Зима мести и печали Аде Александр

Автор

Уже более получаса Руслан сидит за столиком дорогого ресторана, выкуривая одну сигарету за другой и делая вид, что кейфует, разглядывая стены, внизу обшитые дубовыми панелями, а выше имитирующие убранство старинного особняка: позолоченная лепнина на бледно-лимонном фоне, копии картин Рубенса и Ван Дейка. Пробивающаяся сквозь гардины полоса света озаряет живот и пухлые ножки рубенсовского ангелочка, согнувшегося под тяжестью фруктов.

Кофе Руслана давно остыл. Он в ярости. «Вонючая толстозадая шлюха, думаешь, если твой уголовный папашка нашинковал кучу бабла, то можешь заставить меня ждать сколько вздумается?»

У него уже есть собственного сочинения сценарий фильма, который он мечтает снять в Москве. Два года живет этой картиной, даже видел ее во сне, ярко, как наяву. И на столичной киностудии с ребятами договорился, нужны только деньги, презренные бумажки.

Но где же толстуха? Он с наслаждением представляет, как получит приз в Венеции или Каннах, почему бы и нет? Вот тогда-то он, одетый в смокинг и при бабочке – бабочку он смакует с особым сладострастием – скажет ей презрительно: «Пошла вон, жирная сука!» Он врежет ей за все! За эти часы ожидания, за усилия, которые делает над собой, удовлетворяя ее в койке ради вонючего бабла!

Несколько раз прокручивает он ослепительное видение своего триумфа, испытывая при этом злобное блаженство, – и вздрагивает, когда за его столик присаживается крупный русоволосый мужчина в безупречном костюме.

– Занято, – коротко бросает Руслан.

Но тот не двигается с места, с невозмутимой усмешкой глядя на него блестящими коричневыми глазами.

– Здесь полно свободных мест, а я жду человека, – уже раздраженно заявляет Руслан.

– Не дождешься. Я – ее муж.

Подозвав официанта, мужчина заказывает две рюмки коньяка, себе и своему визави.

У Руслана возникает острое желание ущипнуть себя за руку. Официант приносит на подносе стопочки. Людмилин супруг поднимает свою:

– За встречу.

Руслан машинально пьет. Сон продолжается, обретая терпкость и обжигающий огонь прокатившегося по гортани напитка. Ореховые глаза мужа Людмилы смотрят на него поверх стопки мягко, почти дружелюбно.

– Меня, как понимаю, ты видишь впервые. Серьезное упущение. Мужей своих любовниц надо знать в лицо. Зато я подсуетился. Месяц назад заметил, что моя дурочка-жена вроде бы не в себе, и сразу нанял сыча. И выяснил, что она, голубушка, мне изменяет. С тобой. Ревновать не стал – к Людке я особой страсти не испытываю. Но и развод мне не нужен. Мы оба, я и ты, хотим от этой телки одного – хрустов. Если б дело было в ней самой, отдал бы без слов, с детишками в придачу, хотя они-то мне дороги, свои все-таки. Но ведь я могу еще склепать. А башли не отдам, шалишь. Не скрою, была мыслишка: попрошу-ка я своих ребят, чтобы подкараулили тебя и доходчиво объяснили, что нехорошо зариться на чужое добро…

– Угрожаешь? – усмехается Руслан. Ошеломление прошло, теперь ему даже весело.

– Какое там, ненавижу насилие. Я мирный обыватель и хочу, чтобы ты понял меня. Мы же интеллигентные люди. Отступись.

– А если нет?

– Не будем о грустном, – муж Людмилы вздергивает брови над смеющимися глазами, швыряет на стол деньги, встает и вдруг, припомнив, интересуется: – Признайся, небось, морочил моей дуре голову: вы, дескать, с ней Руслан и Людмила и созданы друг для друга? Угадал? Вот баба, мозгов, как у курицы, а романтики хоть отбавляй.

Оставшись один, Руслан закуривает и заказывает кофе. Он не трус, азартен и обожает крутой драйв. Связавшись с Людмилой, он отлично понимал, что эти «шалости» могут скверно для него обернуться, но не колебался ни минуты: уж слишком велик куш.

Теперь все летит к черту. Он так мечтал снять этот фильм – не масскультурную дешевку, нет – жестокий, напичканный до отвала однополой любовью и фрейдизмом, тоскливый и безысходный. Такой, что всякие Копполы зарыдают от зависти. Им ведь там, в зализанной Европе и пластиково-никелированных Штатах далеко до русского размаха страстей, святости и греха.

Неужели с фильмом покончено навсегда? Из Руслана вырывается короткий полувой-полустон, услышав который, официанты переглядываются и обмениваются улыбками.

* * *

Королек

Новый владелец корпорации, заступивший на место Кота, призывает меня к себе, в бывший котовский кабинет.

Он восседает в кресле усопшего тестя, всей своей уверенной позой как бы утверждая: я здесь всерьез и надолго. Да, царь Борис – это звучит гордо, тем более что фактура у мужика подходящая, крупногабаритная. Не шкаф даже, а целый шкаф-купе. Такие словно рождаются генеральными директорами и председателями чего-нибудь. Он уже успел снять со стены громадный холст с меланхоличным осенним лесом и повесить небольшой портрет президента.

Поигрывая «паркером» с золотым пером, он вроде бы намеревается дать мне задание и даже повелительно и небрежно произносит вводные слова. Но его прерывают. В дверь вплывает облаченная в черное увесистая вдова Кота, тяжело давя паркет толстыми ногами в красных сапожках.

Бориска тотчас умолкает и заискивающе здоровается с грозной тещей. Но умилостивить Клавдию пацану явно не под силу.

– Выйди-ка отсюда, – командует она мне.

Повинуюсь без слов. Стараюсь двигаться неторопливо, надеясь, что Клавдия, которая сейчас на боевом взводе, начнет беседу до того, как покину кабинет. Мне фартит: в тот момент, когда отворяю дверь, раздается ее трубный глас:

– Уселся, хозяином себя чувствуешь?

Начало многообещающее. Эх, если уж подглядеть нельзя, так хотя бы подслушать! И счастье улыбается мне во второй раз: в приемной ни единой души, должно быть, смешливая секретарша отлучилась по нужде, тоже ведь человек. Пристраиваю ухо к двери и достаточно отчетливо разбираю парочку стальных фраз Клавдии, из которых становится ясно, что она сама не прочь управлять империей Кота.

Услыхав перестук каблучков, легким шагом сквожу к диванчику – и как раз вовремя: секретарша возвращается на свое рабочее место. Делаю ей козу и получаю в ответ море здорового смеха.

Вдова Кота вываливается из кабинета, черная, как монахиня, свирепая, пышущая гневом. Когда она, размером с небольшую копну, топает к выходу, меня точно обдает ветром, густо замешанном на ядреных духах. Есть в этом аромате что-то тягостное, навевающее усталые мысли о бренности жизни и тихом погосте.

Терпкий запах до краев наполняет приемную, не желая выветриваться.

– Ох, и забористый одеколончик у нашей Клавы, – говорю секретарше. – Один такой флакончик – и вражеской армии крышка.

На этот раз она не заливается жизнерадостным смехом, только хихикает, лукаво лучась глазенками и грозя пальчиком.

Возвращаюсь в кабинет. Бориска сидит, воткнув зенки в стол, должно быть, стараясь сфокусировать их вроде линз и прожечь две дыры в отполированной поверхности.

– Так какое будет ваше распоряжение? – интересуюсь с таким непорочным видом, будто только что явился на свет и еще не успел окунуться в грязь несовершенного мира.

Он вскидывает на меня очумелые гляделки.

– Э-э-э… – похоже, он туго соображает, кто перед ним.

Потом машет рукой: дескать, не до тебя. Тихонько, как в палате тяжелобольных, выбираюсь в приемную, а оттуда – на улицу, где властвует бледно-сапфировый вечер и мягко светятся снежные сугробы. Под ногами то хлюпает жидкая грязь, то похрустывает снег, то трескается лед. Город-корабль поворачивает на весну.

* * *

Автор

Столько лет мечтал Принц стать хозяином отцовских заводов, а теперь, когда мечта сбылась, желает только одного: остаться в живых. Он почти вдвое увеличил штат охраны и затворился в коттедже, который стал для него всем: домом, офисом, крепостью и местом разговоров о поэзии – последнее напрямую связано со Щербатым.

Принц привязался к неприкаянному поэту, поселил у себя, одел с головы до ног и запретил пить. Но со временем прелесть новизны иссякла, и магнат уже обрывал Щербатого, когда того порой заносило – сам он любил поэзию в ограниченных дозах, – все чаще велел что-нибудь подать, звал, когда скучно, и гнал, если поэт ему надоедал.

Прислуга тотчас заметила эту перемену и сделала свои выводы: стала держаться со стихотворцем на равных, и уже недалеко было до насмешек и издевательств.

Щербатый временами порывался уйти, но он угрелся здесь, свыкся с хорошей едой и не в силах был вернуться к бесприютности прежней жизни.

Но главное – он полюбил Принца странной сиротской любовью, прощая и язвительные уколы, и откровенные оскорбления. У него никогда не было друзей, только собутыльники, не было возлюбленной, только пьяные девки, вряд ли соображавшие, с кем они спят. Он потянулся к Принцу всей своей жаждущей любви искалеченной душой.

Сегодня Щербатый и Принц до полуночи читают стихи – свои и чужие. Щербатый декламирует нараспев, сивые волосы разлетелись, на кадыкастой шее вспухла жила. Кинув взгляд на часы, Принц прекращает чтение.

Поэт покорно отправляется в комнатку, которую считает своей, бледно-лиловую, обставленную мебелью из красного дерева, но еще долго не может заснуть, нервно кружит по небольшому пространству, кричит во весь голос и молотит по воздуху кулаками. При этом курит не переставая, сминая окурки дорогих английских сигарет в старинной тяжелой серебряной пепельнице в виде морской раковины. Внезапно им овладевает вдохновение, и он, раскрыв тетрадку, пишет как одержимый, в отчаянии перечеркивая строчки, выдирая и разрывая листы…

Принц неторопливо умывается, тщательно чистит зубы, протирает лицо душистым тоником, увлажняет кожу кремом и заходит в спальню. На кровати, занимая место Марго, лежит его пресс-секретарь Альбина, ее тонкогубый рот выгибает холодная улыбка. Она излучает свежесть и чистоту молодого тела.

Альбина была любовницей Принца еще при жизни Марго, а теперь открыто водворилась в коттедже, высокая, гибкая, с длинным бесстрастным лицом и опасной грацией змеи. Она – полноправная хозяйка дома.

– Я, наверное, выгляжу идиотом, – неловко усмехается Принц. – Часами треплюсь с несостоявшимся стихоплетом.

– Почему? – улыбка откровеннее вьется по губам Альбины. – Ты завел придворного шута. Так поступали все монархи.

По ядовитому презрению, с каким она выговаривает слово «шут», можно догадаться, как она ненавидит Щербатого, как ревнует к нему любовника. На секунду Принц приходит в смятение, вдруг осознав, что эта женщина неуклонно берет над ним верх. Прежде она вела себя как раба, стараясь угодить его желаниям; сейчас в ней пробуждается властность жены. Он все больше повинуется ей, точно его околдовали. «Захочу, вышвырну тебя к чертовой матери, – со злостью думает он, – посмотрим, что тогда запоешь!» И угрюмо понимает, что не сделает этого, она поработила его навсегда.

* * *

Из окон квартирки, что снимают они на пятом этаже «хрущевки», виден вход в университет. С расстояния около двух сотен метров старинное, замысловатой архитектуры здание выглядит почти кукольным, а его массивные двери – игрушечными.

Квартирка – место их встреч наедине. Здесь они почти не разговаривают, только жадно наслаждаются друг другом. Потом лежат без сил, обмениваясь односложными фразами. Надевают наушники, включают плееры и, слегка покачивая головами и подпевая, слушают рок, испытывая наркотический кайф.

Сейчас они уже одеты и собираются уходить.

– Когда поженимся? – спрашивает подругу Илья.

– Нетерпеливый какой. Рано еще. К тому же это почти ничего не изменит. Мы и так вместе.

– Не хочу прятаться. Надоело.

– А придется, – жестко отрезает она. – Наши папашки были кровавыми ублюдками, их жалеть не стоит. Но нам надо повременить, Илюшечка. Зачем привлекать к себе внимание? Складывается даже лучше, чем я предполагала. Твоему брату не до тебя, сейчас ему собственную шкурку спасать надо, так что мне осталось только обработать мать. Я безумно люблю тебя, Илюша, ты – все, что у меня есть.

Они целуются, долго не отрываясь друг от друга, и Илья в который раз смиряется.

В детстве он не знал отца. Когда Царь сидел в тюрьме, ему твердили, что тот в командировке («В Царьграде», – с лукавой усмешечкой говорила мать). Потом Царь появился в семье – чужой человек, властный, самоуверенный и грубый; Илья боялся и ненавидел его. Мать раздражала Илью невежеством, примитивной хитростью, приземленной практичностью. Он стыдился своих родителей. Затем мать исчезла, ее место заняла пустая деваха, вызывавшая в нем презрение и брезгливость.

Настоящей матерью, строгой, понимающей, нежной, любимой стала для него Кира. Она даже не смысл его жизни, а сама жизнь.

Они порознь выходят из подъезда и отправляются на занятия.

* * *

День начался тревожно и нервно. За завтраком Принц наорал на горничную, что бывало крайне редко, с прислугой он старался держаться корректно. Сегодня ему – впервые за несколько дней – предстояло выйти из коттеджа в открытый мир, где, возможно, его ждал убийца.

Он никогда бы не покинул коттедж, но губернатор, который отправлялся во Францию, прихватив с собой местных крупных бизнесменов, включил его в состав делегации. Принц не мог отказаться от столь лестного приглашения и тем самым надолго лишиться расположения власти. Это всемогущий Царь был с хозяином области на «ты», поговаривали даже, что их связывали некие темные делишки, а ему, Принцу, губернаторскую благосклонность надо еще заслужить.

К тому же он представляет, что произойдет, если о его отказе разнюхают пронырливые репортеришки. Когда газетенки, работавшие на его врагов, прямо намекали, что Принц – безжалостный убийца Царя, а затем и Кота, это было еще терпимо. Но обвинений в трусости, в смертельной боязни выйти из коттеджа под пулю киллера он допустить не может – и невыносимо страдает, распяленный между ужасом и гордыней.

Рядом с ним нет никого, кому бы он мог признаться, что все его сильное тело сковано животным страхом. Даже любовнице не открывает Принц свою пугливо сжавшуюся душу, чтобы не выглядеть в глазах Альбины трусливым ничтожеством и дать повод презирать его. Только жадно целует на прощание и обещает привезти подарок из Парижа.

Потом бросает Щербатому:

– Собирайся, поедешь со мной. Проводишь.

Сам он уже одет, на его коричневый в тонкую полоску пиджак накинуто черное пальто.

– Я сейчас, сейчас… – шепелявя, бормочет поэт и торопливо напяливает болотного цвета куртку с капюшоном.

Они выходят под чистое утреннее небо. На расчищенной дорожке перед коттеджем лежат тени от голубых елей. Шофер распахивает перед Принцем дверцу черного «роллс-ройса». Магнат усаживается, следом влезают Щербатый и два телохранителя. Длинная машина, блестя на разгорающемся солнце, трогается с места, за ней пускается в путь бежевый «шевроле» с тремя вооруженными охранниками.

– А ну подвинься, – раздраженно цедит Принц поэту. – Навалился, как медведь.

Щербатый, который едва касается его плечом, тотчас отодвигается и обиженно забивается в угол, думая в озлоблении: «Все, сегодня же сваливаю, хватит быть мальчиком для битья!» Он растравляет, расцарапывает эту ранку, припоминая прежние обиды, которые терпел от Принца. Глядя перед собой и ничего не видя, истязает себя, остервенело измочаливая нервы и надсаживая сердце…

Между тем двумя машинами они несутся по окаймленной лесом автостраде, пересекают город – и вновь навстречу им летят дорога и лес. Наконец справа сумрачно надвигается на них огромное здание аэровокзала. Возведенное лет сорок назад, кубообразное, сложенное из серых бетонных плит, оно когда-то вызывало восторг своим ультрасовременным видом и масштабом. За ним видны самолеты, расписанные в цвета авиакомпаний.

«Роллс-ройс» и «шевроле» останавливаются на забитой автомобилями привокзальной площади. Охранники, а вслед за ними Щербатый и Принц покидают машины.

Дальнейшее воспринимается Принцем, словно происходящее на экране. Едва он делает несколько шагов, как неподалеку, взявшись будто ниоткуда, появляется пригнувшийся к рулю, одетый во все черное мотоциклист, – лицо неразличимо за тонированным стеклом шлема. Похожий на инопланетянина, мотоциклист медленно проезжает мимо Принца, внезапно останавливается и выхватывает из кармана куртки пистолет.

Стальной король, не шевелясь, наблюдает за происходящим с онемелым заторможенным удивлением. Он видит: нелепо дернувшись, к нему прыгает Щербатый. Раздается резкий хлопок выстрела. Щербатый всем телом тяжело валится на Принца, заслоняя собой полмира. Едва устояв на ногах, Принц инстинктивно отпихивает поэта, и тот мешком рушится на землю. Потом магната бесцеремонно запихивают в «роллс-ройс». Только здесь, среди охранников, он понимает, что на него покушались.

– А этот где… который стрелял?.. – одеревенелыми губами еле выговаривает Принц, ощущая себя беспомощным и несчастным, как маленький мальчик.

– Смылся, паскуда, – грубо откликается бритоголовый охранник, разом утратив вышколенное смирение. – Под шлагбаум – и усвистал. Шустрый гад. Обратно едем или как?

– Домой, – коротко бросает Принц, стараясь сохранить остатки самоуважения, и его пронизывает игла ознобного холода.

– А с мужиком че будем делать? – большим пальцем бритоголовый тычет себе за спину.

Вытянув шею, Принц заглядывает за широкие плечи охранника и видит лежащего на земле поэта.

– Жив?

– Эй, Санек, – гаркает бритоголовый телохранителю, молча сидящему на корточках возле Щербатого. – Как он там?

Тот поднимает голову.

– Вроде дышит.

– Останешься тут, – велит ему бритоголовый, решительно беря бразды правления в свои руки. – Мы в коттедж.

Захлопывает дверцу «роллс-ройса», приказывает водителю:

– Атас. Жми на газ.

И автомобили отправляются назад, в Яблоневое…

… душа Щербатого, лежащего на грязном мокром асфальте, неудержимо рвется ввысь. Его лицо запрокинуто в сияющую лазурь, в которой невесомо парит почти растаявшее облачко, а меркнущее сознание еще пульсирует, еще противится неизбежному, губы шевелятся, силясь выговорить: «Что с ним?..» Все обиды растворились в его душе, и лишь огромным угасающим солнцем горит любовь к Принцу. Над ним склонятся охранник: «Ты чего-то хочешь сказать, друг? А?» Но изо рта поэта, из левого уголка, как вода из не полностью закрытого крана, вытекает струйка крови…

* * *

Королек

Народу на похоронах не густо. Щербатый мелькнул на земле, не оставив ничего, кроме стихов, которые никому не нужны. Впрочем, еще имеется квартирка в двухэтажной халупе, из-за нее-то, пожалуй, будет драчка между дальней родней.

Крохотной группкой – телохранители Принца, Гудок и я – выходим из крематория.

– Поехали, Королек, ко мне, – предлагает Гудок. – Жена стол накрыла.

Даю согласие, но один из охранников, бритоголовый, копия Муссолини (лично не знаком, видел по телику) заявляет категорично:

– Велено доставить тебя к шефу.

– Помянешь Щербатого без меня, – говорю Гудку. – Ты уж, пожалуйста, постарайся.

– Не сомневайся, все будет в полном ажуре.

А я и не сомневаюсь ничуточки, выпьет и закусит так же вдумчиво и старательно, как делает любую работу.

Неспешно минуем унылую стену колумбария, тащимся вдоль памятников и могил насупившегося города мертвых. Очутившись за кладбищенскими воротами, залезаю в «копейку» и еду в Яблоневое.

День тягостный, невеселый. Небо нависло над землей серой клубящейся массой, точно там, в высоте, кипит гигантское варево. И кажется, что вокруг разлита талая вода – в воздухе, в пробуждающемся после зимней спячки лесе, – и только ждет своего часа, чтобы захлестнуть мир…

… И вновь вхожу я в коттедж, где терял голову от синеглазой Марго, где потом поминал ее, где слушал стихи Принца и Щербатого.

Исполненный в деликатной бежевой гамме кабинет. Нынешний властитель империи Царя сидит ко мне спиной.

Оборачивается.

– Так-то ты ищешь убийцу моего отца, – начинает он тоном, не предвещающим ничего хорошего, при этом почти в точности повторяя гневливую фразу, которую врезал мне на похоронах Марго. – Поздравляю. Жена убита, меня едва не ухлопали, как муху. А тебе хоть бы хны.

Заводит себя, чтобы отвести душеньку. Но я лишаю его такой радости.

– Кончай изображать из себя Змея Горыныча. Жив ты остался благодаря Щербатому. Так что это я имею полное право спросить: а почему из-за тебя погиб мой друг детства?

– Ты что себе позволяешь?! – аж взвизгивает он. – Да мне только слово стоит сказать, от тебя мокрого места не останется!

Но эта угроза не более чем проявление слабости. Что-то затравленное появляется в его лице. Мои губы невольно складываются в снисходительную улыбку – и Принца скрючивает уже настоящая ярость.

– А убийцу я назову на этой неделе, – говорю миролюбиво. – Но вряд ли мое сообщение доставит тебе положительные эмоции.

– Отчего это? – мрачно цедит он, все еще тяжело дыша.

– «Печальным будет мой рассказ», – цитирую я поэта.

– Ладно, – отмякнув, бурчит Принц. – Садись. Пей.

И мы пьем за упокой души Щербатого.

– Давай начистоту. Мне кое-что известно о ваших с Марго отношениях. Ведь ты, по сути, бросил ее.

– С чего это ты решил? – вскидывается он.

– А с того. Чем она тебе не угодила?

– Попытаюсь объяснить доступно для твоего интеллекта. Она – Кроткая. Как у Достоевского. Читал? А-а-а… – машет он рукой. – Все равно… Только у Достоевского Кроткая в конце концов бунтует, а эта даже на бунт была не способна. Чего скрывать, поначалу я клюнул на ее неземную красоту. Когда впервые увидел, показалось, что это ангел небесный, сошедший к нам, погрязшим в мерзости и грехе. Наша встреча была как будто случайной. Это уже потом я понял, что Валентин Семеныч, папаша Марго, мне ее подсунул. Нет, не подумай, из вполне благородных побуждений, чтобы в жены взял. Старый сводник. После того, как она родила… – Принц морщится, точно от кислого, – он ее практически из дома не выпускал, опасался, что опять с кем-нибудь спутается. Она рисовала, читала, изучала языки, совсем как барышня серебряного века. А когда я вернулся из Англии домой, Валентин Семеныч – пройдоха – устроил так, что мы с ней встретились. Как бы случайно. Ну и… Отец был категорически против нашей женитьбы, но я настоял. Был словно в бреду. Кричал, что с собой покончу… Вспоминать стыдно… Около года был счастлив невероятно, хотя, не скрою, ревновал жену к прежнему любовнику, понятия не имея, кто он такой. Затем понемногу стал охладевать…

– Бывает…

– Она начала раздражать меня своей безропотностью. Иногда хотелось ударить ее, чтобы вывести из этой покорной полусонной безмятежности. Я чувствовал, что она меня не любит. Мою любовь принимает, а сама холодна, инертна. Я видел в ней куклу, которой все равно, кто ее имеет. Это отбивало всякое желание. Она перестала меня волновать…

– И ты завел любовницу?

– Это получилось само собой.

– И тогда Марго в свою очередь нарушила супружескую верность? Так?

– А что тебе об этом известно? – встрепенувшись, спрашивает он.

– Практически все. От кого ты узнал, что она тебе изменяет?

– Нанял сыча, он мне и выдал информацию… в цветах и красках.

– И что?

– А ничего. Мы стали еще более чужими… Хватит, не мучь меня. Давай лучше выпьем.

Мы снова пьем, и я уже плохо разбираю, что в моем стакане, знаменитое виски – блаженство англоманов – или слегка отдающая медом коричневатая водичка…

Утром просыпаюсь в шикарной спальне. Отдергиваю штору. За окном серо-белое утро. Видна ажурная ограда и соседние виллочки, странный мир богатых и процветающих. На горизонте темнеет лес.

Одевшись, выхожу в коридор, прогуливаюсь, с детским любопытством туриста таращась по сторонам: живут же люди! – и сталкиваюсь с Принцем, облаченным в изумрудного цвета пижамку. Морда опухшая. Не здороваясь, мазнув по мне исподлобным взглядом, сообщает, как помещик кучеру:

– На днях улетаю в Лондон. Достала меня эта вонючая бандитская страна. Буду жить среди людей.

Его глазенки с угрюмой антипатией вскидываются на меня, и он без слов удаляется, всесильный магнат в пижаме и шлепанцах…

* * *

Слабаком оказался Людкин муженек. Уже на другой день после стычки с могучей тещей он выкатился из котовского кабинета, а на завоеванном пространстве водворилась Клавдия.

Сегодня она потребовала меня к себе. Захожу – и изумленно столбенею: кабинет Кота напоминает будуар. Стены задрапированы пурпурным шелком и украшены уже не одной, а четырьмя здоровенными картинами.

Стою перед хозяйкой и верноподданнически поедаю ее глазами. Но по достоинству мою преданность она оценить не желает.

– Слушай, как там тебя. Чем ты вообще занимаешься? Таскаешься туда-сюда да треплешься по-пустому. Как баба. Мои духи ему не нравятся. Я тебя увольняю. Получай в кассе деньги и уматывай.

Удаляюсь без слов. Вот ведь странно. Ни Коту, ни его благоверной прислуживать я не собирался, наоборот, на днях предполагал свалить, а на душе скверный осадок. До чего чудно устроен человек, ну не нравится ему, когда пинками гонят, даже из такого дерьма.

Выбравшись в приемную, кидаю взгляд на заложившую меня смехотунью-секретаршу, но она уткнулась в компьютер и будто разом оглохла и ослепла, чего ей от всей души и желаю… Впрочем, пускай живет. Кстати, еще раз убеждаюсь в том, что если человек много и не по делу смеется, жди от него любой пакости – большая сволочь.

Вечером от нечего делать бестолково болтаюсь по развеселой улочке имени Бонч-Бруевича. Вокруг все оттенки синевы – от темной, почти черной на земле до голубовато светящейся над головой. Улочка в огнях и рекламном оре. Таком, что не слышу призывов своей мобилы, и только по зудящей задницу вибрации догадываюсь, что со мной кто-то очень хочет поговорить.

– Слухай сюда, – раздается в трубке ласковый рык Акулыча. – Я уже сообщал вашему превосходительству, что шибко интересующий ваш-ство капитан во время кончины Царя и Марго отпуск не брал. Но опосля в нашем городке нарисовался – аккурат после того, как взорвали Кота. И вроде понятно, почему: брательника Степу хоронил, который отправился в райские кущи вместе с хозяином. Однако капитан отчего-то у нас задержался и отбыл обратно в свою часть – подчеркиваю для слаборазвитых – на другой день после неудачного покушения на Принца. Смекаешь?

– Ну и что? Остался, чтобы помочь старушке-матери горе пережить.

– Птичка Королек умна и сообразительна, но ей далеко не все известно. Наш человечек с мамашей Степы уже побеседовал – под видом сантехника, он у нас офигенный специалист по унитазам. Бабочка оказалась говорливой. Всплакнула о Степушке, накормила мужика и всунула в его уши столько, что еле унес. Между прочим, поведала, что Клавдея после смертяшки любимого Кота связалась через нее с капитаном, и был у них (у Клавдеи и вояки) очень сурьезный разговор. О чем, понятия не имею, но копать в ентом направлении будем упорно, до самого донышка…

– Большая просьба, Акулыч…

– А когда она у тебя была маленькой, свиненочек? Заметь: я комплимент тебе отвешиваю, мордашка, нынче год Свиньи. Проси, юный окорок.

– Будь другом, пробей телефонные разговоры младшего сыночка Царя.

– Да ты шизанулся, Королек! Чтобы сопливый ботаник и малахольная дочурка Кота!.. И думать не моги. Как тебе только в котелок такое вступило!

– Акулыч, может, я действительно спятил, но кожей чувствую: детишки Царя и Кота явно при делах. Да, знаю я всего ничего, и все-таки чует мое сердце… Акулыч, помоги!..

Мент отвечает сопением и воркотней, но, в конце концов, сдается. А я, с полчаса послонявшись среди беспечной толпы, сажусь за руль «копейки» и двигаю домой.

Проезжая по мосту, справа от себя, на озаренном желтыми фонарями тротуаре вижу кучу малу. Поначалу намереваюсь проехать мимо, но дурацкая любознательность заставляет притормозить и вглядеться. Так и есть: человека бьют. Прямо под фонарем, никого не боятся, ублюдки. Подаю «копейку» к обочине, вымахиваю из машины, несусь к дергающейся группке и ору благим матом первое, что вбегает в башку:

– Стоять! Бояться!

На миг они замирают, превратившись в нелепые статуи, изображающие современных отморозков, и я успеваю врезать по первой попавшейся морде лица. Не заботясь о том, стоит еще пацан или уже валяется, разворачиваюсь ко второму, вбиваю кулак снизу в его челюсть, и слышу, как клацают зубы. Деваха принимается верещать и вцепляется в меня мертвой хваткой. Вообще-то с дамами я не дерусь, романтик, но не до такой же степени! Не без усилий отрываю ее клешни от себя и толчком отправляю барышню на землю, где она как-то сразу успокаивается.

Парни уже на ногах. Один из них сжимает бутылку пива, хорошо, что не нож. Жертва – мелкий мужичонка – лежит, свернувшись калачиком, в каше из снега, грязи и воды. Головенку ручками прикрыл и вставать как будто не собирается. Схватив его за воротник, рывком приподнимаю, озираясь, чтобы гаденыши не напали сзади, волоку к «копейке» и впихиваю внутрь. Влезаю сам. Завожу мотор… Грохот, треск, звон! – стекло пробила бутылка. Жму на газ и мигом пролетаю мост. Только теперь ощущаю сильную боль в пальцах правой руки.

– Это что, – спрашиваю дядьку, – ваши знакомые? Маленькая семейная разборка?

– В первый раз вижу, – отвечает, постанывая. Лицо его смутно мерцает в темноте и кого-то мне напоминает. – Шли навстречу. А когда приблизились, спрашивают: «Ты куда намылился, мужик?» И вдруг – раз, повалили, стали пинать…

– Вам куда?

– Да тут я живу, рядышком, в заводском общежитии, мне оставалось-то совсем немного пройти.

– А может, вас в травмпункт отвезти? Мало ли что…

– Спасибо, не надо. Боль вполне терпимая, – шмыгая носом, человечек вытирает платочком кровь, и я понимаю, на кого он похож: на задолбанную жизнью пожилую мышку.

Останавливаюсь возле его общаги.

– Благодарю вас, – говорит он. – Не знаю, что бы со мной сейчас было, если б не ваша помощь… А вы не в милиции работаете?

– До недавнего времени был помощником Кота. Знаешь такого? – Моя нога нетерпеливо подрагивает возле педали газа. Зеваю, мечтая поскорее добраться до дома и залечь в постель.

– Еще бы, – выдыхает он с уважением. – Господи, да что ж это творится! Царя убили, потом жену Принца, а теперь и Кота взорвали. Даже не верится, что в нашем городе такое возможно. Между прочим, товарищ, который делит со мной комнату, знает супругу Принца. Более того… скажу по секрету… он утверждает, что ее ребенок – от него.

– То есть как? – дремота тотчас выветривается из моей башки. – Пошли, мне надо с ним парой слов перемолвиться.

– Зачем? – удивляется мужичок, но вылезает из «копейки», бормоча под нос: – Конечно, он уже спит, но ведь вы меня спасли… – Бедняга наверняка жалеет, что брякнул, не подумав.

Бело-синий вестибюль общаги стандартный, унылый, но теплый – уже плюс. Истоптанные ступени ведут нас на второй этаж. Шагаем по линолеуму длинного коридора, заставленного детскими колясками, велосипедами, лыжами и прочим барахлом. Здесь уютно и славно, будто спящие за стеной жильцы согревают коридор своим дыханием.

Вваливаемся в комнату мужичка (которого зовут Мусей), зажигаем свет – и то, что было темнотой, оказывается на удивление прибранной комнаткой с двумя панцирными кроватями, тумбочками, столом, стульями и аккуратно разложенными вещами.

На кровати, неуважительно повернувшись к нам спиной, дрыхнет некто, по самую макушку завернувшийся в серое солдатское одеяло, заправленное в желтоватый от времени и стирок пододеяльник, и я вижу только окутанный русым пушком лысеющий затылок.

– Веня, – нежно обращается к мужику Муся, – проснись. – И легонечко касается спящего.

Тот не реагирует.

Тогда я не слишком любезно трясу Веню за плечо. Причмокивая губами, он бормочет невнятно: «Че пристал, отвали…» Потом поворачивается к нам, тараща бессмысленные светлые глазки. Физиономия у него пухлая, помятая и довольно-таки злобная.

– Ну? Чего? – он уставляется на Мусю, игнорируя меня как классового врага.

– Вень, пожалуйста, расскажи про дочку жены Принца.

– Какая еще дочка? Какой жены? – Веня разом приходит в себя.

– Вспомни, ты говорил, что она – от тебя, – ласково убеждает его Муся.

– Ты чего, Муська, городишь! Когда я такое сказал?

– В самом конце прошлого года. Вспомни, ты еще пьяный был.

– Мало ли что сбрехнешь, когда поддатый, а ты и поверил. Я, может, в следующий раз налимонюсь и заявлю, что Венеру Милосскую трахал. Тоже поверишь? Эх, ты, одно слово – Муська.

Веня обращает ко мне улыбающуюся морду, как бы приглашая повеселиться над наивностью приятеля. Но я его не поддерживаю.

– Слушай, Веня. Я ищу убийцу Марго. Ты понял, парень, в какую историю влип? Давай так. Или выложишь все как на духу, или завтра я вернусь с серьезными ребятами. По винтикам тебя разберем, а вот сумеем ли заново в нужном порядке собрать, не гарантирую.

– А че рассказывать-то? Ну, спал я с Марго. Это не криминал.

– И ребенок от тебя?

– Ну, – усмехается Веня, дыша мне в лицо ароматом зубной пасты.