Венецианская птица. Королек. Секреты Рейнбердов (сборник) Каннинг Виктор

Глава 2

Служанка провела Гримстера в гостиную, и он ожидал миссис Хэрроуэй у большого окна, глядя на сад с китайскими розами и олеандрами, что спускался к шоссе, ведущему от Сен-Жан-де-Люз к испанской границе. За шоссе начиналось подножие невысоких бледных скал, а дальше был виден Атлантический океан – серый, с барашками от сильного ветра, который то и дело потрясал окно. Услышав шаги миссис Хэрроуэй, Гримстер повернулся.

Сильное и приятное лицо встретило хозяйку теплой улыбкой. Впрочем, миссис Хэрроуэй понимала, что улыбка ничего не значит, ведь прежде они не встречались. Видимо, это профессиональное – когда таким людям что-то нужно, все, что они говорят и делают, носит пробу достоверности. Чуть больше сорока, серо-стальные волосы коротко пострижены, костюм с иголочки, тщательно начищенные ботинки, голубая рубашка, синий галстук. Миссис Хэрроуэй уловила каждую деталь.

– Миссис Хэрроуэй? – сказал он неожиданно глубоким голосом, хотя и с легким провинциальным акцентом. – Я Джон Гримстер. Думаю, наши люди вам звонили?

– Звонили. Вы приехали забрать Лили.

Гримстер улыбнулся:

– Забрать? Ну, не совсем. Нам нужна ее помощь. Ей самой это выгодно.

Миссис Хэрроуэй твердо ответила:

– Честно говоря, когда вы говорите, будто кому-то выгодно вам помогать, значит, вам это гораздо выгоднее. Мой покойный муж занимался политикой. Я знаю, как работают мозги правительства. Чистые мозги – без тела, которое могло бы считаться с чувствами простых людей.

Гримстер кивнул, частично соглашаясь; и все же она не права: даже мозги действуют не на уровне простого человека.

Миссис Хэрроуэй – высокая и хорошо сохранившаяся – была бодра не по годам; она не боролась отчаянно с возрастом, а вела с ним планомерное сражение, опираясь на здравый смысл и деньги.

– Мы ждем от нее добровольного сотрудничества, – сказал он. – Утрачена очень важная работа профессора Диллинга. Мисс Стивенс единственная, кто может помочь нам найти пропажу. Кроме того, нужно прояснить вопрос имущества, которое она наследует. Полагаю, ей об этом уже известно?

– Известно, и она очень довольна. Ей еще никто не оставлял деньги. И не беспокойтесь по поводу сотрудничества. Жаль с ней расставаться, но все равно к этому шло. Я начинаю ее утомлять. Полгода – максимум, сколько может выдержать молодая женщина в компании старой.

– Старой?

В голосе Гримстера не было и тени фальшивой галантности.

– Мне почти семьдесят.

– А как вы с ней познакомились? – Он знал, что миссис Хэрроуэй в данную минуту решает – нравится он ей или нет. Когда-то, возможно через мужа, она сталкивалась с Департаментом вроде гримстерского, и встреча оставила не лучшие впечатления. Впрочем, лично его решение миссис Хэрроуэй не волновало. Как только он получил задание, большинство его личных чувств отправилось на хранение на привычный склад, где собиралась пыль, мебель и утварь.

– Столкнулись в гостинице во Флоренции. Подружились, и именно я сообщила ей о смерти Диллинга. У бедняжки кончались деньги. Два или три итальянца уже начали обращать на нее внимание. Так что я взяла девочку под свое крыло в качестве компаньонки. – Миссис Хэрроуэй помолчала и продолжила тем же тоном: – Диллинг был ее единственным мужчиной и, как я понимаю, действительно о ней заботился. Мне не хотелось, чтобы второй опыт Лили был связан с каким-нибудь миланским производителем, который будет любить пасту и кьянти больше, чем ее. Мы много путешествовали – не люблю долго оставаться на месте. Вы женаты, мистер Гримстер?

Резкий порыв ветра потряс окно, и Гримстер невольно вздрогнул, словно в комнату ворвался ветер.

– Нет, не женат, миссис Хэрроуэй. – Этот ответ предназначался собеседнице, а про себя он сказал «да» – окончательно и бесповоротно женат на прошлом, и эта холодная любовь не позволит другому человеческому существу его расшевелить.

Миссис Хэрроуэй подошла к двери и нажала кнопку на стене.

– Я просто хочу знать, что за ней присмотрят. В каких-то вопросах она глупенькая, в других – на удивление рассудительна. Диллинг пытался ее учить. И многому научил. Как вести себя и как разговаривать в компании, для которой он ее предназначал. Она немного овладела итальянским и французским, но ум у нее не блестящий. Читать что-нибудь, кроме журналов, ей скучно. Пока Лили уютно и за ней присматривают, она готова просто сидеть и грезить наяву. Что меня вполне устраивает. Интеллектуальных компаний мне с головой хватило с моим покойным мужем.

– Ей будет уютно, – сказал Гримстер, – и за ней присмотрят.

Она пришла в ответ на звонок и представилась Гримстеру. Высокая, очень симпатичная блондинка обладала довольно крупной фигурой, пока что не приносящей хлопот; лет через десять она забеспокоится, начнет соблюдать диету и отказываться от шоколада и кремовых десертов. Держалась Лили хорошо и явно гордилась фигурой. Для знакомства она не пожалела макияжа.

«Интересно, – подумал Гримстер, уже знающий немного о Диллинге, – одобрил бы профессор такой переизбыток?»

Под косметикой кожа на овальном лице была гладкой и загорелой. Красотка, женщина от и до – трудно было поверить, что она принадлежала одному Диллингу. Возможно, правда вскроется, когда начнется разговор. Но, взглянув однажды на такую женщину, ни один мужчина не успокоится. Каре-зеленые глаза, большие упругие губы – и целая череда выражений, сменившихся за несколько секунд на лице Лили, пока она приспосабливалась к Гримстеру и новым обстоятельствам. Во время разговора он с радостью отметил, что на лице постепенно проявилось приятное безразличие – Лили успокоилась. Расслабившись, она стала собой – безмятежной одалиской, ждущей, когда ей скажут, что делать дальше. Ее грудной голос, с не слишком нарочитым налетом аристократичности, был полон невинной чувственности. Она протянула для рукопожатия ладонь – мягкую, широкую и влажную.

Когда миссис Хэрроуэй оставила их, они сели, и Гримстер сказал:

– Мисс Стивенс, мы хотим, чтобы вы согласились помогать нам по своей доброй воле.

– Да, конечно. Что я должна делать?

– Ничего особенного. Сейчас нужно просто побеседовать с вами… о профессоре Диллинге.

– А в чем дело? – Вот она, проницательность, о которой говорила миссис Хэрроуэй.

– Объясню позже. Это не займет много времени, самое большее – месяц; вы будете жить в сельском домике, ни в чем не нуждаясь.

Лили закурила, чуть нахмурившись, и сказала:

– А правда, что Гарри все оставил мне? Это не вранье?

– Правда. Впрочем, это не слишком много. Мебель, личные вещи и около пяти тысяч фунтов.

– Для вас пять тысяч фунтов – не слишком много?

– Ну конечно, иметь их приятно.

Она засмеялась всем телом; плечи и грудь пришли в движение – естественное, которое словно выставило ее напоказ, хотя и вполне невинно. Смех замер вместе с резким движением головы.

– В этот сельский домик меня повезете вы?

– Нет, я довезу вас только до Парижа. Потом вас будет сопровождать другой человек, а я подъеду позже.

– Где это место?

– В Париже вам сообщат. Где-то в Англии.

– К чему такая секретность?

Гримстер улыбнулся:

– Правительственные структуры!.. Профессор Диллинг был очень важной персоной.

Лили согласно кивнула:

– Бедный Гарри… представить только: вот так рухнуть замертво, через несколько минут после того, как мы расстались, а я ни о чем не догадывалась. Не знаю, что бы я делала без миссис Хэрроуэй.

На лице Лили появилось серьезное выражение, словно она решала – не следует ли, просто из приличия, выдавить слезу. Потом она внезапно улыбнулась и добавила:

– Наверное, попала бы в затруднительное положение с каким-нибудь итальянским Ромео.

Может, и так, подумал Гримстер. И сейчас он расспрашивал бы ее на снятой на лето вилле в Портофино – или на острове Лидо, причем одышливый итальянский магнат гораздо меньше понимал бы в происходящем, чем миссис Хэрроуэй. Впрочем, так было бы даже лучше, подумал Гримстер. Легче иметь дело с мужчиной – безжалостно припугнуть и пригрозить неприятностями с местной квестурой.

– Как мне вас называть? – спросила Лили. – Все время мистер Гримстер?

– Меня зовут Джон. Если хотите, давайте Джон и Лили.

– Хорошо. Только пусть лучше Джонни. И вы на самом деле… как называют агентов тайной службы?

Он рассмеялся:

– Я работаю в Департаменте министерства обороны. Гражданский служащий. Мы просто хотим, чтобы вы помогли нам в некоем расследовании по поводу профессора Диллинга. Главное, не допустить огласки. Если встретите кого-нибудь знакомого, скажите только, что возвращаетесь в Англию, в сельскую местность – разобраться с вашим наследством.

На самом деле ничего ей не сболтнуть – Гримстер позаботится, чтобы знакомых она не встретила.

Как ни странно, Лили ответила:

– Честно говоря, Джонни, я вам не верю. У вас такой вид, будто вы храните страшные секреты. Когда мы с Гарри жили в деревне, один человек следил за нашим домом целую неделю, и Гарри сказал, что это секретная служба и чертова трата денег.

Гримстер покачал головой:

– Любой, кто хочет что-то узнать, – тайный агент. В мире их полно. Парни, которые катаются в фургонах, вынюхивая, есть ли у вас лицензия на кабельное телевидение. Инспекторы, которые подозревают, что вы бьете свою собаку или жену. – Гримстер улыбнулся и продолжил, выбирая слова, которые будут понятны и близки Лили: – Я служу обществу. Обычно с девяти до пяти, если не дадут особую работу вроде этой, а такую работу любому приятно получить. Несколько недель пожить в шикарном сельском доме с симпатичной девушкой и задавать ей всякие вопросы. И не думайте, что мы чего-то требуем даром. Возможно, мы найдем в наследстве профессора Диллинга нечто такое, о чем не знают юристы и что принесет вам деньги, много денег. Даже если не принесет, вам заплатят за беспокойство в дополнение к месяцу каникул. А потом сможете, если пожелаете, вернуться к миссис Хэрроуэй.

– Она милая и многому меня научила, пока мы путешествовали. Иногда со служащими отеля или официантами приходится обращаться строго. Ведите себя, словно вы – хозяин заведения. Это работает, если у вас есть деньги. И все же… у меня теперь пять тысяч, и не знаю, захочу ли вернуться. То есть не знаю, захочу ли я к ней вернуться. – Лили рассмеялась. – Гарри бы мне дал за это! Когда мы впервые познакомились, я не знала, что такое инверсия. И еще многого не знала… Бедный Гарри. Он был так терпелив и так любил меня, но к нему было так трудно пробиться.

Лили положила ногу на ногу, пригладила край юбки и, достав зажигалку и новую сигарету, продолжила с кокетливой ноткой:

– Мне кажется, и вы такой же. Терпеливый и любящий – если захотите, и тоже не пробиться к вам.

– Да вы уже сделали это, – ответил Гримстер.

Лили кивнула:

– Снова инверсия. Гарри говорил, что это ни черта не запрещено, если хочешь что-то подчеркнуть.

Гримстер улыбнулся, чувствуя, что Лили становится уютно с ним, что с ней не будет хлопот; под карамельным личиком и манящим телом скрывались характер и сила. Глядя на изящные, сладкие изгибы ног Лили, на купола полных грудей, Гримстер понимал, что несколько лет назад им завладела бы непритворная похоть. А сейчас он думал лишь о задании – проникнуть в ее мозг и память. Беспокойства Лили не вызывала, нужно только настроиться на ее волну и регистрировать получаемые сигналы. Терпение, любовь и закрытость. Все это есть – кроме любви, которая погибла навсегда, когда убили Вальду.

Он оставил Лили в Париже, в посольстве, и улетел в Лондон в одиночестве. То, что именно его посылали в Сен-Жан-де-Люз, чтобы довезти Лили до Парижа, немного удивило Гримстера. Он мог бы встретиться с девушкой в Хай-Грейндже. Возможно, сэр Джон по какой-то причине хотел сначала познакомить их, чтобы проверить еще что-то… Впрочем, не важно. Есть задание – выполняй, придерживаясь указаний. Зачем – не твое дело.

Стоило Гримстеру вернуться домой, как в гости явился Гаррисон – точно к первому вечернему виски. С Гаррисоном они познакомились еще мальчишками в Веллингтоне. Гаррисон жил в соседней спальне и не умел приготовить даже кружку какао, зато постоянно таскал с собой силки и рогатки, и даже запрещенное разборное духовое ружье – он вел нескончаемую войну с белками и кроликами, ставил на ночь удочки в озере у колледжа и однажды вытащил трехфунтового карпа, с одного боку покрытого плесенью. Теперь Гаррисон по-прежнему выслеживал и расставлял силки. Он и сам понимал, что однажды попадется, что никак не ослабляло его радостного влечения к обману и уверткам. Этот толстый, одышливый тип беззаботно подсмеивался над отдаленным будущим – были бы только деньги на текущем счету, женщина на ночь и участие в темных делишках, где требуется неслышная поступь и знание повадок всяческой дичи. Гаррисон не состоял ни в какой организации. Он был фрилансер, знал всех участников игры и с легкостью менял хозяев, храня верность только собственным телесным слабостям; смышленый дикарь, обозленный на общество, засадившее его в клетку. Сэр Джон знал о дружбе Гримстера с Гаррисоном и приказал продолжать отношения – ведь если Гаррисон надеялся что-то получить, то и от него можно было получить что-то.

Гаррисон налил себе виски.

– Давненько тебя не видел, Джонни.

– Страдал?

– Нет. Ты часто проверяешь комнату от «жучков»?

– Никогда. Все, что тут говорится, доступно миру.

Гаррисон захихикал, добавил еще виски и бережно опустил в кресло пухлую задницу. Потом кивнул, сделал глоток и произнес:

– Ты мог бы хорошо заработать, если бы согласился сотрудничать…

– Меня не интересуют деньги.

– А месть?

– Хочешь, чтобы я тебя вытолкал, продолжай в том же духе.

– Меня придется долго толкать, чтобы сдвинуть с места. На прошлом взвешивании – сто двенадцать килограммов. И я знаю тебя. Месть торчит в твоем мозгу, как опухоль.

– Изящно сказано. – Однажды Гаррисон погибнет в переулке; он сам это знал, но ему казалось, что это очень далеко, а пока он успеет заработать и потратить кучу денег и завалить кучу женщин.

– Когда-нибудь я выскажусь проще. Выложу все факты о смерти Вальды тебе на колени. И ты выйдешь на рынок. Ты захочешь их сделать. Ты вгрызешься в большую работу, вроде нынешней, а потом дашь деру, так набив карманы, что не хватит сил по трапу взобраться. Поверь, наемник Гаррисон в этом толк понимает… Есть комментарии?

– Нет.

Не для Гаррисона. Хотя ясно, что человек близок к истине, суть истины – доказательства. А получив доказательства – что весьма маловероятно, ведь Департаменту не привыкать прятать концы в воду, – что он станет делать? Свихнется от ярости? Встанет на сторону зла – возьмет меч и начнет буйное веселье? Бог знает. Не все можно предугадать.

Гаррисон, словно прочитав его мысли, сказал:

– В душе ты уверен, что именно они убили Вальду.

– Заткнись! – бросил Гримстер, не повышая голоса.

– Да с чего бы? С самого Веллингтона ты велишь мне заткнуться, а я никогда не слушался. Как хороший мальчик, ты попросил разрешения жениться. Они слишком много вложили в тебя, чтобы рисковать разговорами на подушке, – хотя если бы понимали тебя, как я, то знали бы, что никакого риска нет. И они… зачем отказывать напрямую? Это грубо. Они сказали: «Хорошо, назови дату» – и убрали Вальду за день…

– Ублюдок!

Гримстер вскочил с кресла и вцепился в толстую шею Гаррисона, давя все сильнее и настойчивее. Жирное лицо с прожилками медленно темнело, а Гаррисон сидел, не сопротивляясь, и терпел; на налитом кровью лице пробивалась пародия на улыбку. Гримстер взял себя в руки и медленно отошел.

– Спасибо, – прохрипел Гаррисон. – Я-то полагал, что ты швырнешь стакан, как в прошлый раз… Меня не проведешь, всегда распознаю актерство.

– Мы старые друзья, – кивнул Гримстер. – Можно позволить себе время от времени расслабиться.

– Так для того и нужны друзья! Ну и денег иногда занять. – Гаррисон допил виски и поднялся, чтобы налить себе еще. Интересно, почему единственный в мире человек, которого он когда-либо любил, понимал и которым восхищался, наехал на него, как не наезжал со дня смерти Вальды? Потому что любил его так, что хотел уничтожить? Психологическая чушь. Потому что он – Гримстер – кремень, укор вечному браконьеру, наемнику, подчищале?

Гаррисон одним глотком прикончил стакан и сказал, глядя на часы:

– Мне пора. Через час нужно оседлать маленькую вдовушку. Человеку моей комплекции нельзя пропускать упражнения. Если вдруг захочешь переметнуться и получить мешок рублей, юаней, песо, динаров, долларов или чего еще, звякни. Могу предъявить сколько угодно свидетельств тех, кто делал это и жил потом долго и счастливо. Спокойной ночи, Джонни.

Когда Гаррисон ушел, Гримстер потянулся к подлокотнику кресла и выключил встроенный магнитофон. Утром он, как положено, передаст кассету Коппельстоуну. Уже набралась солидная Гаррисониана. Пусть знают, что происходит. Если они невиновны, тогда доверие должно быть обоюдным; если нет, однажды он увидит или услышит что-то, и тогда…

Гримстер взял сигару, закурил и бесстрастно подумал: «Господи, когда все это началось?»

В тот день он начал задавать вопросы о своем считавшемся мертвым отце. В тот день в Веллингтоне, когда стало ясно, что мать больше не в состоянии платить взносы; она работала домохозяйкой у богатого фермера в Йоркшире, а до того – гувернанткой, кухаркой, горничной и домработницей, компаньонкой во множестве домов по всей стране. В последнее время он получил все нужные доказательства – тайком от нее; стол обыскан – ключи и замки его не останавливали, – праздные вопросы в течение месяцев и поиск противоречий, и наконец точно установленный факт: он незаконнорожденный. Господи Иисусе, чего она беспокоилась? Незаконнорожденный, так что? Но для нее это был величайший грех в жизни. Даже сейчас, когда они изредка встречались, ему порой хотелось обнять ее и сказать: «Забудь». Именно с этого началась карьера Гримстера, зародилась его страсть и любовь к раскрытию тайн и работе с человеком, чтобы ненавязчиво выведать правду. Первой тайной было его собственное происхождение. К шестнадцати годам он знал все, кроме имени отца; воображение и растущее понимание того, как устроен мир, помогли заполнить пробелы. Восемнадцатилетнюю горничную соблазнил сын хозяина дома. О ней и о ее ребенке позаботились: отец поддерживал его негласно через мать, из приступа вины или из гордости решил, что сыну следует учиться в Веллингтоне, научиться рыбачить, охотиться и скакать верхом, стать настоящим джентльменом, хоть и не по родословной. В двадцать один Гримстер обнаружил новые тайны, требующие разгадки, и проявил любовь к секретам и страсть к сложным головоломкам. От службы в армии он почти без суеты ускользнул в Департамент и через несколько месяцев признал его своей первой любовью. К неизвестному отцу он не испытывал никаких чувств, кроме полного понимания. Жалости к себе не ощущал. Этого чувства он не испытывал никогда, даже узнав за несколько недель до свадьбы о гибели Вальды. Он уничтожил все ее фотографии, все письма, все вещи, связанные с ней. Они не были нужны, чтобы жила память, а горе он заменил напряженным ожиданием момента истины, который даст ему возможность действовать. Мужчина приятный, но жесткий и безжалостный, Гримстер полностью владел собой, лишь изредка изображая какие-то чувства перед Гаррисоном – в интересах Департамента и ради своих целей, пришпоривая приятеля: пусть достанет доказательства, если сможет. Гримстер жил в ожидании дня, когда с полным правом даст волю жестокости и, не заботясь о последствиях, покончит с воздержанием ума и тела.

Самый опасный зверь – человек, который точно контролирует и совершенствует свою одержимость.

А сэр Джон Мэзерфилд знал об этом и в некоторой степени восхищался, поскольку причиной всему была одна из редких ошибок Департамента. Разумеется, никто из агентов Департамента не был нормальным. Нормальный человек не смог бы там работать. Сами требования Департамента выходили за рамки. Задачи были бесчеловечны, но оставались необходимыми, хотя это не признавалось открыто. Главная печаль сэра Джона – не ведомая никому – состояла в том, что блестящая военная карьера обособила его и выставила естественным главой Департамента, инспектором манежа, способным проявить жестокость и коварство к любому из подчиненных. Сейчас тигром на арене оказался Гримстер, к которому можно обернуться спиной лишь на краткое мгновение. И все же его работа затмевает остальных и ставит его в особое положение – до того дня, уже близкого, когда сэр Джон, чувствуя тайное растущее напряжение, не захочет покончить со всем и не расправится с тигром.

А пока под лучами августовского солнца, заливающего окна высоко над рекой и трогающего серебряные рамки фотографий жены и двоих сыновей на столе, сэр Джон, то и дело еле заметно улыбаясь, инструктировал Гримстера:

– Диллинг торговался с нами по поводу сделанного им в частном порядке изобретения. Подробности не важны для вашего задания. Физически это примерно двадцать листов с результатами исследований. Сам я полагаю, что все это может оказаться ерундой. Наша задача – обнаружить бумаги и выяснить, ценны они или нет. По собственной инициативе Диллинг спрятал бумаги за день до смерти. Пятница, двадцать седьмое февраля. Девушка, Лили Стивенс, скорее всего была в это время с ним. Точно известно, что она вернулась с ним в их дом в Беркшире в тот же день поздно вечером. Я не буду учить вас, как действовать, решайте сами. Жду от вас обычных ежедневных отчетов. Ничего сложного. Однако есть небольшое затруднение.

Гримстер наблюдал, как сэр Джон держит сигарету точно над центром пепельницы и аккуратно стряхивает пепел.

– То есть кто-то уже пытался добраться до нее?

Тонкий, изящный выпад тигра понравился сэру Джону, хотя он не показал этого.

– Да. Когда ее впервые засекли, наш человек в Париже спросил ее, чем она занималась за день до смерти Диллинга. Она ответила, что они с Диллингом провели весь день дома и никуда не выходили. Мы знаем, что это неправда. Что скажете?

Гримстер улыбнулся. Тайный язык был вполне ясен; никакого подтверждения его догадки, что кто-то уже говорил с ней, никакого извинения за то, что этот факт от него скрыли. Это нормально.

– Кто вел наблюдение? – Гримстер знал, что сэр Джон не назовет имени человека или людей.

– Мы поработали с ним. Он упустил их утром…

– И не доложил.

– Да. Но был на месте, когда они вернулись поздно вечером.

– Интересно.

– Возможно, нам следует присмотреться к мисс Стивенс. Разберитесь в их отношениях с Диллингом. Копните глубже. Она лжет. Я хочу знать – почему, и хочу знать правду об этом дне. А главное, мне нужны эти бумаги, даже если они окажутся бесполезными. Можете отправляться сегодня. Если что-то понадобится, скажите. Девушка в вашем полном распоряжении.

Сэр Джон встал и подошел к окну, взглянул на муравьиную возню людишек на набережной, на совсем крохотных чаек, рыщущих по грязи Южного берега. Стоя спиной к Гримстеру, он произнес:

– Коппельстоун сказал, что утром вы прислали еще кассету с Гаррисоном.

– Да. Он по-прежнему считает меня вероятным кандидатом на отступничество или предательство. Мне нравится Гаррисон, но временами он утомляет. Особенно когда приходится поддакивать его уверениям, что смерть Вальды не была случайна.

Сэр Джон повернулся и кивнул:

– Упорство. Только и нужно, что трещинка в камне, вода и мороз сделают остальное. Неплохой принцип… Если его неуклюжие попытки станут совсем невыносимыми, только скажите.

Гримстер засмеялся:

– Да пусть! Он был моим лучшим другом в Веллингтоне. Гаррисон вызывает у меня ностальгию. И потом, однажды он может нам пригодиться.

Глядя на сэра Джона у окна, Гримстер продолжил про себя: «Ты знаешь правду о Вальде. Ты понимаешь, что все между нами – просто пантомима с переодеваниями. Но однажды голая правда выплывет, и помоги тебе Господь, если Гаррисон прав; в этот день наши разговоры и действия будут быстрыми и жестокими».

Он встал.

– Я пойду. Ехать долго.

Сэр Джон сел за стол и чуть заметно улыбнулся:

– Хорошо, Джонни. Задание не самое захватывающее. Разберитесь, и мы найдем что-нибудь более достойное вас.

Гримстер подошел к двери. Сколько он работал на сэра Джона, все разговоры заканчивались одинаково: улыбка и обращение по имени. Не оборачиваясь, он молча вышел.

Глава 3

Хай-Грейндж располагался в Северном Девоне, примерно в двадцати милях от Барнстейпла и в нескольких милях к юго-востоку от деревушки Читлхэмхолт. Это был крепкий трехэтажный дом серого камня. Каждое окошко на фронтоне обрамлялось собственным балкончиком, а круглые колонны покрывал желто-зеленый лишайник, кормящийся туманом и дождями, которые приносили западные ветра. Снаружи дом выглядел мрачным, как тюрьма, внутри же был уютным, с большими удобными комнатами. Большая часть владений – двести акров полей и лесов – была окружена каменными стенами и высокими заборами; с запада земли ограничивал поросший лесом крутой обрыв, нависавший над рекой Тау в нескольких милях после впадения в нее реки Моул. Недалеко от реки стояла ферма – там жил управляющий поместьем. Земли принадлежали министерству обороны – это единственное, что знали местные жители, хотя в местных пабах, особенно поздними вечерами, можно было услышать массу хитроумных добавок к этой скудной информации. Изначально поместье приобрели для того, чтобы организовать Западное убежище и запасной командный пункт во время Второй мировой войны – благодаря глубоким и разветвленным подвалам (бронированным за большие деньги). Первоначальный замысел был давно позабыт, и Департамент сэра Джона забрал поместье себе для различных целей – таких, где менее всего нужна публичность. Значилось оно как центр реабилитации и подготовки, но в этом качестве использовалось редко, хотя на ферме оставалась небольшая конюшня скаковых лошадей, был теннисный корт и плавательный бассейн, а также право на рыбную ловлю на обоих берегах Тау, которая под лесистым обрывом образовывала излучину. Право на рыбалку предоставляли – недорого – высокопоставленным работникам министерства обороны и Департамента сэра Джона, хотя, приезжая на рыбалку, им приходилось останавливаться в местных гостиницах – на земли Хай-Грейндж доступа не было.

Гримстер любил тут бывать. Ему нравился контраст между мрачным экстерьером и уютным интерьером. Нравились покатые склоны окруженных каменной стеной полей и тихий, траурный мрак ельников и дубрав; и – благодаря положению дома на возвышенности – необъятная ширь неба, особенно когда сильный ветер разрывал и уносил бегущие с моря тучи. Хотя почти всю юность, не считая учебы в Веллингтоне, Гримстер провел в Йоркшире, он чувствовал себя как дома в Хай-Грейндже, напоминавшем сельские места, в которых приходилось служить матери.

Гримстер появился за час до обеда. Его встретили Коппельстоун и управляющий Хай-Грейнджа, майор инженерных войск Крэнстон, сын священника, давно вышедший в отставку и потерявший левый глаз пятнадцать лет назад – впрочем, не на доблестной военной службе, а от ловко направленного камня на базаре в североафриканском селении, где выполнял задание сэра Джона; отсюда и утешительная синекура. Гримстеру нравился Крэнстон, маленький, круглый, крепкий орешек. С короткой прической и черной повязкой на глазу, он напоминал генерала Моше Даяна. Его секретарша, Анджела Пилч, вдова полковника, жила в квартирке в Хай-Грейндже, и с этой спокойной рассудительной женщиной Крэнстон через ночь спал – о чем все знали. Одержимый страстью к стрелковому оружию, майор написал книгу по вооружению пехоты в Гражданской войне в Америке. Он громко и раскатисто хохотал, охотился с собаками, не пил, к физическим упражнениям относился почти как к религии и, хотя питал слабость к животным и учредил за теннисным кортом кладбище для усопших питомцев, бесстрастно перерезал бы Гримстеру горло, прикажи ему сэр Джон. Крэнстон сжал Гримстеру руку, словно вознамерился переломать все пальцы, и сказал:

– Река чертовски низкая, и хорошей рыбалки не получится, но не сомневаюсь, что с мисс Стивенс вы проведете время не менее занимательно.

– Куда вы ее поместили? – спросил Гримстер.

Коппельстоун подмигнул:

– В специальный номер.

Гримстер не оживился.

– По указанию сэра Джона?

– Нет, – ответил Крэнстон.

– Тогда под каким-нибудь предлогом завтра ее переселите.

Специальный номер на первом этаже был набит «жучками», и изображение всех комнат, включая ванную, выводилось в сеть внутреннего телевидения.

Крэнстон пожал плечами:

– Девочка ваша, Джонни. Как скажете.

Поднимаясь с Коппельстоуном к своей комнате, Гримстер спросил:

– Как она держится?

– Как сиротка на детском празднике. Покорми ее, развлеки, будь добр – и она устроится где угодно, хоть в юрте из верблюжьей кожи в татарской степи. Великолепная девушка, в наивной простоте, как в доспехах. Что касается дела, лично я уверен, что она доставит нам хлопот.

– Почему вы так думаете?

– Она вся прямо рвется сотрудничать. Подозрительно.

– Может, просто доверчивая.

Коппельстоун покачал головой:

– В наше время таких наивных не бывает.

Гримстер зашел в спальню своего номера и поставил чемодан. Коппельстоун наблюдал за ним, стоя в дверях. За окном сияло вечернее августовское солнце; две сороки кружили над лугами. «Одна – на печаль, две на радость», – подумал Гримстер.

– Вещи Диллинга привезли?

– Всё в кладовке на верхнем этаже. Есть подробное описание – вплоть до серебряного портсигара с шестью мятыми сигаретами, оно на вашем столе.

– Производитель? – Гримстер повернулся с улыбкой. Это была их старая игра – в детали.

– «Пикадилли, Номер Один». Впрочем, сколько я его видел, Диллинг никогда не курил. Я не пустил девушку рыться в вещах. Она спрашивала – я сказал, что все опечатано до вашего приезда.

– Ей нужно что-то конкретно?

Они перешли в гостиную, и Коппельстоун машинально направился к буфету и подносу с виски. Крэнстон тщательно следил, чтобы в комнатах было все необходимое.

– Нет – и не удивилась, что все вещи здесь. Или она идиотка, или вообще не интересуется ничем, кроме себя.

Приняв протянутый стакан виски, Гримстер сказал:

– Она не идиотка. Что было у Диллинга такого, что хочет заполучить сэр Джон? Что-то военное, политическое, научное? Способ превращать металлы в золото?

Коппельстоун улыбнулся и попробовал виски, ощущая, как внутренности наполняются уютом и силой.

– Он наконец преодолел языковой барьер между человеком и дельфинами и нашел способ тренировать их находить подлодки. А может, тюленей. Диллинг не распространялся.

– Для человека, который пьет от шести до полуночи, вы ненадежное хранилище государственных тайн. Вы можете поделиться ими со старым приятелем.

Коппельстоун снова наполнил стакан.

– У вас Лили Стивенс. Я свои тайны храню. Лучше бы повернулось иначе.

– Что по вскрытию Диллинга? Это точно приступ?

– Никаких сомнений. Эскью терпеть не может признавать смерть от естественных причин, но с Диллингом деваться было некуда. Машинка перестала тикать. Завод кончился.

Гримстер закурил сигару.

– К завтрашнему вечеру мне нужны «Таймс» и «Дейли телеграф» за пятницу, двадцать седьмое февраля.

– Зачем?

– Ведь этот день, похоже, куда-то выпал, так?

– Сделаю. – На мгновение Коппельстоун заговорил официальным, траурным тоном. – Я возвращаюсь сегодня вечером. Газеты пришлю завтра.