Подвиг Севастополя 1942. Готенланд Костевич Виктор
– Да оно и лучше. И им легкая смерть, и нам облегчение.
Когда я увидел лицо Старовольского, мне сделалось страшно. Только что мертвенно бледное, оно моментально побагровело. На лбу набухли жилы, глаза сверкнули яростью, злобой. Бессильной и оттого еще более жуткой. После долгого молчания он отрывисто проговорил:
– Вы оба… Назад в роту. И Мухин, и ты, увечный воин. Не застану при возвращении, буду считать дезертирами. Марш!
И сразу же пошел прочь, быстро и не оглядываясь. По дороге махал руками, словно бы с кем-то споря, и совершенно по-идиотски мотал головой. Мы с Мухиным переглянулись.
– Видал психа? – сказал бытовик.
Я не ответил. Мы побрели обратно. Я был здорово обижен на младшего лейтенанта. Обругал ни за что ни про что да еще обозвал напоследок. И вообще, сам он был увечный. Не на руку, а на голову. Что, заметим, нескоро проходит. У некоторых остается до конца жизни.
Делиться мыслями с Мухиным не хотелось. Пошел он к чертям собачьим.
Вновь я увидел Старовольского часа через три, когда дежурил у КП капитана Бергмана. По причине моего увечья (привязалось же слово) меня оставили там кем-то вроде порученца, посылая по разным делам. Лейтенант сделал вид, что меня не заметил, и сразу же спустился в блиндаж. Вскоре командиры вышли. Лицо Бергмана было озабоченным.
– Я признаю свою вину, – горячился Старовольский. – Но капитан должен быть наказан.
Бергман отмахнулся.
– Какая там, к черту, вина. Дело, конечно, отвратительное, пьяная стрельба средь бела дня. Счастье, что больше никто не пострадал. Но об этом подонке лучше забыть. Хрен его теперь найдешь. Только время зря тратить и нервы мотать.
– Я все равно сообщу, – твердо сказал лейтенант.
Бергман с печальным видом пожал плечами.
– Попробуй, мы поддержим. Только безнадежное это дело, поверь.
Сергеев напряженно молчал и, похоже, не хотел, чтобы младший лейтенант влезал в дурацкую историю. Но я был полностью на стороне Старовольского – хоть он того и не заслуживал. На наших глазах совершилось дикое нарушение норм социалистической законности. Молчать было невозможно.
Меня еще дважды гоняли с поручениями, а потом отпустили во взвод. Поболтав с дневальным, я устроился в щели и какое-то время смотрел, как исчезает за холмами солнце. Скоро утонет в море, совсем как в книжках, но этого мне не увидеть.
Сделалось грустно. Книжки. Море, пираты, Гражданская, Петр Первый, двенадцатый год. Кстати, Лев Толстой, матерый человечище, тоже писал про убийства военнопленных. В «Войне и мире», в четвертом томе. Васька Денисов спорил с Долоховым, говоря, что отсылает пленных в город «под г’асписки», тогда как Долохов марает честь солдата. А тот над Васькой насмехался, дескать, так рассуждать прилично лишь молоденькому графчику, то есть Пете, а им, старым солдатам, пора уж бросить ненужные любезности. Ну и французы туда же: расстрел «поджигателей», смерть Платона Каратаева.
Выходило, что Старовольский был похож на Денисова, а капитан-кавалерист на Долохова. Хоть сочинение пиши. А на кого тогда похож был я? На Петю Ростова, молоденького графчика? Привык не спать перед сражением… Заточи мне, голубчик, саблю, затупилась… Славненькая перспективка, нечего сказать.
Из состояния задумчивости меня вывел неожиданно появившийся у блиндажа незнакомый человек с палкой в руке, очками на носу и петлицами младшего политрука на гимнастерке. Осмотрев меня, резво вскочившего и вставшего по стойке «смирно», он коротко спросил:
– Ты кто?
Я ответил.
– Почему филонишь?
Я объяснил про свое ранение и для пущей убедительности ткнул пальцем в зашитый рукав гимнастерки с бурым пятном от пролитой за родину крови.
– Повезло, – резюмировал младший политрук, присев в щели и обмахиваясь пилоткой. – И ранение никакое, и работать не надо. Садись, боец. Помню, было у меня в училище рожистое воспаление правой нижней конечности. Как температуру сбили, обнаружился занимательный феномен: если лежишь, нога разгибается, а если встаешь – ни в какую, приходится с костылями скакать. Не болезнь, а мечта новобранца. Две недели дурью маялся, вроде как ты сейчас.
Мне снова сделалось обидно. Сравнил свою рожу с моим боевым, пусть и легчайшим увечьем. Ранением то есть. Однако я сообразил, что передо мною тот самый политрук Некрасов, возвращения которого из госпиталя с нетерпением ждал Сергеев, и понял – нынешнее его ранение моему не чета.
– Но я свой долг воспитателя выполню, – пообещал мне Некрасов с довольным видом, – и киснуть тебе, Аверин, без дела не дам. Небось семилетку кончил?
– Десять классов.
– Ого. Образованный кадр. И книжки читаешь?
– Есть опыт, – признался я.
– Опыт… В общем, считай, тебе повезло.
Он раскрыл свою пухлую командирскую сумку и извлек из нее несколько номеров газеты «Правда». Потряс у меня перед носом.
– Во, видал? Из госпиталя увел. Прогляди и выдели что поинтереснее. Завтра мне доложишь. Уяснил? Тогда вперед, пока никого нет. Будут приставать, скажи, Некрасов дал срочное поручение к вечеру. Огромной политической важности.
Младший политрук одарил меня просто по-царски. Я и позабыл, когда читал последний раз. И потому что нечего было читать, и потому что некогда. А тут – сразу несколько часов, целых три газетины и возможность узнать, что происходит в мире. Политинформациями Зализняк нас не баловал, пострадавшая при обстреле радиоточка сто лет как не работала – так что даже сводку Совинформбюро я последний раз слышал в кавказском порту.
Со сводок я и начал. Искусством их чтения я владел уже с прошлого лета, когда быстро, и даже слишком, научился угадывать, хорошо или неважно идут дела на фронтах. Вот и сейчас я сразу же ощутил – после неудачи на Крымском положение не улучшилось.
О Харьковском направлении, где совсем недавно наши активно наступали (говорилось о количестве уничтоженной и захваченной техники, о десятках пройденных километров и сотнях освобожденных населенных пунктов), теперь сообщалось крайне скупо. Утренняя сводка от 25 числа звучала так: «В течение ночи на 25 мая на Харьковском направлении наши войска закрепляли занятые рубежи, вели наступательные бои. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника». В вечерней сводке о наступлении не говорилось вовсе: «В течение 25 мая на Харьковском направлении продолжались бои. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели ожесточённые бои с танками и пехотой противника. На остальных участках фронта ничего существенного не произошло».
При наличии некоторого опыта можно было догадаться: немцы вовсю наседают на Изюм-Барвенковском и, возможно, уже перешли в наступление на Харьковском. Я заглянул в номер за двадцать седьмое число и прочел: «В течение 26 мая на Харьковском направлении наши войска закреплялись на занимаемых рубежах. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска отражали ожесточённые атаки танков и пехоты противника». Формулировки были знакомыми, хорошего не сулили. Разумеется, когда дела идут нормально, тоже приходится закрепляться на рубежах и отражать контратаки. Но сообщают обычно о другом – о тех же пройденных километрах, количестве пленных, населенных пунктах. Про ожесточенные атаки противника вспоминают, когда становится паршиво.
Почти так же недавно говорили о Керчи. Сначала упорные бои с перешедшим в наступление противником. Через день силы противника стали превосходящими. Еще через день наши войска ввиду вражеского превосходства отошли на новые позиции – и то же самое сделали на следующий день. Потом как гром среди ясного неба – напряженные бои в районе города Керчь, при том что от Керчи до позиций, где началось немецкое наступление, было более ста километров. А еще через несколько дней – эвакуация проведена в наилучшем порядке.
Стало досадно. Не от того, как писали, а от того, как было. Писать иначе, видимо, нельзя – можно представить себе, что будет, если Левитан день за днем примется загробным голосом информировать: «Сегодня нам нанесен удар там… Сегодня немцы нажали здесь… Сегодня мы понесли большие потери тут…» Обыватели и без того вечно преувеличивают. Хотя, может, потому и преувеличивают, что привыкли – всей правды им не скажут. Да и ладно, бог с ними, с обывателями.
Я вернулся на первую полосу номера за двадцать шестое. И сразу же нашелся подходящий материал для политрука, содержательный, зажигательный, вдохновляющий и мобилизующий на борьбу с германским фашизмом. Заголовок гласил: «Великому вождю и полководцу, гениальному полководцу и учителю товарищу Сталину. Письмо партизан и трудящихся энского района Орловской области, находящегося в тылу врага».
Партизаны писали наркому обороны так:
«Ваш призыв, вытекающий из Вашего доклада 6 ноября, речи 7 ноября и приказа 23 февраля об уничтожении всех немцев, пробравшихся на нашу родину в качестве ее оккупантов, еще больше зажег наши сердца и вызвал новый прилив священной ненависти к оккупантам». Написано было, как сказала бы мама, несколько витиевато, но партизанский отчет о проделанной работе действительно впечатлял. «За время наших действий мы истребили более 1250 немецких солдат и офицеров, 25 взяли в плен».
«И на каждого пленного отыскался свой капитан, – вдруг раздраженно подумал я. – Или у них обошлось? Или эти двадцать пять – те, кого капитаны не заметили и кого потом переправили на «большую землю»?» Кроме того, партизаны уничтожили двадцать один самолет (как это?), три танка (вполне возможно – скажем, на минах подорвать, да и гранаты сгодятся), сто пятьдесят автомашин с оружием и живой силой. «Мы взорвали 15 железнодорожных и 60 других мостов, пустили под откос 3 поезда с военными грузами…» В итоге партизаны энского района Орловской области одержали полную победу над противником. Разгромив гарнизоны и карательные отряды, «а также уничтожив вражескую агентуру и подлых предателей и изменников родины, мы 14 февраля установили по всему району советскую власть». В настоящее время партизаны строили два бронепоезда, в районе были восстановлены и развернули работу «колбасный завод, пекарня, слесарные, часовые, портняжные и сапожные мастерские, фотографии, больницы, поликлиники, амбулатории, аптеки, ветлечебницы, радиоузел, телефонная сеть, почтовая связь, сберкасса». Выходила ежедневная районная газета.
Я присвистнул. Насчет сберкассы партизаны, пожалуй, загнули, но всё равно – какие молодцы! «Все, как один, приняли участие в подписке на Военный заём, оплатив наличными 475 тысяч рублей. Мы знаем, что Военный заём – это удар и смертоносный шквал губительного огня по отступающим под могучими ударами Красной Армии гитлеровскими оккупантами».
По отступающим… Как-то несколько… Но ведь и по наступающим надо вести губительный огонь, иначе совсем станет худо.
Под письмом орловских партизан помещалось еще одно, с похожим названием: «Вождю нашему и учителю любимому Иосифу Виссарионовичу Сталину. Письмо партизан и трудящихся энского района Смоленской области, находящегося в тылу врага».
В Смоленской области немцам тоже дали прикурить. Семнадцатилетняя комсомолка Ульяна Арсеньева, идя по какому-то делу на лыжах, встретила и перебила из засады пять фашистов. Дед из деревни К., тов. Огурцов, во время боя присоединился к партизанам, вырыл у дома окоп и из винтовки застрелил шестнадцать немцев. Снайпер при этом геройски погиб.
Я снова вернулся к сводкам. В германской армии понемногу происходило разложение. Пленный солдат 2-й роты 1-го первого батальона 408-го пехотного полка 121-й немецкой пехотной дивизии (интересно, какая стоит против нас?) Петер Росс рассказал на допросе: «В нашей части солдатам запретили говорить о том, когда кончится война. Несмотря на все запреты, солдаты очень много говорят на эту тему. Все считают, что Германии долго не выдержать. За последнее время военно-полевой суд приговорил нескольких солдат к расстрелу за антивоенные и пораженческие настроения».
Но и разлагаясь, немецкая солдатня продолжала зверствовать на советской земле. «Немецко-фашистские изверги в деревне Новая, Ленинградской области, долго пытали, а затем повесили колхозника Евдокимова на пороге его дома, на глазах жены и трех малолетних детей. Подлые бандиты не разрешали снимать повешенных в течение семи дней. Жена Евдокимова сошла с ума».
Вот встретились бы ей наши немцы… Или ее соседям… Может, и у капитана что-то было? Кричал же он про какую-то Машу.
Партизаны действовали не только у нас, но и на Балканах. Под заголовком «Югославские патриоты ведут самоотверженную борьбу против оккупантов» сообщалось, что 16 мая партизаны устроили крушение военного эшелона, под вагонами погибло 150 итальянских солдат. Бой произошел и в районе города Крушевац, где отважные югославы истребили 165 солдат и несколько офицеров противника.
На третьей странице меня посетила мысль, что, возможно, я смотрю на сводки чересчур пессимистично. Заметка корреспондента Я. Макаренко называлась «Большие потери немцев на Изюм-Барвенковском направлении» и рассказывала, как несладко приходится атакующим фрицам. Особенно им доставалось от N-ского гвардейского артиллерийского полка. «Он отбил не одну атаку немцев. В районе города N артиллеристы истребили до 500 немцев». Большие потери несли фашисты и на Харьковском направлении. Корреспонденты Л. Бронтман и Г. Григоренко сообщали: инициатива в воздушных боях принадлежит советской авиации. Это было очень хорошо. Молдован рассказывал, как в прошлом году над ними все время висели немцы и не было видно ни одного нашего сокола.
Ожесточенные воздушные бои произошли над селом N. Семь наших самолетов схлестнулись с двадцатью тремя немецкими, сбили два «мессера» и один подбили. Доставалось немцам и с земли. «Наши бойцы научились метко бить фашистских летчиков из пехотного оружия. Младший сержант Глущенко одним выстрелом из противотанкового ружья сбил немецкий бомбардировщик, направлявшийся бомбить наши боевые порядки. Два сопровождавших его самолета противника ретировались».
(Потом мы обсудили этот случай. «О дае той Глущенко», – изумился Ковзун. «Интересно, какое надо упреждение давать?» – задумался практичный Шевченко. «Математик», – хмыкнул Старовольский. «Тут тренировка нужна», – оптимистично заявил будущий снайпер Мухин. «Ага, давай немцев вызовем, шоб красноармеец Мухин поупражнялся в стрельбе по низколетящим целям», – пробурчал Лев Соломонович. «Да ладно, хлопцы, мало ли что на войне случается. Повезло парню, – резюмировал мудрый Молдован. – Немцы-то… как там сказано? Ретировались».)
На четвертой странице я наткнулся на большую статью Ильи Эренбурга «Оправдание ненависти», но оставил ее на закуску. Для начала ознакомился с новостями международной и гражданской жизни.
Вновь открылся яснополянский музей-усадьба Льва Толстого, разоренный немцами во время их пребывания в Ясной Поляне. В Татарии плохо использовались тракторы. Японцы обосновались на острове Новая Британия, теснили британцев в Бирме и наседали на китайцев в провинции Чжецзян. (Война на Тихом океане – кто бы такое себе представил? Новая Гвинея, джунгли, папуасы, Миклухо-Маклай, каннибалы, – а теперь и там разрывались бомбы и такие же, как мы, английские и австралийские ребята дрались с беспощадными самураями.)
Гитлеровцы гнали латышей, литовцев и эстонцев на каторжную работу в Германию (интересно, почему об этом сообщалось на четвертой, «международной» странице, ведь латыши и литовцы советские граждане?). В Германии разваливалась школа. В мексиканской столице Мехико состоялась стотысячная антифашистская демонстрация. Причиной явилось потопление немцами двух мексиканских танкеров. Двадцать восьмого мая мексиканский парламент собирался обсудить вопрос об объявлении войны Германии. Вероятно, уже обсудил – и теперь к Объединенным Нациям присоединятся ветераны Сапаты и Панчо Вильи. Не так уж плохо, надо признать. Немцы, видимо, снова взялись за привычную им неограниченную подводную войну. Морской разбой у тевтонов в крови.
Из Стокгольма передавали, что гитлеровцы страшатся советской артиллерии, а в Финляндии начался голод. «Получай же, Суоми-красавица», – злорадно подумал я, перефразировав слова полузабытой ныне песни времен финляндской кампании. Мой отец, между прочим, находил в ней мотивы, свойственные буржуазно-троцкистскому лжеучению Зигмунда Фрейда. Фраза «принимай нас, Суоми-красавица, в ожерелье прозрачных озер» звучала, по его мнению, по меньшей мере двусмысленно, в строчке «ломят танки широкие просеки» он обнаруживал фаллическую символику, а слова «раскрывайте ж теперь нам доверчиво половинки широких ворот» вообще в комментариях не нуждались. (Когда он изложил свои соображения нашему соседу-пианисту Кацнельбогену, тот только махнул рукой: «Э, советские евреи не читают австрийских. Они сочиняют русские народные песни».)
Под заголовком «Провокации гитлеровских пиратов» сообщалось, что немецкие подлодки торпедировали в болгарских водах второе за пять дней турецкое судно. Команда, по счастью, спаслась. Гитлеровские радиостанции поспешили заявить, что это якобы дело советских подводных лодок. Поскольку такие случаи участились, можно было не сомневаться – немцы пытаются втянуть в войну против нас и Турцию.
Английская авиация совершила налет на район Кале и проявляла активность на Ближнем Востоке. В московских кинотеатрах шло кино – «Дочь моряка», «Машенька», «Истребители», «Салават Юлаев». В двух местах крутили фильм «Противохимическая защита», в «Луче» – «Как уберечь себя от действия ОВ», в «Диске» – «Помощь газоотравленному». Я невольно потрогал противогаз.
В Москве работали театры. В филиале ГАБТа давали оперу «Демон» и балет «Лебединое озеро». В Театре Ленсовета в помещении Театра Моссовета шла оперетта «Давным-давно», про девушку-гусара, а в Концертном зале им. П. И. Чайковского 27 и 28 мая в шесть часов вечера выступал железнодорожный джаз-оркестр «под управлением и при участии Д. Покрасс».
Продолжалась научная жизнь. Член-корреспондент АН товарищ А. Леонтьев 26 числа прочел в помещении Парткабинета МК и МГК ВКП (б) доклад на тему «Рабско-крепостнические порядки в фашистской Германии и оккупированных ею странах».
Следующий номер я развернуть не успел, только пробежал по четвертой странице. На Тихом океане союзники нанесли авиаудары на Новой Британии и по аэродрому в Лае (Новая Гвинея), в США росло военное производство, в Германии – инфляция. Из Стокгольма передавали: в рейхе казнено тридцать человек. Из Женевы: на 1-15 июня в Германии объявлена кампания сбора старого платья на трикотаж.
Корреспондент Д. Заславский в своем фельетоне писал: «Неудачи немецких войск на Харьковском направлении германское радио объясняет «ненормальной» погодой. Оно сообщает доверчивым немцам: «На Харьковском участке фронта стоит ненормальная температура, превышающая 30 градусов». Свой язвительный фельетон журналист заканчивал так: «Немцам жарко на Харьковском направлении. Нет нужды смотреть на градусник. Погоду на фронте делает Красная Армия». Я вздохнул. Если бы погоду делал я, то градусов пятнадцать постарался бы сбросить. Но главное, у немцев неудачи. Не так-то всё худо, как мне показалось.
ТАСС из Стамбула сообщало о провале вербовки французских «добровольцев» в гитлеровскую армию. Это грязное дело было «поручено Дорио, который мобилизовал всю прессу оккупированной зоны Франции и заклеил стены плакатами, призывающими французскую молодежь «записываться в германскую армию, чтобы вместе с ней спасти цивилизацию». Вот ведь сволочи, подумал я о фашистских пропагандистах, вломились к нам, стоят под Ленинградом и Севастополем и еще цивилизацию призывают от нас спасать! Разумеется, фашистский прихвостень Дорио остался на бобах – он не набрал и сотни желающих умирать за Гитлера. Более того, храбрые французские патриоты повыбивали стекла во многих открытых Дорио вербовочных бюро. Здорово всё-таки, что мы не одни.
27 мая, в 18 часов, в Колонном зале Дома союзов должна была состояться лекция т. Заславского «Насаждение германским фашизмом рабовладельческой «культуры» немецких банкиров и баронов».
Заслышав, что возвращаются наши, я убрал газеты в вещмешок. Поужинал вместе со всеми перловкой. А после ужина, когда надеялся, что удастся поспать чуть больше обычного, ко мне подсел наш бытовик, блеснул фиксой и заявил:
– Вот ты-то мне и нужен.
– Зачем? – насторожился я. Быть нужным Мухину мне, скажем прямо, не хотелось.
– Ну ты же это, человек у нас образованный.
Возражать я не стал. Стало даже любопытно – у него-то что за надобность в образованных людях?
– Ну и? – спросил я с легким высокомерием.
– Письмишко помоги смастрячить. Есть у меня одна краля на станции Тайга. Хорошая баба, не шалашовка какая. Из спецпоселения, давала чисто по любви. А любила меня. Четыре месяца подряд.
Лицо у Мухина сделалось блаженным – как у сибирского кота, что нажрался ворованной сметаны. Глядя куда-то вдаль, он доверительно посвятил меня в специфические детали своих романтических отношений.
– Как раз между ходками было, последней и предпоследней. Мне товарищ Нечитайло, умный мужчина, сразу сказал – ты, говорит, парень шустрый, на воле не засидишься, так что вали отсель и до скорого. Но свой кусок от человеческого счастья я отхватить успел. Мы потом, перед судом, сговорились с ней писаться, да я всё никак собраться не мог. И она мне не писала, сучка подзаборная, так что был я в великой обиде. А сегодня вот вспомнил вдруг, сердце прогрелось, дай-ка, думаю, черкану, любовь она и на фронте любовь.
Я понял, что он не отвяжется. Усталым голосом спросил:
– Бумага есть, карандаш?
– Уже имеется, нашел.
«Интересно, у кого спер?» – подумал я и сказал:
– Ну диктуй.
Мухин несколько смутился и приобрел вдруг вид, в котором смог бы вызвать у незнакомых людей симпатию.
– Знаешь, ты бы там сам, это, написал всё, что надо, а я прочту, это, и подпишу. Ты, это, сделай. А я тебе патронов отсыплю. Мы как раз достали там кой-чего, запас карман не тянет, скоро начнется, сам понимаешь, короче.
Привалило же мне счастья, всего за единственный день. Сначала зацепило. Потом немцы и капитан. Теперь выступление в качестве Сирано де Бержерака. И главное, для кого. Одна отрада – газеты в сидоре, да и те – надолго ли?
– Но хоть примерно-то о чем? – взмолился я.
– Ну… Воюем там… Геройски бьемся, себя не щадим, море, солнце, город русской славы.
– Про море и город русской славы не годится – военная цензура не пропустит. Указание на расположение части.
– Ну там загни как-нибудь, чтобы картина была. Как в Третьяковском музее.
Я взял и написал всё, что он хотел, стараясь, чтобы никто не приметил, чем я занимаюсь, а то набегут ведь охотники – Пимокаткин, Иванов и прочие земляки. Им-то я бы даже с большим удовольствием написал, чем Мухину, но, как говорят несознательные продавщицы, вас много, а я одна. Пинский опять же имеется. Пообразованнее, чем я.
В основных чертах мое сочинение Мухина удовлетворило.
– Только надо еще чуть-чуть художества прибавить. Чтоб как у Репина было, когда запорожцы, это, турецкому султану. У моей Марфутки как раз над койкой висело – видал такой портрет?
Во мне проснулось качество, из-за которого мать обзывала меня «сибирской язвой».
– Так ты кому пишешь – женщине или Адольфу Гитлеру?
– Я пишу женщине. В общем и целом любимой, – серьезно объяснил мне Мухин. – Но Гитлер с евоной шайкой должен свое получить во всяческом случае. Понял? Все-таки фраер ты, Леха.
Я состроил глумливую рожу.
– Да вот не довелось в уголовники пойти.
Ответ мой Мухина удивил.
– Я не уголовник, Лёша. Я – бытовик.
– Существенная разница? – сыронизировал я не к месту.
Взгляд Мухина выразил разочарование в моих умственных способностях.
– Ну ты даешь, парень, – протянул он, разведя руками. – Основополагающих вещей не понимаешь. Уголовник – это настоящий вор. А бытовик – не фраер, конечно, как ты, но… Хотя, спору нет, человек я был уважаемый. И чему вас только в школе учат. Десятилетка…
Далась же им моя десятилетка. Я снова взялся за карандаш, изобретая, как бы органичнее припечатать шайку Гитлера в письме к любимой в общем и целом женщине. Освоившийся в непривычной роли Мухин подсказал:
– Ты, главное, там про двуногих зверей не забудь.
– Каких еще зверей?
– Я же сказал – двуногих! Гансов, значит. Ты меня удивляешь, Лёха. Надо же хоть изредка газеты читать, не все на жопу переводить.
Я молча вставил «двуногих зверей». Одобрив окончательный вариант, Мухин как бы невзначай полюбопытствовал:
– Как твои новые котлы?
– Чего?
– Ну эти, которые тебе старшина отвесил.
Я ничего не сказал. Снял с руки часы и сунул в карман гимнастерки. После случившегося за день я начисто о них забыл. А теперь не мог на них смотреть. Мухин истолковал мое действие по-своему.
– Это, Леха, верно, ценная вещь, надо беречь от всяких там разных. В два счета свистнут. А лейтенантик наш кругом дурак, я это всегда говорил. Не мужик. Разорался, как баба. Тебя обозвал словами – за что, спрашивается? Теперь вон обратно залупается, комбата науськивает. А было бы с чего. Правильно я говорю, Лёш?
Мне сделалось тошно. Я прошипел:
– Пошел ты…
Мухин обиженно сложил письмо и отошел. Про патроны, разумеется, не вспомнил.
Политическое просвещение
Красноармеец Аверин
31 мая, воскресенье, двести четырнадцатый день обороны Севастополя
На следующее утро я был занят писаниной в блиндаже у комбата и мог наблюдать нового военкома батареи, старшего политрука Земскиса.
Выглядел политрук довольно представительно и был старше прочих командиров. Плотного телосложения, но не толстый, с седыми висками и очень правильным лицом. Говорил с легким нерусским акцентом, но это ему скорее шло, придавая сходство с настоящими иностранцами, скажем, с польскими спецпоселенцами (других иностранцев, если не считать вчерашних немцев, я в своей пока недолгой жизни никогда не встречал).
Земскис вел разговор с Бергманом, Сергеевым, Некрасовым и тремя взводными, в том числе Старовольским, не обращая внимания на меня и сидевших в своем закутке телефонистов.
– Мы должны, товарищи, – говорил он, тщательно взвешивая слова, – усилить политическую работу, которая, прямо скажем, в подразделениях запущена. Имеются отдельные недостатки. Боевые условия – это понятно. Но пренебрегать политработой нельзя ни при каких обстоятельствах.
– Что вы имеете в виду, Мартын Оттович? – спросил его Бергман, минуту назад украдкой взглянувший на часы.
– Действительно, – удивился Сергеев, – у нас всё на самом высоком уровне. Старший политрук Зализняк…
Земскис прервал его мягким взмахом руки.
– Я понимаю, товарищи. Товарищ Зализняк активно занимался политическим воспитанием бойцов. Но в любой хорошей работе всегда есть место для улучшений. Разве не так? Вот вы, товарищ капитан, разве не совершенствуете постоянно систему обороны и огневого взаимодействия?
Я переглянулся с телефонистами. Комиссар попал в самую точку. Совершенствование всех систем и фортификации, быстрое занятие расчетами мест согласно боевому расписанию, проверка связи и ориентиров, наблюдение за противником и артиллерийская разведка занимали на батарее и в нашей роте практически всё время.
– Совершенствуем, – согласился Бергман, уяснивший, что от совершенствования политической работы отвертеться ему не удастся. Земскис был явно иной породы, чем Зализняк. Тот, как говорили, вполне бы мог стать строевым командиром – а фактически им и был, освободив Бергмана от целой кучи второстепенных, но неизбежных и хлопотных дел.
– Хорошо, – согласился Сергеев. – А что именно мы можем усовершенствовать в политической работе? Газетку почитать? Так мы всегда рады. Можно, кстати, лекцию провести. Вот вы, товарищ старший политрук, могли бы прочесть нам лекцию?
Я почувствовал – говоря о лекции, ротный насмешничает, но сама идея мне глупой не показалась. Старший политрук Земскис вполне бы мог рассказать что-нибудь интересное о Латвии – как там жилось трудящимся при буржуазно-фашистской диктатуре Карлиса Ульманиса. Впрочем, наш военком скорее всего давно обитал в России, слишком уж складно говорил он по-русски. Вероятно, вместе с другими красными стрелками покинул Латвию после гражданской войны, чтоб не погибнуть в застенках реакции. Но оставались и другие темы. Например, героическая борьба народов Латвии и Эстонии против тевтонско-ливонских псов-рыцарей.
– Лекцию прочитать я, конечно, могу, – ответил Сергееву старший политрук. – Но лекции для нас, товарищи, не главное. Фронт – это, знаете ли, не лекторий. – В этом месте Сергеев кивнул. – Главное – возбуждать священную ненависть к врагу и воспитывать готовность сражаться с ним до последней капли крови. В связи с этим необходим ряд мероприятий. Надо провести собрания партийно-комсомольского актива. Призвать к защите социалистических завоеваний. Напомнить о традициях наших доблестных предков.
– Хорошо, напомним, – сказал Бергман. – И проведем. То есть, разумеется, вы проведете. Я сейчас же вызову парторгов, вы с ними и обсудите. А я, если позволите, займусь…
Земскис не дал ему договорить.
– У вас есть политбойцы?
– Как бы это сказать, – засомневался Бергман, оглядываясь на Сергеева и на своих взводных. Всеобщее замешательство не укрылось от взгляда военкома. С удовлетворенным видом он поднял указательный палец.
– Надо восстановить структуру политического воспитания в полном объеме.
Сергеев мрачно заметил:
– Были у нас политбойцы. Только пали смертью храбрых. Один в атаке, другой в контратаке. Как положено, с криком «За Родину!». С тех пор…
Комиссар перебил и его. Кажется, перебивать собеседников было его привычкой. А может, и правильно сделал, больно неподходящий был у Сергеева тон.
– Они умерли как настоящие коммунисты, – сказал Земскис правильным голосом. – Мы никогда не забудем о них. Сообщите мне имена, я запишу. Но когда погибают одни, на смену приходят другие. И если в подразделениях сейчас отсутствуют политбойцы, надо назначить новых.
Тут и раздался голос младшего политрука Некрасова.
– У нас со вчерашнего дня политбоец имеется, просто я Сергееву доложить не успел. – Он оглянулся в мою сторону. – Аверин! Выйди-ка на свет божий.
– Есть.
Только этого мне еще не хватало. Вслед за Некрасовым в мою сторону обернулись другие, в том числе озадаченные Сергеев и Старовольский (хорошо, хоть Лукьяненко не позвали, даром что старшина исполнял обязанности взводного). Я и не ожидал, что младший политрук запомнит мою фамилию. Хотя спору нет, она редкая, не Ковалёв какой-нибудь все же.
– Как вы сказали? – заинтересованно спросил Земскис, отечески заглядывая мне в глаза. – Каверин? Есть такой писатель. Вы не родственники?
– Красноармеец Аверин, товарищ старший политрук, – ответил я, постаравшись как можно четче произнести начальное «а».
– А-а, – протянул комиссар. – Комсомолец?
– Комсомолец.
– Значит, будешь политбойцом. Проведем и утвердим.
– Будет, товарищ старший политрук, – сказал Некрасов. – Он парень что надо. Десять классов кончил.
Я не стал говорить про наличие у нас во взводе настоящего студента Пинского. И потому, что однажды уже пробовал, и потому, что могли подумать, будто я боюсь ответственности.
– Справишься? – спросил меня Земскис.
– Буду стараться, – ответил я, подумав про тех двух, что кричали «За Родину».
– Тогда, когда освободишься, бери газету и готовь политинформацию.
Старовольский и Сергеев переглянулись. Видно, как и я, не поняли, что означает слово «освободишься» и при каких обстоятельствах это может произойти. Ночью, когда другие будут спать?
– Он уже готовится, товарищ старший политрук, – вмешался Некрасов. – Я ему вчера вечером «Правду» выдал. Четыре номера. Как там, Аверин, есть подходящие материалы?
– Есть. Письмо партизан товарищу Сталину.
– Это хорошо, – кивнул Земскис.
– О международном положении интересное есть. Я еще не все прочел. Югославские партизаны, бои на Ливийском фронте, налеты на Мальту, война на Тихом океане, саботаж во Франции и… – я сделал паузу перед главной сенсацией, – покушение чешских патриотов на Гейдриха.
– Это я слышал по радио, – заметил Земскис.
– Я тоже, – сказал Некрасов, – но все равно любопытно.
– Есть подробности, – добавил я.
– Да ты садись, – великодушно предложил мне Земскис и показал на пустующий табурет у стола.
Я присел, чувствуя себя довольно неловко. Старовольский ободряюще кивнул.
– Получил свое, обер-бандит, – радостно сказал артиллерийский взводный, младший лейтенант Априамашвили, бывший всего лишь на год старше меня, но успешно скрывавший юность за пышными кавказскими усами. Другой артиллерист, лейтенант Данилко, весело оскалился. Старовольский уточнил:
– В обер-бандитах у нас ходит Гиммлер, – он так и сказал: «у нас», – а Гейдрих его заместитель. Тоже, конечно, бандит. К тому же обергруппенфюрер СС, так что в общем-то и «обер» тоже. Опять же заместитель протектора Богемии и Моравии.
Земскис как-то странно на него покосился, а потом обратился ко мне:
– Ну а что еще есть в «Правде», товарищ боец? Гейдрих он, конечно, гад известный, но ведь его пока только ранили.
– Есть статья Ильи Эренбурга, большая, – сказал я и сразу признался: – Но я ее еще прочесть не успел. Называется «Оправдание ненависти».
– Хорошее название, – похвалил старший политрук Эренбурга. – Вот и почитаете вместе с бойцами.
– Разрешите идти? – спросил я, с надеждой глядя на Бергмана.
– Иди, работай, – ответил тот. – Статью почитаете вечером, если ничего не случится. Сергеев с Зильбером послушают, они Эренбурга любят.
Я переместился на старое место, и дальнейший разговор слышал уже оттуда.
– Есть у меня, товарищ капитан, – поделился Земскис, – собственная оригинальная задумка, целая большая тема. Можно и нужно подчеркнуть, что великий город защищают все народы Союза ССР.
Задумка военкома совсем не показалась мне оригинальной. Командирам, кажется, тоже. Но старший политрук не обратил на них внимания и принялся развивать свою мысль.
– Вот, скажем, я, – для пущей наглядности он ткнул себя пальцем в грудь, – латыш. Младший лейтенант Априамашвили – сын великого грузинского народа. Лейтенант Данилко и младший лейтенант Старовольский – украинцы.
Мне показалось, что лицо у младшего лейтенанта чуть скривилось. Но, видимо, всего лишь показалось. Ведь не стал бы я кривить рожу, назови меня кто-нибудь русским. Не каждый русский – великорусский шовинист. С этим в последние годы разобрались, и теперь нам своей национальности стесняться более не нужно. Прошло то время, когда одна политграмотная татарка из поселка Большая Мурта, придя в неистовство от тройки по русскому языку, орала в пединституте на мать, прямо на кафедре, при всем коллективе: «А не много ли вы на себя берете, проживая у нас в Сибири? Не пора ли вам как бывшим колонизаторам и незваным пришельцам покаяться перед коренными жителями и встать в стороне, не мешая их национальному и культурному развитию?» Никто из сотрудников этой девице слова сказать не посмел, чтобы не получить выговора (или чего похлеще) за шовинизм и высокомерное отношение к коренным народностям и национальным меньшинствам. А украинцы как раз и есть бывшая угнетенная нация, вроде татар и хантов, и им, в отличие от русских, с самого начала стыдиться было нечего – а только гордиться освободительной борьбой против русского царизма, польских панов и румынских бояр.
– Старший лейтенант Сергеев, политрук Некрасов и наш новый политбоец, – продолжал развивать свою мысль Земскис, – русские, а вы вот, товарищ капитан… еврей. В подразделениях должны быть и представители других наций. Это же замечательно. Дружба народов, которая стала боевым братством.
Бергман отхлебнул воды из алюминиевой кружки и добродушно усмехнулся.
– Действительно замечательно, Мартын Оттович. На редкость плодотворная идея. У нас есть понтийские греки, крымские татары, бессарабские молдаване. Только в одном вас должен разочаровать…
– В чем? – смешался Земскис.
– В своем еврействе. Я, как бы это лучше сказать, не еврей.
– То есть как не еврей? – не понял военком.
Мы с телефонистами навострили уши, старательно делая вид, будто нас тут нет. Краем глаза я заметил, что Сергеев из последних сил старается сохранить серьезную мину, а лейтенант Данилко глотает воздух ртом, как вытащенный на берег карась.
– Вот так, не получилось, – сокрушенно объяснил комиссару Бергман. – Мама с папой подкачали. А что, если не еврей, так уже и нельзя?
– Я не об этом, – ответил Земскис нетвердым голосом.
– Нет, – продолжил Бергман, – если вам для дела нужны евреи, то это легко поправить. У Сергеева точно имеются.
– Что есть, то есть, – сказал Сергеев. – Морская пехота, Одесса – мама, Поти – папа. Могу рекомендовать старшину второй статьи Зильбера.
– Я хотел бы подчеркнуть, – заметил Бергман, – Льва Соломоновича Зильбера.
– И одного красноармейца, – добавил Сергеев. – Тоже парень ничего, образованный, вроде Аверина, но… нужной национальности. Был еще один краснофлотец, но его у нас в марте убили. Тот самый, политбоец. Другого ранили тяжело, в госпитале лежит в Инкермане.
– Я не об этом, – повторил военком. И со странной надеждою задал вопрос: – А вы не из советской Прибалтики будете, товарищ капитан?
– Нет, Мартын Оттович, я родом из Ленинталя. Тоже, между прочим, совершенно советского.
Не знаю почему, но мне казалось, что Сергеев и Бергман еле сдерживаются, чтоб не расхохотаться.
– Вы п-поляк? – спросил тогда Земскис, словно бы цепляясь за соломинку.
– Нет, – вздохнул комбат, – и тут мне не посчастливилось. Но поляки у меня знакомые в Одессе были, если хотите, могу из Адама Мицкевича прочесть, вы же любите поэтические стихи. Как раз за Прибалтику. Литво, ойчизно моя, ты естесь як здрове… Да вы не смущайтесь, Мартын Оттович, где надо – знают.
– Понял, товарищ капитан, – напряженно произнес Земскис. – Если не возражаете, я займусь подготовкой к политбеседе. У меня есть архиинтересный для наших бойцов материал. Прекрасно разжигает ненависть к немец… к фашистским захватчикам.
Бергман возражать не стал. Когда Земскис вышел, командиры и в самом деле расхохотались. Некрасов, тот вообще стал заикаться от смеха. Так заикаясь и проговорил:
– Далек товарищ Земскис от черноморской жизни. Даром что из Днепропетровска.
Бергман, справившись со смехом, покачал головой.
– Дурной пример подаем, товарищи командиры. Мартын Оттович старший по званию, наш политический руководитель, нельзя же так, право… Что бойцы о нас подумают?
Совладав с собой, Старовольский заметил:
– А мне ведь, признаться, тоже в голову не приходило.
– Есть многое на свете, друг Горацио, – ухмыльнулся Бергман. – Хотя странно – что же он в личное дело до сих пор не заглянул? Раньше, помню, этим в первую очередь интересовались. Ну да ладно, повеселились и хватит. Продолжаем работу.
Читать бесплатно другие книги:
