Упрямый Галилей Дмитриев Игорь

ДЕЛО МОРАНДИ

Пребывание Галилея в Риме было омрачено также тем, что в день его беседы с папой в «Avvisi di Roma» появилось следующее объявление некоего Антонио Баделли679:

Галилео, известный математик и астролог (sic! – И.Д.), находится здесь с целью опубликовать книгу, в которой он нападает на многие мнения, поддерживаемые иезуитами (источником подобной информации, скорее всего, был отец Риккарди. – И.Д.). Ожидается, что он скажет, что донна Анна680 родит сына, что в Италии в конце июня настанет мир и что вскоре после этого Таддео и папа умрут. Последнее [предсказание] было подтверждено неаполитанцем Баттистелло Карачоло, отцом Кампанеллой и многими статьями (discorsi in scrito), в которых выборы нового понтифика обсуждаются так, как будто Святой престол уже свободен681.

Это была отнюдь не безобидная сплетня. Галилея втягивали в опасную игру. Происпанская партия в курии еще в 1627 году, накануне грядущего солнечного затмения, начала распускать слухи о неминуемой кончине Урбана VIII, поскольку затмения, по мнению астрологов, предвещали среди прочих неприятностей также смерть важных особ. Противники понтифика хорошо знали, с каким вниманием тот относился к астрологическим предсказаниям и даже использовал их в политических целях (например, для психологического давления на своих оппонентов682). И хотя сам он верил в свои и своих родственников благоприятные гороскопы683, однако в сложившейся ситуации Урбан с тревогой ждал затмений 1628 года (лунного – в январе и солнечного – в декабре), а также солнечного затмения в июне 1630 года684. Особенно его тревожили солнечные затмения, ибо Солнце в гороскопах представителей рода Барберини играло важную роль685. Вот тут-то понтифик и вспомнил про такое светило европейской астрологии, как фра Томмазо Кампанелла [рис. 2.6], который с 1599 года томился в неаполитанском донжоне. В мае 1626 года вице-король Антонио Альварес де Толедо герцог Альба освободил его, но два месяца спустя Кампанелла по приказу Антонио Барберини, младшего брата Урбана VIII, был доставлен в Рим в качестве узника инквизиции и помещен в форт Сант-Анджело686.

Призванный в папский дворец в Кастель-Гандольфо687 Кампанелла, используя методы снискания благосклонности звезд и отвращения их вредного влияния, разработанные Марсилио Фичино, не мешкая, провел в 1628 году сеанс натуральной магии688, описанный им в кратком трактате «De siderali fato vitando (О том, как избежать судьбы, предсказанной звездами)»689, чем успокоил на некоторое время мнительного и суеверного понтифика. Впрочем, такая практика грозила сильно повредить репутации Урбана, которого могли обвинить в симпатиях к оккультизму и магии690.

Однако в мае 1630 года Урбан, едва утешенный сеансами Кампанеллы, столкнулся с новой напастью. Откуда-то появился еще один гороскоп, предсказывавший смерть папы летом 1630 года. Слухи об этом гороскопе быстро распространились по Италии и за ее пределами. Пророчество воспринималось как реальный факт. На итальянское побережье высадились испанские кардиналы и направили стопы в Рим. Там они слонялись по городу в ожидании конклава (опаздывать было нельзя, ибо для противостоящих групп в курии дорог был каждый голос и, кроме того, надо было убедить колеблющихся «сделать правильный выбор»). Кардиналы-немцы решили не уступать испанским коллегам и готовились отправиться в нелегкий путь через Альпы с той же целью – поспеть к конклаву. Поговаривали, что, согласно гороскопу (западная конъюнкция всех семи планет в Скорпионе), новым папой станет Никколо Ридольфи, доминиканец из римского монастыря Санта-Мария-сопра-Минерва, бывший управляющий Апостольским дворцом (1622 – 1629), который в то время даже не был кардиналом691, но надеялся, что император поможет ему получить красную шапку, а может, и тиару.

Рис. 2.6. Томмазо Кампанелла. Гравюра

неизв. мастера. Ок. 1603

Урбана VIII страшили не только и даже не столько мрачные предсказания астрологов сами по себе, сколько политические последствия этих прогнозов – папа терял рычаги управления, поскольку многие смотрели на него как на покойника.

Однако в 1630 году, правда, не летом, а в феврале, вместо Урбана скончался его брат Карло692. Предсказание не сбылось, но неприятный осадок остался.

Вскоре выяснилось, что автором зловредного гороскопа был не кто иной, как аббат римского монастыря Санта-Прасседе Орацио Моранди, один из авторитетнейших астрологов Европы693, которого некоторые историки объявили чуть ли ни ближайшим другом Галилея, хотя, скорее всего, они были просто давно знакомы. Моранди – возможно, по политическим соображениям – не только составил гороскоп Урбана VIII, но и позаботился о том, чтобы его предсказание скорой смерти понтифика получило как можно более широкое распространение. И хотя он принял все меры предосторожности (гороскоп был анонимный, с указанием, будто он составлен в Лионе, то есть в городе, где в свое время жил М. Нострадамус и где он в 1555 году опубликовал свои знаменитые Центурии), однако мир не без добрых людей и авторство пророчества вскоре раскрылось. Скорее всего, на Моранди донес Кампанелла, хотя прямых доказательств тому нет, но есть косвенные свидетельства, подтверждающие эту версию.

Не то чтобы фра Томмазо завидовал или имел какие личные претензии к астрологу-конкуренту, но так сложились обстоятельства. Еще в 1625 году Кампанелла договорился с лионскими типографами братьями Прост о публикации его пространного сочинения по астрологии («Astrologicorum») в шести книгах. Но к 1629 году так ничего и не было напечатано. Более того, в Риме каким-то образом узнали о намерениях Кампанеллы и, что хуже всего, в курию попали рукописные копии как «Astrologicorum», так и упомянутого выше опуса «De siderali fato vitando». Тогда Николло Риккарди и Николло Ридольфи, желая поссорить Урбана VIII с не вызывающим доверия доминиканцем, проповедовавшим весьма сомнительные идеи, но которого, по некоторым сведениям, верховный понтифик собирался назначить консультантом в Священную канцелярию694, тайно договорились с римским печатником Андреа Броджотто695, который в то время был «stampatore della Camera Apostolica», то есть официальным типографом Ватикана, о выпуске «пиратского» издания астрологических текстов Кампанеллы, якобы опубликованных в Лионе у братьев Прост696. Публикация «De siderali fato vitando» поставила Урбана VIII, крайне чувствительного ко всему, что касалось его имиджа, в весьма неловкое положение. Мало того, в начале мая 1630 года в римских новостях сообщалось, что Святейший «покинул Кастель-Гандольфо, обрызгав себя благовониями и сделав все, что предписывалось» в книге Кампанеллы697. Фра Томмазо был в ярости. Он решил, что все это происки завистников. Но кто эти злопыхатели и откуда у них появились тексты его рукописей?

В Италии того времени было только одно место, где можно было ознакомиться с сочинениями подобного рода, – это римский монастырь Санта-Прасседе (Santa Prassede) [рис. 2.7], что напротив знаменитой церкви Санта-Мария-Маджоре. Отец Орацио был человеком довольно общительным, с большими связями в среде светской и клерикальной аристократии. Он собирал самую разнообразную литературу и особенно книги и рукописи, касавшиеся астрологии и политики, часто перекупая их у типографов до издания или приобретая на черном книжном рынке. В его собрании книг и рукописей труды Эразма, Макиавелли, Паоло Сарпи, Раймонда Луллия, Арнольда из Виллановы, Парацельса, Кунрада стояли бок о бок с сочинениями Кеплера и Галилея. Его библиотекой, содержавшей много запрещенных, а потому редких книг, пользовались многие интеллектуалы, в частности Джан Лоренцо Бернини и Кассиано даль Поццо, а также высшее духовенство, включая кардиналов – членов Конгрегации Индекса запрещенных книг. В монастыре действительно имелась рукопись «Astrologicorum», о чем, в частности, свидетельствует запись в регистрационной книге монастырской библиотеки, согласно которой 7 июля 1630 года некий Стефано Сенарега взял этот фолиант для прочтения698.

Рис. 2.7. Рим. Базилика Santa Prassede. Фото И.С. Дмитриева

Кампанелла, понимая, что благожелательное отношение к нему Урбана VIII не может длиться долго, решил открыть понтифику глаза на то, чем занимаются в Санта-Прасседе. В начале июня 1630 года в беседе со Святейшим он как бы между прочим сказал о подозрительной и, возможно, крайне опасной деятельности монахов этого монастыря699. Урбан не стал расспрашивать о подробностях, но семена подозрения пали на хорошую почву. Возможно, его святейшество вспомнил, что ему уже приходилось слышать нечто подобное о Моранди и людях его круга. Позднее Урбан VIII признался, что более всего его гнев вызвало то, что о происходящем в Санта-Прасседе он узнал (если не считать лапидарного сообщения Кампанеллы) не от своих подчиненных, не от многочисленных информаторов, шнырявших по Риму, а из письма кардинала Ришелье, который сообщал, что слухи о деятельности аббата Моранди и его монахов ходят по всей Европе700. Так почему же он, верховный понтифик, узнает об этом последним?!

Вскоре после беседы с Кампанеллой701 Урбан отправляется в Кастель-Гандольфо, и уже в июне 1630 года там была составлена пространная булла, направленная против астрологов и опубликованная 1 апреля 1631 года под названием (по первому слову текста) «Inscrutabilis»702.

Неисповедимое (inscrutabilis) решение Всевышнего, – писал Урбан, – не позволяет слабому человеческому уму, заключенному в темницу плоти, с нечестивым любопытством претендовать на познание тайн, сокрытых в Божественном уме». А потому Сикст V703 мудро запретил занятия юдициарной астрологией704, а также распространение и хранение посвященных ей книг и рукописей. И особо этот запрет касался тех, кто «осмеливался высказывать суждения о благоденствии правителей и государств705.

Святейший требовал установления особого надзора за предсказаниями, касавшимися жизни папы и его родственников вплоть до третьего колена706. В качестве наказания за подобные занятия, которые квалифицировались им как lse majest707, предусматривалось не только отлучение от церкви, но и смертная казнь с конфискацией имущества. (По Риму ходили слухи, будто составителем буллы был Кампанелла, который якобы хотел таким способом устранить конкурентов708. Вряд ли это так. Фра Томмазо был потрясен жесткостью мер против астрологов и пытался под видом одобрения булл Сикста V и Урбана VIII защитить астрологическую практику709.)

Реакция Урбана VIII была вполне предсказуемой. Большинство правителей со времен Древнего Рима, как бы они ни относились к астрологии, запрещали под угрозой репрессий делать и тем более распространять предсказания, касавшиеся их персон. Поэтому Моранди, занявшись, так сказать, политической астрологией, включился в весьма опасную игру. 13 июля 1630 года Урбан распорядился немедленно арестовать аббата, а также его сообщников и начать следствие. Выяснилось, что в монастыре многие монахи занимались составлением гороскопов и так или иначе были вовлечены в политические интриги. Были обнаружены гороскопы практически всех кардиналов и прелатов (своеобразная астрологическая база данных по римской курии). В итоге Моранди было предъявлено обвинение в занятиях астрологией, распространении запрещенных книг и участии в политических интригах, направленных против законных властей – духовных и светских. Но до суда дело не дошло, поскольку подследственный внезапно умер в тюрьме 7 ноября710 1630 года, причем в заключении врача было особо подчеркнуто – «не отравлен».

29 марта 1631 года Б. Кастелли сообщил Галилею, что Р. Висконти и Г. Герарди – оба входили в круг близких знакомых Моранди – были выдворены из Рима «скорее из ненависти [Урбана VIII] к юдициарной астрологии (astrologia giudiziaria), чем по причине каких-то особых обвинений в их адрес»711.

Кампанелле же пришлось незамедлительно написать «Apologetico»712, в котором он уверял, что оккультная практика, описанная в «De siderali fato vitando», – вовсе не суеверие, но имеет естественный характер, то есть основана на использовании естественных сил и явлений.

Сообщение в «Avvisi» встревожило Галилея, который время от времени занимался составлением гороскопов713 и не далее как 26 мая 1630 года был на обеде в доме Р. Висконти, где присутствовал и Моранди714. Более того, в 2800-страничном деле Моранди фигурировали несколько писем аббата тосканскому ученому, из которых следовало, сколь высоко первый оценивал труды и мнения Галилео. Так, 6 июля 1613 года Моранди послал Галилею полученное из Парижа письмо Франческо Сицци, в котором тот высказывал сожаление о том, что в свое время выступил с критикой галилеевских астрономических открытий. Из письма Стеллути Моранди (начало марта 1626 года) следовало, что последний столкнулся с трудностями в пересылке Галилею экземпляра трактата Кеплера «Tychonis Hyperaspistes»715 (книга была нужна тосканцу позарез, потому как ему не терпелось узнать, что же Кеплер написал о нем, Галилее, в приложении к своему труду)716.

Поэтому в конце мая или в начале июня 1630 года, встретившись с Микеланджело Буонароти Младшим717, Галилей попросил того заверить кардинала Франческо Барберини в своей полной непричастности к описанным событиям. 3 июня 1630 года Буонаротти сообщил Галилею, что как только он завел с Франческо Барберини разговор на эту тему, тот его прервал и заявил, что не верит ни одному слову, напечатанному в «Avvisi», и добавил: у Галилея «нет лучших друзей, чем папа и он [Ф. Барберини]»718. Урбан и его племянник трезво оценивали ситуацию, и при всей своей мнительности папа понимал, что к этой астрологической истории Галилей отношения не имеет. Однако нельзя забывать, что в то время астрономия и астрология воспринимались, по выражению Томмазо Гарцони, «как сестры, заключенные в тесных объятиях»719, и на Галилея многие, в том числе и в римской курии, смотрели не как на ученого или натурфилософа, а скорее как на звездочета (или, как выразился Дулей, как на Renaissance magician720). Поэтому многие не без оснований опасались, что папская булла 1631 года нанесет серьезный ущерб развитию астрономии в Италии, а возможно, и в христианском мире в целом. Так, Альберто дель Вивайо, флорентийский музыкант и астролог, писал Моранди о том, что антиастрологическая булла Урбана VIII поставит всех, кто занимается наблюдением небесных тел, в тяжелое положение и приведет к ослаблению интереса людей к небесным явлениям. «Я полагаю, – писал флорентиец, – что мало кого волнуют Марс или Юпитер сами по себе, пока знание об их движениях не становятся частью предсказаний»721. Однако оценка ситуации Дулеем, по мнению которого «дело Моранди с неизбежностью вело к процессу над Галилеем»722, представляется мне несколько преувеличенной.

ПАДРЕ МОСТРО

Теперь о главной цели поездки Галилея в Рим – получении цензурного рзрешения для издания «Dialogo». Рукопись книги была передана Галилеем лично Риккарди, который, в свою очередь, отдал ее своему помощнику доминиканцу Р. Висконти, питавшему, как уже было сказано, интерес не только к астрономии, но и (главным образом) к оккультизму.

Галилей отправляет во Флоренцию самые оптимистические послания. О его настрое свидетельствует, в частности, письмо камергера великого герцога Тосканы графа Орсо (Артуро) д’Эльчи. «Меня обрадовало, – писал д’Эльчи Галилею 3 июня 1630 года, – что, как вы выяснили, помощник (il compagno) управляющего Апостольским дворцом [Висконти] считает ваше учение (то есть теорию морских приливов и отливов. – И.Д.) истинным и что он даже надеется убедить папу в том, что нет причин быть неудовлетворенным вашим доказательством (per rimuoverlo dala noia сhe d a S. B.^ne la dimostrazione) того, что приливы обусловлены движением Земли»723. Иными словами, Галилей надеялся, что сила его доводов в пользу движения Земли окажется столь велика, что Урбану VIII придется признать правильность учения Коперника. Тосканскому же двору Галилей сообщал (и, возможно, сам тому верил), что кое-каких успехов он уже добился.

Но результата цензуры пришлось ждать почти полтора месяца. Наконец, в воскресенье 16 июня 1630 года Галилей получает следующее известие от Висконти:

Отец управляющий [Риккарди] целует Ваши руки и говорит, что книга ему понравилась и что завтра утром он поговорит с папой о фронтисписе (возможно, речь шла не только о гравюре на левой стороне разворота титульного листа, на которой были изображены Аристотель, Птолемей и Коперник, но и о предисловии. – И.Д.). Что касается остального, то после исправления некоторых мелочей, подобных тем, что мы уже исправили вместе, он передаст вам книгу724.

В этой записке обращает на себя внимание фраза: «после исправления некоторых мелочей, подобных тем, что мы уже исправили вместе». Галилей явно понравился Висконти. Последний попал под обаяние личности и изобретательной риторики тосканца725. Они совместно изменили несколько фрагментов «Dialogo», после чего рукопись была передана Риккарди. Тот остался доволен внесенными исправлениями, хотя со своей стороны добавил еще кое-какую правку. Теперь оставалось обсудить с Урбаном VIII фронтиспис. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше, и когда Галилей 26 июня 1630 года покидал Рим, он был исполнен самых радужных надежд.

Позднее, описывая Андреа Чьоли, госсекретарю (первому министру) Великого герцогства тосканского, свою поездку в Рим (письмо от 7 марта 1631 года), Галилей упомянул, что рукопись «Dialogo» после внесения в нее соответствующих исправлений была ему возвращена, подписанная Риккарди и разрешенная им к печати («mi rese il libro sottoscritto e licenziato di suo (то есть Риккарди. – И.Д.) pugno»)726. Отец Мостро, отчасти доверившись мнению Висконти, отчасти испытывая известное давление со стороны Филиппо Никколини и Карло де,Медичи, которое, напоминаю, «организовал» сам Галилей, решился – правда, не без колебаний – дать сочинению тосканского ученого свой Imprimatur. Некоторые историки полагают, что Риккарди в июне 1630 года дал только предварительный Imprimatur, чтобы Галилей мог начать переговоры с печатниками, а потом, испугавшись, как бы чего не вышло, стал тянуть с окончательным разрешением727. Но сам Галилей в указанном выше письме Чьоли излагает дело несколько иначе:

…после двух месяцев, проведенных в Риме, я вернулся во Флоренцию, надеясь, составив указатель, посвящение и еще кое-что, тотчас же отослать книгу достославному и высокопревосходительному синьору князю Чези, главе Accademia dei Lincei, который взял на себя заботу о печатании этой книги, как он это делал со всеми принадлежавшими мне и другим академикам произведениями»728.

Таким образом, по версии Галилея получается, что он получил «полноценный» Imprimatur и все его дальнейшие заботы касались только составления указателя, посвящения, мелкой правки и отправки рукописи князю Чези, но никак не Риккарди. И только когда целый ряд обстоятельств, о которых пойдет речь далее, сорвали эти планы и Галилей решил печатать книгу во Флоренции, а не в Риме, Риккарди поднял вопрос о повторной цензуре всей рукописи.

По версии А.Э. Штекли,

Галилей привез с собой в Рим единственный рукописный экземпляр своего «Диалога». Как бы ни проходила утренняя аудиенция [у понтифика], мы не знаем о ней вообще ничего729. Факт остается фактом: Урбан не пожелал оставлять у себя рукопись. Она вернулась к управляющему Апостольским дворцом. Галилей стремился всеми правдами и неправдами заполучить ее обратно. В этом был свой резон: чем дольше «Диалог» будет пребывать в руках римских клириков, тем более невероятной станет возможность его публикации в Вечном городе. Мало того, что необходимо вернуть рукопись, надо вдобавок добыть, хотя бы предварительное и ограниченное рядом условий, разрешение ее печатать. К счастью, вокруг Галилея было множество преданных единомышленников, готовых прийти на помощь. Среди них были и те, кто ради торжества дела Учителя самозабвенно не страшился пренебречь собственной карьерой730.

Привыкший к неуравновешенности своего владыки, верховный цензор (то есть Риккарди. – И.Д.) не увидел ничего экстраординарного в том, что Чамполи, секретарь Урбана, объявил ему волю папы: «Диалог» надлежит одобрить и рукопись вернуть автору. Мостро начертал полагающуюся формулу: «Печатать дозволяется», указав, что будущую книгу необходимо дополнить, как известно автору, требуемыми вступлением и заключением…731.

А.Э. Штекли опирается на фрагмент из рукописных заметок Джанфранческо Буонамичи «Narrativa sopra la spiegazione del sistema del Copernico, fatto del Mattematico Galileo»732, составленных в июле 1633 года, то есть сразу по окончании процесса над Галилеем733. Согласно Буонамичи, в ходе следствия по «делу Галилея» (1633) отец Мостро заявил на допросе в инквизиции, что «он получил распоряжение одобрить эту книгу [«Dialogo»] от самого его святейшества. Но поскольку папа отрицал это, все более раздражаясь, отец Мостро сказал, что распоряжение было ему передано Чамполи от имени его святейшества». Папа ответил, что не верит этому. Тогда отец Мостро предъявил записку Чамполи, где было сказано, что его святейшество приказал одобрить книгу и что записка эта была составлена в присутствии папы734. По мнению Бьяджоли, свидетельство Буонамичи следует воспринимать cum grano salis, во-первых, потому, что Урбан VIII обсуждал вопросы, связанные с публикацией «Dialogo», непосредственно с Риккарди, и Чамполи вряд ли стал бы столь нелепым образом обманывать папу, и, во-вторых, если бы у Риккарди действительно была такая записка, он предъявил бы ее не в апреле 1633, а по крайней мере летом 1632 года, когда Урбан VIII, ознакомившись с недавно вышедшей книгой Галилея, изволил сильно прогневаться735. Доводы Бьяджоли заслуживают внимания, но все же не кажутся мне вполне убедительными.

Во-первых, свидетельство Буонамичи подкрепляется (по крайней мере, отчасти) письмом Никколини Чьоли, в котором тосканский посол описывает свою беседу с Урбаном, состоявшуюся 4 сентября 1632 года:

Все еще пребывая в гневе, святейший отец сказал, что был обманут Галилеем и Чамполи. Чамполи, в частности, осмелился сказат ему (Урбану. – И.Д.), что Галилей готов был сделать все, что требовал его святейшество, и что все [с публикацией книги Галилея] обстоит прекрасно…736.

Риккарди же, по словам Святейшего, «видимо, и сам был обманут: с помощью красивых слов у него вырвали письменное разрешение…»737.

Во-вторых, летом 1632 года отношения Урбана и Чамполи хотя и охладились, но оба они до поры до времени предпочитали не выносить сор из избы, и только 23 октября 1632 года последовало распоряжение папы о назначении бывшего секретаря в провинцию738. Поэтому у осторожного Риккарди были все основания не торопиться с предъявлением biglietto del Ciampoli. Кто знает, как все повернется, с Чамполи Урбан был знаком давно и между ними всякое бывало – сегодня поссорились, завтра помирятся, нрав у понтифика переменчивый.

И, наконец, в-третьих, главная ответственность за публикацию «Dialogo» лежала, конечно, на Риккарди, который, однако, несмотря на гнев Святейшего, не лишился сразу своей должности739 и в итоге, можно сказать, счастливо отделался. Такое могло случиться (если принять во внимание крутой нрав верховного понтифика) лишь при условии, что у отца Мостро были веские оправдания. Ссылки на давление со стороны великого герцога, на уловки Галилея и т.п. вряд ли были бы приняты во внимание, а вот записка Чамполи в корне меняла ситуацию. Риккарди из обвиняемого превращался (вместе с Урбаном) в жертву интриг папского segretario de’brevi.

Мне представляется, что донесения Никколини, свидетельство Буонамичи и другие дошедшие до нас документы740 говорят о том, что Урбан не желал вникать во все детали вопроса о выдаче разрешения на публикацию «Dialogo» – у него в то время были заботы поважнее – и поручил Чамполи стать посредником между Галилеем и Padre Mostro. Чамполи же – как был убежден Урбан, умышленно, желая публикацией книги Галилея скомпрометировать папу, – доложил Святейшему, что с рукописью тосканского математика все в порядке. Возможно, в ответ папа сказал что-то, что можно было истолковать как одобрение, и Чамполи, составив соответствующую записку, передал ее Риккарди. Трудно сказать, когда именно это было, но во всяком случае – до 26 июня 1630 года, то есть до отъезда Галилея из Рима.

Разумеется, некоторых деталей этой истории мы уже не узнаем никогда, но далее я попытаюсь восстановить события по возможности полно. А пока следует констатировать, что Галилей уезжал из Рима вполне довольный результатами поездки – в руках у него был Imprimatur, который воспринимался самим Галилеем как окончательный. Весьма оптимистично был настроен и Франческо Никколини, который сообщил Чьоли, что Галилей добился всего чего хотел и был тепло принят папой и при дворе, а кардинал Франческо Барберини пригласил его на обед, да и вообще весь папский двор отнесся к Галилею с величайшим почтением741.

Однако если трезво посмотреть на все, что произошло во время пребывания Галилео в Риме, то картина получается не столь уж светлая. Действительно, Риккарди понимал, что цель «Dialogo» – доказать истинность коперниканской теории, и потому, принимая во внимание как теологические аргументы против коперниканства, так и взгляды и настроение верховного понтифика, настаивал, чтобы о гелиоцентризме говорилось лишь как о математической гипотезе, но не как о физической истине. Именно такая цель – «гипотетизировать» коперниканскую теорию – была поставлена перед Галилеем и Висконти, когда они вместе вносили в рукопись «Dialogo» соответствующие исправления. Ни о каком переубеждении его святейшества и речи быть не могло. Риккарди, который хотел угодить и Галилею, и (еще больше) великому герцогу, и (еще более и, разумеется, прежде всего) Урбану VIII, выразил полное удовлетворение проделанной Галилеем и Висконти работой, но давать Imprimatur не торопился, он ждал личного распоряжения папы. И даже дав разрешение под давлением могущественных друзей и покровителей Галилея, не считал, как будет ясно из дальнейшего, что в диалоге Галилея с цензорами поставлена последняя точка. Отец Мостро действовал, как выразились биографы Галилея, «with diplomatic cunning»742, постоянно твердя, что еще немного исправлений (ничего серьезного, так, мелочи!), еще одна консультация со Святейшим (опять-таки, по предметам сугубо второстепенным, о фронтисписе, например), и книгу можно будет печатать.

Видимо, Риккарди понимал – ситуация с трактатом Галилея в действительности непростая, и не только потому, что тосканский автор защищал гелиоцентризм как физическую истину и какие бы изменения в его сочинение ни вносились, оно все равно останется манифестом новой, коперниканской астрономии. Хорошо информированный, но ограниченный в своих возможностях Риккарди ясно видел – в отличие от Галилея (и тосканского посла) – не только теологический, но и политический, а также личностно-психологический контексты вопроса о выдаче цензурного разрешения на печатание «Dialogo»743 и, соответственно, более или менее отчетливо представлял себе последствия выхода книги в свет, если только ее публикация не будет санкционирована лично его святейшеством.

Ситуация в Риме весной 1630 года существенно отличалась от той, которую Галилей наблюдал шесть лет назад. Прежде всего изменился сам Урбан VIII. Он стал более мнительным и раздражительным. Если в 1624 году Святейший дал Галилею шесть аудиенций, то сейчас – только одну. И не потому, что понтифик охладел к тосканскому ученому, а потому, что наместника святого Петра терзали заботы, далекие от вопросов космологии и натурфилософии (о чем см. далее). К 1630 году Урбан, как удачно выразился Фантоли, «приобрел <…> горький опыт поражений»744. Риккарди же как главный цензор Папской области должен был блюсти интересы веры и Святого престола, поддерживая мнения Святейшего независимо от того, согласен он с ними или нет, тем более что Урбан VIII был не тем человеком, которого можно было легко обмануть или «заболтать» потоками искусного красноречия.

Через полтора месяца после возвращения из Рима Галилей получает известие о смерти князя Чези, последовавшей 1 августа 1630 года. Accademia dei Lincei оказалась в тяжелом положении, надежды на помощь кардинала Франческо Барберини, ее члена, не оправдались, и детище покойного князя стало быстро приходить в упадок. Для Галилея кончина Чези стала тяжелым ударом. Он потерял верного друга, а вместе с ним и надежды на издание «Dialogo» за счет Академии. Чези с его обширными придворными связями и тонким пониманием того, что возможно, а что невозможно сделать в Ватикане, всегда был готов прийти Галилею на помощь. Теперь же все надежды и планы, связанные с Чези и с его Академией, развеялись.

Ситуация осложнялась и тем, что надвигавшаяся из Германии эпидемия бубонной чумы летом 1630 года дошла до Тосканы. Болезнь почти три года свирепствовала на севере Италии, унеся в могилу треть населения Венеции, половину жителей Милана и три четверти в Мантуе. Во Флоренции в 1630 году жертвами болезни стали 7000 человек, 10 % населения. Еще во время страшнейшей эпидемии чумы 1346 – 1349 годов, унесшей четверть населения Европы (около 25 миллионов жизней), дож Венеции распорядился, чтобы всех прибывавших из зараженных местностей держали в изоляции 40 дней, поскольку именно столько времени Христос провел в пустыне. Отсюда и возникло слово карантин (quaranta по-итальянски означает «сорок»). Это мера предпринималась и в последующие столетия, что, разумеется, сильно осложняло жизнь в стране [рис. 2.8].

Зараженных отправляли в госпитали, их вещи сжигались, а дома вместе с проживавшими там родственниками и домочадцами заболевшего заколачивались досками, и обитателям такого дома не разрешалось в течение 22 дней выходить на улицу, казенную еду им доставляли в корзине, которую поднимали к окну. Светские власти пытались воспрепятствовать скоплениям людей, тогда как церковь, наоборот, устраивала процессии и собирала большие толпы во время богослужений. В разразившемся конфликте светские власти Флоренции проявили жесткость и объявили всеобщий карантин, который должен был начаться 25 декабря, но был отложен до 22 января, поскольку к Рождеству не удалось все подготовить к его проведению. В самом начале марта 1631 года мужчинам было разрешено покидать дома, для женщин и детей карантин продлили до 22 апреля.

Рис. 2.8. Фрагмент картины Бенедетто Бонфильи «Мадонна Милосердная (Madonna della Misericordia)». 1464.

Первоначально это полотно находилось в перуджинской церкви Сан-Франческо-аль-Прато, в настоящее время – в расположенной неподалеку капелле Сан-Бернандимо Сиенского. По преданию, полотно было создано для избавления от чумы 1464 г. и затем помогало городу во время других эпидемий. Приведенный фрагмент изображает ангела, поражающего стрелой смерть

Причину болезни тогда не знали, и средства профилактики и лечения предлагались самые фантастические. Так, дочь Галилея, Мария Челеста, советовала отцу принимать каждое утро кашицу, приготовленную из орехов, инжира, листьев руты душистой, соли и меда, запивая стаканом хорошего вина. Однажды в эту кашицу была добавлена даже черная икра745. Конечно, от чумы это не спасало, но здоровью не вредило. Самым же надежным во время эпидемий оказывалось древнее правило – cito, longe, tarde, то есть бежать из опасного района как можно быстрее, дальше и возвращаться как можно позже. Сын Галилея Винченцо так и сделал – вместе с беременной женой спасался в горах, а годовалого Галилеино оставил в Беллосгвардо, у деда. Но не все следовали древнему рецепту. Фердинандо II, великий герцог Тосканы, не стал укрываться от мора в одной из своих загородных вилл, но остался во Флоренции, чтобы утешить и поддержать граждан города. Он вместе со своей свитой обходил улицы пешком, поскольку все лошади, кареты и прочие средства передвижения знати были на время эпидемии отданы на общественные нужды.

Поскольку связи с Римом из-за эпидемии чумы и карантинных мер резко ухудшились746 и о пересылке объемной рукописи в римскую типографию747, равно как и о поездке в Рим для наблюдения за процессом печатания, не могло быть и речи, Галилей стал подумывать об издании «Dialogo» во Флоренции. На том же настаивал и Кастелли (письмо Галилею от 24 августа 1630 года748), ссылаясь также на мнение Висконти.

Галилей обращается к отцу Мостро с просьбой разрешить публикацию «Dialogo» во Флоренции. Выданный Риккарди Imprimatur имел силу только в пределах Папской области, поэтому Галилею нужно было получать новое разрешение в столице Тосканы. Но он мог это сделать и не спрашивая разрешения у Риккарди и тем не менее обратился к нему. Почему? Только ли по соображениям этикета? Чуть ниже я вернусь к этому вопросу. А пока отмечу следующий факт: Галилей в конце августа или в самом начале сентября 1630 года передает свою просьбу к отцу Мостро через Кастелли. Почему Галилей считал, что использование Кастелли в качестве посредника поможет решению вопроса, не очень ясно.

21 сентября 1630 года Кастелли сообщает Галилею ответ Риккарди:

[Управляющий Апостольским дворцом] сказал мне, что при встрече с вами было договорено: вы вернетесь в Рим и сами внесете несколько небольших исправлений в предисловие и в саму работу (lei sarebbe ritornata in Roma, e che si sarebbero aggiustate alcune coselle nel proemio e dentro l’opera stessa), но в силу невозможности приехать из-за продолжающейся [эпидемии] чумы будет достаточно послать экземпляр книги сюда в Рим с тем чтобы мы с монсиньором Чамполи внесли необходимые исправления. Как только это будет сделано, вы сможете печатать книгу во Флоренции или в другом месте, где вам будет угодно749.

Итак, если принять версию Риккарди, то Галилей, будучи в Риме, получил от управляющего Апостольским дворцом либо предварительный, или, лучше сказать, условный Imprimatur, либо вообще никакого. Но как бы то ни было, Риккарди ждал от Галилея рукопись (замечу – всю рукопись!) с внесенными в нее новыми исправлениями. Думаю, свидетельство Риккарди заслуживает большего доверия, чем рассказ Галилея в его письме Чьоли от 7 марта 1631 года. Тосканский математик либо что-то забыл или перепутал (что маловероятно), либо сознательно изложил госсекретарю более приемлемую для себя версию событий. Если принять версию Риккарди, то становится понятным, почему Галилей обратился к нему (причем не прямо, а через Кастелли) за разрешением печатать «Dialogo» во Флоренции.

На мой взгляд, события развивались следующим образом. Галилей, не получив твердой поддержки со стороны Урбана VIII, попросил своих высокопоставленных друзей «помочь» напечатать «Dialogo», а говоря проще – оказать давление на цензоров, чтобы те как можно быстрее выдали Imprimatur. Кроме того, он договаривается с Чези о том, что тот вместе со своей Accademia dei Lincei возьмет на себя все хлопоты и финансовые расходы по изданию «Dialogo». Риккарди, скорее всего, действительно выдал Галилею в июне 1630 года Imprimatur, о чем свидетельствует не только цитированный выше фрагмент из письма Галилея Чьоли, но и более раннее письмо ученого генуэзцу Джовани Баттиста Бальяни от 6 августа 1630 года, где, в частности, сказано:

…Наконец преодолев некоторые трудности, я получил ее [рукопись «Dialogo»] с разрешением и подписью падре Мостро, управляющего Апостольским дворцом. В другое время года я бы задержался там [в Риме] и напечатал ее [книгу] или же передал [рукопись] в руки князя Чези, который позаботился бы о ней, как он заботился о других моих работах. Но он заболел (si sentiva indisposta) и, что хуже всего, он, как я понял, при смерти (когда Галилей писал эти строки, он не знал, что Чези уже неделю как скончался. – И.Д.). Поэтому я ищу печатника здесь [во Флоренции], но не могу найти ни [подходящих] шрифтов, ни [умелых] наборщиков, а нынешние времена не позволяют мне думать о Венеции. Пожалуйста, сообщите мне, как в этом отношении обстоят дела у вас [в Генуе], чтобы я мог принять какое-то решение750.

Однако говоря о получении разрешения на печатание своей книги, Галилей в обоих цитированных выше письмах умалчивает о выдвинутом Риккарди условии – текст рукописи с новыми исправлениями и добавлениями должен быть привезен Галилеем в Рим для цензурного просмотра и получения окончательного разрешения на издание. Галилей же, внеся в текст книги ряд дополнений и исправлений, по-видимому, решил, что этого достаточно и все дальнейшее – дело Чези. Именно глава Accademia dei Lincei должен был, по мнению Галилея, наблюдать за печатанием книги, оплачивать счета и вести переговоры с Риккарди, если у последнего появятся какие-либо претензии и вопросы. (Хотя не исключено, что Галилей пообещал Риккарди сделать все необходимые исправления в рукописи и привезти ее осенью в Рим на просмотр751.)

Смерть князя и эпидемия чумы похоронили все Галилеевы замыслы. Стало ясно – надо было либо ждать изменения ситуации, либо печатать книгу во Флоренции. Но просто так взять и напечатать ее там, даже не поставив в известность Риккарди и тем самым не сдержав данное ему слово, было невозможно (даже если допустить, что Галилей, используя свои связи и свое положение при тосканском дворе, добился бы у флорентийских цензоров разрешения на издание «Dialogo» и при этом Риккарди, что уж совершенно неправдоподобно, до выхода книги в свет так ничего и не узнал бы о готовящемся издании). Тосканский virtuoso мог перед кем угодно делать вид, что получил окончательный Imprimatur, но только не перед Риккарди. Поэтому Галилею пришлось обращаться к отцу Мостро. Обратиться к нему официально Галилей не мог, поскольку знал, что Риккарди тут же спросит про рукопись, тогда как Галилей был убежден, что по крайней мере в основном тексте работы (то есть не считая ее вводных разделов и заключения) все исправления уже сделаны, и далее идти ни на какие компромиссы не желал. Посредничество Кастелли в таком деле могло бы пойти на пользу. В самом деле, отец Бенедетто вхож в придворные римские круги, ему, как человеку простому и бесхитростному, наверняка всё скажут прямо, а кроме того, Кастелли, если понадобится, всегда сможет защитить интересы Галилея. Тем более Кастелли сам написал Галилею, что «Dialogo» следует издать во Флоренции, и Висконти его поддержал752, так почему бы теперь отцу Бенедетто не поделиться своими соображениями с Риккарди, ведь именно от последнего в то время зависела судьба Галилеева детища.

Риккарди, со своей стороны, предложил компромисс – Галилей печатает «Dialogo» во Флоренции, но перед этим рукопись (вся рукопись!) должна пройти вторую цензуру в Риме. Но именно этого – повторной цензуры основного текста «Dialogo» – Галилей старался избежать. Он, повторю еще раз, считал, что выполнил – по крайней мере формально – все, что от него требовали, в частности, он поместил вслед за посвящением своего труда Фердинандо II обращение к «благоразумному читателю», где ясно было сказано, что цель сочинения – показать астрономическую компетентность тех, кто издал «спасительный декрет» 1616 года. Какие еще к нему могут быть требования? Он и так, идя навстречу цензорам, довел ситуацию до гротеска – то, в чем автор уверяет читателя в начале и в конце книги, совершенно не соответствует ее содержанию. Но Риккарди-то смотрел на Галилеев опус и внесенные в него исправления отнюдь не формально. Он понимал, что все оговорки хитрого тосканца совершенно не отвечают духу и букве его книги.

Кастелли советовал принять условия Риккарди. Но это означало, что Галилей должен был заказать еще одну копию «Dialogo», на что ушло бы много времени и денег. Проще, как полагал Галилей, воспользоваться испытанным приемом – организовать давление на отца Мостро. Лучше всего через родственников цензора, особенно женского пола. И Галилей в конце сентября 1630 года обращается с соответствующей просьбой к Катерине Риккарди-Никколини, которая, напоминаю, доводилась отцу Мостро двоюродной сестрой и была замужем за тосканским послом в Риме Франческо Никколини. Однако ей не сразу удалось исполнить просьбу Галилея. В письме от 12 октября 1630 года она извиняется за то, что не смогла поговорить с Padre Maestro del Sacro Palazzo по столь важному для Галилея вопросу753.

Наконец, 19 октября 1630 года синьора Никколини сообщает Галилею, что сумела-таки выполнить свою миссию. Выслушав сестру, Риккарди заявил, что Галилей, так уж и быть, может не присылать в Рим всю книгу для повторного рассмотрения («non mandi il libro intero da rivedersi»), ограничившись отправкой только надлежащим образом переработанных текстов «предисловия и заключения»754. Но при этом Риккарди ставил следующее условие: во Флоренции книгу должен снова внимательно просмотреть имеющий соответствующую квалификацию Padre teologo из числа доминиканцев (сам отец Мостро был доминиканцем и членам прочих орденов, особенно иезуитам, не доверял755). Отец Мостро порекомендовал обратиться к Игнацио дель Ненте, оговорив, что Галилей вправе выбрать и другого цензора, но непременно доминиканца, имеющего опыт в подобных делах756.

Дель Ненте был хорошо известен во Флоренции. Накануне описываемых событий он был в третий раз избран на должность приора монастыря Сан-Марко. Но падре Ненте был очень занят подготовкой к канонизации Доменики (Domenica da Paradiso, ей молились за тех, кто заразился чумой) и переносом мощей святого Антония, покровителя города, из монастыря Сан-Марко в кафедральный собор Санта-Мария-Маджоре (торжественная процессия должна была состояться 5 декабря). Поэтому Галилей, полагая, что у отца Ненте не будет времени для изучения «Dialogo», решил обратиться к другому доминиканцу – Иачинто (Джачинто) Стефани, консультанту флорентийской инквизиции и бывшему личному проповеднику Кристины Лотарингской. Галилей, опять-таки через синьору Катерину, согласовывает кандидатуру Стефани с Риккарди. 17 ноября 1630 года жена тосканского посла сообщает, что Padre Maestro del Sacro Palazzo в принципе не возражает, но требует, чтобы Галилей сначала прислал в Рим предисловие и заключение, после чего Риккарди даст Стефани «несколько инструкций (un poco d’instruttione)»757.

30 ноября 1630 года Галилей получает письмо от Кастелли, который сообщает, что nostro Padre Visconti «пребывает в глубоком беспокойстве (in travaglio) в связи с каким-то, не знаю каким именно, астрологическим письмом (scritture di astrologia)», а Padre Maestro, то есть Риккарди, уже «несколько раз обещал… послать разрешение на Диалоги (la licenza per i Dialog[h]i) и передать это дело отцу Стефани, но не знаю, сделал ли он это»758.

Итак, Галилей не торопился присылать в Рим предисловие и заключение, а Риккарди медлил с la licenza и с передачей инструкций во Флоренцию. У Висконти же, с которым Галилей умел находить компромиссы, были свои заботы – следствие по делу Орацио Моранди, несмотря на смерть последнего в тюрьме 7 ноября 1630 года, продолжалось, и в документах мелькало его, Висконти, имя. В итоге падре Раффаэлло отделался сравнительно легким наказанием – ему пришлось покинуть Рим.

Зима 1630 – 1631 годов не принесла каких-либо новостей, касавшихся публикации «Dialogo». 15 февраля Галилею исполнилось 67 лет, и ему очень не хотелось уйти из жизни, так и не увидев свою главную книгу напечатанной. Поэтому, как только мужскому населению Флоренции и ее окрестностей было разрешено выходить из дому, он 6 марта 1631 года, совершенно разбитый болезнью, отправляется во дворец великого герцога с жалобой на затягивание отцом Риккарди вопроса с выдачей разрешения на печатание его книги. На следующий день, 7 марта 1631 года, Галилей передает Чьоли пространное письмо, в котором описывает сложившуюся ситуацию с рассмотрением рукописи «Dialogo» и предлагает способы выхода из тупика. Выше я уже цитировал отрывки из этого послания. Галилей пишет, что по приезде в мае 1630 года в Рим он передал рукопись Риккарди, который, в свою очередь, отдал ее на просмотр Висконти, тот внимательно ее прочитал, внес нужные исправления759, а затем Риккарди прочитал книгу сам («volse Sua P. Rev.^ma leggerlo essostesso di nuovo») и после этого вернул ее ему (Галилею), лично подписав рукопись к печати760.

Но смерть князя [Чези] и в еще большей мере прекращение связи воспрепятствовали изданию этого труда в Риме, почему я вынужден был войти в соглашение с местным книгоиздателем и добиться дополнительных разрешений (licenza), которые я получил от высокопреподобных генерального викария и генерального инквизитора и от высокоблагородного синьора Никколо [дель] Антелла761. Как подобает, я сообщил в Рим отцу управляющему [Риккарди] о происшедшем и о препятствиях, противостоящих изданию книги в Риме, и изложил свое намерение печатать книгу здесь. Через ее высокопревосходительство синьору супругу посла мне дали знать о настоятельном желании повторного просмотра книги, для чего мне следует выслать рукопись в Рим. Поэтому, как Вам известно, я явился к Вашему Высокопревосходительству с вопросом о возможности переслать в такое время в сохранности столь большой том, и Вы мне благосклонно ответили, что даже простым письмам едва ли может быть обеспечена сохранность. Я снова написал об этого рода препятствиях, предложив выслать только предисловие и заключение, куда главенствующие лица могли бы по желанию внести дополнения, сокращения и возражения, какие найдут нужным, ибо я сам не отказываюсь именовать эти мои мысли химерами, грезами, паралогизмами и пустой фантазией, всегда и во всем предоставляя и подчиняя их абсолютной мудрости высшей науки762.

Далее Галилей упоминает о том, что он послал Риккарди («a questo si quiet») предисловие и заключение книги и что Риккарди согласился, чтобы остальная часть рукописи «Dialogo» была заново просмотрена отцом Стефани763, который сделал это «con estrema accuratezza e severit», не пропустив ни одной мелочи, как Галилей и просил его сделать, после чего цензор сказал автору, что «он пролил слез больше, чем когда-либо, видя, с какой покорностью и благочестивым послушанием (humilit e reverente sommissione) я подчиняюсь высшим властям. И еще он заявил, как и все те, кто читал мою книгу, что меня должны уговаривать опубликовать такую работу, а не препятствовать этому всевозможными способами, кои сейчас нет нужды перечислять»764. Риккарди же, вместо того чтобы уговаривать Галилея напечатать «Dialogo», тянул время. Кастелли несколько раз слышал от Риккарди, что тот собирался возвратить Галилею предисловие и заключение «Dialogo», «исправленные к его [Риккарди] полному удовлетворению», но так этого и не сделал. «Моя работа, – жалуется тосканский математик, – заброшена в угол, а моя жизнь увядает, и я постоянно болею»765. На этом фактологическая и жалостливая части письма заканчиваются.

Разумеется, Галилей оказался в драматической, можно даже сказать, трагической ситуации. Ему уже немало лет, скоро семьдесят, он потратил не один год, чтобы написать главную книгу своей жизни, преодолев массу трудностей, претерпев множество унижений и лишений ради того, чтобы истина о строении Космоса вышла на свет. Он не мог отступать, слишком многое было принесено в жертву этой истине. И обремененный заботами о многочисленных родственниках, измученный артритом, терявший зрение Галилей в чумной Флоренции просит своего патрона об одном – помочь увидеть свой труд при жизни.

ИГРА В БИСЕР ПО-НАУЧНОМУ

Конечно, Галилею приходилось хитрить и лукавить. Когда «Dialogo» был, наконец, опубликован и в курии разразился скандал, Риккарди описал в докладе Урбану VIII, как было дело. Отец Мостро заявил, что в мае – июне 1630 года он не мог по занятости другими делами прочитать рукопись Галилея, но чтобы ускорить процедуру, он согласился просмотреть страница за страницей уже отпечатанный текст. Выходило, что Галилей был не прав, жалуясь, будто Риккарди требовал повторной цензуры, поскольку фактически не было первой, просто помощник отца Мостро, падре Висконти, прочитав рукопись, кое-что в ней совместно с Галилеем исправил и вернул ее Риккарди, который в свою очередь отдал ее автору с условием, что тот внесет в нее другие дополнения и изменения (главным образом в вводные разделы и в заключение), а потом привезет в Рим. С этим условием Риккарди и дал Галилею Imprimatur для публикации книги в Риме. Однако Галилей, как уже было сказано, тщательно избегал упоминания об условии, на котором Риккарди согласился дать Imprimatur.

В письме Чьоли Галилей подчеркивал, что он предоставлял Риккарди и другим «главенствующим лицам» право вносить какие угодно изменения в текст. Да, но в какой текст? Речь шла только о предисловии и заключении. И каждый раз, когда появлялась угроза внесения изменений в основной текст рукописи, Галилей делал все от него зависящее, чтобы этого не допустить (и карантинные меры, как и сам факт его пространственной удаленности от курии, ему в этом помогали766). Я уж не говорю о том, что Галилей сознательно и, как ему казалось, благоразумно умолчал о событиях 1616 года, в частности об увещании, сделанном ему кардиналом Беллармино.

Наконец, Галилею несказанно повезло с флорентийским цензором. В лице отца Стефани он нашел того благодушного дурака, который мог проливать слезы умиления по поводу хорошо разыгранной Галилеем комедии кротости и послушания, проглядев при этом совершенно очевидные любому теологу… как бы это помягче сказать… несообразности в пунктах веры.

Теперь о, так сказать, конструктивной части письма Галилея Чьоли. Ученый предлагал выяснить, чего же реально хочет Риккарди («si venisse in chiaro dell’abimo del padre Rev.^mo Maestro»), и затем поручить тосканскому послу в Риме переговорить с ним, упомянув о желании великого герцога решить вопрос с публикацией «Dialogo» без проволочек и заодно, что также немаловажно, напомнить Риккарди, какие незаурядные люди состоят на службе его высочества. И это не мой вольный пересказ, Галилей так и сформулировал свое предложение: «…anco per sapere che qualit di huomo S. A. trattenga al suo servizio»767. Галилей хорошо усвоил простую истину – если выпала судьба быть великим ученым (или просто неординарной личностью), то надо уметь подавать себя таковым окружающим.

Письмо Галилея было прочитано великому герцогу, и тот распорядился, чтобы тосканский посол в Риме внушил Риккарди, что Фердинандо II настаивает на скорейшей публикации «Dialogo»768. Никколини оказался в затруднительном положении: все-таки Риккарди – не настоятель провинциального монастыря, он занимает в церковной иерархии достаточно высокую должность. Но и ослушаться приказа великого герцога посол не мог. В итоге он нашел единственно правильное решение – послал на переговоры с отцом Мостро жену. Пусть по-родственному разберутся.

Синьора Катерина поговорила с кузеном, и тот ей объяснил: его, Padre Maestro, не устраивает, что рукопись просматривал отец Стефани, а не отец Ненте769. По выражению биографов Галилея, «Riccardi was clearly dragging his feet (явно не торопился)»770. Не думаю. Конечно, отец Мостро ждал решения Святейшего. Но кандидатура Стефани в качестве теолога-эксперта в любом случае его не устраивала, причем по тем же причинам, по которым она вполне устраивала Галилея. Падре Джачинто был глуповат и неквалифицирован.

Однако великий герцог ответ Никколини посчитал недостаточным, и 29 марта Чьоли просит посла еще раз поговорить с Риккарди771. Никколини, которому это дело было явно не по душе, начинает тянуть время, да и Риккарди, понимая, что его вызывают в тосканское посольство отнюдь не для того, чтобы угостить обедом, не торопился с визитом. Тогда Чьоли напоминает послу (в письме от 11 апреля) о том, что поручение нажать на Риккарди исходит от великого герцога772. И тем не менее Никколини 13 апреля просит дать ему еще немного времени, «чтобы найти компромисс (mezza termine)» с управляющим Апостольским дворцом773. На следующий день Риккарди соизволил наконец явиться в тосканское посольство. Между ним и Никколини произошло то, что посол в отчете Чьоли охарактеризовал как «fu combattuto»774. В результате этого сражения Риккарди согласился дать Imprimatur, но в такой форме, которая освобождала бы его от всякой ответственности. Однако никаких конкретных формулировок отец Мостро не привел, пообещав сделать это позже. «По правде говоря, – добавил от себя Никколини, – эти мнения (он имел в виду теорию Коперника. – И.Д.) здесь не приветствуются, особенно властями775. Видимо, после долгой беседы с Риккарди посол начал лучше понимать ситуацию, сложившуюся вокруг публикации «Dialogo».

На 20 апреля в 1631 году пришлась Пасха, и потому от Padre Maestro известий не было. Только в пятницу 25 апреля он зашел в посольство, чтобы написать долгожданный документ, который тут же с дипломатической почтой был отправлен во Флоренцию. В начале своего письма Риккарди подтвердил, что действительно подписал Imprimatur для печатания книги Галилея, но последний должен был внести исправления и изменить некоторые детали, согласно договоренности между ними («conforme al pattovito»), и затем вернуть рукопись в Рим и там ее печатать, а все вопросы и расхождения («ogni differenza») решить с помощью Чамполи. Суть позиции Риккарди сводилась к следующему: отец Стефани «не знал настроений (sensi) его святейшества и потому не мог дать того одобрения (approvazione), которое мог дать только я, чтобы книга была напечатана без риска (senza pericolo) вызвать неудовольствие либо со стороны его святейшества, либо с моей стороны из-за [действий] недоброжелателей, которые могли бы найти в ней нечто противное имеющимся предписаниям». Кроме того, продолжал Риккарди, он искренне хотел бы доставить удовольствие великому герцогу, но так, чтобы «репутация того, кто пользуется протекцией столь великого властителя, не оказалась под угрозой»776. Это означает, разъяснял Риккарди далее, что он не мог «просто дать разрешение на публикацию книги» во Флоренции, поскольку это вне его юрисдикции, он мог только проверить, выполнены ли цензором указания его святейшества. «Если я получу предисловие и заключение книги, – уверял Риккарди, – то я без труда смогу увидеть все, что будет достаточно для моих целей». Но с другой стороны, если из-за эпидемии рукопись «Dialogo» нельзя отправить в Рим, то он, Риккарди, готов написать инквизитору Флоренции, «упомянув [в этом письме] все, что необходимо исполнить, и объяснив полученные [от папы] <…> распоряжения»777, и тогда флорентийский инквизитор сможет дать свой Imprimatur, если сочтет, что для публикации нет препятствий.

Иными словами, Риккарди уже имел некие инструкции от Урбана VIII, но сообщить их он мог только доверенному лицу. Кроме того, Padre Maestro понимал, что в создавшейся ситуации он должен либо лично просмотреть рукопись, либо, если ее присылка в Рим технически невозможна и цензором будет кто-то другой, передать этому другому цензору полученные от папы наставления. Формально, конечно, ничто не мешало Риккарди сообщить соответствующие инструкции отцу Стефани – как он и обещал сделать это ранее, – но только формально. Кандидатура фра Джачинто отца Мостро никак не устраивала по причинам, указанным выше. Риккарди нужен был не слезливый старик, но жесткий цензор, который заставил бы Галилея привести книгу в приемлемый для Урбана VIII вид. А Padre Maestro остался бы при этом в стороне, разводя руками и всячески утешая ученого, с которым он был счастлив жить в одну эпоху.

Когда письмо Риккарди показали Галилею, последний нашел только одно слово для выражения своего отношения к написанному – disgusto (отвращение), о чем он тут же написал Чьоли778. Падре Мостро почти целый год тянул время, ничего не предпринимая, вынуждая его (Галилея) ожидать окончательного решения, и теперь он начинает ту же игру с великим герцогом. Этого нельзя более терпеть.

Предложение Галилея сводилось к следующему: было бы хорошо, если б его светлейшее высочество как можно скорее собрал совет с участием Чьоли, графа д,Эльчи и других consultore, пользующихся доверием великого герцога, с приглашением флорентийского инквизитора, отца Стефани и прочих влиятельных и высокопоставленных лиц, на котором присутствующие обсудят сложившуюся ситуацию. Пусть они посмотрят на все исправления, внесенные Риккарди, Висконти и Стефани, и убедятся, «сколь незначительна (quanto leggieri)» была их правка779, пусть все увидят также, что он готов назвать «грезами, химерами, двусмысленностями, ошибками, паралогизмами и плодами пустого тщеславия все те доводы и аргументы, которые, как полагают власти, поддерживают мнения, рассматривающиеся ими [властями] как ложные». Более того, Галилей заявил, что все утверждения, которые так не нравятся его оппонентам, на самом деле и не его вовсе («assolutamente le opinioni che non piacciono non son le mie»), его же мнения – это те, «которых придерживались Блаженный Августин, святой Фома и другие святые авторы»780. Получалось, что именно Августин да Фома были первыми гелиоцентристами.

Не менее любопытна апелляция тосканского математика к авторитету Фердинандо II. Галилеем искусно создавалась ситуация, когда публикация «Dialogo» становилась не только его личным делом. Речь теперь шла о большем – о престиже великого герцога. В принципе, Галилей нажимал именно на те педали, на которые и следует нажимать в подобных ситуациях, когда есть возможность представить свое дело как вопрос государственного значения и, что особенно важно, престижа первого лица государства. Но Чьоли так далеко не пошел, он просто попросил Никколини еще раз поговорить с Риккарди и потребовать, чтобы тот, как и обещал, немедленно отослал необходимые инструкции генеральному флорентийскому инквизитору Клементе Эджиди да Монтефалько. Чьоли рассудил правильно – теперь во Флоренции имелось письмо, собственноручно написанное Риккарди, где тот ясно заявляет, что именно необходимо сделать для получения разрешения на печатание «Dialogo». Вот пусть каждая сторона и будет четко следовать изложенному в этом письме порядку действий.

Риккарди понял – больше тянуть время ему не удастся, и 24 мая 1631 года он написал письмо Эджиди, где изложил требования Урбана VIII:

Ваше Высокопреподобие может полагаться на собственные полномочия и разрешать или не разрешать книгу, никоим образом не ставя себя в зависимость от моего рассмотрения (potr valersi della sua autorit, e spedire o non spedire il libro, senz’altra dependenza dalla mia revisione). Однако я хотел бы напомнить вам, что наш господин (Nostro Signore)781 считает, что заглавие и предмет (soggetto) [книги] не должны быть посвящены приливам и отливам, но исключительно (assolutamente) математическому рассмотрению позиции Коперника относительно движения Земли с целью доказать, что если не принимать во внимание Божественное откровение и Священное учение, то, опираясь на эту позицию, можно спасти явления, сведя тем самым на нет (sciogliendo) все контраргументы, которые могли бы представить опыт и перипатетическая философия. И потому никоим образом не следует считать это [коперниканское] мнение абсолютно истинным, но лишь гипотетическим и не связанным со Священным Писанием.

Надлежит также показать, что эта работа написана только с целью продемонстрировать, что нам (то есть церкви. – И.Д.) известны все доводы, которые могут быть приведены с этой стороны (то есть со стороны коперниканцев. – И.Д.), и что не по незнанию [этих доводов] (non per mancamento di saperle) был принят декрет в Риме (имеется в виду декрет от 5 марта 1616 года о включении книги Коперника «De revolutionibus orbium caelestium» в Индекс запрещенных книг. – И.Д.). В этом должна состоять суть начала и заключения книги, которые я вам отсюда вышлю надлежащим образом просмотренными. При выполнении этих условий книга не встретит здесь, в Риме, никаких препятствий782 и Ваше Высокопреподобие сможет порадовать автора и услужить его высочеству, который выказал столь много заботы в этом деле783.

Во-первых, обращаетна себя внимание то обстоятельство, что Риккарди так и не удосужился внимательно просмотреть около 10 страниц предисловия и заключения «Dialogo». Впрочем, возможно, это было элементом его стратегии затягивания времени. Во-вторых, Риккарди решил, что в создавшейся ситуации, когда рукописи всей книги ему не видать, а давление со стороны тосканского двора – благодаря ловкой политике Галилея – все растет и Урбану VIII явно не до «Dialogo»784, самое лучшее – свалить всю работу (и значительную часть ответственности!) на флорентийского инквизитора, пусть тот действует, опираясь «на собственные полномочия». Конечно, если скандал разразится, то и ему, Риккарди, тоже достанется, но иного выхода нет. В-третьих, письмо Padre Maestro указывает на его желание по возможности ладить со всеми – и с его высочеством, и с его святейшеством.

Эджиди прочитал письмо Риккарди, вежливо поблагодарил, заверил, что все сделает, как велено, и отдал рукопись Галилея… отцу Стефани, «Padre di molto valore»785.

Прошло еще почти два месяца, и Галилей с помощью Никколини «дожал» – таки Риккарди – 19 июля 1631 года тот, наконец, выслал во Флоренцию предисловие книги, оговорив, что Галилей может делать любые стилистические изменения, но без искажения смысла текста786. Заметим – Эджиди получил только предисловие, к которому падре Мостро сделал приписку, где указал, что заключение книги должно находиться в полном согласии с ее началом и автору непременно следует привести аргумент Урбана VIII о божественном всемогуществе, что успокоит даже те умы, которым доводы коперниканцев покажутся убедительными787.

Таким образом, относительно содержания заключительных страниц «Dialogo» Галилей получил лишь общие указания, а не сам текст, в который он мог бы вносить лишь стилистическую правку, как это было в случае с предисловием. Поэтому некоторые биографы Галилея полагают, что если бы Риккарди прочитал текст заключения, внеся туда соответствующие исправления и добавления, то скандала (и последующего процесса) удалось бы избежать788. Но Риккарди этого не сделал, и Галилей вложил слова о божественном всемогуществе в уста Симпличио (а кто еще из героев «Dialogo» должен был урезонивать добрым перипатетическим словом «химеры и паралогизмы» Сальвиати?!789), что и вызвало гнев Святейшего790. Другие историки с такой трактовкой событий не согласны. Например, А.Э. Штекли:

Трудно согласиться, – продолжает Штекли, – …что итальянское Симпличио означает по-русски «Простак». Имя Симпликий или Симплиций вовсе не имело какого-либо негативного оттенка. Был даже папа римский Симплиций, приобщенный к лику святых. У католиков его поминают 12 марта (10 марта, если быть совсем точным. – И.Д.). <…> Прилагательное simplex означает не только «простой», но и «правдивый, честный, прямодушный». Кстати, в русском издании «Диалога»(М.; Л., 1948. С. 359) кратко и правильно сказано: Симплиций (лат.), Симпличио (итальян.) – весьма заслуженный комментатор Аристотеля, живший в VI веке»791.

Получается, что, дав третьему персонажу «Dialogo» имя Симпличио, Галилей его как бы особо уважил. Действительно, представляя собеседников, Галилей не приминул заметить:

Не будет позабыт также добрый перипатетик; по причине крайней его приверженности к комментариям Симплиция мне показалось уместным, не называя собственного его имени, заставить его выступать под именем любимого им автора792.

В целом замечание А.Э. Штекли заслуживает внимания, но вместе с тем необходимо учесть, что читателями «Dialogo», в том числе и в римской курии, наделение собеседника-перипатетика именем Симпличио вполне могло восприниматься как ирония и даже как издевка со стороны Галилея, независимо от того, каковы были истинные мотивации последнего. Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что спустя полтора года после процесса Б. Кастелли писал Галилею, как он, фра Бенедетто, в беседе с кардиналом Антонио Барберини (братом Урбана VIII) заверял его высокопреосвященство, что это не более чем «клевета, возведенная на Вашу милость, будто в “Dialogo” Вы намеревались под именем Симпличио выставить персону, достойную величайшего почета и уважения». «Я убеждал его высокопреосвященство, – продолжал Кастелли, – …что подобные клеветнические измышления совершенно ложны»793. Вполне возможно, что кардинал Антонио Барберини передал слова Кастелли Урбану. Во всяком случае, известно, что позднее, в беседе с французским послом (и некогда учеником Галилея в Падуанском университете) Франсуа де Ноайлем, Святейший отметил, что всегда заступался за Галилея и что он (Урбан) понимает, что Галилей вовсе не намеревался изображать папу в образе Симпличио, но тем не менее его (Урбана) тезис о божественном всемогуществе не нашел в «Dialogo» правильного объяснения794. Не лишне также напомнить, что и в следующей книге Галилея – «Discorsi e Dimonstrazioni matematiche intorno a due Nuove Scienze (Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых наук)», над которой он работал в 1633 – 1635 годах и которая была впервые издана в Лейдене в июле 1638 года, – фигурирует все тот же Симпличио, над которым все так же подтрунивает Сальвиати, хотя после процесса ученый всячески старался быть осторожным.

На мой взгляд, дело не в том, подразумевал ли Галилей, давая имя своему персонажу, «заслуженного комментатора Аристотеля», или же намеревался навести читателя на определенные и рискованные для автора трактата этимологические размышления. Важнее иное. «Dialogo» завершается итоговыми репликами его участников: Симпличио, Сальвиати и Сагредо. Симпличио, похвалив аргументацию Сальвиати, признается в двух вещах: а) перед его «умственным взором всегда стоит надежнейшее и непоколебимейшее учение, некогда воспринятое… [им] от особы ученейшей, имеющей высокий духовный сан» (то есть речь идет о доводе Урбана VIII, согласно которому Бог «своим бесконечным могуществом и премудростью» «многими способами, даже непостижимыми для нашего ума» может «сообщить элементу воды попеременное движение, которое мы в ней замечаем» и б) что он, Симпличио, «не все вполне понимает» в теории приливов, изложенной Сальвиати795. В итоге смысл заключительных абзацев «Dialogo» сводится к тому, что рупор «ученейшей особы», имеющей, к тому же «высокий духовный сан», не в состоянии понять в полной мере доводы Сальвиати – Галилея, но тем не менее берется их опровергать796. Более того, Симпличио прибегает к аргументу о божественном всемогуществе именно тогда, когда он не понимает доводов собеседника. Получается, что представление о Potentia Dei absoluta (излюбленный тезис Урбана) противопоставлялось не естественной причинности, а неспособности отдельных персон понять научную аргументацию.

Наконец, весь текст «Dialogo» фактически был нацелен на то, чтобы убедить читателя в правильности теории Коперника. И только в конце сочинения, вопреки всей логике изложения, вводился тезис совершенно иного рода, к которому до того герои книги, включая, кстати, и Симпличио, почти не обращались. Все это никак не вязалось с представлением Урбана VIII о целях трактата797.

Кстати, Кампанелла, делясь с Галилеем своими впечатлениями о «Dialogo», заметил: «каждый персонаж прекрасно играет свою роль, а Симпличио в этой философской комедии представляется вызывающим смех чурбаном, поскольку он несет полную чушь. Он пустослов и <…> позер»798. Но как бы там Галилей ни называл своего героя-перипатетика, Простаком или Мудрецом, все равно это лицо страдательное, интеллектуальный Пьеро, которому постоянно достается от Сальвиати и отчасти от Сагредо и который в отчаянии прибегает к аргументу о божественном всемогуществе.

Вполне вероятно, что если бы «Dialogo» завершался репликой Симпличио799 (при условии, что Галилей представил бы этого героя в лучшем свете, то есть как человека, глубоко понявшего и осмыслившего суть доводов Сальвиати), то, возможно, реакция папы была бы несколько менее бурной. Но далее следует реплика Сальвиати, в которой звучит, хоть и завуалированно, совсем иной мотив. Сальвиати напоминает, что есть и «иное божественное постановление», которое «разрешает нам обсуждать строение мира», пусть даже мы не в состоянии постичь творения рук Его («ritrovare l’opera fabbricata dalle Sue mani»). Таким образом, Галилей устами Сальвиати утверждал, что тезис о Божественном всемогуществе следует дополнить другим тезисом, также имеющим Божественное происхождение («pur divina») и находящимся с первым в полном согласии («alla quale molto concordemente risponde»)800. Видимо, здесь имеется в виду фрагмент Еккл. 3:10 – 11: «10. Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том. 11. Все соделал он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца»801. В понимании Галилея эти библейские слова означали, что человек должен пользоваться «дозволенной и угодной Богу деятельностью» (речь идет о познании мира), чтобы «познавать Его величие и исполняться удивлением Ему тем большим, чем менее мы чувствуем себя способными проникнуть в бездну его премудрости»802.

После чего Сагредо заявляет: «Это может быть последним доводом (l’ultima chiusa) из наших четырехдневных рассуждений»803. Различие познавательных позиций Симпличио и Сальвиати (о которых я уже упоминал выше) в этих репликах выражено достаточно ясно, и нельзя сказать, что Галилей сделал все возможное, чтобы эти различия нивелировать. Скорее наоборот, он последовательно, используя все доступные ему средства и ресурсы, в том числе и тезис о божественном всемогуществе, защищал истинность учения Коперника, методично разрушая предложенный Урбаном критерий выбора приемлемых теорий (см. выше), основанный на концепции «равноудаленности» конкурирующих «систем мира» от божественной истины.

Таким образом, итоговый вывод «Dialogo» – это вовсе не тезис Ореджи – Урбана о божественном всемогуществе и когнитивной ущербности человеческого интеллекта, а прямо противоположная мысль, которую Галилей к тому же формулирует со ссылкой на «иное божественное постановление», то есть опять-таки, как и в своих письмах Кастелли (от 21 декабря 1613 года) и Кристине Лотарингской (1615)804, вмешиваясь в тонкие теологические вопросы.

Но даже если бы он написал идеальное, с точки зрения Урбана VIII, заключение, оно все равно никак не соответствовало бы основному тексту трактата и выглядело бы инородным элементом, своего рода deus ex machina. От Галилея ждали рассуждений о том, что теория Коперника удобна для проведения расчетов, но ее не следует воспринимать как физическую истину, поскольку все приводимые в пользу этой теории доводы слабы и спорны; и в этой ситуации мать католическая церковь поступила мудро, отстаивая буквалистское (то есть геоцентрическое) толкование соответствующих фрагментов Писания. Это и является, в представлении Урбана VIII, примером хорошей натуральной философии. А что сделал Галилей?!

Как правильно заметили биографы ученого, «Галилео имел обыкновение недооценивать способности тех, кто с ним не соглашался, и той же слабостью страдал Урбан»805. Более того, Галилей, как правило, воспринимал критику его идей как нападки лично на него. Движущими силами своих оппонентов он почти всегда считал зависть, злобу, тупоумие и т.п. Вместе с тем, как отметил Р. Уэстфол, триумф истины и рост славы оказывались для Галилея вещами тесно связанными806. Д.А. Баюк пошел еще дальше. Он предположил, что «небольшой скандал (в связи с выходом «Dialogo». – И.Д.) он [Галилей] не просто предвидел, а кропотливо организовывал, чтобы его распяли, но не сильно»807. Галилей действительно был человеком амбициозным. Кроме того, в ряде случаев небольшой скандальчик, действительно, лучше равнодушного молчания, особенно для великого клиента великого патрона. И тем не менее, мне кажется, дело в другом.

Как отметил (на мой взгляд, справедливо) Джером Лэнгфорд,

Галилео не имел намерения насмехаться над папой или же посягать на доктринальный авторитет римских конгрегаций. Но стиль – это человек, а Галилей был по своему темпераменту полемистом. И не его вина, что многие аргументы, использовавшиеся в поддержку старой системы взглядов, при ближайшем рассмотрении выглядели довольно жалко. Да, аргумент Урбана был в “Dialogo” неудачно размещен и плохо рассмотрен. И это выглядело так, как будто Галилей сделал не очень удачный выпад в адрес Урбана808,

тем более что последний был уверен, что убедил Галилея в неотразимости и универсальности своего довода о божественном всемогуществе. Факт, который благодаря трактату Ореджи (см. выше) был хорошо известен в курии. И что же? В «Dialogo» Галилей (который никак не мог уразуметь, почему нельзя ради утверждения физической истины поменять толкование Писания, то есть заменить одну «экзегетическую гипотезу» другой, столь же хорошо «спасающей» священный текст) позволил себе насмехаться над Святейшим и его «божественным учением»! Он посмел оспаривать не только доводы Симпличио – Ореджи, но и самого понтифика (который никак не мог уразуметь, почему Галилей не соглашается ради утверждения божественной истины считать все физические теории гипотезами, не имеющими отношения к непостижимой реальности). Именно так виделась ситуация в Ватикане. Несколько лет спустя, 26 июля 1636 года, Галилей писал другу:

Я получил известие из Рима, что его высокопреосвященство кардинал Антонио [Барберини]809 и французский посол имели беседу с его святейшеством и пытались убедить его, что мне никогда не приходила в голову святотатственная мысль насмехаться над его святейшеством, как в том убедили его мои злобные недоброжелатели, что и стало главной причиной всех моих бед810.

Никколини, после того как Риккарди отослал Эджиди все инструкции и предисловие, в тот же день, 19 июля 1631 года, написал Галилею, что Padre Maestro заслуживает снисхождения и его надо пожалеть, ведь у него столько хлопот с другими книгами, которые были недавно опубликованы и вызвали нарекания811.

Но теперь Галилея волновало уже другое. Не дожидаясь пока Риккарди пришлет предисловие, он договорился с типографом, и в июне 1631 года печатный станок заработал. За месяц с небольшим было отпечатано около 50 страниц «Dialogo», а гравер Стефано делла Белла начал трудиться над титульным листом.

16 августа 1631 года Галилей пишет Элиа Диодати, что получил наконец разрешение на публикацию «Dialogo», но без упоминания в заглавии о приливах и отливах, «хотя это главный аргумент, который я развил в этой работе; однако мне было разрешено рассмотреть две главнейшие системы [мира], Птолемея и Коперника812, и сказать все, что может быть сказано о каждой, не высказываясь в пользу какой-либо из них (lasciandone poi il giudizio in pendente)»813.

21 февраля 1632 года флорентийский печатник Джамбаттиста Ландини писал своему болонскому другу: «Слава Господу, я наконец-то завершил печатание книги Галилея, которая завтра будет представлена великому герцогу и принцам»814.

На титульном листе книги стояло следующее заглавие [рис. 2.9]:

ДИАЛОГ

Галилео Галилея Академии Линчеев,

Экстраординарного Математика

Пизанского Университета и

Философа и Главного Математика

Светлейшего

Великого Герцога Тосканского,

где в четырехдневных беседах ведется обсуждение двух

Главнейших Систем Мира,

Птолемеевой и Коперниковой, и

предлагаются неокончательные философские

и физические аргументы как с одной,

так и с другой стороны.

Рис. 2.9. Титульный лист (а) и фронтиспис (б) первого издания «Dialogo»

Ландини потребовалось девять месяцев, чтобы отпечатать «Dialogo» в количестве 1000 экземпляров, тираж, по тем временам (да и по нашим, для такого рода литературы) весьма значительный. 22 февраля, в воскресенье, один из предназначенных для высоких особ экземпляров трактата Галилея, в кожаном переплете с золотым тиснением, был торжественно преподнесен великому герцогу, которому и была посвящена книга. На церемонии присутствовал также герцог де Гиз815, которому тоже был подарен экземпляр.

Во Флоренции «Dialogo» раскупался быстро. Но в Рим из-за чумы и карантина, первые экземпляры попали почти с трехмесячной задержкой. Никколини советовал Галилею подождать с пересылкой дорогих («подарочных») экземпляров «Dialogo» хотя бы до мая, поскольку карантинные правила требовали, чтобы книги были расплетены, окурены и обрызганы благовониями. Тогда Галилей обратился к вновь назначенному архиепископу Флоренции Пьетро Никколини, родственнику посла, но тот согласился отвезти в Рим только непереплетенные экземпляры. В конце мая чума пошла на убыль и карантинные правила были смягчены. Галилей тут же отдал восемь экземпляров «Dialogo» своему другу Филиппо Магалотти, отправлявшемуся в Рим. Книги предназначались кардиналу Франческо Барберини, Николло Риккарди816, Франческо Никколини, Джованни Чамполи, Томпазо Кампанелле, Л. Серристори (консультанту инквизиции), Л. Санти (иезуиту, профессору Collegio Romano) и самому Магалотти. Разумеется, Галилей разослал часть тиража в разные города Италии (Болонью, Сиену, Геную, Венецию, Падую и др.) и за рубеж, в частности в Париж и в Лион. Вскоре он начал получать первые восторженные отзывы. Вот некоторые из них:

«Заглавие книги, ее посвящение и обращение к читателю столь возбудили мое любопытство, что я не удержался и перед тем, как начать читать, с нетерпением бегло просмотрел… часть текста, где излагаются новые теории и тончайшие наблюдения, которые вы изложили с такой простотой, что даже я, человек совершенно иных занятий, смог понять по крайней мере отчасти».

«Ясность, с которой разъясняются вопросы, кажущиеся непостижимыми, должна любого привести в восторг».

«По правде сказать, кого в Италии волнует система Коперника? Однако вы сумели дать ей жизнь и, что действительно важно, проникнуть в душу Природы»817.

Кампанелла, очень по-своему понявший смысл «Dialogo», писал Галилею:

…Эти известия о древних истинах, о новых мирах, новых звездах, новых системах и т.д. <…> есть начало новой эры818.

Французский философ Пьер Гассенди в жизнеописании Н. Пейреска (о котором см. далее) вспоминал впоследствии:

Как описать ту великую радость, которую он (Пейреск) испытал, когда, получив экземпляр «Dialogues» Галилея, увидел, как исходя из движения Земли <…> можно объяснить причину <…> приливов и отливов моря819.

И, наконец, следует упомянуть высказывание венецианского богослова Фульдженцио Миканцио из его письма Галилею от 14 августа 1632 года, когда тучи над автором «Dialogo» начали сгущаться:

Пусть все это (то есть обвинения в адрес тосканского ученого и запрет на продажу его труда. – И.Д.) не мешает вам, ваша милость, идти вперед. Удар уже нанесен820. Вы выпустили в свет одну из величайших работ, на которую был способен философский гений. Запрет на ее распространение не уменьшит славу автора книги821.

Галилей это хорошо понимал и в «первом дне» «Dialogo» выразился с циничной прямотой:

Разве это не одно и то же – новы ли мнения… для людей или люди новы для них? Если вы готовы удовлетвориться оценкой появляющихся от времени до времени новичков в науке, то вы можете выдать себя даже за изобретателя алфавита и тем самым вызвать их почитание; а если потом с течением времени ваша хитрость раскроется, то это мало повредит вашей цели, так как на смену одним придут другие, пополняя число приверженцев822.

ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

17 мая 1632 года Галилей, обеспокоенный слухами о серьезных неприятностях, возникших у его давнего друга Джованни Чамполи, обратился с просьбой к Б. Кастелли сообщить ему (причем «subito subito»), что же случилось с «nostro Mecenate»823. Кастелли, человек легкомысленный и плохо разбиравшийся в римских интригах, ответил (29 мая), что с Чамполи все в полном порядке, он по-прежнему занимает свою должность и «принимает всю мирскую суету с легким сердцем (come meritano)»824. Однако Кастелли ошибся. Уже в апреле 1632 года в отношениях Чамполи с Урбаном VIII появилась глубокая трещина.

25 апреля 1632 года тосканский посол в Риме докладывал во Флоренцию, что папский segretario позволил себе высказать критические замечания по поводу стиля пасторского послания, составленного Урбаном VIII (естественно, на латыни), и предложил свой, более изящный вариант текста, показав его третьим лицам (последнее обстоятельство, по словам Никколини, «поразило папу в самое сердце»825). Чамполи действительно был одаренным поэтом и писателем, хорошим стилистом826 и широко образованным человеком (Урбан как-то назвал его «amico di nuova filosofia»827). Но и Урбана VIII, любившего в свободное от основной работы время предаваться сочинительству, Господь не обделил литературными талантами, а главное – амбициями828. Нетактичный поступок Чамполи, которого, как и многих фаворитов, отличали (и губили) известная самонадеянность и желание показать свое превосходство над другими придворными, больно задел самолюбие не в меру чувствительного к мелким обидам понтифика. Они знали друг друга давно, и до сих пор Чамполи, как выразились биографы Галилея, «настраивал свою лиру с голоса папы (kept his lyre attuned to papal themes)»829. Фра Джованни писал стихи о разном: об избрании Маффео Барберини папой, о борьбе Урбана VIII за мир в Европе, о падении Ла-Рошели и даже о сборе винограда в Кастель-Гандольфо. Но в последнее время до его святейшества все чаще стали доходить слухи, что его секретарь позволяет себе ехидные замечания в адрес своего патрона, и когда друзья Чамполи советовали ему быть сдержаннее на язык, тот им отвечал, что благоразумие свойственно лишь тем, кто лишен гения830. В итоге Урбан VIII сначала запретил Чамполи входить в папские покои без предупреждения, а затем вообще выслал его из Рима831. Опальный секретарь полагал, что ему предложат приличное место, например нунциатуру в Неаполе, Венеции или, на худой конец, в Нарни. Но Святейший, продержав Чамполи в неизвестности более шести месяцев, в итоге определил его управляющим в маленький городок Montalto (провинция Marches), куда тот вынужден был отправиться 23 ноября 1632 года832 .

Кастелли, разобравшись наконец кое-как в событиях вокруг престола Святого Петра, был поражен, с каким спокойствием Чамполи принял опалу833. Возможно, хорошо зная придворные нравы, тот внутренне был готов к любым переменам в своей судьбе, рассчитывая, что, поскольку Урбану VIII пошел седьмой десяток и смена понтифика не за горами, новый папа наверняка захочет приблизить к себе способного придворного, обиженного его предшественником. В 1624 году, в начале своей придворной карьеры, Чамполи писал своему другу Джамбатиста Строцци (G. Strozzi): «В любой момент я могу оказаться за пределами этого Гранд-отеля, как многие называют здесь папский дворец834, и мне придется жить какое-то время в жалкой лачуге вдалеке от Рима. Такое случается здесь со всеми при каждом новом понтифике»835.

Сам Чамполи считал, что причиной его падения стала описанная выше литературная история. Однако в действительности папу встревожило совсем иное и инцидент с текстом пасторского послания был скорее предлогом для разрыва отношений Святейшего со своим секретарем (или последней каплей, переполнившей чашу терпения папы). Главная причина падения Чамполи – политическая, и на ней следует остановиться особо, поскольку политический фактор сыграл свою роль также в процессе над Галилеем.

Определенная доктринальная «гибкость», которую курия проявила по отношению к Галилею в 1616 году, была в немалой степени обусловлена относительной стабильностью политической ситуации в Европе в то время. Впрочем, политическое равновесие накануне Тридцатилетней войны было непрочным, а следовательно, и недолгим.

В силу того, что Святой престол постоянно пребывал в финансовом кризисе и потому не мог обеспечить надлежащую защиту своих владений в центре Италии, верховному понтифику, который был, напоминаю, не только духовным главой католического мира, но и светским государем, правителем Папской области, приходилось тщательно выбирать себе союзников. Ватикан вынужден был постоянно маневрировать между испанскими и австрийскими Габсбургами, с одной стороны, и Францией, их давним противником, с другой. Поскольку вторая половина XVI столетия стала для Франции трудным временем религиозных войн (1562 – 1598), то примерно с 1559 года папы предпочитали ориентироваться на Испанию, в результате чего испанская корона практически полностью контролировала римскую политику. Павел V Боргезе, избранный на престол Святого Петра в мае 1605 года при мощной поддержке влиятельной испанской фракции, продолжал происпанскую политику своих предшественников836. В ответ испанская корона посылала в Италию деньги, зерно и войска.

Однако с мая 1618 года, после пражской дефенестрации, ситуация в Европе стала быстро ухудшаться и вскоре начались военные действия, положившие начало Тридцатилетней войне837. В первый период войны удача сопутствовала католическим силам. В частности, 3 ноября 1620 года войска императора Фердинанда II наголову разбили протестантов в сражении при Белой горе, что дало возможность Габсбургам поставить под свой контроль южную Германию и Рейнскую область.

Но к осени 1622 года, менее чем за год до избрания кардинала Маффео Барберини папой (6 августа 1623 года), расстановка сил в Западной Европе начала меняться. 18 октября 1622 года французский король Людовик XIII [рис. 2.10] вопреки протестам своей матери Марии де Медичи подписал в Монпелье мирный договор с гугенотами, что позволило на некоторое время стабилизировать внутреннюю ситуацию во Франции и активизировать французскую внешнюю политику. Одной из первых ее побед стало избрание профранцузски настроенного Маффео Барберини838 на папский престол. Урбан VIII, как и опасались в Мадриде, стал постепенно сдерживать испанское влияние при римском дворе. Как искусный политик, он начал действовать в этом направлении не сразу по получении тиары, ограничившись на первых порах мелкими уколами. Так, в июне 1624 года испанский посол собрался (по установившейся при предшественниках Урбана традиции) поднести понтифику в день Святого Петра дары от Неаполя839 – деньги и коня. Однако Святейший настоял, чтобы подарок был вручен не в день праздника, а накануне и был принят кардиналом-камерленго. Это был ясный сигнал – происпанская политика Ватикана, проводившаяся в предыдущие шестьдесят пять лет, уходила в прошлое840.

Рис. 2.10. Питар Пауль Рубенс.

Портрет Людовика XIII. 1625. Norton Simon Museum, Пасадена (Калифорния), США

Вскоре французские войска при поддержке Венецианской республики заняли район Вальтеллине, небольшую долину на севере Италии (вблизи границы со Швейцарией), по которой проходила дорога, связывавшая юг и север Европы, и которая по договору между Испанией и Францией находилась под контролем папы. Казалось, франко-испанская война на итальянской территории неизбежна. 18 апреля 1625 года Марио Гвидуччи сообщал Галилею: «Его святейшество очень обеспокоен военными неурядицами, настолько, что с ним невозможно говорить»841.

Поначалу испанцы настаивали, чтобы Урбан вошел с ними в союз, чтобы изгнать французов из Италии. Когда же Святейший отказался, в Мадриде решили, что он заодно с Ришелье. Ходили даже слухи об испанском заговоре с целью устранить папу, к примеру отравить842. Но Урбан был непреклонен и не реагировал ни на какие испанские протесты, хотя на риторическом уровне выражал свою одинаковую любовь к обоим королям – и к Людовику XIII Французскому, и к Филиппу IV Испанскому. В 1626 году ситуация вокруг Вальтеллине разрешилась мирным путем843. Отныне Франция стала занимать значительное место в политике Ватикана, а отношения между Испанией и Святым престолом окончательно испортились. Более того, вальтеллинский кризис продемонстрировал неспособность Мадрида вмешиваться в политику Ватикана, как это имело место ранее, во времена Филиппа II и Филиппа III. Причина этой неспособности лежит не в ослаблении военной и политической мощи Испании, но в укреплении международных позиций Франции (благодаря усилению ее военного могущества и активной политике Ришелье и Мазарини). В этой ситуации Урбан сумел вовремя изменить политические ориентиры Святого престола.

Во второй половине 1620-х годов по распоряжению верховного понтифика начались работы по восстановлению фортификационных укреплений в Чивита-Веккиа и в других местах, что было запрещено договором 1557 года между папой Павлом IV и Филиппом II. При Урбане французская монета получила хождение в Риме наравне с испанской, а французское зерно вместе с испанским пополняло закрома Папского государства.

Но Мадрид не собирался легко уступать свои позиции в Риме, в выстраивание отношений с которым за предыдущие почти семьдесят лет испанскими королями было вложено немало сил и денег. Значительная часть политически активной испанской знати надеялась, что «битва за Рим» еще не проиграна и союз с Ватиканом можно восстановить. Однако по мере расширения военных действий в ходе Тридцатилетней войны эти надежды становились все более призрачными.

В 1631 – 1632 годах шведский король Густав II Адольф [рис. 2.11] нанес крупные поражения Католической лиге, которая оказалась в отчаянном положении844. 23 января 1631 года он заключил в Бервальде близ Кёнигсберга союзный договор с Францией845, которая обязывалась ежегодно выплачивать Швеции в течение пяти лет миллион ливров в обмен на постоянное пребывание в Германии в течение этого срока 36-тысячной шведской армии (30 тыс. пехотинцев + 6 тыс. кавалеристов) и уважение католического вероисповедания во всех районах дислокации шведских войск. Обе стороны обязывались также воздерживаться от заключения сепаратных соглашений с Империей и способствовать нейтралитету Баварии и других рейнских католических княжеств в предстоящей войне Швеции с Империей. Ришелье готов был финансировать любого, кто мог бы сражаться против Габсбургов846.

Рис. 2.11. Портрет Густава II Адольфа. XVII в. Гравюра на меди с картины А. Ван Дейка

После того как шведы сравняли с землей Магдебург (20 мая 1631 года), германские протестантские государи, до того занимавшие выжидательную позицию, поспешили встать под знамена шведского короля. 17 сентября 1631 года шведско-саксонские войска Густава Адольфа наголову разбили армию Католической лиги под командованием фельдмаршала И. Тилли в сражении при Брейтенфельде (Саксония, недалеко от Лейпцига). Армия Лиги, в течение 12 лет считавшаяся непобедимой, потеряла 5 тыс. человек убитыми и 7 тыс. были взяты в плен. Кроме того, шведам досталась вся артиллерия противника. Сам Тилли с трудом спасся, получив три тяжелых ранения. Войска Густава Адольфа оккупировали Нижний Пфальц и провели зиму в Майнце, готовясь к весенним военным действиям847. В сложившейся ситуации протестантские князья поспешили заключить с Густавом Адольфом союз, и тот стал их протектором.

Империя, до того контролировавшая обширные территории от Альп до балтийского побережья, за два года войны «сжалась» до родовых владений Габсбургов в Австрии и Богемии, да и те оставались, по сути, незащищенными. В окружении императора началась паника, поскольку не хватало сил для защиты Вены. Столицу Империи спасло только то, что Густав Адольф вопреки советам Ришелье и собственного канцлера решил не идти на Вену, а начать завоевание Германии. Шведы захватили Тюрингию и Франконию, германские союзники Густава Адольфа освободили от испанцев Майнцское архиепископство, а курфюрст Саксонский Иоганн Георг вторгся в Богемию. Победы Густава Адольфа заставили католических немецких князей, которых шведский король в нарушение всех договоров не соглашался считать нейтралами, просить помощи императора. Попытки французских дипломатов убедить Густава Адольфа отвести войска с Рейна и уважать нейтралитет Максимилиана Баварского результатов не дали. Конфликт между союзниками Франции – Швецией и Баварией848 – разрастался. Тем временем император Фердинанд II, воспользовавшись предоставленной ему шведским королем передышкой, перегруппировал свои силы и в феврале 1632 года начал наступление на шведские позиции. Густав Адольф вынужден был срочно покинуть Майнц и направиться навстречу имперским войскам. В начале апреля 1632 года шведы вторглись в Баварию и после вступления в Мюнхен (17 мая 1632 года) направились на север, к Нюрнбергу.

Успехи шведов в значительной степени объяснялись щедрой поддержкой со стороны Франции. По чисто политическим мотивам Ришелье помогал не Габсбургам, а протестантам, и по чисто политическим соображениям Урбан VIII предпочитал поддерживать Ришелье, а не Филиппа IV и не Фердинанда II.

После поражения при Брейтенфельде Мадрид и Вена начали лихорадочные поиски денег на продолжение войны, надеясь, что Урбан VIII все же окажет им финансовую поддержку. Для Испании на карту был поставлен вопрос – быть или не быть и далее великой державой, для Империи – сохранить или потерять свое влияние на западе и юге Европы. Однако верховный понтифик не торопился открывать для собратьев по вере сокровищницу форта Сант-Анджело (этого Fort Knox Ватикана) полагая – и не без основания, – что союз с Францией Святому престолу много выгодней. В январе 1632 года испанский посол кардинал Гаспар де Борджа [рис. 2.12] обратился от имени испанского монарха к Урбану с просьбой ввести некоторые налоги, которые позволили бы испанцам увеличить военные расходы. Но Урбан отказал. В качестве уступки испанской партии в коллегии кардиналов и дипломатическому давлению со стороны Империи и Испании верховный понтифик согласился на разовую субсидию, но сумма оказалась столь ничтожной, что подобная «помощь» лишь вызвала еще большее раздражение противников Святейшего.

Рис. 2.12. Диего Веласкес. Портрет кардинала Гаспара Борджиа. Франкфурт-на-Майне, Германия. Stdelsches Kunstinstitut. Некоторые исследователи считают, что это лишь копия портрета кардинала, сделанная одним из учеников Веласкеса

Противостояние достигло своей кульминации на консистории (consistorium secreti seu ordinaria) 8 марта. В этот день Гаспар Борджа как кардинал-протектор Испании должен был выступить с предложениями по поводу заполнения двух епископских вакансий в своей стране. Внеся соответствующие кандидатуры, он взял в руки составленный кардиналом Убальдини документ и, не спросив разрешения верховного понтифика, стал читать его вслух своим дребезжащим голосом. В документе речь шла о заговоре всех еретиков во главе со шведским королем против католиков, о том, что наихристианнейший король испанский сильно обеспокоен развитием событий в Германии и вынужден в борьбе в еретиками идти по стопам своих предков, которые «сражались за религию даже более, чем за свое королевство». В послании напоминалось, что Филипп IV всегда поддерживал императора, в том числе и деньгами, в его борьбе со шведскими завоевателями и что испанский монарх убежден – «объединенные силы еретиков можно одолеть только объединенными вооруженными силами всех католиков». А потому он, король испанский, «покорнейше, но настоятельно» просит его святейшество «соблаговолить не только выделить щедрые денежные суммы [на войну с протестантами], но и, что даже более важно, предостеречь всех католических государей и народы о грозящей им опасности и настоятельно убедить их встать на защиту их религии». Урбану предлагалось «своим апостолическим рвением» показать себя достойным своих предшественников, «кои возвышали свой голос подобно трубе, призывая всех христиан сплотиться в славный союз для защиты и распространения веры». И когда затем Борджа дошел до слов «…но так как зло множится ежедневно, а его святейшество все еще колеблется…», Урбан, до сих пор слушавший кардинала в молчании, прервал его, приказав прекратить чтение. Но Борджа сделал вид, что не услышал слов понтифика, и продолжал: «…Король не пренебрегал делом Бога и веры, и он повелел мне выразить протест и сказать, что любой вред, нанесенный католической вере, должен быть приписан не ему, благочестивейшему и послушнейшему королю, но Вашему Святейшеству».

Иными словами, Борджа, человек суровый и властный, лишенный всякой дипломатической гибкости, открыто обвинил Урбана VIII в потакании ересям и еретикам. Понтифик снова велел Борджа прекратить чтение и ответить: в каком качестве он здесь выступает – как кардинал или как посол? На что испанец сказал, что выступает как кардинал. Тогда Урбан заметил, что как кардинал Борджа имеет право говорить только с разрешения папы или отвечая на вопрос Святейшего. «Я выступаю здесь и как посол», – пояснил Борджа. «А в качестве посла, – парировал Урбан, – ваше высокопреосвященство вообще не может присутствовать здесь, и всё, что вы должны сказать как посол, мы выслушаем во время аудиенции». На реплику кардинала, что он якобы не может добиться аудиенции у понтифика, последний ему напомнил, что только за последние две недели Борджа получил четыре или пять аудиенций849. Испанец стал возражать, в ответ Святейший пригрозил, что лишит его кардинальского звания, но угроза не возымела действия. Кардинал действтельно выступал не только как «князь церкви», но прежде всего как официальный представитель католического короля (и, возможно, по прямому поручению Филиппа IV). Борджа поддержали кардиналы Лудовико Лудовизи, Джироламо Колонна, Джандоменико Спинола, Джованни Дориа, Бальтазар Сандоваль, Роберто Убальдини и Хиль Альборнос.

Тогда брат понтифика, кардинал Антонио Барберини, направился к испанскому послу с намерением выставить его из зала. Однако едва он поднял руку, чтобы схватить Борджа, как кардинал Колонна, представитель империи, преградил ему путь, а остальные происпански настроенные кардиналы окружили выступавшего плотным кольцом, чтобы тот смог договорить. Началась потасовка (battibecco), одному кардиналу разбили очки, другому порвали шапку. Урбану VIII пришлось вызвать охрану для наведения порядка. Но Борджа удалось-таки не только закончить первую часть своего выступления, но и раздать копии своего доклада присутствовавшим, пока папа заверял их в том, что «забота о католической вере, кою мы охраняли и охраняем, принадлежит нам» (то есть Святому престолу, а не светским правителям)850.

Следует отметить, что до описанного инцидента многие из названных выше кардиналов – сторонников испанского короля выступали на аудиенциях, даваемых Урбаном, с требованием, чтобы тот увеличил помощь императору деньгами и оружием («provisione destinata all’Imperatore»). Речь шла о сумме, равной полугодовому доходу, получаемому католической церковью в Испании851. Деньги немалые. О «nuova sovvenzione straordinaria» (новой срочной субсидии) просил Урбана на аудиенции 6 февраля императорский посол в Риме герцог Савелли. Император испрашивал также разрешение понтифика не делить деньги, выделенные Святым престолом осенью 1631 года, с другими участниками Католической лиги, но оставить их в его, Фердинанда II, распоряжении. Кроме того, испанские кардиналы уже давно поднимали перед папой вопрос об отлучении от церкви французского короля Людовика XIII, который оказывал поддержку Густаву Адольфу. И тем не менее Урбан VIII, опасавшийся усиления позиций Испании и империи, твердо придерживался профранцузской ориентации852.

Как сообщалось в «Avviso di Roma» от 27 марта 1632 года, «папа в гневе на выступление (la protesta) Борджа и говорит, что такого в Сан-Пьетро еще не было. Он утверждает, что в былые времена все протесты, прежде чем их оглашали, просматривались верховным понтификом, и он же ставил вопрос (затронутый в протесте. – И.Д.), руководя его обсуждением, а не выступая в роли рядового участника дикуссии. В данном же случае все произошло внезапно (all’improviso). Папа не был заранее поставлен в известность, и протест был обращен непосредственно к нему одному. Его обвиняли в нерадивости в деле защиты и укрепления веры, которому посвятил себя [испанский] король»853. Выступление Борджа было отражено в нескольких выпусках «Avvisi di Roma», которые активно приобретались дипломатами, и тем самым происходившее в Ватикане становилось известным всей Европе.

Первым желанием папы было отправить Борджа в Мадрид, но затем, взвесив возможные последствия (испанские войска находились в Неаполе854), Урбан VIII решил воздержаться от жестких мер855 и пакостил испанскому кардиналу по мелочам, но часто856. Официально же Урбан представил дело так, что во всем виноваты итальянские кардиналы, прежде всего Роберто Убальдини, Лудовико Лудовизи и Ипполито Альдобрандини, а Борджа только примкнул к ним. Именно на первых трех понтифик и вылил свое негодование.

Труднее всего было справиться с кардиналом Лудовизи, который был племянником папы Григория XV, префектом Конгрегации пропаганды веры, кардиналом вице-канцлером (то есть главой папской канцелярии), протектором (Protettore) Католической лиги при Святом престоле и проч. и проч. Урбан VIII решил отправить его в Болонью, где Лудовизи был архиепископом. Формально решение папы было совершенно законным – болонский архиепископ должен пребывать в Болонье. Лудовизи, понимавший, почему его отправляют подальше от Ватикана, стал возражать. Тогда Святейший пригрозил отправить кардинала в Болонью под стражей («con li sbirri»). Угрозы понтифика слышал Борджа и предложил Лудовизи свою защиту, что могло повлечь новый скандал в курии. Поэтому Лудовизи отклонил предложение испанца и 27 марта отправился в Болонью, где и скончался 18 ноября 1632 года857. Чудом, благодаря заступничеству Франческо Барберини, избежал ареста кардинал Убальдини. Даже тосканский посол Франческо Никколини попал под подозрение, хотя его визиты к Борджа носили сугубо официальный характер.

28 марта 1632 года в Рим прибыл специальный посланник императора кардинал Петр Пазмани, человек суровый и решительный. Он не стал вдаваться в теологические тонкости и политические интриги, а сразу перешел к главному – Империи нужны деньги. Не прибегая ни к уговорам, ни к угрозам, Пазмани просто напомнил понтифику о его обязанности поддерживать императора, поскольку его святейшество официально одобрил l’Editto di Restituzione (Реституционный эдикт)858, хотя никогда не скрывал своего весьма прохладного отношения к этому документу.

В итоге Урбан VIII оказался в незавидном положении между двумя враждующими силами: с одной стороны – Филипп IV Испанский и император Фердинанд II, с другой – Ришелье, который настаивал на полном разрыве отношений с Испанией. Причем испанцы даже после памятной мартовской консистории все еще надеялись убедить Святейшего порвать с Францией. В 1633 году Филипп IV направил в Ватикан специального посла, который передал папе довольно заманчивые предложения: если верховный понтифик займет активную антифранцузскую позицию, то король обещал: 1) удалить кардинала Борджа из Рима; 2) сделать одного из племянников Урбана VIII испанским грандом с высоким титулом и обширными владениями, а другого – рыцарем одного из самых влиятельных испанских религиозных орденов; 3) сделать кардинала Барберини протектором Германии; 4) выплачивать последнему 150 000 дукатов в качестве годового пенсиона и т.д. и т.п.

Надо отдать Урбану должное – он отклонил эти фантастически соблазнительные предложения, пообещав выделять Католической лиге по 200 000 дукатов в год. Вернемся, однако, к событиям весны 1632 года.

В мае этого года Густав Адольф достиг Граубюндена (Graubnden или Bnden, фр. – canton des Grisons), протестантского кантона на юго-востоке Швейцарии, а это означало, что он мог в ближайшее время вторгнуться в Ломбардию и пойти на Рим.

Урбан вынужден был пойти на уступки своим противникам. В 1632 – 1634 годах он выделил два миллиона франков859 из собственных средств860 на нужды католического войска (для чего потребовалось увеличить налоги в Папской области, а это, естественно, не прибавило ему популярности) и пообещал активно бороться с ересями и ясно выражать свои «сердечные намерения и чувства». Что же касается его прохладного отношения к Реституционному эдикту, то Урбан – и это весьма характерный штрих к его манере вести дела – уверял Пазмани, будто позиция Святого престола, возможно, была искажена его, Урбана, секретарем, то есть Чамполи, который имел привычку добавлять в тексты понтифика кое-что от себя («nisi forte (quod saepe fieri solere dixit) Secretarii aliquid amplius scripserint»861).

Следует подчеркнуть, что Урбан так и не послал войска в помощь императору, не объявил священную войну протестантам, а самое главное – он не вступил в лигу католических государств, поскольку этот союз был направленне только против протестантов, но и против католической Франции. И не сделал он всего этого потому, что вовсе не считал разраставшийся военный конфликт в Европе чисто религиозным столкновением, ясно видя политические мотивы его участников, да и сам руководствовался ими, поддерживая Людовика XIII и Ришелье862, без излишнего энтузиазма советуя им не помогать Густаву Адольфу.

Инцидент 8 марта 1632 года стал поворотной точкой в более чем двадцатилетнем понтификате Урбана VIII. Выступление Борджа потрясло нервного, мстительного и чувствительного к обидам папу. Бьяджоли полагал даже, что происшедшее в Зале Консистории «усилило его [Урбана VIII] паранойю»863. Возможно, с чисто медицинской точки зрения тяжесть психического состояния Святейшего несколько преувеличена американским историком, но вместе с тем многие современники отмечали заметные изменения в поведении понтифика. «Папа боится яда и удалился в Кастель-Гандольфо, – читаем в дипломатической депеше от 13 мая 1632 года. – Он заперся там и не принимает никого из тех, кому предварительно не была назначена аудиенция. Все дороги, ведущие в Рим, патрулируются»864. Были укреплены границы. Форт Сант-Анджело стал закрываться на час раньше. Был сменен губернатор Рима: вместо Джироламо Гримальди, которого отправили нунцием в Вену, на эту должность с 11 мая был определен один из самых преданных Урбану людей – Чезаре Ракканья. Все чиновники папской администрации, от мелких клерков до «principi della Chiesa», были проверены на лояльность. Тех, чья преданность понтифику вызывала малейшие сомнения, под благовидным предлогом переводили на иные должности подальше от Рима. Однако делалось все это с величайшей осторожностью, чтобы не дать испанцам повод под видом защиты «обиженных» предпринять новую атаку на Урбана. Подозрительность и отчаяние, мания величия и мания преследования, недоверие ко всем и легковерие к наветам поселились в папской резиденции. Святейший распорядился убить всех птиц в садах Ватикана, потому что их пение не давало ему уснуть. «Что-то надломилось в сердце Урбана VIII», – замечает А. Фантоли865. Понтифик везде ищет предательство и тайные заговоры. Кроме того, Урбан, конечно, знал, что в 1527 году Германия и Испания дважды подвергли Рим разграблению, и он опасался повторения подобного. Наконец, следует упомянуть и о том, что противники Урбана повсюду распространяли слухи, будто папа состоит «в лиге» с протестантами866, а возможно, и сам является тайным протестантом. Кроме того, кардинал Лудовизи или кто-то из его окружения настаивал на необходимости сместить Урбана. И то были не пустые угрозы, ситуация для Святейшего сложилась крайне опасная.

Весьма напряженными оказались отношения понтифика и с великим герцогом Тосканы Фердинандо II. Они испортились из-за герцогства Урбино. Это герцогство с XII века принадлежало итальянскому роду Монтефельтро, а затем, в 1508 году, герцогский престол был занят Франческо Марией из дома Ровере, усыновленным с согласия своего дяди, папы Юлия II, последним из представителей рода Монтефельтро. Поговаривали, что Франческо был отравлен Павлом Фарнезе, сыном папы Павла III. Внук Франческо I – Франческо Мария II (1549 – 1631) – стал последним герцогом Урбино. В 1623 году он потерял своего единственного сына Фредерика, женатого вторым браком на Клаудии де,Медичи, от которого осталась дочь Виттория. Поскольку она не могла наследовать престол, то Франческо II в 1626 году подарил свои владения Ватикану. Однако Виттория делла Ровере еще в младенчестве была обручена с юным Фердинандо II, великим герцогом Тосканы, и по брачному договору должна была принести тому в приданое герцогство Урбино. Причем помолвка состоялась летом 1623 года, когда папа Григорий XV уже скончался, а Урбан еще не был избран. Скрыть эту уловку от нового понтифика не удалось. Начались трехсторонние переговоры между Франческо II, Ватиканом и великим герцогом Тосканы, которые затруднялись тем, что Флоренция претендовала на графство Монтефельтро (входившее в состав герцогства Урбино), где допускалось наследование престола по женской линии. Тогда римские дипломаты убедили семидесятичетырехлетнего Франческо Марию II, у которого было только одно желание – тихо дожить свои дни, подписать заявление, в котором он признавал права Святого престола на все спорные территории, включая и Монтефельтро. Поскольку другим государям – прежде всего императору и испанскому королю, а также Венецианской республике – в то время было не до Урбино, то ничто не помешало Урбану в декабре 1623 года объявить это герцогство выморочным фьефом и захватить всю область, обязавшись выплатить Виттории некоторую сумму и возвратить ей ее аллодиальные владения. Вернуть себе Урбино силой оружия тосканцы были не в состоянии867, хотя Чамполи убеждал Урбана, что со дня на день можно ожидать высадки тосканских войск где-нибудь в Остии или в Чивита-Веккиа.

Следует упомянуть также еще об одном эпизоде Тридцатилетней войны, который имеет отношение к моей теме. В конце 1627 года скончался бездетный герцог Мантуанский и маркиз Монферрато Винченцо II Гонзага. Мантуанское герцогство было имперским фьефом, в котором титул мог передаваться только по мужской линии. Законным наследником Винченцо II был француз, герцог Шарль I де Невер. Однако Габсбурги не желали уступать герцогство союзнику французского короля, поскольку тогда французы могли угрожать Милану, где располагались испанские войска, контролировавшие северную Италию. Кроме того, Милан был важным пунктом в стратегической системе коридоров, один из которых через Вальтеллине обеспечивал выход в южную Германию, а другой, через Савойю и Франш-Конте, – в Испанские Нидерланды. Узнав о кончине Винченцо II, де Невер отправил императору Фердинанду II, супруга которого, Элеонора Мантуанская, была родной сестрой Винченцо, письмо, в котором заявлял о своих правах на герцогство. Но не тут-то было. Герцог Оливарес, фаворит и министр Филиппа IV Испанского, не мешкая, приказал командующему миланской армией осадить крепость Казале в маркизате Монферрато. Однако триумфального похода не получилось, главным образом по причине плохого снабжения миланской армии. Осада затянулась. Кроме того, император Фердинанд II наложил на Мантуанское герцогство секвестр (запрет) как на выморочный имперский лен. Между тем де Невер заручился поддержкой Людовика XIII868, и весной 1629 года тот по совету Ришелье [рис. 2.13] двинул войска через Альпы, что привело к военному столкновению Франции с Испанией в условиях, когда ни одна из этих стран не была готова к войне. Поэтому обе стороны старались по возможности проявлять сдержанность. И тем не менее в результате успешных военных действий французы заняли Казале и Сузу, вынудив герцога Савойского вступить в союз с Францией и Венецией (принявшей сторону Франции).

В этой ситуации Оливарес обратился за помощью в Вену. Фердинанд, которого французское присутствие в северной Италии беспокоило куда больше, нежели ситуация на севере Европы, согласился помочь. Однако цена его поддержки оказалась для Мадрида высокой: император перебросил в Италию часть армии (около 50 000 солдат) из Фрисландии, лишив таким образом испанцев поддержки в этом регионе (надежды Оливареса на совместные испано-имперские военные действия против Соединенных провинций развеялись).

Помощь Фердинанда дорого обошлась и Италии, поскольку перешедшие через Альпы солдаты принесли с собой чуму869, которая распространилась по стране с невиданной скоростью и на борьбу с которой ушло почти четыре года.

Рис. 2.13. Филипп де Шампань.

Портрет кардинала де Ришелье. Ок. 1637. Лондон, Национальная галерея