Операция «Булгаков» Шишков Михаил
23 мая.
Ответ переложили на 25-е.
25 мая.
Опять нет паспортов. Решили больше не ходить. М. А. чувствует себя отвратительно.
1 июня.
…Получил паспорта и уехал Пильняк с женой.
…Все дела из рук валятся из-за этой неопределенности…
М. А. чувствует себя ужасно – страх смерти, одиночества. Все время, когда можно, лежит…
3 июня.
Звонила Бориспольцу – никакого толку.
На улице – холодно, мокро, ветер.
Мы валяемся.
5 июня.
Сегодня во время дневной репетиции «Пиквика»[70] Яков Леонтьевич… сообщил, что поместил нашу фамилию в список мхатовский на получение паспортов.
На обратном пути заказали М. А. новый костюм.
Солнечный день.
7 июня.
…ждали в МХАТе вместе с другими Ивана Сергеевича, который поехал за паспортами. Он вернулся с целой грудой их, раздал всем, а нам – последним – белые бумажки – отказ. Мы вышли. На улице М. А. вскоре стало плохо, я с трудом его довела до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку. Я вышла на улицу – нет ли такси? Не было, и только рядом с аптекой стояла машина и около нее (поэт) Безыменский. Ни за что! Пошла обратно и вызвала машину по телефону.
У М. А. очень плохое состояние – опять страх смерти, одиночества, пространства.
Дня через три… М. А. написал письмо обо всем этом Сталину, я отнесла в ЦК. Ответа, конечно, не было.
Из воспоминаний И. Н. Понырева
«…я был изумлен, гражданин следователь…
– Иван Николаевич, можете называть меня «товарищем Рылеевым» или «Юрием Лукичом». Вы ведь не подследственный и не подозреваемый, а важный свидетель. Я, признаться, тоже хотел бы подучиться в Московском университете, но ведь надо кому-то и родину защищать.
– Если кто-то посягнет на наш социализм, вся эта учеба коту под хвост. А как же, уважаемый Юрий Лукич! Гитлер уже до Франции добрался.
– Когда вы познакомились с последним романом Булгакова? Давал ли вам автор рукопись почитать.
– Ни в коем случае!.. Он никогда не выносил ни ее, ни отдельные части из дома, исключая одну из глав, названную «Мания фурибунда».
– Так и запишем.
– Вот об истоках романа, его, так сказать, изначальных импульсах, у нас с Михаилом Афанасьевичем разговор состоялся.
– Подробнее, пожалуйста.
«…Это случилось… точно не помню… кажется, в 1933 году. Или в 1934-м. Я сам напросился на встречу.
Михаил Афанасьевич по телефону ответил, что прихварывает.
– А впрочем… заходи».
«…встретил доброжелательно. Насчет нездоровья признался, что с помощью этой отговорки прячется от людей.
Был Михаил Афанасьевич в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, в растоптанных шлепанцах.
В кабинете усадил меня на свою, уже застеленную на ночь тахту. Сам расположился напротив, в кресле с полосатой обивкой и, потирая ладонью правой руки кулак левой, поделился… Вам это интересно, Юрий Лукич?
– Мне все интересно, Иван Николаевич. Булгаков объяснил, по какой причине прячется?».
«…да. Он признался – по самой простой, Ванюша.
Два года назад со мной случилось невероятное – мне позвонил старинный приятель и предложил встретиться. Не на пляже, не в сорокаградусный мороз, а в нормальной рабочей обстановке. Предложил поговорить всерьез…»
«…Клянусь бабушкой, я растаял! Я ожил!! Да и как не растаять, если после того звонка моя жизнь круто поменялась. Внезапно проснулся телефон. Меня взахлеб начали заваливать самыми заманчивыми предложениями.
Первыми, понятное дело, примчались мхатовцы. Прибежали, начали тормошить – ну же, Миша, вы же наш самый любимый автор, давайте забудем прошлое, сбацайте нам какой-нибудь шедевр навроде «Бега». Это же наша самая любимая пьеска! Ну, Мишук, хватит дуться!»
«…так продолжалось чуть больше года.
В мае я подал заявление на поездку за границу, и власть тут же показала свой норов. Меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули. Телефон тут же умолк, а если иногда раздаются звонки, я боюсь снимать трубку.
Не дай бог, приглашение на репетицию «Мольера»!
Они маринуют его уже около двух лет! Это издевательство, а не репетиции!.. Станиславский занимается чем угодно, только не подготовкой к премьере. Мало того, что от меня требуют дописывания текста, переписывания текста, вставки самых наиглупейших ремарок – например, «Мольер был гениальный драматург!» – мэтр использует мой текст для того, чтобы показать неучам, как не надо писать пьесы. Заодно проводит уроки мастерства. Он дает вводные – например, предлагает исполнителям проехать по сцене на велосипеде.
Женский пол блеет – Константин Серге-е-евич, мы не уме-е-е-ем.
Далее хозяин изобразил радость, запечатлевшуюся на лице Константина Сергеевича.
– Ах, не умеете?! Это замечательно! Тогда вы в полной мере почувствуете шаткость положения артиста в те дремучие феодальные времена. А заодно научитесь кататься на велосипеде…
Обо всем не расскажешь!
Ну что тут у вас?»
«…он взял из моих рук папку, раскрыл ее и прочитал: – «Тезисы: «Что есть зло?» Хм… «Наука не знает ответа на этот вопрос…» Это точно. «Только самое передовое в мире учение марксизма-ленинизма способно вывести исследователя на трудную дорогу познания общественного сознания…»
И с этим спорить не буду».
Я машинально отметил, «познания – сознания». Очень напоминает «прибегнуть к…». Если бы товарищ Понырев не погиб в ополчении, из него вышел бы замечательный профессор обществоведения и знаток истории КПСС.
«…бегло просмотрел бумаги из моей папки и отложил их в сторону.
– Я не стану ни оценивать, ни комментировать эти тезисы. Я не специалист, хотя мой папаша являлся профессором богословия и общее представление о природе зла он сумел мне внушить».
«…тебе, Ванюша, тоже довелось учить «Закон Божий», не так ли? Так что кое-какие знания на этот счет ты имеешь.
Я вынужден был согласиться, однако затем позволил себе возразить:
– Пролетариат иначе смотрит на эти библейские предрассудки. Я хочу разобраться в этом вопросе с классовых позиций.
– Я не собираюсь отговаривать или агитировать тебя, но согласись, прежде чем излагать марксистский взгляд на проблему, следует изложить, что наработали прежние поколения. Ленин утверждал: главная обязанность коммуниста – учиться, учиться и еще раз учиться.
Мне эта тема особенно интересна… с художественной стороны, ведь я приступил к роману… В нем будет много всего – и лучшего, и худшего. Там будет кое-что и о тебе, Ваня. Мы встретимся с тобой… где бы ты думал?
– Зная вашу дерзость, даже предположить боюсь…
– Правильно делаешь. В сумасшедшем доме!..
– Спасибо, Михаил Афанасьевич. Кто же засадил меня в сумасшедший дом? НКВД?
Михаил Афанасьевич наклонился и с таинственным видом сообщил.
– Ни-ни-ни!.. – затем, откинувшись на спинку кресла, не без удовольствия добавил: – Он…
С завораживающим, мрачновато-сладостным выражением лица он, погрозив мне указательным пальцем, продекламировал:
– В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…
И шепотом…
– Он следил из-за колонны, как Иисуса доставили на суд.
– Кто следил?
– Он… Сатана. Но об этом никто не должен догадаться! Все дело в Сатане. В дьявольской сущности… В невыносимой тяжести его руки. Он уже явился в Москву… Ну-ну, Ванюша, не скисай, я не сумасшедший. Скажем так, он уже побывал в Москве и успел понаделать здесь фурору. Нас с тобой, например, затолкают в сумасшедший дом, кое-кому оторвут голову, кого-то застрелят, а кого-то сожгут.
Он замолчал, дал мне время перевести дыхание».
– Гражданин следователь! Юрий Лукич?! За что же меня в сумасшедший дом?! Я всегда всем сердцем, всей душой…
– Раз товарищ Булгаков пообещал затолкать, значит, так надо. Не отвлекайтесь, Иван Николаевич!..
– Михаил Афанасьевич упомянул, что его замысел берет начало в знаменитой проблеме Большого зла. Как совместить божественное всеведение и всемогущество с существованием дьявола?
«…всякое творение Господа совершенно, следовательно, совершенна и созданная им Вселенная. Значит, в ней нет и не может быть никакого изъяна. Но мир совершенный, мир без недостатков, не способен развиваться, следовательно, мир ущербен, не так ли?..»
«…с другой стороны, если следовать логике творения, дьявол не может находиться за пределами новорожденной Вселенной, а если так, значит, дьявол есть производное Бога. Следовательно, совершенный мир как творение заведомо несовершенен, так как в нем изначально присутствует зло, но это противоречит постулируемой всеблагости Творца».
«– Что же делать?..
Михаил Афанасьевич с удовольствием потер руки и прокомментировал.
– Вполне пролетарский вопрос! Не «как быть», а «что делать?» Прежде всего, уважаемый Ванюша, следует задаться вопросом – что такое совершенство? То, что совершенство не может быть состоянием, это мы, надеюсь, уяснили…
Я кивнул.
– Значит, это – процесс! Если это процесс, значит, задача состоит в том, чтобы отыскать силу, которая даст миру возможность развиваться.
Он наклонился ко мне и таинственно прошептал:
– Я отыскал эту силу. Это – сатанинская неуспокоенность. Но проявляет она себя исключительно по воле Творца.
Я возразил:
– Готов согласиться с тем, что бунт Люцифера, его низвержение, изначально входили в замысел творения. Но даже с первого взгляда видно, что этот бунт носил классовый характер, ведь ангелы как высшее небесное сословие были крайне возмущены сотворением людей. С их точки зрения это была низшая раса, недостойная небесных кущ, а тут еще Создатель, небесный Карл Маркс, объявил трудовой люд «доисторическим пролетариатом», «передовым классом», «солью земли», и наградил свои только что одушевленные творения свободой воли».
«…давай пока не будем разбрасываться такими фразами, как «входило в замысел», «изначально», «высшее сословие», «доисторический пролетариат»…
Ты не очень-то увлекайся этими заумными выражениями.
Для начала давай уясним – речь идет исключительно о том, что доступно человеческому разумению. Ему доступны расчет, логика, интуиция и, конечно, вера.
Вера прежде всего…
Вся наша жизнь основана на вере, точнее, неуверенности в том, что, если мы поступим надлежащим образом, то получим ожидаемый результат. Однако знать это наверняка нам не дано – мало ли какие случайности или неожиданности могут помешать исполнению желаемого, – поэтому давай держаться в отведенных нам границах.
Итак, посягать на полноценное осознание замысла Творца, мы не можем. Согласись, твой пролетарский взгляд – это не более чем версия. Я, со своей стороны, тоже готов предположить – или предложить! – свою версию, с помощью которой только и можно выжить в бушующем тварном мире. Я все время пытаюсь отыскать рычаги, способные избавить меня, хотя бы мысленно, от порабощения торжествующими хамами. Я хочу найти управу на всех этих критиков, завистников, хапуг, проходимцев, рвачей, расхитителей, вконец охамевших режиссеров, на потерявших всякое чувство собственного достоинства чиновников из Реперткома, театральных деятелей, которые ложатся под таких прикрывающихся революционной фразой провокаторов, как Всеволод Вишневский…»(8)
«…как мы установили, дьявол призван Господом исправлять несовершенства…»
«…но несовершенство само по себе не есть зло».
«…отец учил меня – причина зла в злоупотреблении свободой. Первыми нарушили запрет ангелы, а вслед за ними и человек. Неодолимым искусом оказался соблазн. В райском саду никаких несовершенств не было, и все равно человек не устоял. Он поддался искушению. И ныне пребывание в добре зависит от нас самих: каждый из нас может пойти на его зов, уверовать в него и пребывать, и даже совершенствоваться в добре, но может и уклониться от послушания и восстать против Него.
Грех, дружище, это нарушение воли Бога. Грех и есть первопричина зла. Но что подталкивает разумное существо к греху? Как марксизм-ленинизм отвечает на этот вопрос, я не знаю, но митрополит Антоний Сурожский утверждает, зло всегда связано не с природой, не с изъяном безупречности, а с чьей-то личностью».
Здесь на полях мелким пролетарским почерком была сделана приписка: «Антоний Сурожский? Это что за религиозный мракобес?»
«…Антоний, например, не сомневается, что дьявол существует, что это реальная личность, а не просто как бы разлившаяся по миру зараза. Он не верит, что зло может быть не иначе как личное, потому что если оно не личное, значит, оно сотворено Богом, нет другого выхода. Дьявол – это падшая тварь…»
«…конечно, сразу осознать это трудно, особенно если тебе придется вывести отсюда какую-нибудь марксистскую квинтэссенцию. Об одном прошу, Ванюша, не впадай в невежество или, что еще хуже, в погромное хамство. Вспомни слова Достоевского о матери, чьего ребенка загрызли помещичьи собаки – должна ли она простить барина, натравившего собак?
– Я не читал Достоевского. Он – жуткий реакционер!..
– Придется ознакомиться. Что за диссертация о сущности зла без Достоевского! Клянусь дедушкой, это нонсенс, сапоги всмятку! Как же ты собираешься импонировать властям?
Достоевский глубок настолько, насколько может быть глубоко разумное существо, именуемое человеком. С человеческой точки зрения, с точки зрения правды, прощать нельзя, а с христианской точки зрения, с точки зрения истины – нельзя не прощать.
Неразрешимая загадка! Конфликт! Еще один парадокс!
О каком согласии можно говорить в подобном случае?
А вот о каком!
О божественном!!!
Добро вообще не может карать – на то оно и добро!
Если добро не может карать, пусть покарает зло. По этому поводу Шиллер заметил:
- Не пресекая мощною рукой
- Роскошной жизни вольного цветенья,
- Готов Зиждитель даже силам зла
- Свободу в их пределах предоставить[71].
Грешник достоин наказания – и оно должно свершиться, хотя бы рукой дьявола, рукой власти, но это отнюдь не значит, что эта рука есть воплощение добра.
Суд Божий неотвратим, и эта аксиома находит подтверждение в поступках комиссаров, так что не будем взывать к темному прошлому. Господь недаром попустил большевикам. Если старый режим развалился в одночасье, значит, прежняя Россия оказалась с гнильцой. Пришла пора воздаяния за грехи. Пусть комиссары исполнят волю истории. Затем придет их черед.
Господь лишь попускает злу.
Теперь тебе понятно, как именно попускает?
Правильно – карает!!
Руками…»
Глава 6
На этом страница обрывалась.
Я уставился на неровно оторванный край листа как на прочерченный маршрут выживания. Уставился в ожидании чуда – пусть свет во тьме засияет.
Уставился в ожидании ржания котов, блеяния собак.
Уставился в ожидании зова с небес, вспышки Вифлеемской звезды.
Вокруг была тишина, тьма.
Беспросветная, перестроечная…
Издалека явилась смутная догадка – не так прост был Булгаков, чтобы написанием «Батума» пытаться «навести мосты», «вписаться» в нарождавшийся социалистический реализм… Советовать члену партии в тридцать каком-то году ознакомиться с Достоевским, официально объявленным «церковным мракобесом» и «буржуазным реакционером», – это было смелое решение.
Это было обретение ясности.
Мне было далеко до нее…
Но я увидал!
Увидал в окне, увидал в прошедшем времени, в параллельном пространстве…
Увидал наполненный теплым сумраком кабинет в Нащокинском переулке, две тахты. На одной расположился хозяин кабинета, на другой затаилась любимая женщина.
– Ты не спишь? – спросил мужчина.
– Нет.
– Сегодня ко мне приходил Иван. Он пишет научную работу о сущности зла. Подходит к этой проблеме с классовых позиций. Я посоветовал ему для начала рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе.
Я затаил дыхание.
«…Человек занят делом, а я порой гляжу на себя и удивляюсь. Посуди сама, в ответ на дьявольскую свистопляску, развернувшуюся вокруг меня, некто из высших сфер милостиво разрешил мне существовать и даже предложил работу во МХАТе, а это что-нибудь да значит. Но когда я написал заявление, чтобы нас на два месяца – всего на два!! – отпустили за границу, меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули».
«…Ты не находишь, что я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц…»
«…Ведь я же не полноправный гражданин… Я поднадзорный, у которого нет только конвойных…»
«…Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен».
«А может, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».
«…но я же сам видал паспорта. Они были готовы. Оставалось только заполнить анкеты. Мы их заполнили… Может, причина в тех двоих, что подсели с другого края стола?
Точно!!
Они подслушивали!!!
А я?
О чем я только не болтал – и о парижском климате, так похожем на наш киевский. О том, что, невзирая на окрики грузчиков, критиков и сапожников, могу уехать из Парижа куда мне захочется. Почему ты не наступила мне на ногу? Почему не заставила прикусить язык?..
Молчание.
– Ты спишь, Леночка?
После паузы.
– Нет…
Вновь пауза, затем голос женщины:
– Эти двое ни в чем не виноваты.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Это из-за меня…
– Что из-за тебя?
– Тебя не пускают за границу. Они предупредили, что тебе опасно появляться в Париже.
– Кто они?
– ОГПУ.
Хозяин кабинета рывком сел на тахте.
– Ты это серьезно?
Женщина зарыдала.
Это длилось долго».
Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, переменить позу – боялся что всякий, самый неслышимый шум погасит свет в окне.
«…наконец женщина выговорила:
– Я могу уйти, если ты пожелаешь. Мне смерть без тебя, но я уйду, потому что этому нет прощения. Я долго молчала, мне было так хорошо с тобой. Я смотрела, как подтянулся Сережа, как ты научил его ездить на коньках. Как помягчел старший, Женечка, – помнишь, сначала он исподлобья смотрел на тебя. Теперь не уходит, гуляет вместе с тобой и Сережей. Я так хочу ребенка от тебя, но если ты скажешь, я уйду.
– Мне дела нет до прощения!! О каком прощении может идти речь в этом безжалостном, вконец охамевшем мире. Ты клялась, что не бросишь меня. Что я умру у тебя на руках. Ты говорила искренно?
Женщина тоже села на тахте, прижала руки к груди.
– Ты не веришь? Ты не веришь?!
– Я верю, Леночка. Это так просто, так по-человечески отдать всю себя и сообщать о каждом моем поступке.
– Я никогда не сообщала.
– Я неправильно… я обидно выразился. Я не о том… я не так хотел сказать. Мне плевать, сообщала ты или не сообщала. Мы должны выжить. Против меня был целый мир – и я был один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно Ты у меня очень умная, а говоришь о каком-то прощении. И решительная. Плевать мне на прощение!.. Вот что важно – ты сказала это в самый нужный момент. Почему ты выбрала этот момент?
– Потому что ты места себе не находишь. Ты мучаешься, хвораешь – и я догадываюсь… У тебя нелады с романом? Вот тебе новый сюжетный поворот.
Пауза долгая, напряженная. Хозяин закурил. Женщина, сложив руки на коленях, ждала.
Хозяин, докурив, подсел к ней на тахту, обнял за плечи.
Женщина вновь зарыдала.
– Тебе не идут слезы, – прошептал мужчина.
Женщина крепко поцеловала его.
Мужчина взял ее лицо обеими руками и легонько отстранил.
Долго разглядывал.
– Вот ты какая.
Помолчав, добавил:
– Они, по-своему, правы, но и мы с тобой не простаки… Что они рассказывали о Париже? Что меня там ждет? И кто эти «они»?
– Гендин, особоуполномоченный…
– Во как – особо!.. Впрочем, я его знаю. Что же он рассказал?
– Как ты попал в плен к красным…
Мужчина вскочил и быстро заходил по комнате.
– Дальше! Дальше!!
– Что в Париже тебя ждет смерть. Один из тех двоих, отказавшихся лечить красноармейцев, сумел выжить и добрался до Парижа.
– Дальше! Дальше!..
– Там он сумел устроиться таксистом, но, по словам Гендина… Кто такой этот Гендин?
– Один умный человек. Он как-то допрашивал меня. Слишком умный… Дальше!
– Он не забыл, что случилось с ним зимой двадцатого, и все эти годы копил злобу. Хуже того, он сумел настроить против тебя товарищей по Обще-Воинскому союзу.
– Это на него похоже.
– Ты слыхал об этом врангелевском союзе?!
– Нет, об этом мерзавце. Дальше!
– Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.
Женщина уже несколько освоилась.
– Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец. Якобы в октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликовал статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима.
Гендин заявил, что эта статья якобы наделала шум в эмигрантской прессе. Как раз в эти дни в Париже была опубликована «Белая гвардия», к постановке готовят булгаковский водевиль «Зойкина квартира». Да и за «Турбиными» дело не станет…
– Это на него похоже.
– На кого?
– На Ходасевича. Я получил весточку от Горького. Он, конечно, тот еще нижегородский хитрован, но в этом случае поступил честно. Написал, что предупредил Сталина о происках Ходасевича. Как тот подуськивает эмиграцию.
– Я не знаю, как Ходасевич подуськивает эмиграцию, но Гендин предупредил, что тебя в Париже ждут не дождутся.
– Порой и черт проявляет благородство, особенно когда речь идет о карьере. Но можно ли верить черту?
– Черту нельзя, а человеку можно. Ты можешь обратиться к этому самому Гендину за разъяснениями…
– С ума сошла!! Об этом молчать! Молчать, молчать, молчать!.. Как о встречах с… Под пытками молчать.
Читать бесплатно другие книги:
