Дорога в Гандольфо Ладлэм Роберт

Пролог

Безбрежное людское море буквально затопило площадь Святого Петра. Многотысячная толпа застыла благоговейно в ожидании того момента, когда на балконе появится папа и, воздев руки, благословит свою паству. Время поста и молитв прошло, и теперь с минуты на минуту предвечерний Ватикан огласят удары знаменитого колокола, возвещающего начало Святого Януария, а вслед за тем по всему Риму разольется веселый перезвон, призывающий к веселью и доброжелательному отношению друг к другу. Но все это — после того, как к собравшимся обратится папа Франциск I.

Праздник — это танцы на улицах, музыка. В Треви, как и на Пьяцца-Навона, по всему дворцу, уже расставлены длинные столы, заваленные пирогами, фруктами и всевозможной домашней выпечкой. Не этому ли и учил правоверных возлюбленный всеми Франциск?

"Откройте сердца свои и дверцы шкафов соседу вашему, и да растворит и он вам свои, — возгласит папа и на сей раз. — И пусть люди всех званий и сословий поймут наконец, что все они одна семья. В дни выпавших на нашу долю тяжких испытаний, хаоса и высоких цен есть только один путь преодоления всех трудностей — через слияние с Господом Богом и проявление истинной любви к ближнему!

Пусть хоть на несколько дней исчезнут вражда и различия между людьми и будет провозглашено во всеуслышание, что все мужчины — братья, а женщины — сестры! Пусть эти братья и сестры служат опорой друг другу; а сердца их источают милосердие, благоволение и заботу. Пусть радость и горе станут общими и каждый уверует, что нет на свете силы, способной победить добро!

Обнимайтесь, пейте вино, смейтесь и плачьте, возлюбя ближнего своего и не отвергая его любви. И пусть поймет мир, что нет ничего постыдного в восторженном состоянии души. Услышан голоса сестер и ваших братьев и вникнув в смысл сказанного ими, сохраните добрые воспоминания о празднике Святого Януария и постарайтесь руководствоваться и жизни христианский доброжелательностью. Земля может стать гораздо лучшим местом, чем сейчас, и. собственно, предназначение жизни и заключается в том, чтобы добиваться этого!"

На запруженной многолюдным скопищем площади Святого Петра царила тишина. В любую секунду на балконе мог появиться пользующийся всеобщей любовью папа. преисполненный, как обычно, силы, достоинства и великой любви. Вознеся руки к небу, он благословит собравшихся. А тем самым подаст сигнал и звонарям.

В одной из высоких палат ватиканского дворца, возвышавшегося над площадью, стояли небольшими группами кардиналы, епископы и священники и, беседуя, то и дело поглядывали на сидевшего в конце залы папу. Помещение поражало великолепием красок — алых и пурпурных в сочетании с ослепительно бедой. Ну а сами священнослужители в своих живописных одеяниях и головных уборах, символизировавших высшую церковную власть, словно являли собою яркую, живую фреску.

Наместник Бога на земле папа Франциск I — полный, ширококостный, с самым что ни на есть мужицким лицом — восседал на обитом голубым бархатом троне из

слоновой кости. Рядом с ним стоял его личный секретарь, молодой негритянский священник из нью-йоркской епархии. Именно такого помощника и желал иметь папа.

Они о чем-то тихо беседовали. Папа, повернув к нему огромную голову, с безмятежным спокойствием смотрел своими большими и ласковыми карими глазами на молодого священника.

— Маннаггиа! — прошептал Франциск, прикрывая рот тяжелой крестьянской рукой. — Это безумие! Целый народ в течение недели будет пьянствовать! Каждый, кому ни вздумается, начнет заниматься любовью прямо на улице. Вы уверены в том, что мы поступаем правильно?

— Я уже дважды разговаривал, на эту тему. Может быть, вы захотите обсудить этот вопрос с ним сами? — ответил чернокожий прелат, предупредительно наклонившись к папе.

— Боже упаси! Он всегда был самым хитроумным во всей деревне!

К креслу, в котором сидел папа, приблизился один из кардиналов и, почтительно кивнув головой, увенчанной митрой, сказал мягко:

— Пора, ваше высокопреосвященство. Народ ждет вас.

— Кто?.. Ах да, конечно... Сейчас, мой добрый друг! — Франциск всегда называл его так — своим «добрым другом».

Кардинал улыбнулся. Глаза его были полны обожания.

— Благодарю вас, ваше высокопреосвященство! — проговорил он и отошел.

А наместник Бога принялся напевать какой-то мотив. Через несколько секунд послышались и слова:

— О утро... плохое здоровье... а-ля-ля... тра-ля-ля, тра-ля-ля!..

— Что вы делаете?! — встревожился папский помощник, прибывший в Ватикан из Гарлема.

— Исполняю арию Рудольфе... О великий Пуччини!.. Я всякий раз пою, когда нервничаю, это мне помогает.

— Прекратите. Или уж, пойте лучше какой-нибудь григорианский псалом или литанию!

— Я не знаю ни того, ни другого... Кстати, ваш итальянский становится чище, но еще оставляет желать лучшего!

— Стараюсь, брат мой. Хотя с вами учиться не очень-то легко... Но хватит, нам пора! Идемте на балкон!

— Не тяните меня! Дайте вспомнить. Я поднимаю руку, затем опускаю ее и делаю крестное знамение справа налево...

— Слева направо! — сурово прошептал священник. — Вы не слушаете? Если мы намерены продолжать наше участие в этой клоунаде, то прошу вас запомнить, ради Бога, хотя бы основные положения!

— Я думал, что коль уж оказался тут, то должен не брать, а давать, или, говоря иначе, изменить все это.

— Не надо ничего выдумывать. И ведите себя как можно естественней.

— В таком случае я буду петь.

— Я не то имел в виду. Идемте же.

— Хорошо, хорошо! — проговорил папа, поднимаясь с кресла и благодушно улыбаясь всем присутствующим в зале. Затем снова повернулся к помощнику и едва слышно произнес: — Ну а что, если кто-нибудь вдруг спросит меня о том, кто он, сей Святой Януарий?

— Никто вас не спросит. А если все-таки случится такое, ответьте ему вашей обычной стандартной фразой...

— Ну да, конечно!.. «Читайте Святое писание, сын мой!» Сами понимаете, все это какое-то безумие!

— Идите чинно, не спеша, а когда остановитесь, держитесь прямо. И, ради Бога, улыбайтесь: ведь вы столь счастливы!

— Ошибаетесь, африканец: я жалок!

Через огромные двери папа Франциск I, наместник Бога на земле, вышел на балкон, где его встретило громовое приветствие, потрясшее площадь Святого Петра до самого ее основания. Тысячи и тысячи верующих вопили в экстазе:

— Папа!.. Папа!.. Папа!..

В тот момент, когда его высокопреосвященство папа римский выходил на балкон, где заходившее на западе оранжевое светило сразу же отразилось в его одеянии мириадами бликов, многие из находившихся в зале смогли услышать слетавший с его уст приглушенный напев какого-то псалма. И каждый полагал, что это старинное, известное только очень большим ученым музыкальное произведение. Таким, которые обладали эрудицией папы Франциска.

— О утро... плохое здоровье... а-аля-ля... тра-ля-ля, тра-ля-ля!..

Глава 1

— Вот сукин сын! — Бригадный генерал Арнольд Саймингтон швырнул пресс-папье на тонкое стекло, которым был покрыт его письменный стол в Пентагоне. Стекло разбилось, и его осколки разлетелись во всех направлениях. — Он не мог такого сделать!

— Но он сделал это, генерал! — возразил ему перепуганный лейтенант, загораживая глаза от летящих осколков. — Китайцы весьма расстроены. Их премьер сам продиктовал жалобу в посольство. Они пишут передовицы в «Ред стар» и передают их потом по пекинскому радио.

— И как они, дьявол бы их побрал, делают это? — вытащил из мизинца осколок стекла Саймингтон. — Что они, черт их дери, говорят там? «Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить о том, что американский военный представитель генерал Маккензи Хаукинз отбил пулей яйца у десятифутовой нефритовой статуи на площади Сон Тай?» Ну и дерьмо! Нет, Пекин не должен был позволять себе подобное, это слишком непристойно!

— Они дают иную формулировку, сэр... Они заявили, что он разрушил исторический памятник из дорогого камня в Запретном городе. И утверждают также, будто это равносильно тому, как если бы кто-нибудь взорвал Мемориал Линкольна!

— Но ведь их статуя совсем иного рода! Линкольн стоит в одежде и не выставляет напоказ что не положено! А это не одно и то же!

— Тем не менее, Белый дом считает подобные параллели вполне оправданными, сэр. Президент хочет, чтобы Хаукинз был не только отозван из Китая, но и отдан под трибунал. И чтобы все это было предано огласке.

— Об этом не может быть и речи! — Саймингтон откинулся назад в своем кресле и глубоко вздохнул, пытаясь удержать себя в руках. Потом взял лежавший перед ним на столе доклад. — Мы переведем его в другое место. А в Пекин пошлем шифровку с его осуждением.

— Этого недостаточно, сэр. Государственный департамент дал нам это ясно понять. И президент согласен с ним. Ведь речь идет о целом ряде торговых соглашений, которые вот-вот должны быть подписаны...

— Ради Бога, лейтенант! — перебил Саймингтон. — Да кто вам сказал, что все задуманное в Овальном кабинете будет выполняться! Не забывайте: Мак Хаукинз был выбран из двадцати семи кандидатов. И я прекрасно помню, что тогда сказал сам президент. «Прекрасный выбор!» — вот его собственные слова, лейтенант!

— К сожалению, сейчас, сэр, они не имеют никакой силы. Президент считает, что торговые соглашения важнее некоторых соображений, высказанных им ранее.

Лейтенант начал потеть.

— Ублюдки, вы убиваете меня! — понижая голос, грозно произнес Саймингтон. — Как вы собираетесь сделать это? Да, Хаукинз может торчать сейчас, в такой момент, занозой в вашей дипломатической заднице, но это никак не отразится на нем. Уже в юношеском возрасте ин стал героем битвы при Бульже[1], в которой так отличилась вест-пойнтская[2]футбольная команда, а если ему дадут медали, за то, что он сделал в Юго-Восточной Азии, то даже он, Маккензи Хаукинз, не сможет таскать на себе все эти жестянки! В сравнении с ним ваш знаменитый Джон Уэйн[3]выглядит жалким сопляком! Он настоящий, этот Хаукинз, и именно поэтому этот шутник из Овального кабинета выбрал его.

— Я думаю, что президент, независимо от его личного мнения о том или ином человеке, в качестве главнокомандующего...

— Все это дерьмо! — снова прорычал генерал и, ставя одинаковое ударение на каждом слове и, придавая своим ругательствам ритм солдатского шага, продолжал: — Ведь я просто объясняю вам, хотя и в довольно сильных выражениях, что вы не должны судить Маккензи Хаукинза открытым судом военного трибунала только для того, чтобы удовлетворить Пекин, сколько бы ни крутилось вокруг того торговых соглашений! И знаете почему, лейтенант?

Молодой офицер, уверенный в своей правоте, мягко ответил:

— Потому что он может поднять шум.

— Вот именно, — переходя на высокий тон, несколько монотонно заговорил Саймингтон. — За Хаукинзом в нашей стране стоят избиратели, лейтенант. Поэтому-то наш главнокомандующий и выбрал его! Между тем судебный процесс явился бы лишь политическим паллиативом. И если вы полагаете, что Мак Хаукинз не знает этого, то вам не следовало иметь с ним дело!

— Мы готовы к такому повороту событий, генерал, — едва слышно произнес лейтенант.

Бригадный генерал наклонился вперед, не забывая при этом не ставить локти на разбитое стекло.

— Я не понял вас, — проговорил он.

— Государственный департамент, — объяснил лейтенант, — предвидел возможность сопротивления с его стороны. Поэтому мы готовим ответный действенный удар. Белый дом весьма сожалеет о подобной необходимости, но считает, что его действия диктуются сложившимися обстоятельствами.

— Это как раз то, что я и намеревался узнать, — еще тише, чем лейтенант, произнес генерал. — Но объясните мне в таком случае, каким образом вы намерены расправиться с ним?

Лейтенант колебался.

— Прошу прощения, сэр, но речь не идет о какой бы то ни было расправе над генералом Хаукинзом. Мы находимся в весьма щекотливом положении. Ведь Китайская Народная Республика требует сатисфакции, и это в высшей степени справедливо, поскольку генерал Хаукинз совершил грубый, вульгарный поступок. И к тому же отказывается принести публичное извинение.

— Здесь говорится, почему? — взглянул Саймингтон на доклад, который он все еще держал в правой руке.

— Генерал Хаукинз утверждает, что ему подстроили ловушку. Его объяснение — на третьей странице.

Открыв указанную страницу, генерал углубился в чтение. Лейтенант вытащил из кармана носовой платок и принялся вытирать подбородок. Положив аккуратно доклад на разбитое стекло, Саймингтон взглянул на лейтенанта.

— Если Мак говорит правду, то это и впрямь была ловушка. Какова его версия случившегося?

— У него нет никакой версии, генерал: он был пьян.

— Мак говорит, что ему подсунули наркотики, лейтенант.

— Они выпивали, сэр.

— И его накачали наркотиками. Я думаю, Хаукинз знает разницу. Я достаточно много раз видел его поддатым.

— Тем не менее, он не отрицает обвинения.

— Но утверждает, что не несет ответственности за свои поступки. Хаукинз был лучшим стратегом в разведке в Индокитае. Он опаивал наркотиками курьеров и торговцев в Камбодже, Лаосе, в обоих Вьетнамах и, возможно, вдоль маньчжурской границы. И ему прекрасно известно, что это такое!

— Боюсь, что его знания не имеют никакого значения, сэр. Обстоятельства требуют, чтобы мы пошли на уступки Пекину. Торговые соглашения сейчас важнее всего. Скажу вам откровенно, сэр, нам нужен бензин.

— Боже мой! — воскликнул Саймингтон. — А мне и в голову не приходило, что скрывается за всем этим!

Лейтенант, убрав носовой платок в карман, слабо улыбнулся.

— Я понимаю, что требуется гибкость. Как бы там ни было, у нас всего только десять дней на то, чтобы уладить это дело — осуществить решительную акцию и добиться положительного отклика на нее.

Саймингтон уставился на молодого офицера с выражением человека, который вот-вот сорвется на крик.

— Что это значит?

— Это звучит довольно грубо, но генерал Хаукинз поставил свои собственные интересы превыше интересов дела. И мы должны воспользоваться этим, чтобы преподнести всем урок. Для всеобщего блага.

— Воспользоваться? Тем, что он хотел сказать правду?

— У нас высокие цели, генерал!

— Я знаю, — устало проговорил Саймингтон. — Торговые соглашения, бензин...

— Именно так, сэр! Наступают времена, когда символика должна уступить место прагматике. И все понимают это.

— Хорошо... Только вам не удастся сбить Мака с ног и заставить его играть роль разжалованного символа. А что это за акция, которую вы собираетесь осуществить?

— Дело Хаукинза передано в генеральную инспекцию, — проговорил лейтенант с брезгливым выражением лица, с каким студент биологического факультета держит в первый раз в руках разрезанного солитера. — Мы внимательно изучаем его прошлое. Нам известно, что он занимался весьма сомнительной деятельностью в Индокитае. У нас есть все основания полагать, что он нарушал там принятые во всем мире нормы поведения.

— Вы можете совершенно безбоязненно выставить на пари собственную задницу, утверждая это! — воскликнул генерал. — Ведь Хаукинз был в Индокитае одним из лучших!

— Впрочем, твердого определения этих норм нет. Между тем у специалистов и генеральной инспекции до черта материалов о деяниях генерала, которые официально не входили в круг его служебных обязанностей.

Лейтенант улыбнулся. Это была искренняя улыбка. Он был счастлив.

— Значит, вы собираетесь повесить на него секретные операции, о которых половине начальников штабов и большинству сотрудников ЦРУ известно лишь то, что они принесли бы ему огромное количество благодарностей, если бы о них можно было рассказать. Ублюдки, вы убиваете меня! — Саймингтон кивнул головой в знак согласия с самим собой.

— Мы рассчитываем, что вы поможете нам сэкономить время, генерал. Не смогли бы вы ознакомить нас кое с какой спецификой?

— Ну уж нет! Если вы намерены распять этого сукиного сына, то готовьте крест для него сами!

— Да осознаете ли вы, какова ситуация, сэр? Отодвинувшись вместе со своим креслом немного назад. Саймингтон ударом ноги отбросил осколки стекла в сторону.

— Ну что ж, я скажу вам кое-что, — произнес генерал. — Я ничего не понимаю в том, что происходит после тысяча девятьсот сорок пятого года. — Он внимательно посмотрел на молодого офицера. — Я знаю, что вы работаете на службу «Тысяча шестьсот». Но вы ведь кадровый офицер?

— Нет, сэр, — покачал головой лейтенант. — Я из резервистов, работаю по временному контракту, получив отпуск от «Уай, Джей энд Би». Надо тушить пламя прежде, чем оно сожжет флагшток.

— «Уай, Джей энд Би»... Я не знаю такого подразделения.

— А это не подразделение, сэр... "Янгблад, Джейкел энд Блоуо, Лос-Анджелес. Мы представляем самое крупное рекламное агентство на побережье!

Выражением лица генерал Арнольд Саймингтон напоминал чем-то очень сильно огорченного бассета.

— А форма у вас прекрасная, лейтенант, — проговорил он и, немного помолчав, покачал головой. — Да-да, именно после тысяча девятьсот сорок пятого...

Майор Сэм Дивероу, оперативный следователь канцелярии генеральной инспекции, взглянул на висевший на противоположной стене календарь. Потом, поднявшись со стоявшего рядом со столом кресла, подошел к нему и отметил тот день, когда спустя один месяц и три дня он снова должен был стать гражданским.

Он никогда не был солдатом — ни фактически, ни тем более в душе. Он стал своего рода жертвой несчастного случая, усугубленного его собственной ошибкой, вследствие которой ему продлили срок службы. Впрочем, у него имелся выбор весьма простой: либо армия, либо Ливенуорс.[4]

Сэм был прекрасным специалистом по уголовному праву. В течение ряда лет он получал отсрочки от службы в армии. Сначала — в Гарвардском колледже и Гарвардском университете, где он учился на факультете права, затем — когда на протяжении двух лет учился в аспирантуре и работал мелким чиновником и, наконец, — в те четырнадцать месяцев, которые он посвятил прохождению практики в престижной юридической фирме Арона Пинкуса и его компаньонов.

Армия висела над его жизнью нечеткой, неприятной тенью. Но он забыл о полученных им отсрочках.

Однако вооруженные силы Соединенных Штатов помнили о нем.

Во время одного из тех скандалов, которые время от времени разражаются в армии, Пентагон обнаружил, что у него не хватает юристов. В особо затруднительном положении оказался отдел военной юстиции: из-за нехватки прокуроров и адвокатов военными трибуналами на разбросанных по всему миру военных базах откладывалось слушание сотен дел. Тюрьмы были переполнены. И тогда Пентагон нашел давно забытые отсрочки. Большое число молодых, неженатых и бездетных юристов получило строгие приглашения, в которых им объяснялось, что слово «отсрочка» не имеет ничего общего с таким понятием, как освобождение от воинской службы.

Это и был именно тот упомянутый выше несчастный случай. Ошибся же Дивероу намного позже, уже за семь тысяч миль от дома, там, где сходятся границы Лаоса, Бирмы и Таиланда.

В Золотом треугольнике.

По причинам, известным только Богу и военным юристам, Дивероу ни разу не присутствовал на заседании военного трибунала, к чему он менее всего стремился. Его направили в следственный отдел канцелярии генеральной инспекции и послали в Сайгон, вменив в обязанность выявление правонарушений.

Таковых же оказалось бесчисленное множество. Как только наркотики заняли первое место на черном рынке. где весьма большую активность проявляли американские предприниматели, Дивероу по долгу службы попал в Золотой треугольник, через который, благодаря покровительству могущественных лиц в Сайгоне, Вашингтоне, Вьентьяне и Гонконге, проходила одна пятая часть мирового оборота наркотиков.

Сэм работал на совесть. Он не любил торговцев наркотиками и завел на них дела, обеспечивая при этом надежную и оперативную доставку по команде своих донесений в Сайгон. И надо заметить, что все они вызывали у его начальства легкую панику.

В его докладах только имена и описания преступлений — и ни одной подписи вышестоящих чипов. Ему угрожали в конечном итоге улар ножом, пуля или, в лучшем случае, остракизм за подобное поведение. Таковы были правила игры.

В число его трофеев вошли семь вьетнамских генералов. тридцать один парламентарий. Также двенадцать американских полковников, три бригадных генерала и пятьдесят восемь человек более низкого воинского звания — майоров, капитанов, лейтенантов и сержантов. И это не считая пяти конгрессменов, четырех сенаторов, члена президентского кабинета, одиннадцати служащих зарубежных американских компаний, шесть из которых уже имели достаточно неприятностей в связи с их взносами в избирательную кампанию, и обладавшего квадратной челюстью и многочисленными последователями у себя на родине проповедиика-баптиста.

Насколько было известно Сэму, обвинения были предъявлены только троим: одному лейтенанту и двум сержантам, — дела же остальных находились в стадии рассмотрения.

Вот тогда-то Сэм Дивероу и совершил свою ошибку. Раздосадованный тем, что юридическая машина в Юго-Восточной Азии при первом же намеке на чье-то влияние начинает давать перебои, он решил сам поймать погрязшую в коррупции крупную рыбу, чтобы это послужило уроком для других. Его выбор пал на находившегося в Бангкоке генерал-майора Хизелтайна Броукмайкла, окончившего в 1943 году Вест-Пойнтскую академию.

У Сэма имелось достаточно улик против него. В результате целой серии хитроумных маневров, в которых майор сам принимал участие в качестве связного, он мог под присягой засвидетельствовать должностные преступления генерала.

Сэм готовился к этому делу тщательно. Не в силах представить себе, что в мире существуют два генерала Броукмайкла, он готов уже был выступить в роли ангела мести, вознамерившегося сурово покарать согрешившего.

Но их оказалось именно два. Два генерал-майора, носящих фамилию Броукмайкл: один — Хизелтайн, второй — Этелред! Они были кузенами. И сидевший в Бангкоке Хизелтайн совсем не был похож на находившегося во Вьетнаме Этелреда. Уголовником являлся вьетнамский Броукмайкл, а вовсе не его кузен. Зато Броукмайкл из Бангкока проявил себя человеком мстительным, и в мести своей он продемонстрировал не меньшее рвение, чем Дивероу, когда вел расследование преступлений его кузена. Генерал верил в то, что собирает улики против коррумпированного следователя из генеральной инспекции. И преуспел в своих деяниях. Выяснилось, что Дивероу нарушил большинство международных законов о контрабанде и все без исключения постановления правительства Соединенных Штатов.

Арестованного военной полицией Сэма посадили в особо секретную камеру и сказали ему, чтобы он готовился провести лучшую часть своей жизни в Ливенуорсе.

Однако на его счастье один из высших чинов генеральной инспекции, который так и не мог понять, что же это за чувство справедливости, заставившее Сэма совершить такое количество преступлений, но зато сумел оценить его следовательский вклад в деятельность инспекции, пришел ему на помощь. Дивероу и на самом деле собрал в высшей степени доказательных документов намного больше, нежели любой другой военный юрист в Юго-Восточной Азии, хотя вся проделанная им оперативная работа натыкалась на полное бездействие в Вашингтоне.

Правда, этот вышестоящий офицер в беседе с Сэмом позволил себе сделать небольшую неофициальную оговорку. Арестованному было обещано, что если он согласится с наложенным на него разъяренным генерал-майором Хизелтайном Броукмайклом дисциплинарным взысканием в виде удержания его полугодового жалованья, то никаких обвинений в уголовных преступлениях выдвинуто против него не будет. Но это — при том условии, что он проработает в генеральной инспекции еще два года сверх срока, определенного его контрактом. К тому времени, по словам спасителя Сэма, царящий в Индокитае беспорядок погребет под собой своих творцов, и архивы генеральной инспекции будут либо частично уничтожены, либо похоронены.

В общем, или продление контракта, или тюрьма.

Так Сэм, патриотически настроенный гражданин и солдат, продлил срок своей военной службы. И когда ни на йоту не уменьшавшийся беспорядок в Индокитае и в самом деле ударил по его участникам, Дивероу перевели в Вашингтон.

И вот теперь, наблюдая из окна своего кабинета, как внизу, у контрольно-пропускного пункта, военная полиция проверяет выезжавшие машины, он думал о том, что от будущей гражданской жизни его отделяют всего-навсего один месяц и три дня.

Было начало шестого. Через два часа Сэму предстояло сесть в самолет в аэропорту Даллеса. Чемодан с вещами, который он собрал еще утром, находился в офисе.

Четыре года — два плюс два — подходили к концу. Время немалое, и он подумал, что мог бы негодовать по этому поводу, если бы не то обстоятельство, что оно не прошло для него даром. Весть о беспределе коррупции, царившем в Юго-Восточной Азии, достигла и иерархических коридоров в Вашингтоне, обитатели коих знали, что представляет собою Сэм. И он получил столько предложений от престижных юридических фирм, что был не в состоянии ответить на них и даже хотя бы ознакомиться с ними. Да он и не собирался изучать их, поскольку они никоим образом не привлекали его. Точно так же, как и то дело, которое в настоящее время лежало у него на столе.

Снова — проделки махинаторов. В данном случае речь шла о полной дискредитации одного из высших чинов, генерал-лейтенанта Маккензи Хаукинза.

Сначала Сэм несказанно удивился. Маккензи Хаукинз был выдающимся человеком, одной из легенд, порождаемых культами, и по крутости своей не уступал самому царю гуннов Аттиле.

Хаукинз занимал прочное место на военном небосводе. «Бэнтем букс» вскоре после окончания второй мировой войны выпустило несколько томов его биографии, причем принадлежавшие «Ридер дайджест» права на их издание были проданы еще до того, как на бумаге появилось первое слово. Голливуд же потратил до неприличия огромную сумму на фильм о жизни героя. Антимилитаристы превратили имя знаменитого солдата в символ ненависти к фашизму.

Биография Хаукинза получилась не совсем удачной, поскольку сей субъект не отличался общительным нравом. В нем ясно просматривались такие черты характера, которые отнюдь не усиливали привлекательность его образа. Правда, первое место в его жизнеописании занимали четыре жены отважного воина, а не сам он.

С фильмом же дело обстояло еще хуже, поскольку он практически весь состоял из батальных сцен, за которыми не было видно человека. Ну а то, что актер, игравший Хаукинза, кричал своим людям под грохот пушек; «Бейте этих безбожников, вздумавших надругаться над американским флагом!» — было, конечно, не в счет.

Голливуд также уделил внимание четырем женам бесстрашного воителя, а заодно и некоторым подробностям, поведанным техническим советником студии, И заключались эти подробности в том, что Маккензи Хаукинз поимел одну за другой трех небольших звездочек экрана, а потом совершил половой акт с женой продюсера картины в его же собственном бассейне, в то время как разъяренный супруг наблюдал за ними из окна своей гостиной.

И, тем не менее, продюсер не остановил съемку. Еще бы ему ее остановить: как-никак было уже затрачено почти шесть миллионов долларов!

Такие проколы могли бы смутить кого угодно, но не Мака Хаукинза. И он, беседуя с друзьями, высмеивал сценаристов и развлекал их россказнями о Манхэттене и Голливуде.

Затем его направили в военный колледж, где он начал овладевать новой для себя специальностью: разведкой и тайными операциями. И его друзья, зная, что подобной деятельностью занимается харизматический Хаукинз, почувствовали себя в большей безопасности. За два года упорного труда он настолько познал все тонкости разведывательного дела, что его инструкторам было уже нечему учить своего ученика. И, изучив буквально все, что касалось его новой специальности, полковник стал бригадным генералом.

Тогда-то его и послали в Сайгон, где эскалация враждебности превратилась в широкомасштабную войну. И в обоих Вьетнамах, и в Лаосе, и в Камбодже, и в Таиланде. и, наконец, в Бирме Хаукинз подкупал военных и гражданских чинов. Доклады о его деяниях за линией фронта и на нейтральных территориях вызывали со стороны Хаукинза «защитную реакцию» в форме логически основанной стратегии. Он пользовался такими неортодоксальными и преступными методами, что находившееся н Сайгоне подразделение службы «Джи-2» спасалось только тем, что отрицало его существование. Но все имеет свои границы. И даже применяемые в тайных операциях методы.

Если на первом месте стояли интересы Америки, — а они стояли именно там, — то Хаукинз не видел причин, по которым ему не следовало бы применять используемые им в своей работе методы.

Для Хаукииза Америка всегда была на нервом месте, Независимо ни от чего.

И поэтому Сэм Дивероу считал, что немного грустно, когда такие люди, как генерал Хаукннз. выбиваются из седла жульем, получившим то, что имело, только благодаря тому, что так удачно прикрывалось флагом. Теперь Хаукинз был вызывавшим раздражение в дипломатических кругах львом и вследствие закулисной игры подлежал устранению. И люди, которым надлежало бы поддержать честь его генеральского мундира, делали все возможное, чтобы как можно быстрее утопить его, на что, если уж совсем быть точным, отводилось всего десять дней.

Конечно, Сэм должен был бы получить удовольствие от подготовки дела против мессианских задниц, одна из коих принадлежала Хаукинзу. И, несмотря на некоторые чувства, которые он при этом испытывал, ему предстояло довести порученное ему дело до конца. Это было его последнее задание в канцелярии генеральной инспекции, и он не хотел еще одной двухгодичной альтернативы. Однако на душе у него было нелегко. Хаук, или Ястреб, как называли сокращенно генерала, даже будучи запутавшимся фанатиком, если он, конечно, таковым являлся, заслуживал все же гораздо лучшей участи, нежели ту, которую ему готовили.

Вполне возможно, думал Сэм, что состояние легкого смятения, в котором он находился, вызвано полученной из Белого дома оперативной бумагой, предписывавшей выискать в моральном облике Хаукинза нечто такое, чего бы тот не смог отрицать, а заодно и выяснить, не лечился ли он у психиатра.

Психиатр! Иисус Христос! Они никогда ничему не научатся.

Сэм отправил в Сайгон группу экспертов из генеральной инспекции для сбора любой информации о генерале. Сам же он вот-вот должен был улететь в Лос-Анджелес.

Бывшие жены Хаукинза жили на расстоянии трех миль одна от другой — от Малибу до Беверли-Хиллз. И иметь с ними дело было куда лучше, нежели с любыми психиатрами. Боже ты мой, психиатры!..

Видать, с головой у них не все в порядке, — у тех, кто завправляет службой «1600» со штаб-квартирой на Пенсильвания-авеню, Вашингтон, округ Колумбия.

Глава 2

— Меня зовут Лин Шу, — произнес почтительно одетый в униформу коммунист, искоса рассматривая огромного растрепанного американского генерала, сидевшего в кожаном кресле со стаканом виски в одной руке и с разжеванной сигарой в другой, — Я начальник пекинской народной милиции. В данный момент вы находитесь под домашним арестом. В этом нет ничего оскорбительного, поскольку это простые формальности...

— А к чему они? — воскликнул Маккензи Хаукинз со своего кресла — единственного образчика европейской мебели в восточном доме — и, положив ногу в тяжелом ботинке на черный лакированный стол, свесил руку со спинки кресла таким образом, что зажженный конец сигары едва не касался шелковой занавески, перегораживающей комнату. — Какие еще могут быть формальности, кроме тех, которые идут через дипломатическую миссию? Отправляйтесь туда и уж там излагайте свои жалобы. Правда, для этого вам, возможно, придется встать в очередь!

Довольно усмехнувшись, Хаукинз отпил виски из стакана.

— Но вы живете не и миссии, — проговорил Лин Шу, следя глазами за сигарой и шелком, — и, значит, не находитесь на территории Соединенных Штатов. Из этого же следует, что вы подпадаете под юрисдикцию народной милиции. Однако, что бы там не было, нам известно, что вы никуда не собираетесь уходить, генерал. Именно поэтому я и говорю, что это все простые формальности.

— А что у вас там? — Хаукинз ткнул рукой с сигарой в сторону узкого прямоугольного окна.

— Два караульных, — ответил Лин Шу. — Мы выставили по паре бойцов с каждой стороны вашей резиденции. Всего восемь человек...

— Не много ли для того, кто не собирается никуда бежать?

— Это так, лишь для приличия, генерал... Два караульных смотрятся на фотографии лучше, чем один, в то время как три выглядят уже угрожающе!

— Выходит, вы беспокоитесь о соблюдении приличий? — проговорил Хаукинз, вновь располагая сигару в угрожающей близости от шелка.

— Да, — ответил китаец. — Министерство образования пошло нам навстречу, разрешив устроить вас здесь. Согласитесь, генерал, что место вашей изоляции подобрано в высшей степени удачно. Прекрасный дом на живописном холме. Прямо-таки мирная идиллия на фоне изумительного пейзажа

Лин Шу обошел кресло с генералом и мягким движением отодвинул занавеску подальше от сигары Хаукинза. Но сделал он это слишком поздно: генерал уже успел прожечь в материи маленькую круглую дырку.

— Это весьма дорогой район, — ответил Хаукинз. — Кто-то в этом народном раю, где никому не принадлежит ничего и тем не менее, каждый имеет нее, весьма успешно и быстро делает деньги. Как-никак я плачу за жилье четыре сотни долларов в месяц!

— Вам повезло, что вы поселились в этом районе, генерал. Что же касается собственности, то она может быть приобретена коллективом, но коллективная собственность ни в коей мере не является частной.

Лин Шу, подойдя к узкой двери, заглянул в единственную в доме спальню. Внутри темно. Широкое окно, сквозь которое мог бы проходить солнечный свет, было завешено одеялом. На полулежали аккуратно сложенные циновки и валялись обертки от американских конфет. Воздух пронизывал резкий запах виски.

— А зачем вам фотографии? — поинтересовался генерал.

— Чтобы показать миру, — отведя взгляд от неопрятной картины, ответил Лин Шу. — что мы обращаемся с вами лучше, нежели вы с нами! Этот дом вовсе не похож на сайгонские тигровые клетки или, скажем, на подземную тюрьму на берегу кишащего акулами залива Холкогаз...

— Индейцы называют его Алькатраз!

— Извините!

— Не стоит извинения... А вы подняли настоящую шумиху вокруг этого дела, не так ли?

Несколько секунд Лин Шу не отвечал, собираясь с мыслями, затем сказал:

— Если бы кто-нибудь в течение ряда лет поливал грязью ваши святыни, а потом взорвал Мемориал Линкольна на площади Вашингтона, то ваши разряженные в мантии дикари из Верховного суда немедленно приговорили бы его к смертной казни. — Китаец усмехнулся и провел рукой по своему форменному пиджаку, какой носил и сам председатель Мао. — Но мы не настолько примитивны. Для нас любая жизнь священна. Даже такой бешеной собаки, как вы

— И вы, азиаты, никогда никого не поносили?

— Наши лидеры говорят только правду, и это знают во всем мире, как и то, чему учит наш никогда не ошибающийся председатель. А правда, генерал, не имеет ничего общего с поношением, поскольку правда — это правда. Истина, известная каждому.

— В том числе и в моем штате Колумбия, — пробормотал генерал, убирая ногу со стола. — Но почему вы выбрали именно меня? Ведь людей, что поносят вас, предостаточно. Чем заслужил я такое внимание?

— Только тем, что остальные не так знамениты, как вы, а если быть уж столь совершенно точным, то они совсем не знамениты, коль вам угодно знать. Признаюсь, я с большим интересом посмотрел фильм о вашей жизни. Ничего не скажешь, весьма артистичная поэма о насилии!

— Вы действительно видели этот фильм?

— Да. Частным, конечно, образом. И к тому же с купюрами. Вырезаны те куски, где играющий вас артист убивает нашу героическую молодежь. Все это, должен заметить, генерал, крайне дико! — Лин Шу обошел стол и снова улыбнулся. — Да, вы скверный человек, генерал. И теперь жестоко оскорбили нас, повредив почитаемый всеми памятник...

— Да бросьте вы это! — поморщился генерал. — Ведь я даже не знаю, что произошло, поскольку мне подсунули наркотики! И вам прекрасно это известно! Я был с вашим генералом Лу Сином в его же собственном доме!

— Вы должны вернуть нам нашу честь, генерал Хаукинз. Неужели вы не понимаете этого? — Лин Шу говорил спокойно, и Хаукинз не перебивал его. — Вам надо только принести свои извинения, вот и все. Подготовка к церемонии уже завершена. На ней будут присутствовать всего несколько представителей прессы, текст же вашего заявления мы напишем за вас сами.

— Послушайте, приятель! — резко поднявшись со своего кресла и, возвысившись над китайцем, произнес Хаукинз. — Вы опять за свое! Долго еще мне объяснять вам, недоделанным, что американцы не пресмыкаются? Ни на каких церемониях — с прессой или без нее! Запомните это раз и навсегда, вы, заблеванный пигмей!

— Не надо так сердиться, генерал! Вы поставили всех нас в весьма трудное положение, и небольшая церемония. ну, скажем, совсем маленькая и предельно простая...

— Нет, — перебил китайца Хаукинз, — это не для меня! Я представляю вооруженные силы Соединенных Штатов, и все мелкое и незначительное неприемлемо для таких, как мы! Нас нелегко опрокинуть. Мы привыкли идти прямо на врага, дружок!

— Прошу прощения!