Обреченность Герман Сергей

Автомашины остановились перед высоким забором, опутанным колючей проволокой. За забором стояли бараки.

Английский офицер приказал полковнику Борсоеву сдать кинжал. Тот стоял навытяжку. Стремительный и злой, свел гибкие пальцы на рукояти кинжала.

Глаза почернели от гнева, густые черные усы топорщились как пики. Борсоев вырвал кинжал из ножен, сломал о собственное колено и бросил обломки к ногам британского офицера. Не оглядываясь пошел в барак, у дверей которого уже стояли вооруженные часовые.

* * *

После прибытия кавказцев машины пошли сплошным потоком.

Прибыл генерал Доманов вместе со своим адъютантом есаулом Бутлеровым и офицером-ординарцем.

Их отвели в барак за оградой, выставили охрану.

Пришла машина с генералом Красновым, его сопровождал сын, генерал- майор Семен Краснов.

Все грузовики тут же обыскали. Офицер разведки 36й британской бригады начал сверять имена прибывших офицеров со своим списком. Это сильно замедляло процедуру приема, и полковник Брайар начал нервничать. Приближался вечер и он остерегаясь эксцессов решил на свой страх и риск сократить проверку, чтобы до темноты успеть загнать офицеров в бараки.

Брайар объявил Доманову, что казаки и кавказцы проведут эту ночь в лагере, а он, Доманов, назначается старшим и по-прежнему отвечает за дисциплину своих офицеров. Утром, всех офицеров построят в группы по 500 человек и объяснят, что с ними будет дальше.

Несмотря на то, что перед ним стоял всего лишь полковник, Доманов встал и взял под козырек. Подобострастно заверил, что казачьи офицеры выполнят приказ британского командования. Присутствующие при этом офицеры отводили глаза. Доманов производил впечатление совершенно раздавленного человека. У него тряслись щеки, дрожали губы.

Собрав всех офицеров он запинаясь, коротко и сбивчиво пересказал им распоряжение британского командования.Поняв, что их ждет репатриация, офицеры побледнели. Это известие было как смертный приговор. Многие из них тут же стали скидывать с себя офицерские мундиры и черкески, рвать и жечь документы, подтверждающие их чины. Пораженные предательством и коварством англичан, казаки кричали, искали виновных.

Но генерал Краснов прицыкнул на крикунов.

— Стыдитесь господа. Если нам уготована страшная смерть, то мы должны принять ее с достоинством.

Тут же генерал повернулся к Доманову и с упреком сказал:

— А вы атаман, по меньшей мере, должны были предвидеть случившееся и проверить правдивость информации англичан о конференции.

Доманов поднял голову, посмотрел на Краснова потускневшим, затравленным взглядом.

— Предвидеть, еще не значит спастись... Петр Николаевич.

И пошел прочь с опущенной головой, зная, что за все сделанное им не будет прощения.

Если и можно было что изменить — то упущено было еще вчера.

* * *

Спертый воздух в бараке едко вонял хлоркой, она была насыпана в углах и у стен. Люди заходились в кашле и задыхались.

И никто даже не пытался присесть. Так и стояли офицеры на ногах, потерянно глядя в пустой пол и набираясь тревоги друг от друга.

До поздней ночи генерал Краснов писал обращение к мировому сообществу, королю Георгу VI, фельдмаршалу Александеру, римскому Папе, в штаб-квартиру Международного Красного Креста и королю Югославии Петру. Сидя перед зажженной свечой, русский генерал писал:

«Я прошу, во имя справедливости, во имя человечности, во имя Всемогущего Бога о снисхождении к казакам и их семьям!»

Петр Николаевич предлагал, чтобы судили только его, старого офицера русской Императорской Армии. Он заявлял, что безропотно покорится любому решению суда. Он брал на себя ответственность не только за тех, кто попал в немецкие части из рядов эмиграции, но и за тех, кто сдался в плен и перешел на сторону немецкой армии.

Пламя свечи трепетало на длинном фитиле, потрескивая, рассыпая в сумрак желтые искры. Кружились и падали с обожженными крыльями ночные мотыльки.

Написав последнюю букву генерал четко вывел букву П, поставил точку. Неровными буквами с нажимом подписал Краснов, от «в» протянул тонкую черточку.

Свечка мигала устало и сонно. Она оплавилась сбоку и казалась скособоченой, опухшей.

Тонкие губы на худом лице Петра Николаевича были упрямо сжаты. Тлел слабый румянец на бледной, покрытой склеротическими прожилками коже щек В бесцветных глазах читалась холодная решимость.

Рушилось время — и мир погибал в слепящей вспышке. Вспыхнув, свеча погасла, расплавленной слезой воска растекаясь по столу. Тьма кругом. Тьма, поглотившая жизнь.

* * *

Ранним утром полковник Брайар зашел к генералу Шкуро, который лежал с сердечным приступом.

Узнав о том, что завтра его выдадут советским властям генерал Шкуро попросил расстрелять его тут же, на этом месте.

Брайар рассмеялся, потом сказал, как отрезал: — Это невозможно, господин генерал! — и ушел.

Всю ночь по этой территории шарили лучи мощных прожекторов, выхватывая разделенные колючей проволокой бараки, высокий забор, вооруженных караульных.

Арсен Борсоев сидел в углу барака и горько повторял.

— Я не барс! Я — загнанный в клетку зверь. — Я не барс...

* * *

Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Полковник Сукало ходил по двору.

Вдруг он услышал за бараком возле деревянной уборной какой-то шум. Подойдя ближе, услышал предсмертный хрип, увидел синеющего, хрипящего войскового старшину Сатулова. Он пытался повеситься на собственных подтяжках. Набежавшие офицеры вытащили его из петли.

Вызвали начальника караула и врача. По приказу британского офицера

Сатулова отнесли в лазарет. Ночь прошла в тревожном ожидании.

Уже утром за бараком обнаружили тело полковника Борсоева. Ночью Барс осколком стекла вскрыл себе вены.

Рано утром офицеры построились во дворе лагеря и священники начали молебен.

Внезапно их окружили вооруженные английские солдаты во главе с офицером. Охранники выгоняли всех из бараков и выводили за ворота. Приказали сесть на землю.

Офицер объявил приказ британского командования грузиться в машины и солдаты стали теснить офицеров к машинам. Некоторых били прикладами, тащили за руки.

Генерал Краснов не подчинился требованию и остался сидеть на стуле в своей комнате. Тогда солдаты вынесли его на руках, и посадили в кузов среди офицеров.

Генерала Шкуро и офицеров его штаба посадили в отдельную машину.

* * *

30 мая в казачьем лагере появились советские агитаторы, которые звали казаков ехать домой. На вопрос об офицерах ответили, что те, решили добровольно вернуться в Советский Союз.

Казаки заволновались, объявили голодовку. Англичане привозили продукты, но никто не хотел их разгружать, и продукты сбрасывались на землю посреди площади. Из консервных банок, галет, хлеба образовалась целая гора. А посреди нее торчал воткнутый черный флаг и плакат со словами: «Лучше смерть здесь, чем возвращение в СССР».

К Муренцову в лазарет прибежал Ганжа. За несколько дней Сергею Сергеевичу стало лучше. Он повеселел, глаза блестели. Ганжа напротив, выглядел мрачным и подавленным.

Муренцов слушал его свистящий злой шепот.

— Суки! Англичане нас предали. Нас выдадут Советам и постреляют.- Юрка длинно и нехорошо выругался.

Муренцов, сцепив зубы, смотрел в потолок.

Было страшно от того, что их жизни уже ничего не стоили в этом огромном прекрасном мире.

В ликующую весеннюю тишину проникал страх, еще осторожный, вкрадчивый, но вездесущий. Он вползал как змея и каждому заглядывал в душу. Невыносимой тяжестью навалилась тоска.

* * *

Казаки использовали отсрочку, чтобы попрощаться со всем, что еще для них было дорого: с друзьями, женами, детьми. Каждые объятия сопровождались слезами. Прощались с конями, с которыми было много пройдено и теперь приходилось расставаться навсегда.

В ночь с 31 мая на 1 июня многие ушли в горы. В лесу застрелился ротмистр Плахин. Когда его нашли, он лежал на спине. Широко раскрытые глаза уже невидяще смотрели на проплывающие облака. Ротмистр слабо икал, захлебываясь розоватой пеной. Вдруг, потянувшись он замер. Глаза угасли. По затерявшейся в его волосах травинке ползла пятнистая божья коровка.

В широкой долине реки Драва, окаймленной скалистыми горами, густо пахло цветущими травами. Басовито жужжали пчелы. Сбегавший со склона ручей весело и бойко звенел среди камней. Ручей утопал в зарослях горного шиповника.

В самой долине он бежал спокойно и бесшумно, узнавался лишь по извилистому провалу в буйной зелени долины, по сочному и густому наливу трав на берегах.

На склонах гор паслись лошади. Ганжа и и Митя Мокроусов подошли к ним. Остановились.

Шторм приплясывал на месте, круто сгибал красивую шею, фыркал и косил глазами. Ганжа прижался лицом к его бархатистым губам.

Митя видел, как внезапно слеза побежала по щеке товарища. Неожиданно, приобняв коня за шею, Юрка быстро вынул пистолет, приставил его к лошадиному уху. Мокроусов отвернулся.

Негромко хлопнул выстрел.

Шторм тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно опускаться на колени.

Конь всхрапывал, дрожал, желтый зубы были мучительно оскалены, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Волнами катились судороги.

Ганжа молча смотрел в угасающие конские глаза. Он даже не пошевелился, когда конь словно заторопившись, вдруг упал на колени, потом медленно завалился на бок, с хрипом выгибая шею, словно прося за что-то прощения. Из последних сил мотнул головой, коротко и тоскливо заржал, как заплакал. Но тускнели глаза, шея покрылась испариной.

Ганжа молча глотал слезы, которые медленно текли по его обветренной щеке.

— Прости меня, Шторм! Прости!

Стояла тишина. Шум ручья не нарушал ее— наоборот, казалось, что он ее лишь усиливает.

Подошел Мокроусов, положил ему на плечо руку.

— Все заканчивай, казак. Нечего сопли распускать. Пора в лагерь. Взгреют нас за отлучку.

Ганжа повернул к нему постаревшее от слез лицо:

— Нет! - сказал он, высвобождая плечо. — Я ухожу. Прощай. Должно, не свидимся больше.

Обнялись крепко, прощаясь навсегда и Ганжа пошел в сторону леса, сутулясь, и заплетаясь ногами, словно пьяный.

Митя окликнул его с дрожью в голосе:

— Брат, ты же казак! Может быть со всеми?.. А..?

— Потому и ухожу, что казак!.. Не могу я на бойню, словно баран. Прощай...

Через несколько часов прибыли автомобили и танки. Британские солдаты тут же начали собирать казаков и насильно запихивать их в грузовики.

Первыми в Юденбург отправили кавказцев. Началось с кабардинцев.

В тот же день то же самое происходило и в колоннах осетинской и карачаевской. Больше всего удалось спастись карачаевцам, потому, что они были дальше и их окружили после всех.

* * *

А в это время в Австрии, недалеко от Инсбрука в один из домов, сдаваемых приезжающим на отдых и лечение, позвонили в дверной звонок.

Когда хозяйка открыла дверь на пороге она увидела троих мужчин в форме немецких офицеров с нашивками восточных войск на рукавах мундиров.

Старший из них, высокий, седой человек человек с усами и острой бородкой сдержанно поклонился опираясь на трость и спросил:

— У вас можно снять жилье на несколько дней, милая хозяйка?

Фрау Моор не любила иностранцев. Но перед этим постояльцем не смогла устоять. Его плохой немецкий вполне компенсировался его учтивостью. В нем чувствовалось благородство остзейского барона.

Хозяйка ошиблась. Ее постояльцы не имели никакого отношения к остзейцам. Это был полковник Кулаков и с ним двое казачьих офицеров. Через несколько дней хозяйка обратила внимание, что седой казак может ходить лишь опираясь на трость. Убирая в комнате увидела протезы. Полковник был без ног.

В столовой фрау Моор говорила своей соседке:

— Я никогда не думала, что эти казаки такие приятные люди. Этот офицер такой вежливый и воспитанный. Я бы не стала возражать, если бы он пожил у меня подольше.

Спустя несколько дней она услышала шум остановившейся на улице автомашины. Выглянув в окно увидела, как из нее вышли несколько советских офицеров, которые направились к ее дому.

Через некоторое время внизу раздались - шум, крики, яростная брань, будто там происходила борьба или драка. Испугавшись хозяйка закрылась в своей комнате, молясь, чтобы бандиты не тронули ее.

Когда утром она спустилась вниз, то увидела перевернутую и разломанную мебель, а на полу следы крови.

В этот же день насмерть перепуганная женщина с негодованием жаловалась зашедшей соседке.

— Вы знаете фрау Фрингс, эти советские офицеры настоящие звери. Они не щадят никого. Я так испугалась. Слава Христу, что нас оккупировали англичане, а не эти варвары.

Полковника Кулакова и его товарищей захватила спецгруппа СМЕРШ и перевезла в Вену. Кулакова бросили во внутреннюю тюрьму дворца Эпштайн, где располагалась штаб- квартира советских войск.

В тюрьме у него отобрали протезы и трость. Ежедневно его вызывали на допрос на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползя на руках и обрубках ног.

На лицах надзирателей было написано нескрываемое любопытство. Что же мог сделать этот инвалид, если его держат в штрафном боксе?

Один их них спросил спросил своего напарника:

— А этого за што?

Оглянувшись тот ответил вопросом на вопрос:

— Анекдот про зайца знаешь?

— Нет!

— Тогда слушай:

Бежит по лесу заяц. Его спрашивают: «Чего ты, заяц, бежишь?»

«Там верблюдов е...», — отвечает. «Так ты же не верблюд!» «Э, все равно вые... — а потом доказывай, что ты не верблюд».

— Га- га-га! Гы-гы-гы!

После допросов Кулакова по каменным ступеням опускали в подвал и оставляли лежать на грязном бетонном полу.

В камере не было окон, откуда-то сверху едва брезжил искусственный свет. Глаза с трудом различали предметы. Серые от грязи нары, ржавый железный стол. В металлическую раковину капала вода из неплотно закрытого крана.

В тусклом свете лампы Кулаков как бы со стороны видел на полу скрюченный обрубок. Время от времени обрубок с трудом открывал глаза и шевелил разбитыми губами:

— Во имя отца и сына...

Он бился головой о холодный бетонный пол и молил Бога только о смерти. Лишь она могла избавить его от мук и боли.

На серых бетонных стенах повис липкий страх. В углах притаилась его мерзкая рожа.

Листьями опавшими падали на бетонный пол слова молитвы.

— Спаси, Господи, люди Твоя... оставь, прости, Боже, прегрешения наши...

У тяжелой оббитой железом двери топтался старшина коридорный. На нем была синяя фуражка с красным околышем, синие галифе, темно-зеленая гимнастерка.

— Помяни, Господи, братьев наших плененных... - как стон слышалось из-за двери.

Скрипя блестящим сапогами коридорный отошел от двери.

«Молись, молись блядь фашистская... Предатель. Пойду чифиру заварю. Все время быстрее пойдет» - бурчал старшина, ставя на плиту чайник.

Арестант скользил безумным взглядом по каменной стене. Был он весь в холодном поту.

— Господи-ииии!.. Господи дай мне путь ко спасению прощения и жизнь вечную.

Взгляд упал на маленький осколок зеркала, вмазанный в стену над раковиной.

Через полчаса старшина глотнув чифира и выкурив папиросу заглянул в глазок:

— Твою же мать!..

Гремя засовом, распахнул тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Резко шибануло запахом параши.

Старшина шарахнулся в сторону, ступив начищенным сапогом в густую, черную лужу, в которой скорчившись лежал обрубок. В окровавленных пальцах он держал маленький блестящий осколок.

Господь все таки услышал его молитву.

— Помяни нас, смиренных и грешных...

* * *

Ранним утром 1 июня на площади в центре лагеря собрались все женщины и казаки. В середине поставили помост для Богослужения, у которого расположились священники и хор. Кругом стали казаки, и часть юнкеров, решивших защищать женщин и детей. Началась служба Божия.

Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин, с плачем и стоном опустились на колени. Платки, папахи, кубанки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.

Муренцов встал с постели и на заплетающихся ногах пришел на площадь. Были слышны тонкие рвущиеся женские голоса.

— Со свя-ты-ми... свят-ты-ми...

Мужчин было почти не слышно. Животный страх сковал грудные клетки. Мужчины прерывисто басили:

— Со свя-ты-ми упокой...

Около восьми часов пришли грузовики и танки с солдатами. Окружили толпу молящихся и, постепенно ссужая круг, стали теснить людей к центру. Повсюду слышались крики команд и ругань. Кто-то вырвался из толпы и побежал в сторону. Грохнул выстрел. Взвыла одна баба, за нею другая.

— Господи Исусе Христе! — застонали, заплакали сзади Муренцова. Кто-то хрипло дыша толкнул его в спину.

— Господи... прости нас грешных, господи прости... За что?..

В стороне от толпы стоял английский солдат и что-то хрипло кричал. К нему что то прося и умоляюще заламывая руки, подбежала женщина. Вместо ответа солдат ударил ее в лицо прикладом винтовки и она как сноп упала на землю.

Круг со стоящими людьми продолжал медленно сжиматься. Муренцов стоял рядом с худой женщиной, в накинутом на плечи одеяле.

Вдруг она с ужасом закричала. Появился строй английских солдат с примкнутыми штыками. Чей-то тонкий голос запел: «Аллилуйя». На разных концах подхватили: «Аллилуйя! Аллилуйя-яя!»

И сейчас же ружейный залп рванул воздух. Дико, по-звериному закричали люди.

Сердце Муренцова колотилось словно птица в клетке. Показалось, что стреляют прямо в него.

Английские солдаты набросились на толпу. Нанося удары палками и прикладами карабинов, хватали людей и бросали их в кузова грузовиков.

Стоящего юношу солдат с огромной силой ударил дубинкой по вытянутой руке. Раздался крик боли. И перебитая рука повисла, словно плеть.

Другому казаку разбили голову. Кровь обильно текла из обеих ноздрей, заливала усы, подбородок. Казак медленно опускался на колени, удивленно смотря на ударившего его солдата. Его глаза не выражали боли, а только лишь недоумение. Кто-то, похожий на Григорьева вырвал из-за голенища нож, бросился вперед, пытаясь клинком пробить себе дорогу, но пуля из английского карабина опрокинула его навзничь. Вторая пригвоздила к земле.

Выстрелы ударили в толпу.

Бах! Бах! Бах!

Одна из женщин упала навзничь. Подол ее платья задрался:

— Маты моя ридная! Рятуйте, люди добрые! —закричала она тонким голосом. Затрещал и рухнул иконостас, стали падать хоругви.

Тут произошло страшное. Какая то девушка, обезумев бросилась под гусеницы движущегося танка. Танк резко дернулся, пытаясь увернуться от летящего тела, встал, выпустив облако сизого дыма. Потом попятился назад, наматывая на гусеницы куски человеческого тела.

Британские солдаты растерялись.

Воспользовавшись секундным замешательством люди пришли в себя и вдруг прорвав цепь ограждения с диким ревом бросились к реке.

Всего лишь в нескольких сотнях метров от них на перекатах бурно шумела Драва. Быстрые потоки воды загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на обложенные камнем берега.

Мужчины, женщины с детьми, бежали к реке. Их догоняли и били с размаху в затылок. Люди падали на камни, а их молотили, как снопы, стараясь ударить по голове, по лицу, по вылезшим из орбит от ужаса и боли глазам.

Они вырывались, бросались в бурную реку и шли ко дну, разбивая головы о камни.

На берегу осталось лежать несколько трупов. Среди них убитая женщина. Ее молодое слегка загорелое лицо было спокойно. Казалось что она спит. Юбка бесстыдно заголилась, обнажив полные белые ноги. Под затылком натекла кровавая лужица.

Несколько десятков тел переворачивая их в бурных волнах уносила Драва.

Оставшихся в живых, брали за ноги и за руки, раскачав забрасывали в кузова грузовиков.

Кому то удалось скрыться в горах. Солдаты стреляли им в след.

То же самое происходило в каждом полку. Когда приехали забирать 3й Кубанский полк, казаки стали на колени и запели: «Христос Воскресе!». Их били прикладами и кололи штыками.

В суматохе выстрелов и всеобщей паники, Муренцов пригибаясь и петляя между деревьями бросился в сторону леса, теряя силы от слабости и быстрого бега.

Задохнувшись, он несколько раз останавливался — перевести дух. Идти было тяжело. Дрожали ноги, пересохло в горле.

Наконец, он сел на камень и обхватил голову рукам. Все тело болело, будто избитое цепами. Смеркалось. В стороне, под огромным, зеленым деревом Муренцов увидел белую часовню. Окна были разбиты, черепица покрылась мхом, известка на стенах облупилась.

Со стороны лагеря слышались выстрелы.

Муренцов решил остаться здесь и дождаться утра. Он зашел в часовенку, лег на серый деревянный пол и забылся коротким, тревожным сном.

Перед самым рассветом Муренцова будто что-то толкнуло. Оглядываясь он сел. В окна было видно поднимающееся солнце, голубеющее небо. Муренцов перекрестился широким крестом: - Слава тебе, Господи. Я до сих пор жив! — И вышел из часовни.

Напротив входа на траве сидела измученная женщина со свертком на коленях. Она подняла голову, взглянула на Муренцова. Тихим, словно шелестящим голосом, сказала устало:

— Убили ребенка-то, ироды...

Муренцов взглянул на лежащий на ее коленях сверток. Вместо ребенка в нем было завернутое в тряпки полено.

Тьма почти рассеялась, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце поднималось все выше.

Муренцов постоял с минуту и оглянулся назад. Там осталась вся его жизнь, такая короткая и такая долгая. Вместившая в себя - все.

У Муренцова по лицу текли слезы. А впереди была темнота.

Было тихо и сумрачно. Куда шел — не думал; это ему было безразлично, главное — идти и идти…

Далеко впереди белели шапки гор и Муренцов шел к ним повторял про себя слова генерала Краснова:

— Вы должны обязательно написать об этом. Люди должны знать правду о нас и том, за что мы сражались.

Так было легче идти.

От желтых цветов становилось все светлее и светлее на земле, и она, окрашенная этим светом, продолжала свое движение в вечность.

* * *

От самого Лиенца на многие километры растянулись длинные ряды казачьих повозок.

Брошеные кибитки и палатки безмолвными рядами стояли вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и тоскливо смотрели на проходившие автомобили, словно стараясь поделиться людьми своим лошадиным горем.

Часть из них, потерявшие своих хозяев, разбрелись по горам. Иногда они собирались вместе и долго стояли опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень тоски и усталости.

Между повозками и палатками валялись кучи разбитыхи переломанных чемоданов. Грязное белье, оторванные кокарды, немецкие кепи, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, закопченная на кострах посуда, хомуты и дуги.

Это было все, что осталось от нескольких десятков тысяч казаков, которые еще вчера пели песни, любили, плакали и радовались жизни. Здесь, в долине Дравы, около австрийского города Лиенц, где было много всего- солнца, хлеба, цветов англичане добили последних казаков.

* * *

А СМЕРШ в это время работал над завершающим этапом «операции».

Автомашины, груженые казаками двигались по мосту, где по обеим сторонам, плечом к плечу стояли шеренги английских солдат. От середины моста — уже советские пограничники в зеленых фуражках, новеньких суконных гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.

Машины прошли мост и остановились на площади, перед сильно разрушенным металлургическим заводом. Заводские корпуса занимали огромную территорию и были обнесены высоким кирпичным забором, в который упиралась ветка железной дороги.

Из одиноко торчащей, закопченной фабричной трубы поднимался столб черного дыма. Словно в крематории.

На территории и внутри корпусов были разбросаны груды кирпича и изуродованные металлические конструкции. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов были видны транспортерные ленты, чугунные станины станков.

Казаков выгрузили из грузовиков и через ворота провели во двор завода.

Слышались крики команд, лай собак, лязг затворов. Собаки натянув поводки шумно и жарко дышали.

— Эх! Видно придется умереть не в бою, а как старой суке на вожжине! Тоскливо выдохнул есаул Щербаков.

Его лицо сморщилось, стараясь выдавить подобие улыбки. Но вместо улыбки получился оскал, в глазах притаилась смерть.

Всем приказали раздеться. Солдаты копались в вещах, забирали себе часы, деньги, обручальные кольца. Вытаскивали портсигары.

Кто-то из казаков сорвал с груди и бросил на бетонный пол немецкие награды. Вслед тут же полетели боевые знаки за ранения, солдатские книжки, разорванные фотографии и письма.

После шмона всех загнали в огромный металлический цех. Стены цеха были в кирпичной пыли и копоти. Через окна не проникал свет — на стеклах лежал плотный слой грязи. Помещение было битком забито людьми. Они сидели в проходах между станинами станков, разбросанными металлическими заготовками и контейнерами с металлической стружкой. Стояли у стен. Молча. Старались не смотреть друг другу в глаза.