Зима мести и печали Аде Александр

– Да, умели, – соглашается он, мучая пальцы. – Бернс тридцать семь лет на свете прожил или того меньше. Столько же Пушкин, Маяковский и Рембо. Есенин – тридцать. Лермонтов – тот вообще двадцать шесть. А мне в декабре тридцать семь стукнуло. Жив, как видишь. Такие-то дела.

Щербатый наливает водку в изрисованную цветочками чашку, пьет, и я вижу, как ходит кадык на его тощей жилистой шее. В свои тридцать семь он такой же нервный, чудной, как в детстве. Хохочет невпопад, запрокидывая, как конь, маленькую головеночку с плоскими сивыми волосами. Только лицо стало другим: красноватое, отечное, будто смазанное. Кстати, щербатым он никогда не был, между передними зубами у него промежуток, делающий его слегка похожим на зайца.

– Почитай что-нибудь свое, – прошу я.

– Нет, – отвечает он резко и даже отшатывается. – Какой я поэт? Когда-то по глупости мечтал оседлать Пегаса, да… Лучше уж чужое.

Читает Щербатый, слегка подвывая, при этом как по волшебству исчезают пришепетывание, суетливость, голос обретает завораживающую напевность. С трудом понимаю, где я: в грязном логове неприкаянного поэта, или ненароком вернулся в детство, или ношусь над землей вроде Демона? В перерывах между декламацией стихов Щербатый смолит дешевые сигареты, прополаскивает горло водочкой и довольно скоро становится невменяемым. Отволакиваю его на кровать и выхожу, защелкнув английский замок.

Пересекаю в «копейке» город – мешанину мрака и света – добираюсь до своей конурки, раздеваюсь и опрокидываюсь на кровать. Часа через два появляется Гаврош и укладывается рядом, положив голову на мое плечо. Она не спрашивает ни о чем, она благодарна за то, что я с ней. И дыхание наше сплетается, как переплелись наши судьбы…

… Сон дикий и тревожный до невозможности. Вижу себя в трамвае. Среди пассажиров Марго, Кот и прочие знакомые, полузнакомые и вовсе неизвестные мне люди. Щербатый читает стихи. «Куда едем?» – спрашиваю скорчившегося на сиденье мужика с неразличимым лицом – и не слышу ответа из-за бесшумного громыхания трамвая. Вылезаю на остановке – в кромешной темени – и вспоминаю, что забыл выяснить у Марго, кто же кончил Царя? Но трамвай уже исчезает, желто светясь окнами. Тащусь ощупью, сам не ведая куда, оскользаясь и сваливаясь в ямы, пока не попадаю в битком набитый народом зал ожидания. И вижу среди толпы Царя. Кругом не продохнуть, а он занимает всю скамейку, и никто не осмеливается сесть рядом. Присаживаюсь. «Скажи, кто тебя заказал?» Он разевает рот – вроде рыбы – мучительно пытаясь произнести имя, но приближается поезд, и слова бандита тонут в беззвучном громе…

* * *

Утром занимаемся с Гаврошем любовью. Потом она готовит завтрак. Немногословно общаемся. В комнатку лезет солнце. Оранжевое. Рыжее. И озаренное им окно становится таким же рыжим, даже появляется ощущение, что стало теплее и наступила весна.

Воспоминания об одиннадцати днях ненужной суеты толкаются в башке, точно продолжается путаница сна. Все старания попусту, уперся я рогом в железобетонную стену.

Остается одно: ждать знаков Судьбы.

Днем выхожу на улицу и шагаю по направлению к центру города. Сеются мелкие, почти неуследимые снежинки. Временами порывы стылого ветра наотмашь колюче бьют по лицу, баламутят снег, заставляя его ходить волнами, сметают с сугробов и крыш снеговую пыль. Потом снова затишье и неспешное кружение махоньких кристалликов снега.

Прогуливаюсь по улочке имени Бонч-Бруевича, с любопытством зеваки пялюсь на смастаченные в человеческий рост скульптурки барышни и гусара. Рядом с ними любит фоткаться накачавшийся пивом молодняк. Девчоночки, хохоча, обнимают усатого вояку, а пацаны – его подружку, норовя облапить тонкую талию и пышный задок. Сейчас железная парочка застыла одиноко и уныло. Шляпу и плечики дамы, кивер и ментик кавалера украшают снежные сугробики. Зябко даже глядеть на этих несчастных истуканов.

Ощущаю справа от себя чье-то присутствие, невольно кошусь в ту сторону и вижу Марину, первую свою любовь и подругу жизни. Она улыбается.

– Как дела? Когда мы встречались в последний раз, ты был женат и счастлив.

– Сейчас не женат, что касается счастья, то оно, как известно, понятие философское. А что у тебя?

Сняв перчатку, демонстрирует золотое колечко. До чего они все любят хвастаться, что замужем, даже если спутник жизни полное дерьмо! Самые умненькие гордятся штампиком в паспорте как величайшим достижением.

А перстенек со здоровущим бриллиантом, не считая россыпи алмазиков. Можно не сомневаться, это не фианиты – Марина не из тех, кто будет носить дешевку. Шубейка и шапчонка на ней норковые, беленькие, как у Снегурочки.

– Поздравляю. Судя по прикиду, твоя вторая половинка вполне способна обеспечить первую.

– Глупая ирония. Ты же знаешь, я не из хищниц. Уже одно то, что я выскочила замуж за тебя, – ехидничает она, – свидетельствует о многом. Меня интересует личность. Но так уж совпало: человек, который мне встретился, оказался вполне состоятельным.

– Он что, нефть качает… в свой карман?

– Твоя жалкая язвительность абсолютно неуместна. Он занимается продвижением высоких технологий.

– И много продвинул?

– Дорогой, ты стал невозможен. Или ревнуешь? Вот было бы забавно. И это после обоюдовыгодного развода и стольких лет разлуки… Впрочем, возможно тебя послала судьба. Давай пройдемся.

Не спеша шагаем под снегом.

– У моего мужа двое детей от прежнего брака…

– Всего-то?

– Давай без ерничанья. Он порядочный человек и жену ради меня не бросал. Она умерла года за три до нашего знакомства… Теперь слушай. Сын Рудика… Только не надо ухмыляться. Да, моего мужа зовут Рудольфом, а по-домашнему Рудиком… Так вот, его сын – отрезанный ломоть. Жил отдельно, в родительском доме практически не показывался. Типичный представитель «золотой» молодежи: праздность, тусовки, секс, алкоголь, наркотики. Отец и урезонивал его, и лечил – бесполезно.

Примерно месяц назад парень пытался вытряхнуть из Рудика очередную порцию денег. Тот отказал наотрез. А назавтра в доме обнаружилась пропажа драгоценностей. Рудик, естественно, подумал на сына, вызвал его и высказал все, что о нем думает. Вышла безобразная сцена. В тот же день мальчишка покончил с собой, оставив записку: «Папа, я не виноват».

Можешь представить, что случилось с мужем! До сих пор не находит себе места. Прошу, тряхни стариной, найди вора. Не сомневайся, твои труды не останутся без вознаграждения.

– А вот последняя фраза – лишняя. Поехали, разберемся на месте.

– Мы живем рядышком, – она улыбается, довольная: утерла мне нос.

И верно, жительствует Марина неподалеку от площади. Этот комплекс элитных домишек возник недавно, прежде тут чернели вросшие в землю избенки. В квартирке комнат никак не меньше пяти – вот где раздолье в прятки играть.

Бледно-желто-бежевая гостиная. Утопаем в кожаных объятьях дивана. Приглядываюсь к своей былой любви. По-прежнему красива и стройна, но годы изменили ее не к лучшему: надменное лицо увяло, губы поплыли, волосы стала подкрашивать в цвет меди. Стареем-с.

– Ну, – говорит Марина, – задавай свои вопросы.

– О’кей. Кто в вашем теремочке живет?

– Муж, я, – Марина загибает пальцы, – восьмилетняя дочка мужа. Затем – племянница мужа, ее мать спилась и недавно, около полугода назад, умерла. Этой пятнадцать. Противная, наглая тварь. Вот от кого жди любой пакости… Наконец, наша трехлетняя дочурка. Что касается прислуги – няня, гувернантка и домработница.

– Что похитили?

– У меня – серьги, колье, браслет и два перстня, все с бриллиантами, у племянницы – прелестный гарнитур: сережки и перстенек с изумрудами, муж балует эту дрянь сверх всякой меры… Наконец, у моей падчерицы украли золотые сережки – знаешь, такие, шариками, и серебряное колечко.

– В вашей семейке, гляжу, на камушках не экономят. Неужто стянули все побрякушки?

– В том-то и дело, что нет. Не тронули мой перстень с большим черным сапфиром. Очень дорогой.

– А он что, хранился отдельно?

– Пойдем, покажу, – в золотисто-карих глазах Марины появляется непонятный блеск.

Направляемся в гламурную ультрамариново-лазоревую спальню. Вот уж не подозревал, что Марина падка на рюшки-финтифлюшки. Как ни странно, при виде места, где когда-то любимая мною женщина спит с другим, испытываю нехорошее чувство.

На прикроватной тумбочке – изящная резная шкатулка (темное дерево и перламутр). Марина открывает ее. Пустая.

Отпирает верхний ящик тумбочки, достает другую шкатулку, вынимает три перстенька, один из которых посверкивает камушком, черным, как прозрачный уголек.

– То есть, – уточняю я, – одна твоя шкатулка – на, а другая – в тумбочке? И ту, что в – не тронули.

– Видимо, у похитителя не оказалось ключа.

– А где хранились девчачьи украшения?

Марина заводит меня в типичную подростковую берложку. Перебрав шмотье и безделушки, разглядываю здоровенную обезьяну с уморительной мордахой.

– Чья зверюга?

– Светланы, моей падчерицы.

– Кто же это умудрился живот горемыке белыми нитками зашить, да так грубо и неумело? Произведу-ка я, пожалуй, маленькую вивисекцию. Строго в научных целях.

Складным ножиком распарываю мартышкино брюхо, засовываю руку в теплые мягкие внутренности и вынимаю пригоршню колечек.

– Королек! – восхищенно выдыхает Марина. – Это… Господин сыщик, я требую объяснений!

– Прежде всего, я подумал о наемных работницах… но – уж они-то явно должны понимать, что их заподозрят в первую очередь. Ради каких-то цацек лишаться хлебного местечка, а то и свободы?.. И сыночка-самоубийцу отмел: вряд ли у него был резон врать перед смертью.

Остаются дочка и племяшка. Которая из них? И тогда порассуждал я вот о чем: похититель явно знал, где и что лежит. Тогда, казалось бы, он должен был взломать тумбочку, что не составляет никакого труда, и достать вторую шкатулку. Но вместо этого он поживился у девчонок. Ну, ладно, у племяшки украшения не самые дешевые, но зачем ему понадобились Светочкины грошовые сережки?

А ответ такой. Не очень-то воришка нуждался в украденном золотишке, ему нужно было наркомана утопить, чтобы папаша заподозрил несчастного и лишил родительского пособия: на пацана большие деньги тратились – значит ему, ворюге, меньше доставалось. А чтобы подозрение не пало на него самого, мазурик прихватил и собственные вещицы. Однако по младости лет не учел азбучной истины: никогда не крадут дешевку, если в доме есть гораздо более ценное.

– Значит, стянула драгоценности Светланка? Не представляю, как Рудик это переживет: сын самоубийца, дочка – воровка…

Мы с Мариной тихо чаевничаем, ожидая Рудольфа. За окнами темнеет. Возвращаются из школы девчонки. Сначала племянница, по повадкам та еще стервочка. Потом – Светочка. При виде ее Марина каменеет, а я с интересом гляжу на начинающую преступницу с ясными смышлеными глазенками.

Около семи появляется глава семьи, лет пятидесяти, долговязый и седой. Личико мужественное, но такое малюсенькое, что вызывает скорее жалость, чем уважение. Марина представляет меня как старого знакомого, который – иногда – балуется частным сыском. Затем я делаю краткое сообщение.

Рудик закуривает трубку, молча кивая головой, и меня окутывает дивный аромат трубочного табака, навевающий грезы о капитанах, пиратах и островах сокровищ. Другой бы на месте мужика тотчас кинулся к своей дочурке и принялся ее трясти и мутузить, но Рудик без суеты заявляет, что надо все основательно проверить и взвесить. Обжегся на сыночке, теперь дует на доченьку. Осведомляется:

– Сколько я должен вам за труды?

– Ни копейки. Впрочем, есть небольшая просьба. Вы знакомы с Котом?

– Неожиданный вопрос. Иногда общаемся приватным образом.

– Помогите поступить к нему на службу.

– И только? – тяжело усмехается он. – Зачем это вам, позвольте узнать?

– «Правду говорить легко и приятно», – цитирую я бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, которому правда доставила массу хлопот, хотя все закончилось хэппи эндом – в ином мире. – Я расследую убийство Царя. А Кот – один из подозреваемых.

– Позвоните в понедельник. Или лучше – во вторник, – он протягивает визитку.

Марина провожает меня до двери. Сейчас вывалюсь в темень и холод и перестану для нее существовать. Ухожу, отсалютовав на прощание сжатым кулаком.

* * *

Разузнав, на каком кладбище предадут земле Марго, подваливаю туда и после получасового ожидания наблюдаю впечатляющий кортеж иномарок разнообразных цветов, размеров и форм.

Меня наверняка оттащат к последнему приюту в хабазяке из досок, обтянутой грошовым материалом, и сопровождать домовину будут от силы пяток человечков. А тут дорогой гроб, словно взятый напрокат из фильма о мафии, солидная публика: мужики в черных пальто или добротных кожаных куртках, дамы в норковых, чернобурых и прочих шкурках. Точно попал на звероферму. По-простому одеты только я да Илья, который окидывает меня быстрым взглядом и тотчас отводит глаза.

Зато Инночка пялится в мою сторону с игривым недоумением и даже еле заметно ручкой подзывает к себе. Но теперь уже я прикидываюсь слепым и сосредоточенным на печальном обряде.

Принц, сутулясь, движется за гробом. Окостеневшее бескровное лицо, под глазами темные полукружья. Рядом, испуганно открыв глазенки, шагает девочка лет восьми. Наверное, дочка Марго, которую экстренно доставили на похороны из туманного Альбиона. Она неуловимо схожа с матерью, но при этом откровенная дурнушка. Может, ее счастье.

День солнечный, свежий, хрустящий, как накрахмаленная простынка. Мы бредем, оступаясь и проваливаясь в глубокий снег, а Марго отстраненно скользит на уровне наших плеч, отправляясь в далекий путь, и ей глубоко плевать на бессмысленную суетню, которая называется жизнью. Фиалковые глаза закрыты, на заострившемся изжелта-бледном, все еще прелестном лице выражение покорности судьбе и такая печальная одухотворенность, словно Марго – мертвый ангел. Хотя, насколько мне известно, ангелы бессмертны.

Мое внимание привлекает высокая женщина в черных очках. Не шикарной шубкой и черными суперсапожками (вокруг такого барахла навалом), и не выкрашенными в цвет вороного крыла волосами, и не кроваво-красным жестким узким ртом (иным мужикам такие вампирши нравятся до судорог, я не из их числа). А потому, должно быть, что горе ее непритворно. Отрешенно застывшая, она выделяется из толпы, хотя скромно держится в сторонке.

Когда могильщики разудало забрасывают смерзшейся землей могилу, женщина расстегивает шубку, достает розу, хранившуюся у нее на груди, и кладет на земляной холмик.

Возможно, она и не хотела, чтобы на нее таращились, но есть такие индивиды: что не делают, все получается будто бы напоказ. Я лично живу в обычном мире, где люди едят, спят, справляют естественные надобности, и эффектная сценка – женщина с каменным худым лицом, алая роза – кажется мне киношным кадром. Только в кино роза должна быть свежей (снежинки, танцуя, ложатся на дрожащие лепестки). А этот цветочек оказывается мятым, так что эпизод, при всей его пафосности, слегка смазывается.

Однако дамочка меня заинтриговала. Судя по тому, что пасется она на отшибе, а также по недоуменным взглядам присутствующих ясно: никому из них она не известна и оттого вдвойне таинственна.

На могилу с одиноко лежащей на ней розой деловито устанавливают памятник-времянку, который потом заменят мраморным изваянием, заваливают его множеством венков с искусственными цветами, и публика отправляется помянуть покойницу – естественно, не в ближайшую «стекляшку» за углом.

Дама с розой трапезничать с народом не собирается – не ее, видать, это стиль. Усаживается в поблескивающую расплавленным золотом длинную поджарую «мицубисю» и уматывает. Но я успеваю запомнить номер – на всякий случай.

Заполненный удрученным народцем зал ресторана. Нахожу себе местечко. Сажусь. Раздаются тосты, до краев наполненные благородной скорбью и безмерной печалью, но плачет только немолодой дядька, как понимаю, отец Марго. Пользуясь тем, что атмосфера в пищепитейном заведении под непосредственным влиянием возлияний становится все теплее, подваливаю к Принцу и произношу вполне искренние слова соболезнования.

Его глаза не сразу концентрируются на мне, в них вспыхивает злоба.

– Здорово ж ты ищешь убийцу отца, – цедит он. – Вот уже и жену мою…

Ничего не отвечаю, горе у человека, я б на его месте не такое рявкнул.

– Иди на место и не отлучайся, – мрачно командует Принц.

Снова усаживаюсь в свое креслице. В отличие от прочих, я не выпил ни грамма. Их-то отвезут личные шоферы, потому и позволяют себе налакаться до поросячьего визга.

Принц поднимается и, сопровождаемый охранниками, движется к выходу. Возле меня притормаживает и бросает, как собачонке:

– Ступай за мной.

Я мог бы обидеться и послать его «далеко, далеко, где кочуют туманы», но он мне нужен. Носом чую, что-то наверняка знает, подлюка, и молчит.

Без слов поднимаюсь и шагаю к выходу. На улице сажусь в «копейку» и трогаюсь за черным «роллс-ройсом» Принца. Таким манером добираемся до Яблоневого.

Гостиная коттеджа, из которой убрали мебель, кажется еще громаднее. Зеркала завешаны траурной материей. Возле стены – постамент, на котором для прощания был выставлен гроб.

Уединяемся в кабинете хозяина. Принц вытаскивает из загашника бутылку виски, разливает по стаканам.

– За Марго, упокой, Господи, ее душу!

Напиток родины Бернса медово обжигает мою гортань, точно огонь по бикфордову шнуру, пробегает по жилам и взрывает мозги, которые тут же принимаются пылать, как копна сухого сена. Закусываем виноградом.

Из бесцветных глаз Принца скупо выкатываются слезы. Мне становится неловко, точно подсмотрел нечто постыдное. Принц наливает снова, и снова, и снова… Теперь рядом со мной не спесивый капиталист, а потерявший жену бедолага.

Кто-то верно сказал: спирт развязывает язык и упрощает отношения. И неважно, кем он прикидывается: нажравшимся колбасы и тушеной капусты Шнапсом, ухарем-мужиком по прозвищу Водка, японским хлопчиком Саке или благородным виконтом де Коньяк – действие одинаковое.

Принц бормочет нечто не слишком вразумительное и вдруг брякает, что в последнее время у них с Марго не все ладилось. Мои ушки тотчас взлетают на макушку.

– А что такое?

Он лыбится хмельно и лукаво и не отвечает.

– За границу теперь уедете? – спрашиваю.

– Не-а. Здесь рожи вокруг хамские, с души воротит, но свои рожи, понимаешь? Ничего не поделаешь, генетика… Расскажи лучше о себе, – велит он, вонзив в меня дымный тяжелый взгляд красных глаз.

Вспоминаю свое детство, первую любовь – и Марина, Сероглазка, Анна и иные персонажи моей непутевой жизни как будто садятся рядом с нами.

– А ты забавный… – еле ворочая языком, бормочет Принц. – Но ты мне симпатичен… Кругом одни продажные твари… ни-ко-му нельзя доверять… Хочешь, будем друзьями?

Пьем на брудершафт. К этому времени уже откупорена вторая бутылка. Начинается новый круг нашего забега.

– Только честно, – допытывается Принц, – за лимон баксов продашься?

– Даже не предлагай.

– Кончай заливать, – отмахивается Принц, – продаются все. Ты что, князь Мышкин? Рядовой сыч, падкий до денег. А я…

И неожиданно принимается читать стихи – не переставая, как заводной, и рифмованные строчки кружат мою башку почище вина. Потом замолкает, понурив голову с видом усталого коня. И выдает короткую исповедь:

– Отцу нужен был продолжатель его дела. Он даже не соизволил поинтересоваться, хочу или нет заниматься финансами, акциями и прочей мурой. Просто повелел, как солдатику. Я – под козырек и ать-два, ать-два. А я гуманитарий. Поэт… Пропади оно пропадом…

– А как же заводы? Сам ведь хвалился, что здорово все наладил.

– Бизнес – это азарт, забирает за живое, остановиться уже не можешь. Как скачки или рулетка. Вот и затянуло… точно в омут… а теперь – спать!..

Пьяно махнув рукой, Принц, покачиваясь, удаляется в супружескую спальню, указав мне на комнату для гостей. Забредаю туда, опрокидываюсь на кровать и пропадаю, предварительно заплетающимся за зубы и за самого себя языком оповестив Гавроша, что дома ночевать не буду: «Извини, но так сложились обстоятельства…» И ей – в который раз – приходится верить мне на слово.

Утром удостаиваюсь завтрака вдвоем. В просторной светлой столовой нам прислуживает горничная. Принц умыт, выбрит, однако его отечное лицо веселее не стало. Поглощая добропорядочную минеральную воду, он выглядит бездушным и неприступным, точно я – жалкий проситель, и сейчас он решает, облагодетельствовать меня или вышвырнуть вон. Тем не менее, когда называю его на «ты», он не запускает в меня тарелкой с недоеденной земляникой. Похоже, вчерашний брудершафт еще действует.

– Он, должно быть, уверен, что теперь я забьюсь в угол и буду трястись от страха, – воинственно заявляет Принц. – Не дождется.

– Кто – он?

– Кот, кто же еще. Жирная мразь. Мясник.

– Есть у тебя хоть одно-единственное доказательство причастности Кота к убийствам твоего отца и жены?

– Нет. Но убежден, без него не обошлось.

– Погоди, насколько мне известно, у Кота свои люди в верхушке города. Он ведь мог их ручонками конкурента придушить.

– Пытался. Налоговая нас забодала вконец. Война шла на всех фронтах. У него мэр в друзьях, у нас – губернатор, он налоговикам и ментам платит, чтобы нас прищучили, а мы их перекупаем. На одни только взятки тратили столько бабла, что на них можно было с десяток небоскребов построить. Видимо, в конце концов, Кот уяснил, что так нас не одолеть, решил физически уничтожить. Устал я от этой канители, сыч. Мне сейчас нужно только одно – чтобы отстали. Умотать бы куда-нибудь подальше, в Тибет. Дышать кислородом, молиться и читать стихи. И плевать с этой высоты на паскудное скопище двуногих.

Красивый монолог, высокие чувства. Ну просто «быть или не быть?» Видать, все принцы любят эффектно страдать. Но я его не поддерживаю, упрямо гну свое:

– Знакома тебе леди, которая вчера положила розу на могилу Марго?

Супится, отводит глаза.

– Понятия о ней не имею.

– Не покажешь семейный альбом? Мне нужны все фотки, на которых присутствует Марго.

– На кой это тебе? Занимаешься ерундой, – недовольно ворчит он, однако приносит аж несколько альбомчиков.

Погружаюсь, как в воду, в застывший глянцевый мир. Один из снимков, сделанный в фотоателье, привлекает мое внимание. На нем трое. По краям – Марго и ее мать, в центре – отчим с длинной очкастой носатой физиономией и умными, как у собаки, глазами. Марго лет четырнадцать, худая, глазастая и большеротая. Мамаше чуть за тридцать, черноволоса, синеглаза и полновата, на аппетитной шейке золотой кулончик. Хороша необыкновенно, но красота ее немного груба, вульгарна. Одета троица по-летнему.

Они смотрят на меня, улыбаясь. Марго – стеснительно, скованно, мать – кокетливо, сознавая силу своей красоты, папаша – счастливо. И наверняка не задумываются о смерти, а между тем двоим из них жить осталось не так уж долго. Машинально переворачиваю снимок – и обнаруживаю на его тыльной стороне аккуратно выведенные строчки: «Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть».

– Это кто ж такую белиберду нацарапал? – спрашиваю.

– Почерк отца Марго, – говорит Принц, близоруко поднося фотографию к глазам.

– Странные слова. И накатали их, похоже, совсем недавно. Когда отчим Марго сюда в последний раз наведывался?

– Погоди-ка… За день до похорон.

– И альбомы глядел?

– Ну да.

– Можно я эту карточку возьму?

– Бери.

Продолжаю перебирать и разглядывать фотки, теперь уже обязательно обращая внимание на их обратную сторону. Но больше никаких странных текстов не обнаруживаю. Нет и интересующей меня дамы с розочкой. Зато к немалому своему изумлению натыкаюсь на знакомое лицо.

– А это кто?

– Чего ты меня изводишь! – в голосе Принца стремительно растет истеричное раздражение. – Мало ли у Марго было подружек, я что, каждую должен знать!

С небрежно-презрительного разрешения хозяина («Пожалуйста, только менты здесь уже все перерыли») отравляюсь в комнату Марго, однако ничего достойного внимания не обнаруживаю – ни записной книжечки, ни единого листочка с пометками. Сотовый Марго даже не ищу, наверняка у оперов. Дурею от ароматов. Флакончики, баночки, тюбики пахнут, как оглашенные, и кажется, что все здесь – изысканная белая мебель, подушечки, задернутые шторы, отороченные мехом тапочки под кроватью, дорогие финтифлюшки – продолжают жить своей беззаботной жизнью, и чихать им на то, что хозяйка лежит в земле, сложив на груди мертвые руки.

– Есть у меня на примете человек, – говорю, прощаясь. – Поэт. Правда, непризнанный. И, в отличие от тебя, нищий. Хочешь, познакомлю?

– Тащи, – лаконично бросает Принц.

Он оставляет в покое постную минералку и под осуждающим взглядом горничной принимается за шотландское виски.

Покидаю стального бонзу, так ничего и не выяснив, зато капитально пропитавшись атмосферой парализующего мозги страха. Да, пацаны, это не сахар, каждый день ждать: не я ли следующий?

Уединившись в «копейке», связываюсь с Акулычем:

– Меня интересует хозяйка одной шикарной «мицубиськи». Хотелось бы выяснить, где и кем работает. А заодно узнать домашний адресок, – и диктую номер золотистой иномарки, которая увезла «розовую» дамочку.

– Слухай, карапуз, – ворчит Акулыч, – ты чего меня беспокоишь? Ты же вроде с нашим опером контачить должон. Или опять корчишь из себя рыцаря-одиночку, благородного Зорро?

– Сам не слишком-то идет на контакт. Впрочем, я не в обиде. Кому охота делиться информацией невесть с кем.

– Вот оно как, – крякнув, комментирует Акулыч. – Ну, бывай. А оперу я доходчиво растолкую, что так с моими друзьями не поступают.

– Прошу, Акулыч, не говори ему ни слова.

– Я и запамятовал, ты же у нас птичка гордая. Тады счастливого полета. Высоко не залетай, больно падать. Жди меня и я вернусь, поцелую и женюсь!

Второй звонок – Рудику. Вспоминает он меня не сразу, шибко занятой. Знаю я таких. Если б ему от меня что-то было надо, как бы он надоедал, как бы теребил! А тут наоборот – мне надо от него. Чего ему спешить-то? Можно и имя мое позабыть.

– А, да, Королек… – его голосу явно не хватает энтузиазма. – Задали вы мне задачку.

– Когда позвонить? Через месяц? Полтора?

Видно в моем голосе слишком откровенно звучит ирония, потому что он отвечает обидчиво и суховато, как человек, задетый за живое:

– Жду вас в своем офисе. Завтра в три.

* * *