Лили за руку, подвел ее к креслу. – Садитесь поудобнее. Я хочу, чтобы вы думали о той пятнице. Вспоминайте.

– Это было так давно…

– Вспоминайте. Расслабьтесь и думайте, и рассказывайте все, что вспомните про тот день. Все, что угодно, в любом порядке. Но если можно, постарайтесь начать с самого утра. – Гримстер улыбнулся ласковой, ободряющей профессиональной улыбкой.

– Постараюсь.

– А я буду иногда задавать странные вопросы.

Лили откинулась в кресле, закрыла глаза и начала:

– Ну, давайте посмотрим. Я встала примерно в половине восьмого, надела халат и спустилась, чтобы приготовить чай себе и Гарри…

Гримстер слушал, иногда подкидывая вопросы.

О том, что было в газетах в тот день, Лили сказать не могла. Да, она их смотрела, но не помнит, что там было. Зато о том, что они с Гарри ели, и о делах по дому она помнила прекрасно. Более того, некоторые маленькие подробности, которые она помнила, удивили Гримстера. Она помнила все вещи, которые упаковывала, готовясь к отъезду. На сей раз без тени смущения она рассказала, как днем они занимались любовью. Потом перешла к вечеру – Гримстер, который уточнил в газете телепрограмму, спросил, что они смотрели. Сначала Гарри смотрел телевизор один, пока Лили занималась обедом и уборкой, а потом она присоединилась к нему.

– Помните что-нибудь, что показывали по телевизору?

– Ох, Джонни, ничего себе вопросик.

– Попытайтесь. Например, вы говорили, что у вас были только Би-би-си-один и «Саутерн телевижн». На Би-би-си показывали комедию про монахов «О, брат!» с пяти до восьми. Помните?

Гримстер не пытался подловить. Этот сериал действительно показывали.

– Нет. Я посудой занималась… Погодите-ка… – Лили прикрыла глаза ладонями. – Да, вспомнила.

Она опустила руки и улыбнулась, довольная собой.

– Я помню, потому что мы немного поспорили. Гарри хотел смотреть в девять какой-то триллер по «Саутерн», а на Би-би-си в это время шла серия «Саги о Форсайтах», которую хотела посмотреть я, и он уступил. Зато потом мы смотрели танцевальное шоу, которое ему нравилось. Между прочим, Гарри хорошо танцевал.

И она вспомнила правильно. Танцевальное шоу шло за «Сагой о Форсайтах», а в девять «Саутерн» показывал триллер «Охота на людей». Но помнить об этом она не могла – просто потому, что в это время их не было дома.

Гримстер почувствовал, как растут сомнения.

Он поднялся и подошел к окну. Дождь стих, и умытое солнце заливало зеленые леса. Яркую линию над полем прочертила одинокая сойка.

Гримстер повернулся. Лили почувствовала его раздражение и спросила:

– Это бессмыслица, да? Если ваш человек сказал правду? – Она говорила тихим, словно испуганным голосом.