Антикиллер-2 Корецкий Данил

– А вот это ты зря! – огорчился Лис. – Зачем такие клятвы давать? У тебя и кроме меня враги есть. Ужаха Исмаилова не забыл?

Вопрос был столь же неожиданным, сколь и серьезным. Задержанный замолчал. Совсем замолчал. Перестал не только грозить, но и рычать, и скрежетать зубами.

– Он здесь и ищет тебя, – продолжил Лис. – А мы его ищем. Если не застрелим, возьмем, никуда не денется. И тогда могу его к тебе в камеру посадить. Хочешь? Вам весело будет!

– С кем хочешь сажай! – ответил Джафар, но без особой убежденности.

– Значит, не против? – уточнил Лис. – Запоминайте, ребята, вы свидетели.

Попов и Рывков нехорошо улыбнулись.

– И братва наша к тебе счеты имеет, – продолжал Лис. – За кладбище. Это ты неправильно сделал, не по-человечески. Они ждут, когда ты в общую камеру попадешь. А тут и вовсе ничего хитрого нет. Хоть сейчас отведем.

Джафар молчал.

– Хочешь в общую камеру? Ты же ничего не боишься... Только клятву ты свою насчет меня уже выполнить не сумеешь... Так, братишка?

Лис говорил вроде бы спокойно, но сквозь это спокойствие то и дело проглядывало холодное бешенство, которому он до поры не давал выхода.

– Ну а ты меня понял?! Ты меня на кусочки уже не хочешь резать?! В общей камере у тебя будет много других дел...

Джафар молчал. И тем признавал свою слабость. Впрочем, ничего другого ему не оставалось. Лис приставил к горлу такие вилы, от которых никуда не денешься.

– Ну и чудненько, – подвел итог Лис. – Извиниться не хочешь?

Это было слишком. Взгляд Джафара снова метнул молнию. Но на Лиса она не подействовала.

– Уведи эту обезьяну! – равнодушно бросил он Рывкову. – Можешь по дороге уронить пару раз. Но не больше... Жесткая рука собровца толкнула Джафара в спину:

– Пошел!

– А насчет всех этих твоих штучек, – Лис внезапно вскочил, обежал стол и приблизился к бандиту вплотную. – Бритвочки, кусочки...

Двумя пальцами опер обхватил небритую шею, будто крючком подцепил под челюсть и вздернул вверх, так что Джафар встал на цыпочки.

– Ты с этим осторожней... Потому что без рук тебя оставить тоже очень легко... Ты понял, дерьмо мороженое!!

Последнюю фразу Лис гаркнул так, что тот рванулся в сторону, но сорваться с крючка не смог и только захрипел.

Коренев убрал руку. Потирая шею и отводя взгляд в сторону, Джафар вышел из кабинета. Сейчас это был совсем другой человек. Подполковник Коренев умел проводить профилактические беседы и обладал большим даром убеждения.

Сержант Молочков, кроме совершенно немилицейской фамилии, имел и неподходящую для милиционера внешность. Моложавое, почти детское лицо, наивные голубые глаза, фигура еще не набравшего нужный вес подростка... Ему было двадцать семь, но, когда он забирал из школы сына, казалось, что десятиклассник ведет домой младшего братишку. Форма, конечно, развеивала подобные заблуждения, но Молочков ее не любил, потому что не считал себя стражем правопорядка, да по большому счету и не являлся таковым.

Он был специалистом по средствам сигнализации и связи и работал техником во вневедомственной охране, имея дело со всевозможными датчиками, системами беспроводной связи и приборами оповещения. Живого преступника он видел один раз в жизни и не в связи со служебной деятельностью: соседи поймали вора, покарали его руками и ногами, связали и посадили на бетонный пол ожидать второй, официальной серии расплаты за содеянное. У него не было даже закрепленного пистолета, хранящегося в сейфе дежурной части, и на ежегодных стрельбах он пользовался «общественным» оружием.

Нахождение в форме на улице налагает определенные обязательства, требует постоянного напряжения и готовности к тому, что на бюрократическом языке называется служебно-официальными действиями. Пояснить иногороднему, как проехать к автовокзалу, помочь заблудившемуся ребенку, сообщить куда надо об утечке газа, вызвать ГАИ на место аварии, перевести старушку через дорогу, отправить лежащего без чувств пьяного в вытрезвитель, оказать помощь роженице, доставить в больницу внезапно заболевшего человека, призвать к порядку распоясавшегося хулигана, спасти тонущего (гибнущего в огне) подростка, пресечь преступление, принять меры к задержанию преступника, правильно и в соответствии с законом реагировать на обращения и заявления граждан, быть образцом высокой культуры, доброжелательности, справедливости и профессионализма...

Это далеко не полный перечень действий, которые обязан предпринимать любой работник милиции как в служебное, так и в свободное время вне зависимости от места работы, должности, отношения к данной территории, текущих планов, самочувствия, семейных проблем и других столь же малозначительных личных обстоятельств. Вполне понятно, что в реальной жизни ни один «формовой» милиционер требований утопических инструкций не выполняет, потому что для этого надо быть идеальным гражданином, всесторонним универсалом, полным альтруистом, беззаветным энтузиастом, к тому же неограниченно компетентным и на сто процентов свободным. Но даже если такой безукоризненный милиционер вдруг появится, он навсегда сгинет на улице между домом и службой, погребенный никогда не кончающимися проблемами замордованного и доведенного до ручки населения, не избалованного вниманием и чьей-либо готовностью прийти на помощь.

Поэтому Молочков обычно ходил в штатском, не выделяясь из общей массы народонаселения. Но новый начальник райотдела стал внедрять провалившуюся еще на общесоюзном уровне идею сдерживания преступности и профилактики правонарушений путем повышения плотности «формовых» сотрудников на душу населения и создания предупредительного эффекта «милиция всюду». Идея эта проста и дешева, как милицейский полуботинок: если на улицах появится много милиционеров, то преступный мир задрожит и спрячется в свое гнусное подполье. А поскольку денег на дополнительные штаты в бюджете нет, то надо обязать всех сотрудников постоянно ходить в форме, тогда и без дополнительного финансирования эффект присутствия милиции будет достигнут.

Но милицейские полуботинки в принципе невозможно носить: они уродуют ноги и в течение двух дней выводят своего обладателя из строя. Поэтому приходится или тратиться на более дорогие, но пригодные к носке гражданские туфли или, подкладывая вату и залепливая пятки лейкопластырем, терпеть боль и прихрамывать до тех пор, пока процесс уродования не завершится и образовавшиеся мозоли не примирят ментовские ноги со штатной обувкой.

Так и с идеей постоянного ношения формы. Если бы милицейские начальники прониклись идеей обеспечения личного состава постоянно носимым оружием да горой вставали за каждого сержанта, лейтенанта и капитана, применившего его по назначению, то преступность действительно поприжала бы хвост. Но такой подход требует умения принимать смелые решения и отвечать за них, брать на себя ответственность за «непопулярные» последствия, вызывающие оголтелый хай родственников и дружков подстреленных бандитов, петиции «правозащитников», чья активность очень часто оплачивается общаковыми деньгами. А главное, надо быть уверенным в кадровом составе тех органов, которые доводится возглавлять... Излишне говорить, что без такой уверенности занимать начальственные места аморально и безнравственно.

Штаны с красной полоской, китель, погоны и фуражка таят куда меньшую опасность для руководства, чем оружие в руках подчиненных, поэтому оно и перекладывает риск со своих плеч на чужие головы, заставляя проявлять «личное мужество» тех самых сержантов, лейтенантов и капитанов, которые топчут землю своих зон обслуживания – В криминализированной до предела стране риск этот оказался непомерным и наглядно отразился в сводке потерь личного состава, что заставило свернуть эксперимент и разрешить ношение штатской одежды во внеслужебное время.

Но новый начальник Молочкова и еще двухсотпятидесяти сотрудников райотдела то ли не знал про неоправдавшийся опыт (это, конечно, маловероятно, но по части незнания случаются столь вопиющие казусы, что можно допустить и такое), то ли рассчитывал на удачное его повторение в рамках вверенного района, то ли, скорее всего не умея улучшить оперативную обстановку, решил, что за излишнее рвение ругать не станут при любом, даже обратном, результате.

Поэтому сержант Молочков возвращался с работы в форме, в форме заходил в магазины за хлебом, макаронами и молоком, в форме переходил улицы и тем привлек внимание Ужаха Исмаилова, сидящего за рулем угнанного грузового микроавтобуса.

– Давай, Али, это твой! – сквозь зубы процедил он, подгоняя «рафик» вплотную к милиционеру.

В кузове сидели Кинжал и Руслан Шерипов. Накануне налета СОБРа на убежище их отряда все трое ездили к Голубому озеру проверить домик с колоннами. Шерипов хотел отправиться туда один, но Ужах тоже вызвался искать кровника, а Кинжала взяли за компанию. Разгром отряда и их чудесное спасение наводило Ужаха на скверные размышления: ведь спастись должен был один Руслан, который побывал у ментов в руках и давал им клятвы на Коране... Вслух он своих размышлений не высказывал, но и Кинжал да и сам Шерипов Думали о том же. Между ними воцарилась напряженная атмосфера недоверия. Затаившееся предательство требовало расплаты...

Убитые и арестованные товарищи тоже должны быть отмщены, причем если предательство еще предстояло выявить и доказать, то эта месть не терпела отлагательства.

– Сегодня же мочканем трех мусоров, – решил Ужах. – Каждый по одному. А потом достанем гранат и забросаем их лягавку.

Сержанту Молочкову предстояло стать первой жертвой предстоящего террора.

Грузовой микроавтобус затормозил рядом с ним, дверь кузова открылась.

– Товарищ милицанер, как на Красногорск выехать? – почтительно спросил Али, изображая простодушную улыбку, которая заставила бы Литвинова, Рывкова или Лиса немедленно схватиться за пистолет.

Но неискушенный техник ПЦО с готовностью пустился в объяснения.

– Сейчас прямо, потом направо, увидите мост и через реку...

– Садитесь, покажите, – просительно покивал Али. – Вам же по пути?

– Вообще-то мне скоро сворачивать... Ну давайте, пару кварталов проедем... – Наклонившись, он поставил на грязный железный пол сумку с продуктами, влез в кузов и захлопнул за собой дверь. Ужах дал газ. Видавший виды «рафик» наполнился грохотом плохо отрегулированного движка и дребезжанием обшивки.

Коротко размахнувшись, Али ударил сержанта молотком по голове. Тот молча упал на пол. Кинжал навалился сверху, набросил на шею веревку и с силой затянул. Через минуту все было кончено. Труп оттащили назад, накрыли тряпками и придавили запаской. В тихом переулке сделали остановку и перекусили хлебом и молоком, купленным сержантом для своей семьи. Макароны сырыми есть было несподручно, и их бросили назад, на запаску.

– Теперь давайте тех... Коренева и Литвинова... Они Абу убили, мне зубы выбили, клясться заставили... Они там большие шишки!

Шерипов не мог оправдываться напрямую, опровергая еще не высказанные подозрения – это только усугубило бы дело, но, проявляя подобную активность, надеялся реабилитироваться в глазах товарищей.

– Ну давай, – не выражая никаких эмоций, сказал Ужах.

– Нет, сейчас и у блатных «законы» не исполняются. То есть такое творится, аж страх берет! Приходит петух на зону – и не объявляется! Представляешь?! С ним же люди из одной пачки курят, из одной миски едят, они же получаются все опарафиненные! Представляешь: один петух опомоил весь отряд!

Гена Соколов искренне возмущался и переживал за невинно пострадавших зеков, как будто сам принадлежал к босяцкому сословию. На самом деле он относился к противостоящей стороне – «ментам» и хотя, строго говоря, являлся не милиционером, а филологом, редактором газеты «За чистую совесть» и спецзвание имел не милицейское – майор внутренней службы, зеки в такие тонкости не вдавались. Мент, он и есть мент. Здесь антагонизм известный и, как любые антагонизмы, – взаимный. Но Гена Соколов из общего правила выпадал, много лет он изучал арестантский мир: обычаи, традиции, жаргон и как-то незаметно вжился в него, полюбил босяков и научился понимать их специфические душевные порывы и странноватые переживания, которые, впрочем, им самим не казались ни специфическими, ни странными. Взаимодействие было взаимным – «тот мир», в свою очередь, изменил манеры, речь и даже внешность исследователя.

Когда Гена снимал массивные роговые очки, он превращался из кандидата наук, автора нескольких словарей «блатной музыки» и незавершенной энциклопедии преступного мира в одного из «бродяг», тихого, спокойного и рассудительного трудягу зоны, не борзого и не баклана, а знающего «феню» и "закон – набушмаченного мужика. К нему подходили на улице бывшие сидельцы и заводили разговор, который он без труда поддерживал негромким голосом в медлительной манере бывалого обитателя зоны, знающего цену словам и внимательно обдумывающего каждое перед тем, как произнести. Иногда они вместе выпивали по паре кружек пива, причем Геной руководил не только интерес исследователя, но и чисто человеческое сострадание к изломанным и искореженным судьбам.

Его серьезные исследования особого внимания не привлекали и общественного резонанса не вызывали, но, когда он без далеко идущих целей выпустил под псевдонимом книжечку перевода классической поэзии на блатной язык, пришла неожиданная слава. О ней писали местные и центральные газеты, телевидение пригласило «Фиму Жиганца» на несколько престижных передач, оскорбленные в лучших чувствах поэты и литературные критики в благородном гневе обрушивались на циника, посмевшего осквернить великих поэтов.

Еще бы! «Жужжать иль не жужжать? Во бля, в чем заморочка! Не в падлу ль быть отбуцканным судьбой. Иль все же стоит дать ей оборотку...» В такой интерпретации монолог Гамлета переварить сможет далеко не каждый умственный желудок.

– Я же это для юмора сделал, – оправдывался Гена. – Ну показать, конечно, что «музыка» – это не набор слов, а настоящий язык, иначе ведь никакой перевод невозможен... Но в основном для смеха. А оказалось, что внимания привлекло куда больше, чем серьезные работы. Обидно...

Когда оперативники перехватывали особо изощренно написанные малевки, их несли к Гене, и не было случая, чтобы «ксива» или «постановочное письмо» остались нерасшифрованными. И сейчас Лис положил перед ним листок с выписками из давних оперативных материалов.

– В словарях про «Шамилю» ничего не нашел, – сказал Коренев, на что Соколов возмущенно замахал руками.

– Вы знаете, что это за словари? Грош им всем цена! Когда началась гласность, с книжек НКВД гриф секретности поснимали, вот и появились первые словари – двадцать седьмого года, тридцать второго... А потом все бросились их переписывать! Семьдесят лет прошло, целая жизнь, речь много раз менялась, одни слова вообще ушли, другие изменились, третьи вошли в бытовой обиход... А они все по тем древним книжкам лепят! «Козлятник» – вор, обучающий молодежь... Да сейчас воры за такое слово на ножи поставят!

– Ну а по этой бумаге что скажешь? – Лис деликатно подтолкнул специалиста к сути дела.

Гена в очередной раз взял в руки листок и внимательно вчитался.

– Этот, первый, здорово «феню» знает, – повторил он, имея в виду Щекова. – Чувствуется старая закалка. На Шамиле кататься – это что-то нехорошее... Сейчас я пороюсь...

Он принялся перебирать стоящие в застекленном шкафу многотомные словари русского языка разных лет и изданий.

– А насчет жорика... Там с большой буквы было написано?

Лис помолчал, вспоминая.

– Не поймешь как... После точки.

– Никакое это не имя. И не мелкий хулиган, как в словарях объясняют. Это молодой вор, младший подельник. Еще говорят гаврик. Когда-то давно называли – полуцвет.

В наступившей тишине шуршали страницы. Соколов азартно листал справочники, с таким азартом Лис идет по следу, особенно когда добыча близка. У каждого свой поиск...

– Вот она! – торжествующе объявил Соколов. – «Шамиля» – на сибирском диалекте метла! Кататься на метле – убирать зону. По зековским правилам

– западло... Кто катается на метле, тот уже никогда в почете не будет, так и останется на низших ступенях арестантской жизни. Но ваш автор уверен, что, несмотря на это, поднимет его, потому что его слово в том мире много значит.

– Это я понял.

– А второй автор жаргоном не владеет, это сразу видно. И еще... Он говорит про какого-то умного соучастника. Настолько умного, что они его не выдали. А прозвище называет – Карась!

– Ну и что? – удивился Коренев. – Мало ли какие есть кликухи! Меня, например. Лисом кличут!

– А то! Лис дело другое... А вот Карась – погоняло позорное. Карасем пьяных, называют, лохов бестолковых, дружинников, милиционеров. Умного человека, которого уважают, никогда так не назовут!

В мозгу у Лиса будто что-то щелкнуло. Рогалев работал на уборке территории – катался на Шамиле! Он был самым младшим подельником, жориком! Значит, это он придумывал планы главарю «Призраков», за него собирался «бросать подписку» Щеков, он изобрел мифического шестого! Причем неудачно выбрал для него кличку! Рогалев – мозговой центр банды, хранитель оружия... Перенесший в сегодняшний день многие черты «Призраков», которые воплотились в почерке банды Колдуна! Рогалев связан с Колдуном! Или... Лис возбужденно вскочил.

Рогалев и есть Колдун?!!

– Спасибо, Гена, с меня пузырь!

Спешно попрощавшись с Соколовым, он выбежал на улицу, вскочил в «Волгу», быстро вставил ключ зажигания. В сознании выстраивались все новые и новые факты, подтверждающие его версию.

Визитные карточки Колдуна напрямую заимствованы у «Призраков»... Несуществующий четвертый соучастник, придуманный Печенковым, повторяет ход Рогалева в той давней истории! У Колдуна и у «Призраков» один преступный почерк!

Мотор взревел, и Лис с силой вдавил педаль газа.

Дело о происшествии в поезде Кисловодск – Москва получило широкую огласку и даже попало на страницы центральных газет. Причем в одной публикации Трофимов и Бабочкин выглядели героями, решительно пресекавшими действия распоясавшихся хулиганов, а в другой – хулиганами, открывшими в пьяном угаре стрельбу по ни в чем не повинным людям. И хотя истина, как обычно, лежала посередине, уголовное дело продолжало методично пропускать сержантов через бюрократические жернова формальностей и установленных еще почти сорок лет назад бездушно-казенных процедур.

Бабочкина машина судопроизводства отрыгнула: фактически он вел себя пассивно, и, кроме разбитых тарелок, вменить ему ничего было нельзя. Хватило бы, конечно, и тарелок, но в данном случае они уравновешивались сломанными ребрами, а треснутый шейный позвонок даже перетягивал причиненный вагону-ресторану ущерб. Сержанта освободили из-под стражи, но взяли подписку о невыезде: впереди, несмотря на смягчающие обстоятельства, маячила скамья подсудимых.

Трофимов продолжал париться в изоляторе – на все ходатайства изменить меру пресечения приходили отказы, очевидно, личность старшего сержанта отличалась повышенной опасностью для общества. Несмотря ни на что, Трофимов продолжал бороться: виновным себя не признавал, рассылал жалобы во все инстанции, требовал связи с милицейским профсоюзом. Но на помощь никто не приходил: после массовой расправы над многочисленными начальниками, имевшими хоть какое-то отношение к командированию спецконвоя, сержанты стали словно зачумленными, их немедленно уволили из органов и мгновенно забыли об их существовании. О том, чтобы помогать виновникам такого скандала, не могло быть и речи.

От бесплатного адвоката Трофимов отказался: тот сразу объяснил, что «за так» работают только дураки, и даже если он будет участвовать в процессе, то лишь бы отбыть номер, а на помощь сержант пусть и не рассчитывает. Жена ни разу не приезжала, да это и понятно: откуда деньги... Раньше она работала в санатории ванщицей, потом уборщицей, потом отдыхающих почти не стало, и ее сократили совсем. После его увольнения Валюшка осталась без средств к существованию: рабочих мест в агонизирующем курортном городке не было. Так что ни передач, ни свиданий, ни защитника. Оставалось надеяться на себя.

– Для пресечения нападения на граждан, угрожающего их жизни и здоровью...

– Не так. Для защиты граждан от нападения, опасного для их жизни или здоровья. Дальше.

– Для отражения нападения на сотрудника милиции, опасного для его жизни или здоровья...

– Не так. Когда его жизнь или здоровье подвергаются опасности. Дальше.

– Для задержания опасного преступника, при попытке задерживаемого сократить дистанцию и дотронуться до оружия, при побеге из-под стражи...

– Стоп, стоп! Все не так! Для задержания лица, застигнутого при совершении тяжкого преступления против жизни, здоровья и собственности и пытающегося скрыться. Вот как правильно! А сокращение дистанции это вообще в следующей статье...

Иван Иванович мусолил в руке замызганную шариковую ручку и заглядывал в закон «О милиции». Вначале он записывал ответ Трофимова в протокол, а потом комментировал его соответствие букве закона.

– Какая разница... Разве в словах дело! Он пер на меня, хотел пистолет отобрать... А совком мог голову пополам раскроить!

– То, что «мог», – нас не интересует. Нас интересует то, что произошло.

Следователь, в общем, был неплохим парнем: бесплатного адвоката пригнал, приносил сигареты, разрешил написать Вальке письмо, даже заверил доверенность и позвонил в финчасть, попросив деньги, причитающиеся под расчет старшему сержанту Трофимову, выплатить его законной супруге. Он не делал никаких подлянок, не прессовал обвиняемого, не грозил бросить в общую камеру и не требовал обязательного признания.

Просто он не понимал чувств, руководивших сержантами тогда в поезде, не понимал обстановки скоротечной ночной драки и побуждений, заставивших Трофимова нажимать на спуск. Может, он не мог этого понять, может, не хотел. В конце концов, он и не обязан влазить в шкуру каждого обвиняемого, вон их у него сколько...

– Я стрелял, отражая нападение. И из-за сокращения дистанции. Вот два основания. Я их назвал. Статья пятнадцатая закона.

– Ясно. Что сказано, то и записано. На, подписывай! – следователь повернул бланк, чтобы Трофимов мог прочитать текст. – Правильно?

– Правильно.

– Вот видишь... Я ведь против тебя ничего не имею... Просто есть убитый, есть раненый, есть уголовное дело. А я следователь. Вот я его и расследую. Ты говоришь, я пишу, потом проверяю. А суд уже будет решать.

Следак стал складывать бумаги в черную папку на «молнии». Сегодня лицо у него шелушилось меньше, чем обычно.

– Слышь, Иван Иванович... В Железноводске вода есть, источник красоты называется, если месяц поумываться, лицо как у младенца становится.

– Что? А... Да нет. Это, наверное, диабет проклятый. От матери по наследству перешел. Тут никакая вода не поможет, хоть мой, хоть пей...

– Валька моя ничего не пишет, не звонит?

– Не-а... Если бы приехала, я б тебе и свиданку разрешил. В моем присутствии, конечно. Ну ладно, пока. Если надумаешь какое ходатайство – давай. А то поздно будет, скоро думаю дело в суд направлять.

Иван Иванович подошел к хлипкой, выкрашенной унылой краской двери. Напоследок обернулся: не забыл ли чего. Кабинет для допросов представлял собой узкую, вытянутую, как пенал, комнату. Грязно-серые стены, зарешеченное окно под потолком, стол, привинченные по обе стороны от него табуретки. На одной сидел измученный человек в мятой выношенной одежде. Бывший сотрудник милиции, а сейчас никто. Больше в кабинете ничего не было.

– Сиди, я скажу, чтоб тебя забрали.

Дверь закрылась. Обычное дело: выводных не хватает, и ходить им лишний раз лень, вот и тянут, чтобы сразу двоих вести в корпус. Приходится сидеть. Хотя в тюрьме все время сидишь. И ждешь... Вызова на допрос, изменения статьи, передачи, суда. А больше всего ждешь освобождения. Есть же счастливцы: выходят под расписку, под залог... Но это крутые. Простых гноят до последнего.

В семьдесят шестой ментовской камере сидели известный адвокат и заместитель прокурора, каждый шел по громкому делу о крупных взятках, о них говорили по радио, изобличали в газетах, и что же? Когда шумиха улеглась, и тот и другой выскочили под залог. Остался сержант, задушивший с целью грабежа водителя такси, лейтенант, сбивший по пьянке на личной машине мужа с женой, дознаватель-взяточник, торговавший оружием старшина, двое из ночной охраны, насиловавшие припозднившихся женщин, и здоровяк прапор из вытрезвителя, насмерть забивший клиента. Освобождение им не светит, гадают целыми днями, сколько кому дадут.

Трофимов в этих разговорах участия не принимает, он себя виновным не считает и надеется на оправдательный приговор. Потому сидит в сторонке и даже беспочвенными фантазиями время убить не может. А в тюрьме нельзя жить сегодняшним – только завтрашним или вчерашним.

Вот и вспоминает, как здорово раньше было: приходил после работы к Валюшке, она ему ванну нарзана напустит, и лежит товарищ сержант, отмокает. Кожа пузырьками газа покрывается, и расслабляется все внутри, как будто не махался с пьяными, не заталкивал задержанных в «собачник» ПА, не замирал сердцем у двери, за которой неизвестно что – в лучшем случае нож или топор, а то и ружье...

Ванна огромная, метра два, он ногами в толстую палку упирается, которую Валюшка поперек ставит, тут глаз нужен: кто повыше – тому подпорку подальше, и наоборот. Она никогда не ошибалась... И с температурой тоже: горячую сделаешь – отдыхающий кричит, да и вредно, может сердце остановиться, прохладную – тоже плохо, неприятно, отдыхающий недоволен. А она всегда в самый раз угадывала, благодарили ее, специально к ней норовили попасть, цветы дарили, духи, конфеты... Валюшке работа нравилась, она про нее рассказывать любила, да и подарки приносила, в общаге все завидовали: «Опять Валька Трофимова с цветами да конфетами!» Сам-то он этого не слышал, но жена в красках рассказывала, да еще изображала, какое лицо было у соседки.

В нарзанной ванне хорошо лежать, полезно: усталость уходит, мышцы силой наливаются, и шишка начинает подергиваться. Он старался попозже подгадать, когда все уйдут: Валюшка тогда двери запирала, халатик сдергивала – и бултых голышом к нему! Понятно зачем... Только приходилось воду наполовину выпускать – они маленькие, так и захлебнуться недолго.

А после шли в парк гулять, он себе портвешка позволял сто пятьдесят, Валюшка мороженое ела, кофе пила...

– Скоро санаторий дом начнет строить, – как всегда, начинала мечтать она. – Я уже давно работаю, да и ты милиционер, тебе льготы положены, принесешь справку или письмо от начальства... Должны же нам однокомнатную дать?

Трофимов знал, что от положенной льготы и справки до квартиры расстояние агромадное, некоторые состариться успели, да все в очереди стоят. Но санаторий – дело другое, тем более если свой дом... Валюшка медработник, он милиционер. У санаторских-то таких льгот нет. Может, и проскочит! Надежда была, и перспектива сержанту нравилась.

Ему только то не нравилось, что жена на голых мужиков смотрит. Она хоть и маленькая – сто шестьдесят два, не симпатичная, и фигура хорошая. А тут за день тридцать ванн, ну пусть половина на мужиков приходится. Тут такого насмотришься!

– Ну и чудик ты, Вань, – смеялась жена. – Я же ванну подготовлю и ухожу, а он пока разденется, потом бултых! Я зайду спросить, как вода, так уже ничего и не видно, только голова торчит. И потом, я что, рассматриваю?

– Да, а когда воду выпускать? – заедался он. – Ты заходишь, а он стоит и елдак у него по колено! Сама говорила!

– Ой, и правда, было такое! – Валюшка всплескивала руками и конфузливо хихикала. – Потом девчонкам рассказывала, они не верили! Вот так висел, и толстый! Я аж испугалась...

– Тебе-то чего пугаться, – хмуро говорил он. – Пусть его жена пугается!

И будто невзначай спрашивал:

– А он высокий, этот мужик?

Сам Ваня из-за низкого роста комплексовал и думал, что у высоких все побольше, а значит, и самое главное, что есть у мужчины, тоже покрупнее. А раз так, то насмотрится Валюшка, соблазнится, да и бросит его к чертовой матери!

– Да не особо и высокий, – отвечала жена, вспоминая. – Как наш Михалыч. Может, чуть выше.

Тут Трофимова и вовсе начинало корежить. Михалыч был заведующим ванным отделением и подбивал к Вальке клинья. Она и сама рассказывала кое-что, и от других слухи доходили. Город-то маленький, все друг друга знают. Потому и старался Иван забирать жену после работы, да и днем, бывало, заскакивал, чтобы контроль чувствовала. А сомнения все-таки грызли: а ну как не уследил, вдруг она и с Михалычем в ванне кувыркается... Сколько раз подступался: расскажи начистоту, все прошу, только чтобы брехни между нами не было! А она божится, клянется, а то и в плач пустится. Он и успокоится. Так и жили. Хорошо жили!

А потом курортников все меньше стало, корпуса позакрывались один за другим, Вальку в уборщицы перевели, ни цветов, ни конфет, да и перспектива на квартиру растаяла сама собой. Она нервная стала, злая, то с соседкой поцапается, то с ним. А теперь и вовсе все разрушилось...

Из печальных размышлений Трофимова вывела распахнувшаяся дверь. Он вскочил, думая, что пришел выводной, но на пороге стоял хорошо одетый человек с резкими чертами лица и уверенным взглядом. Он его где-то видел... Точно! Он с напарником показывал фотографии чеченских боевиков. Следователь его называл: подполковник, а фамилия...

– Ну, поймали чеченов?

Человек уже хотел закрыть дверь, но сейчас его взгляд сфокусировался на сержанте.

– Ба! Ты еще паришься? Я думал, выскочишь на подписку!

«Коренев», – вспомнил Трофимов. У него была хорошая память.

– Никак нет, товарищ подполковник. Три раза писал, и в суд, и прокурору... Все отказывают.

«Охерели! – подумал Лис. – Шерипова на подписку, Печенкова на подписку, а этого парят! Или они нарочно бандитов выпускают, а ментов прессуют? Что же это за законность такая?!»

– Ты давай не кисни, держись! Всяко в жизни бывает, я тоже здесь в семьдесят шестой отдыхал...

– Да?! – вскинулся Трофимов.

– Шестерик мне влупили, восемь месяцев оттянул в спецзоне в Нижнем Тагиле. Да вот, оправдали по чистой, реабилитировали, в органах восстановился.

Лис вынул пачку дорогих сигарет, положил на стол.

– Возьми. И имей в виду, ты ничего не сделал, если за такое судить, то меня расстрелять надо! И не только меня, половину всех оперов... Ну, может, не половину, это я загнул, но четверть – точно!

В глазах сержанта вспыхнула надежда. Больше всего окрыляет наглядность примера. Если больной видит перед собой человека, который вылечился от точно такой же болезни, одно это придает ему волю к жизни.

– Ты только дурак, что пьяным оказался. Был бы трезвым – вообще ничего б не было! Но за пьянку не судят. Выгнать из органов – это да, это ты заслужил. А судить не за что. Это они уже в одну кучу валят, чтобы перестраховаться – и пьянку, и стрельбу... А надо разделить: это сюда – дисциплинарный проступок, а это сюда – правомерные действия...

– Кто ж разделять-то будет? Бабок на адвоката нет, бесплатный работать не хочет, следак говорит – суд все решит... А я сижу и сижу...

Теперь надежда сержанта была обращена к Лису, и хотя он был очень занят и открыл дверь в поисках свободного кабинета, повернуться и уйти он не смог.

– Некому разделять, говоришь...

Коренев опустился на табурет для следователя и задумался. Он считал, что безвыходных положений не бывает, и, как правило, действительно находил выход из любого.

– Сейчас что-нибудь придумаем...

Уже первые повороты шестеренок изобретательности в изощренном мозгу опера выдали решение. Он извлек трубку мобильного телефона, набрал номер оперативного отдела. Ответил Волошин.

– Слушай, Леша, зайди ко мне в кабинет, найди в подставке календаря визитку Чекулдаева и продиктуй его телефон.

– Как раз собирался тебе звонить, – нервно отозвался Волошин, – тобой усиленно интересуется УСБ. В связи с Колеровым.

У Лиса неприятно захолодело под сердцем.

– Они были в ИВС, подняли там все бумаги... Потом поехали к Апресяну, он сказал, что ты просил выдать липовое поручение задним числом, якобы в оперативных целях. Вот сука!

– Он сам позвонил?

– Нет, ребята из Нахичеванского. Я тебе потом скажу.

Бывает, человека зашугают до смерти, он даст слабину, а после жалеет, но тут другое – сам раскололся, гад!

– Что еще?

– Все.

– Найди телефон Чекулдаева и перезвони мне.

Нажав кнопку отбоя. Лис положил трубку на грязный, исчерканный неприличными словами и непристойными рисунками стол и застыл в озабоченном размышлении.

Откуда дует ветер? Почему УСБ интересуется Колеровым? Как они вообще узнали об этой истории? Все вопросы сняты, проблема закрыта, сил, заинтересованных в продолжении, нет! Но раз есть интерес, значит, есть и силы, кто-то целенаправленно копает под него! В связи с чем?

Мозг, как компьютер, перебирал варианты, их было не так много, и все отпадали один за другим. Кроме очевидного. «Золотой круг». Тот, кто может отдать команду ОБЭП и налоговой полиции, вполне способен натравить на неугомонного опера и УСБ. Других объяснений нет.

– У вас тоже неприятности? – нарушил гнетущую тишину Трофимов.

Лис вышел из оцепенения. Сержант верит в его могущество и надеется на него. У человека, в которого верят, не должно быть неприятностей. Даже если он завтра может оказаться в той же семьдесят шестой камере.

– У кого их нет? – бодро ответил он. – Проблемы для того и существуют, чтобы их решать.

Музыкальная трель вызова прервала начинающийся диалог. Волошин продиктовал номер.

– А имя-отчество? – спросил Лис, черкая в отрывном блокноте. – Спасибо.

Через минуту он соединился с Чекулдаевым. Тот ответил голосом большого и очень важного начальника, который к тому же чрезвычайно занят. Но когда Лис представился, тон мгновенно изменился. Теперь с ним говорил простой хороший мужик, очень дружески расположенный к подполковнику Кореневу и максимально готовый к оказанию последнему всевозможных услуг.

– Вспомнил ваше обещание, Виктор Фомич. Одному моему знакомому очень нужна помощь квалифицированного защитника. Но у него совершенно нет денег. Вы меня понимаете?

Коренев отставил трубку от уха и сделал приглашающий жест. Сержант перегнулся через стол и превратился в слух.

– Какие деньги, Филипп Михайлович, о чем разговор! – слегка обиделся Чекулдаев, как будто всегда работал исключительно бесплатно. Лис отметил, что его имя-отчество адвокат помнил наизусть.

– Ваш знакомый под стражей?

– Да.

– Назовите, пожалуйста, его фамилию и статью.

– Трофимов, а статей у него целый букет. Одно убийство, одно покушение, превышение власти...

– Еще злостное хулиганство, – подсказал сержант, но Лис отмахнулся – частности сейчас никого не интересовали.

– Конечно, это по версии следствия...

– Разумеется, разумеется, – по тону адвоката было ясно, что версии следователя такая ерунда, которую не следует принимать в расчет. – Я завтра же навещу вашего знакомого, и мы вместе определим линию защиты. А начнем, я думаю, с изменения меры пресечения.

– В этом ему уже несколько раз отказывали.

Чекулдаев снисходительно хохотнул.

– Теперь мы попросим вместе. А я умею убеждать людей.

Да, бандитский адвокат был очень уверен в себе, и эта уверенность основывалась на сильных позициях.

– Спасибо.

– Не стоит благодарности. Надеюсь, что мы еще не раз будем плодотворно сотрудничать.

Надейся, никто тебе не запрещает.

Трофимов ожил на глазах.

– Постойте, так это тот самый Чекулдаев?! – вдруг сообразил он. – Самый знаменитый защитник! Тюрьма аж гудит: Чекулда – то, Чекулда – се! Это он двух моих сокамерников вытащил! У него такса – сто долларов в час. Неужели возьмется бесплатно?

– Ты же слышал, – ответил Лис. Сейчас он не мог радоваться вместе с сержантом, угнетали свои заботы. – Думаю, теперь все пойдет на лад... Он спрятал телефон и встал.

– Как в камере? Может, хочешь в одиночку?

Трофимов пожал плечами:

– Да нет. Пока вроде все нормально.

– Ну давай!

Лис протянул руку, и окрыленный сержант пожал ее изо всех сил.

По петляв по запутанным переходам, через несколько минут Лис зашел в кабинет начальника оперчасти. Грузный и седой подполковник Стариков оторвался от кучи грифованных бумаг и тяжело приподнялся в кресле.

– Психбольница, – вместо приветствия сказал он. – Один идиот повесился, одного в жопу трахнули, а я виноват! Будто это я его трахал! А в женском крыле молодая зечка забеременела, опять комиссия: как это произошло? Да так и произошло! Как обычно происходит?

Лис понимающе кивнул. Теоретически способов много. Стариков с удовольствием бы списал на следователя – он не ответчик за то, что делается в следственных кабинетах. Даже если следак – женщина, и то можно найти объяснение: привела мужа или приятеля обвиняемой, оставила наедине в кабинете на пятнадцать минут. Чтобы поощрить подследственную за хорошее поведение и чистосердечное признание. Но это маловероятно. Скорей всего осеменение произвел кто-то из жеребцов-контролеров или один из оперов – непосредственных подчиненных Старикова. А еще скорее – сработало не чье-то личное необузданное сладострастие, а служебный интерес: девчонку подставили кому-то из интересующих оперчасть зеков, за бабу они готовы все продать. Или агента поощрили. А может, она тоже агент и поощрение было обоюдным...

– Ну его на хер, этот бардак, летом подам рапорт!

Сколько Лис его помнил, Стариков всегда жаловался и грозил отставкой. Только раньше увязывал ее с возрастом и выслугой, теперь и то и другое в кармане – больше ничего не задерживает, вольному воля, когда хочешь, тогда и уходи. И он стал переносить увольнение с одного сезона на другой. На самом деле подполковник так врос в специфический мир неволи, что жить без него уже не сможет. Если тридцать лет ходить по лабиринтам перекрытых решетчатыми дверьми коридоров, под микроскопом изучать жизнь битком набивавшего камеры человеческого материала: подследственных, осужденных, транзитно-пересыльных, сдаивать информацию, плести интриги оперативных комбинаций, накрывать «хаты» плотной осведомительской сетью, дергая за невидимые ниточки, управлять человеческими судьбами, быть всезнающим и всемогущим властителем полутора-двух тысяч душ, а потом стать рядовым, никому не нужным пенсионером, то долго не проживешь.

– Дело имею, Иван Никанорович, – чтобы не терять времени понапрасну, надо было сразу взять быка за рога.

Стариков недовольно вздохнул. Он любил выговариваться до конца, но в последнее время этот процесс затягивался до неприличия.

– Давай свое дело.

– У вас есть такой Печенков. Надо ему передать записку.

Лис протянул клочок бумаги.

– Малевочка, малевочка, – пропел Стариков, надевая очки. Он любил оперативную работу и сейчас заметно оживился. – Посмотрим, что ты там придумал...

На листке под диктовку Лиса Валера Попов написал следующее: «За длинный язык ты приговорен к смерти. Колдун».

Начальник оперчасти дважды прочитал записку.

– Неужели ты на Колдуна вышел? Мне в Управе все уши прожужжали, одно задание за другим спускают: любую информацию про этого Колдуна требуют!