Операция «Булгаков» Шишков Михаил

– Эти встречи документально подтверждены…

– Ага, сидели, сидели, потом вдруг все разом всполошились и помчались уговаривать «отщепенца» включиться в новую жизнь. Особенно Фадеев… Тебе самому не кажется легковесным и поверхностным такое объяснение «Батума»? Мы о чем договаривались – никаких мемуаров! Исключительно воспоминания.

Твои воспоминания!!

Или роман, если силенок не хватит… О Булгакове, конечно, но твои, а ты все пытаешься за документальные подтверждения спрятаться. Если ты такой ушлый, скажи мне как литератор литератору – как объяснить его более чем странное поведение в те варфоломеевские дни?

Зачем в конце 1936 года, после процесса Зиновьева – Каменева он бросил работу над практически доведенным до финала «Мастером» и взялся за роман о театре?

Зачем в начале 1938 года Михаил Афанасьевич также внезапно отложил «Записки покойника» («Театральный роман») и вновь вернулся к «Мастеру» и одновременно взялся писать «Батум»?

Зачем эта свистопляска?

Зачем эти зигзаги и шатания?

Зачем юмористические пасквили на Сталина, которые он рассказывал в кругу друзей? Тоже выбрал момент! Неужели Сталину не донесли?..(9)

Зачем все еще стремился за границу? Зачем постоянно твердил об этом?»

Я промолчал.

– Страх? Конечно, страх, но этого недостаточно. Бессонница, ночные шаги на лестнице, ожидание звонка, гнусная радость, что позвонили к соседу, а не тебе, – это только наиболее запоминающиеся, вызывающие повышенное сердцебиение штришки в абрисе эпохи.

Душераздирающие штришки, но не более того…

Жизнь не может держаться исключительно на страхе. Если только страх, люди бросаются с четырнадцатого этажа, а ведь все мы, советские граждане, столько сделали в предвоенную эпоху, что остается только удивляться.

Булгаков в том числе…

Своей жизнью, замечательным результатом своих трудов он доказал, что можно справиться со страхом, а у тебя выходит, роман сам по себе, а эпоха сама по себе. Пятилетки сами по себе, а «Мастер и Маргарита» сам по себе.

Магнитка сама по себе, а «Тихий Дон» сам по себе…

«Поднятая целина» сама по себе, а коллективизация сама по себе.

«Чевенгур» сам по себе, а Турксиб сам по себе…

Нет, уважаемый, это было время великих свершений. Все они выстрелили в свое время – промышленность во время войны, всеобщая грамотность – когда рванули в космос. Булгаков тоже не стоял в стороне. Он не сидел и не пописывал в стол, как вы все привыкли. Конечно, у него был другой идеологический запал и цели он ставил иные, но это тоже было свершение.

И «Тихий Дон» – свершение. Шолохов висел на волоске, прятался у знакомых, но работу не прерывал.

И Платонов вершил, какие бы доносы не писал на него недоброй памяти Ермилов…

«Мастер и Маргарита» сработал позже, в 60-е годы, когда, ознакомившись с романом, вся страна повернулась к Христу. Кто, как не Булгаков, напомнил о непреходящих ценностях, а теперь недалекие церковники клюют его за то, что он не так напомнил, не так изложил, не о том писал.

Это был трудный выбор, и дался он не просто.

Рылеев прищурился.

– Тебе не кажется, что ты не доработал с Булгаковым? Тогда объясни, почему именно в сентябре 1938 года мхатчики прибежали к Булгакову, хотя письмо Аркадьеву было написано в марте 1936 года? Неужели ни Станиславский, ни Немирович-Данченко не были извещены о предложении Булгакова. Почему они так долго молчали?..

Пауза.

– Я надеялся, ты сумеешь согласовать несогласуемое, а ты до сих пор пытаешься словчить, занимаешься ерундистикой и при этом пытаешь меня – почему да почему?

Смотришь, как мышь на кота, словно я, того и гляди, пришью тебе «мемуарное дело».

Я не выдержал, расхохотался. Вспомнил своего черного, похожего на Молотова, библейского дружка и буквально зашелся от смеха.

Значит, это я не доработал?! Я должен разобраться? Я должен согласовать?.. Неплохо придумано…

Рылеев жестом, напоминающим отказ от рюмки, прервал меня.

– Но хватит о Булгакове. Пора сказать пару слов о Сталине. Обрати внимание, ему в те годы тоже хотелось выжить. Очень хотелось, это я тебе как бывший опер говорю.

Наливай!

– Давай пофантазируем, но только добросовестно, без всяких экивоков на текущий момент, на измышления продажных историков, а исходя исключительно из того, что мне известно – а мне известно немало – и до чего я допер собственным умом.

«…Вводная такая – только-только сын прачки и сапожника добрался до вершины власти, разобрался с оппозицией, завершил коллективизацию, приступил к строительству социализма в одной стране, и на тебе – жена застрелилась!»

«…по поводу ее смерти ходило множество самых невероятных версий. Беда произошла якобы потому, что Сталин швырнул в нее хлебным мякишем.

Это, конечно, повод!»

«…по словам охранника, на ужине у Ворошилова 7 ноября 1932 года, когда собравшиеся обсуждали поведение оппозиции, кто-то предложил тост за скорую победу над ней. Аллилуева пить отказалась. Именно тогда Сталин «резко» спросил: «Ты что не пьешь?

Надежда Сергеевна не выдержала и выбежала из-за стола. Полина Жемчужина[76] поспешила за ней.

Эта версия подтверждается проведенным коротким расследованием, которое началось сразу после обнаружения мертвого тела Аллилуевой и ее предсмертной записки».

«…Жемчужина рассказала, в чем в ту ночь призналась Надежда.

Она выложила всю боль, которая копилась внутри, жаловалась, что больше не может так жить. Призналась, что не верит мужу. Ей недавно попала в руки бумажка,(10) в которой черным по белому написано, что в 1906 году Иосиф попал в лапы царской охранки и с тех пор якобы…

Надежда разрыдалась.

…и с тех пор являлся провокатором.

Жемчужина утверждала, что сделала все, чтобы убедить Надежду, будто этот «документ» – грязная ложь, сознательный подкоп под руководство партии».

«…Сталин поверил, так как во время семейных скандалов в упреках Надежды уже проскальзывали намеки – мол, ты не тот, за кого себя выдаешь, что у тебя не все чисто с партийной биографией. Ты, мол, не пламенный революционер, а сомнительный интриган, пробравшийся власти».

«…проводить открытое служебное расследование Сталин запретил. В официальном заключении причиной смерти был назван аппендицит, что вызвало множество спекуляций по поводу смерти жены вождя.

Кстати, его дочь Светлана никогда не простила отцу эту ложь».

«…тем не менее тщательно законспирированная оперативная разработка велась. Вскоре было установлено, что такая фальшивка действительно существовала и была сфабрикована за кордоном в так называемом «бюро Орлова», бывшего судебного следователя, сотрудничавшего с царской контрразведкой, затем – после революции – с ЧК, затем сбежавшего за границу и специализировавшегося в эмиграции на изготовлении подобных «документов». Когда была выявлена цепочка подставных лиц, через которых проходил заказ, выяснилось, что он пришел из Москвы».

«…так ОГПУ вышло на оппозиционное подполье. Враги не только не разоружились, в чем они горячо клялись в своих заявлениях о восстановлении в партии, но и начали сплачиваться организационно. Возглавил подпольные организации старый большевик И. Смирнов[77].

Это был человек несгибаемой воли. О таких, как он, можно сказать – «гвозди бы делать из этих людей, не было бы лучше в мире гвоздей…»

«…знаешь, кто первым показал это письмо Надежде Аллилуевой? Никогда не догадаешься».

«…правильно, Коля-Балаболка, с которым Аллилуева была дружна во время учебы в Промышленной академии.

Понятно, Бухарин в присутствии Сталина с пеной у рта доказывал, что предъявил Надежде этот поклеп исключительно с благой целью – вот, полюбуйся, к каким подлым приемчикам прибегают враги сталинского ЦК. Он утверждал, будто изо всех сил пытался успокоить впечатлительную женщину – мол, не стоит обращать внимания на эту ядовитую отрыжку белой эмиграции. Здесь Бухарин допустил роковую ошибку – НКВД точно знало, эмиграция не имела к этому «документу» никакого отношения, и подобное утверждение выдавало Бухарина с головой. Тем не менее сам факт существования такой версии буквально ошеломил психически издерганную, неуравновешенную женщину».

«…сценарий был продуман скрупулезно, и перед самым праздником кто-то из доброжелательных студентов якобы по секрету проболтался Аллилуевой, будто фальшивка вовсе не фальшивка. Письмо, конечно, подложное, но что-то такое было, ведь дыма без огня не бывает».

«…удар был рассчитан точно. Зная прямолинейный характер Аллилуевой, авторы интриги не без оснований надеялись, что Надежда Сергеевна поднимет шум. В кремлевских верхах пойдут разговоры, в партии начнется смута, что вкупе с нарастающим давлением военных могло бы заставить Сталина отказаться от власти».

«…Сталин не стал спешить с ответными мерами. Чего-чего, а расчетливой жестокости и неукротимой жажды мести ему было не занимать. Оппозиция, переступившая порог допустимого в политической борьбе[78], сама спровоцировала Сталина на ужесточение принятых против старых боевых товарищей мер. После смерти любимой жены он почувствовал себя свободным от всяких сдерживающих тормозов, что далось ему значительно проще, чем это виделось его противникам».

«…Он действовал в своей обычной манере – поступательно, шаг за шагом, от мероприятия к мероприятию».

«…Поспешить его заставило убийство Кирова…»

«…Теракт в Ленинграде наглядно продемонстрировал, что полнота власти, которой обладал в те дни Сталин, призрачна».

«…Версий существуют много, однако трудность в том, что каждая из официально озвученных не дает ответа на главный вопрос – кому выгодно? Убийство из-за ревности? Сомнительно, ведь связь жены с главой ленинградской партийной организации давала Николаеву при всей его ничтожности шанс держаться на плаву. К тому же следствие установило, что у Мильды Драуле и до Кирова были любовники, о которых знал Николаев.

И помалкивал…»

«…Утверждение, что Киров мог помешать Сталину установить личную диктатуру, вообще не выдерживает критики.

Не та фигура[79].

В трудный момент, когда несколько секретарей обкомов предложили Кирову пост генерального секретаря, тот сразу сообщил об этом вождю».

«…я не очень-то доверяю такого рода рассказам post factum. По крайней мере у нас на Лубянке этим домыслам значения не предавали – подтверждений не было и нет. А вот то, что Киров решительно шел в гору по карьерной лестнице, это доказуемый факт, из которого следует, что он вполне мог перейти кому-то дорогу…»

«…Что касается оппозиции, любому непредвзятому человеку ясно, такие опытные подпольщики, как Иван Смирнов, Антонов-Овсеенко, Муралов, Зиновьев, Каменев, тот же Троцкий, вряд ли стали бы планировать покушение на Кирова, когда есть Сталин».

«…но заговор существовал, это я знаю точно».

«…обрати внимание, сценарий покушения в точности совпадает с убийством П. А. Столыпина в 1911 году эсером-боевиком Богровым. Так же, как и двадцать лет назад, будущий убийца Кирова Николаев несколько раз попадал в поле зрения сотрудников НКВД. Например, во время одной из прогулок по городу, которые изредка позволял себе секретарь обкома, охрана задержала приблизившегося к Кирову человека. Это был Николаев. В его портфеле обнаружили револьвер, а также вырез, через который можно было, не открывая застежку, вытащить оружие. Более того, в портфеле также нашли чертеж с маршрутами прогулок Кирова.

Задержанного допрашивал заместитель начальника УНКВД области, доверенный сотрудник Г. Ягоды И. Запорожец, лишь недавно прибывший в Ленинград. Кстати, Запорожец не доложил о задержанном своему непосредственному начальнику Ф. Д. Медведю, личному другу Кирова, а позвонил в Москву Ягоде…

Через несколько часов нарком НКВД дал указание освободить Николаева».

«…вскоре Николаев вновь был задержан на пути следования Кирова. Он поджидал его на мосту. У Николаева вновь изъяли заряженный револьвер и… вновь освободили».

«…В день убийства Николаев несколько часов болтался в коридорах Смольного. Киров не появлялся, более того, в тот день он вообще не собирался приезжать на работу. Вскоре Сергею Мироновичу позвонил его лучший друг Медведь, и Киров тотчас помчался в Смольный.

По пути к своему кабинету опекаемого бросил его личный охранник Борисов, тем самым давая возможность Николаеву подойти на убойную дистанцию».

«…теперь о самом Борисове. Когда по требованию Сталина его должны были привезти на допрос, тот погиб в дорожно-транспортном происшествии. Я не буду вдаваться в подробности, отмечу только, что само объяснение причин ДТП, данное сотрудниками, которым было поручено доставить Борисова, не выдерживает никакой критики».

«…Теперь о том, о чем мало кто знает, – незадолго до даты покушения Ленинград навестила группа высокопоставленных работников с Лубянки. Они о чем-то посовещались с Запорожцем и укатили в Москву, причем разговор велся в отсутствие Медведя…»

«…Если принять во внимание схожесть психофизических обликов Богрова и Николаева, а также необъяснимую халатность охраны, вывод напрашивается сам собой. Такой подозрительный тип, как Богров, никак не мог легальным способом получить приглашение в оперный театр, где должен был присутствовать император, тем более в партер, где сидел Столыпин, а исключенный из партии Николаев с оружием разгуливать по Смольному.

Обоим террористам помогли.

Кто?

Работники спецслужб однозначно! Если причастность Сталина или оппозиции вызывает обоснованные сомнения, значит, высшие чекистские круги действовали на свой страх и риск».

«…насколько мне известно, этот заговор – дело рук Ягоды. В те дни нарком внутренних дел обладал огромным влиянием. После смерти Менжинского он настолько плотно подмял под себя аппарат НКВД, что даже Сталин ничего не мог с ним поделать. Когда в 1931 году он постарался ослабить влияние Ягоды и его сторонников и с этой целью назначил на должность первого заместителя председателя ОГПУ прокурора РСФСР и члена президиума ЦКК ВКП(б) И. А. Акулова, Ягода за несколько месяцев «съел» недалекого сталинского назначенца и того пришлось отозвать из органов».

«…к 1934 году должность главы репрессивных органов уже не устраивала Ягоду. Он метил в члены политбюро. С одной стороны, не век же служить сторожевым псом режима, когда-нибудь и оступишься; с другой – его пугала роль будущего «козла отпущения», которая светила ему с общим ужесточением репрессивной политики»[80].

«…Тогда и выяснилось – пока Киров заседает в политбюро, Генриху Григорьевичу вход туда был заказан. Более того, набиравшая ход карьера сталинского выдвиженца, его личная дружба с вождем грозила наркому НКВД скорой и неизбежной отставкой».

«…Их пути-дорожки пересеклись еще на Северном Кавказе сразу после окончания Гражданской войны, затем здесь, в Москве, однако решительное столкновение произошло во время коллективизации в Казахстане, где Киров во главе парткомиссии обнаружил недопустимо-вопиющие факты злоупотребления местными энкавэдэшниками служебным положением».

«…После ленинградской трагедии борьба за власть в Кремле обрела формы привычного в истории разгула страстей, образцом которых можно считать Варфоломеевскую ночь, устроенную католиками протестантам в 1572 году».

«…всем известно, как Сталин воспользовался результатами расследования. Здесь практически все знающие люди сходятся – с подачи Ягоды он решил использовать покушение как повод окончательно расправиться с политическими противниками».

«…это был исключительно хитрый ход, которым нарком НКВД убивал сразу двух зайцев. Во-первых, переводил стрелки на оппозицию и, во-вторых, продлевал свое пребывание во главе репрессивного аппарата».

«…Сталин по достоинству оценил изворотливость Генриха Григорьевича, и когда пришел его черед, ему вменили в вину совершенно идиотское обвинение в убийстве Горького, который был для Ягоды единственной надеждой и опорой.

Это я к тому, что не рой яму другому…»

«…до покушения на Кирова обвиняемым в подавляющем большинстве сохраняли жизнь, а сроки давали минимальные. Теперь с этим анахронизмом было покончено, а принимая во внимание масштабы личности вождя, волна страха, затопившая страну, оказалась подобна цунами».

«…обрати внимание на такой исторический выкрутас – исключительно важную роль в разгуле страстей и недопустимом даже по самым жестким меркам размахе репрессий сыграл знаешь кто?

Поверить трудно, но это был отправленный в ссылку, потом высланный за границу «организатор и вдохновитель победы в Гражданской войне» Лев Троцкий, с убийством которого Сталин тянул до сорокового года?»

«…почему тянул?

Ответ, дружище, прост. Петробыч сумел до конца использовать самоуверенного, живущего в плену иллюзий «демона революции». На него как на приманку ловили и правых и виноватых. Не будь Троцкого, как Сталин сумел бы объяснить неслыханные масштабы репрессий? В те годы клеймо «троцкиста» действовало безотказно. А «организатор и вдохновитель» так и не понял, какую роль сыграл в организации и осуществлении Большого террора. Чем активнее он нагнетал за рубежом антисталинские страсти, чем больше подпольных писем отправлял своим приверженцам в СССР, тем больше козырей давал в руки Сталина».

«…оцени на досуге, с кем нам, убежденным и добросовестным работникам, приходилось иметь дело.

С кем Булгакову приходилось иметь дело.

С кем тебе и будущим поколениям придется иметь дело, потому что Сталины не только уходят, но и приходят».

«…теперь отвечу, почему я прикипел сердцем к Булгакову.

Когда я реально ощутил, что карающая десница пролетарской революции того и гляди опустится мне на голову, – я шибко зауважал Михаила Афанасьевича. Его умение молчать о главном помогло мне найти выход из трагической ситуации, в которую я угодил в 1938 году».

«…Петробыч тоже по достоинству оценил умение Михаила Афанасьевича выжить. Об этом свидетельствует приказ от 1936 года, резко сокративший количество допущенных к делу Булгакова сотрудников. Приказ последовал спустя несколько месяцев после получения в аппарате ЦК письма М. П. Аркадьева. Согласно этому распоряжению, все материалы по этому делу должны были храниться в особой папке, к которой имели доступ только Сталин и Берия, начальник отделения и конкретный исполнитель.

В разговоре с выдвиженцем Ежова я сослался на этот приказ…»

«…чем еще Сталин мог помочь «своему» писателю?»

«…а тот целенаправленно искал выход, и заодно, справившись с дрожью в руках, торопливо дописывал эпилог – тот, что начинался словами:

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».

Рылеев предложил налить по рюмочке – «за помин души незабвенного Михаила Афанасьевича».

За помин я выпил, а затем напрямую спросил поборника свободы с полковничьими погонами…

Для ясности сообщаю, я ничего не имею против полковничьих погон. Мой отец закончил службу полковником-артиллеристом, а до того ему, как и многим другим, пришлось пройтись по минному полю нашей родной земли, хотя он всей душой, всем сердцем, обеими руками участвовал в великих свершениях. В тридцать восьмом отца взяли по делу Рокоссовского, который в ту пору командовал бригадой на Дальнем Востоке. В тридцать девятом его выпустили, восстановили в партии, вернули в армию. В августе сорок первого года он прибыл на фронт, был направлен под Ельню, где едва не сгорел в танке.

Потом долгое выздоровление, ускоренные курсы при Академии Генерального штаба и снова на фронт, под Новороссийск, где его назначили командиром ИПТАПа[81].

И так до самого Берлина.

Я подчеркиваю, что ничего не имею против полковничьих погон даже с малиновым просветом, и все же…

– Юрий Лукич, все это замечательно – великие свершения, Магнитка, «Тихий Дон», самоубийство Аллилуевой, покушение на Кирова, ежовский выдвиженец… Кстати, куда он сгинул?

Рылеев ответил с неожиданной поспешностью, словно догадался, о чем я собираюсь его спросить.

– Через несколько недель его и след простыл, и где теперь его косточки, только черное воронье знает.

– Скажите, Юрий Лукич, если бы во времена великих свершений вам приказали арестовать Булгакова и слепить на него библиотечное дело, вы бы отказались?..

Он не ответил.