Дорога в Гандольфо Ладлэм Роберт
— Да, кое-что есть.
— Ты прекрасно развит физически, хорошо сложен, и у тебя отличная координация движений. И жаль, что ты несколько запустил себя!
Она постучала себя по подбородку очками, словно врач, изучающий послеоперационного больного.
— Ну, я так бы не сказал, — усмехнулся Сэм. — Я даже как-то играл в лякросс[7], и довольно прилично.
— Я в этом и не сомневаюсь, — покачала головой Лилиан. — Правда, я думаю, что играл ты в этот свой лякросс лет десять тому назад. А теперь смотри сюда! — Она положила очки и откинула одеяло с груди Сэма. — Здесь, здесь и здесь! Полное отсутствие тонуса у мышц, поскольку ими не пользовались годами. И здесь.
— Ох!
— А твои latissimi dorsi[8]просто-напросто отсутствуют. Когда ты в последний раз занимался физическими упражнениями?
— Этой ночью. В душе!
— Эта сторона твоего состояния не может оспариваться. Но это только малая часть всего бытия.
— Ну для меня-то это как раз наоборот!
— И все же малая часть всего бытия применительно к мышечной системе. Ведь твое тело — это храм, и не надо разрушать его всякими злоупотреблениями и пренебрежением. Сделай его щеголеватым. Дай ему возможность тянуться, дышать и быть полезным. Посмотри на Маккензи...
— Не надо! Я не хочу на него смотреть! — перебил Лилиан Сэм.
— Я говорю с точки зрения медицины.
— Я знаю это, — промямлил Дивероу, сдаваясь. — Мне никуда от него не деться. Я — его вещь.
— Ты хоть понимаешь, что Маку уже за пятьдесят? А возьми его тело. Сама упругость. Настоящая сжатая пружина, доведенная до совершенства...
Лилиан посмотрела куда-то вверх рассеянным взглядом — точно так же, как это совсем недавно делала Энни в «Савое». Как и Энни тогда, она предалась воспоминаниям, которые, по всей вероятности, доставляли и ей удовольствие.
— Да Хаукинз же всю свою жизнь провел в армии, — проговорил Сэм. — Он постоянно бегал, прыгал, убивал и пытал. И чтобы выжить, он просто обязан был постоянно находиться в форме, поскольку другого выбора у него не было.
— Ты не прав. Просто Мак понимает, как важно развить свои способности до предела. И однажды он мне сказал, что... Впрочем, это не важно.
Она убрала руку с груди Сэма и взяла очки.
— Ну уж нет! — возразил Сэм, подумав о том, что спальня в этом немецком отеле вполне может служить продолжением таковой в «Савое» и что жены Хаукинза отличались индивидуальностью. — Я непременно хочу знать, что сказал тебе однажды Мак.
Лилиан взяла очки обеими руками.
— Твое тело должно служить реальным продолжением разума, доведенного до совершенства и не подвергаемого злоупотреблениям.
— Мне больше нравится другое: «Если ты попытаешься слишком уж изменить свою внешность, то... лишь запутаешься вконец».
— Что?
— Это то, что он тоже говорил. Возможно, я не понимаю, но интеллект и тело являют собой два противоположных полюса. Я мог бы представить, что полететь с Эйфелевой башни — пустяк для меня, но никогда не стал бы пытаться сделать это.
— Потому что это нереально и даже неправильно с позиций разума. Но ты мог бы натренировать свое тело, чтобы достичь определенного равновесия между ним и интеллектом в рекордно короткое время. И это было бы уже реальным. физическим воплощением твоих идей, подсказанных воображением. И очень важно попытаться сделать это.
— Что? Спуститься с Эйфелевой башни?
— Да, если только к полету с нее относиться серьезно.
— Как можно вообще говорить о чем-то серьезно, если следовать всей этой схоластической белиберде? Ты ведь считаешь, что если ты о чем-то думаешь, то должен попытаться довести свои мысли, — насколько, конечно, это возможно, — до их воплощения в физическом плане.
— Главное — не оставаться инертным.
Лилиан возбужденно взмахнула руками, и простыня слетела с нее.
«Непреодолимо прекрасные!» — подумал Дивероу.
Но ее груди были в этот момент недосягаемыми для него, поскольку женщину увлек спор.
— Все это намного сложнее или, наоборот, намного проще, — сказал он, — чем кажется на первый взгляд.
— Поверь мне, не проще, а намного сложнее, — возразила Лилиан. — Вся тонкость кроется в кажущейся очевидности некоторых посылок.
— Ты и в самом деле веришь в эту спорную концепцию, не так ли? — спросил Сэм. — По-моему, в основе такого подхода лежит представление о том, будто борьба неизбежно дает чувство удовлетворения. Не так ли?
— Думаю, так оно и есть. Это своего рода самоцель — пытаться воплотить в действительность то, что представил в своем воображении. Убедиться в своих возможностях.
— И ты веришь в это, — констатировал Сэм.
— Да. Ну и что?
— Поскольку в данный момент воображение работает у меня очень слабо, я не в состоянии более дискутировать на эту тему. К тому же я ощущаю потребность в физическом воплощении испытываемых мною чувств, чтобы убедиться в своих возможностях. Естественно, в разумных пределах.
Сэм вылез из-под одеяла и уселся так, чтобы видеть ее лицо. Взяв у нее очки. он сложил их и небрежно бросил на пол, у самой кровати. Потом протянул руку, и она отдала ему меню.
Глаза Лилиан сияли, на губах играла легкая улыбка.
— Я все удивлялась, чего ты ждешь! И тут зазвонил нацистский телефон.
Голос на другом конце провода принадлежал человеку, который, по всей видимости, учился некогда английскому по военным фильмам братьев Уорнеров. Каждое произнесенное им слово звучало ужасно.
— Нам не следует говорить с вами по телефону.
— Тогда перейдите на другую сторону улицы и откройте окно, — раздраженно ответил Дивероу. — И мы будем кричать во все горло!
— Для нас главное сейчас — время! Я предлагаю вам спуститься в холл и расположиться в кресле у окна, справа от входа. В руке держите сложенный пополам номер «Шпигеля». Каждые двадцать секунд вы должны закидывать ногу на ногу...
— Сидя в кресле?
— Если вы это будете делать стоя, то сойдете за ненормального.
— А вдруг кресло будет уже занято?
Затяжная пауза выражала одновременно и раздражение и затруднение. Затем послышался короткий, странный звук, вызывающий в воображении ассоциации с визжащим поросенком.
— Вы сгоните этого человека с кресла! — последовал вслед за хрюканьем ответ.
— Но это же глупо!
, — Вы сделаете то, что я вам говорю: сейчас не время для дискуссий! Затем к вам подойдут. Через пятнадцать минут.
— Но послушайте! Я только что встал и даже еще не завтракал! Да и побриться мне не мешало бы...
— Я сказал: через пятнадцать минут, майн герр!
— Я же голоден!
В ответ послышалось щелканье, и связь прервалась.
— Черт бы его побрал! — выругался Сэм, поворачиваясь к Лилиан и ожидая, что она скажет. Но той уже не было на кровати. Одетая в его банный халат, она стояла по другую ее сторону.
— Говоря по правде, дорогой, этот звонок помог нам. Тебе пора заняться делами, а мне надо идти на курсы.
— На курсы?
— «Ди ерстклассиге штрудельшюле» — «Высшие курсы кулинарного искусства», — пояснила Лйлли. — Может, они не так много дают, как парижские «Кордон Блю», но зато более увлекательные. Занятия начинаются в полдень. Я буду учиться на Лейпцигштрассе, это за Унтер-ден-Линден. И мне надо спешить.
— А как же мы? Завтрак и... утренний душ?
— Занятия заканчиваются в половине четвертого, — засмеялась тихо Лилиан. Нежно и искренне. — И мы снова здесь встретимся!
— В каком номере ты живешь?
— В пятьсот одиннадцатом...
— А я — в пятьсот девятом!
— Я знаю, — ответила Лилиан. — И это хорошо!
— Еще бы!
В холле отеля произошло непредвиденное. «Кресло у окна» оказалось занято тщательно подстриженным пожилым человеком. Он дремал, упершись в грудь тяжелым, жирным подбородком. На коленях, к его несчастью, лежал сложенный пополам «Шпигель».
Почтенный немец сначала удивился, а потом и разъярился, когда к нему подошли с двух сторон двое мужчин и вполне определенно попросили его следовать за ними. Сэм дважды пытался вмешаться, объясняя, насколько он мог делать это, что у него тоже есть сложенный пополам «Шпигель». Но это ему ничего не дало, поскольку мужчин интересовал только тот, кто по-прежнему сидел в кресле. И Дивероу ничего не оставалось, кроме как, стоя там, где он стоял, начать каждые двадцать секунд скрещивать ноги.
Кончилось это тем, что к нему подошел дежурный капитан и на превосходном английском объяснил, где находится туалет.
Тем временем какая-то рослая женщина, удивительно похожая на Дик Баткус, вступила в схватку с двумя гестаповцами. Причем сражалась она с ними коробкой из-под шляп и огромной кожаной сумкой.
И тогда Сэм принял единственно правильное в создавшейся ситуации решение. Схватив одного из налипших на старика за шею, он оттащил его в сторону.
— Ты сумасшедший сукин сын! Вам нужен я! Ведь вас за мной послал Кёниг, не так ли?
Тридцать секунд спустя Дивероу вывели из отеля «Кемпински» на соседнюю аллею. Немного поодаль, занимая чуть ли не все пространство между домами, стоял огромный открытый грузовик со свисавшим сзади него брезентом. В кузове, от пола до самого верха, громоздились одна на другой сотни клеток, в которых, судя по всему, пищали тысячи цыплят.
По центру грузовика, между клетками, проходил узкий коридор, доходивший до заднего окна кабины. У окна стояли две маленькие табуретки.
— Эй, давай сюда! Это смешно! И, черт побери, против всех санитарных правил!
Сопровождавшие Сэма делали все, как истинные немцы: и кивали головами, и улыбались, и даже подсадили Сэма в грузовик, подтолкнув его затем по восемнадцатидюймовому проходу к табуреткам.
И пока он пробирался вперед, его со всех сторон атаковывали острые клювы птиц. Полуденное солнце было совершенно не видно из-под брезента. Невыносимо пахло куриным пометом.
Они ехали почти час, все более удаляясь от города. Время от времени их останавливали солдаты ГДР и, пробрив документы, позволяли им ехать дальше, всякий раз пуская в карман дойчмарки.
Наконец они въехали на территорию большого сельскохозяйственного комплекса. Через небольшое отверстие между клетками и свисавшим сзади брезентом можно было видеть пасшийся на лугу скот, силосные ямы и амбары.
Когда машина остановилась, конвойный номер один улыбнулся тевтонской улыбкой и вывел Сэма на солнечный свет. Затем, не дав ему опомниться, его втолкнули в просторный сарай, пропахший мочой и свежим навозом, и какими-то закоулками провели к стойлу. Целый ряд голубых лент указывал на то, что здесь содержался заслуживший несколько наград бык.
Внутри эгой клетушки, среди навозных куч, неподвижно сидел на скамеечке для доения коров человек, который, как предполагал Сэм, и должен был быть Генрихом Кёнигом.
Немец, не подумав даже подняться, пристально рассматривал Дивероу. В его маленьких глазках, окруженных тяжелыми складками кожи, сверкали молнии.
— Итак... — продолжая сидеть и делая знак конвою удалиться, презрительно произнес Кёниг.
— Итак? — вторил Сэм, слегка запинаясь и чувствуя на своей спине мокрое куриное дерьмо.
— Вы и есть представитель чудовища, именуемого генералом Хаукинзом? — спросил Кёниг, выговаривая букву "г" в слове «генерал» на немецкий лад.
— Я хотел бы сразу же разъяснить вам, если, конечно, мне это удастся, — проговорил Сэм, сопровождая свои слова деланным смехом, — что на самом деле я едва знаю этого человека! Я самый обыкновенный юрист из бостонской конторы некоего маленького еврея по имени Пинкус, который вряд ли бы вам понравился! Моя мать живет в Квинси, и по странному совпадению...
— Довольно! — Громкий окрик мог быть услышан далеко от скамеечки. — Достаточно того, что вы — представитель этого дьявола!
— Что касается этого определения, то я бы мог поспорить с вами, поскольку оно нуждается в подтверждении. И я не верю...
— Ты шакал! Подлая гиена! Подобные тебе собаки лают громко только тогда, когда их вдосталь кормят мясом. Кто он, этот Хаукинз? Он что, связан с Геленом?
— С кем?
— С Геленом!
Дивероу вспомнил, что так звали обер-шпиона Третьего рейха, который после войны продавал и покупал все фракции. И сразу же подумал о том, что ему следует как можно быстрее разуверить Кёнига в этой мысли, поскольку тот мог протянуть ниточку от этого Гелена и к нему, к Сэму Дивероу, который никогда не имел с этими кругами ничего общего.
— Конечно, нет! Полагаю, генерал Хаукинз даже не слышал этого имени. Как и я.
Куриный помет таял под рубашкой Сэма, растекаясь по всей спине.
Медленно поднявшись со скамеечки, Кёниг заговорил язвительно, с нескрываемой враждебностью:
— Генерал вызывает у меня невольное уважение, поскольку прислал ко мне такого идиота, как вы! Давайте сюда бумаги, недоделанный!
— Вот...
Сэм достал из кармана копию договора о создании «Шеперд компани».
Немец принялся внимательно изучать страницу за страницей. Свою реакцию после прочтения всех этих документов он выразил в испускании воздуха и фырканье.
— Это черт знает что! Вопиющая несправедливость! Политические противники окружают меня со всех сторон! И все желают только одного: чтобы я сгинул!
В уголках рта немца появилась пена.
— Я с вами совершенно согласен, — энергично кивнул головой Дивероу. — И на вашем месте я бы швырнул все эти бумаги в огонь!
— Так я вам и поверил! Вы все одержимы только одной идеей: подставить меня! А то, что я сделал для того, чтобы сохранить мир, чтобы противники находились в постоянном контакте, чтобы благодаря этому между вашими державами были открыты и горячие, и красные, и голубые линии, — все это забыто. И теперь вы все шепчетесь у меня за спиной. Вы распространяете небылицы о каких-то несуществующих банковских счетах и даже о моем скромном жилище. Вы даже не можете предположить, что каждая дойчмарка, которую я имею, заработана мною в поте лица своего! Когда я ушел со сцены, никто из вас не мог смириться с этим, поскольку вы потеряли возможность пинать меня со всех сторон. И теперь вот вам, пожалуйста! Очередная несправедливость!
— Я понимаю...
— Ничего вы не понимаете! — перебил Сэма немец. — Дайте мне ручку, идиот!
Испустив воздух, Кёниг подписал договор.
Глава 14
Ватиканские колокола звучали во всем своем великолепии. Отразившись эхом на площади Святого Петра, они поплыли над изваянными Бернини мраморными ангелами и были слышны далеко за пределами собора, включая и укромные уголки ватиканских садов. В одном из них, на скамейке из белого камня, сидел, наблюдая за оранжевыми лучами заходящего солнца, дородный мужчина, о чьем лице, если бы кто-нибудь попытался, как можно точнее описать его, можно было бы сказать, что оно запечатлело на себе все семь десятилетий размеренной, хотя и не всегда мирной, естественной жизни, которой он жил. Лицо этого человека было сытым, однако в его крестьянских чертах, несколько сглаженных складками кожи, не было и намека на избалованность. Огромные карие глаза мягко смотрели на окружающий его мир. Но в них можно было обнаружить почти в тех же пропорциях и силу, и проницательность, и решимость, и веселость.
Человек этот был одет в великолепные белые одежды, соответствовавшие занимаемому им посту. Являлся же он не кем иным, как главой святой апостольской католической церкви, потомком самого Петра, епископом Рима и духовным наставником четырехсот миллионов душ, рассеянных по всему свету.
Папой Франциском I, наместником Христа на земле.
Настоящее имя этого человека было Джиованни Бомбалини. Он родился в самом начале века в небольшой деревушке к северу от Падуи. И надо заметить, что рождение его прошло практически незамеченным, поскольку его семья не пользовалась никаким влиянием в своей деревне. Принимавшая Джиованни акушерка даже позабыла сообщить деревенскому чиновнику о результате своих трудов, как, впрочем, и трудов своей клиентки: по простоте душевной она была уверена в том, что церковь сама позаботится обо всем, поскольку крещение приносило доход. И вполне возможно, что появление Джиованни на свет никогда не было бы официально зарегистрировано, если бы его отец не заключил со своим кузеном Фрескобальди, который жил еще севернее Падуи, на расстоянии трех деревень от него, пари относительно того, что его второй ребенок обязательно будет мужского пола, и, опасаясь, как бы кузен не оспорил пари, сразу же поспешил к деревенским властям.
Однако в этом же самом пари было и другое условие. И оно выражалось в том, что жена этого самого Фрескобальди, которая должна была родить приблизительно в то же время, произведет на свет девочку. Но поскольку случилось обратное, и она родила мальчика, пари было аннулировано. Родившийся же мальчик, которого назвали Гвидо, согласно официальным записям был всего на два дня моложе своего кузена Джиованни.
С самого раннего детства Джиованни резко отличался от других деревенских ребятишек. Взять хотя бы то, что он не захотел учить катехизис на слух, поскольку решил сначала прочитать его и только потом уже заучить наизусть. Данное обстоятельство весьма расстраивало деревенского священника, поскольку такое решение нарушало общепринятый порядок и к тому же являлось своеобразным вызовом его авторитету. Тем не менее, желание мальчика было удовлетворено.
Надо заметить, что поведение Джиованни Бомбалини вообще отличалось экстраординарностью. И хотя он никогда не увиливал от полевых работ, он редко уставал настолько, чтобы не провести полночи с книгами. Причем читал он практически все, что только мог достать. В возрасте двенадцати лет он впервые посетил библиотеку в Падуе. Она была меньше библиотеки в Милане и не шла ни в какое сравнение с библиотеками Венеции и, конечно, Рима. Но те, кто знал Джиованни, утверждали, что он прочитал все книги сначала в Падуе, а потом в Милане и в Венеции. Именно в то время его священник и рекомендовал святым отцам в Риме обратить внимание на способного парня.
В церкви Джиованни нашел то, что искал. И поскольку он усердно молился, что было несравненно легче, чем работать в поле, хотя занимало ничуть не меньше времени, ему было разрешено читать намного больше, нежели он даже мог представить себе.
Когда Джиованни исполнилось двадцать два года, он был посвящен в сан. Поговаривали, что к тому времени он обладал фантастической эрудицией и был самым начитанным священником в Риме. Но Джиованни не обладал внешностью классического эрудита и к тому же высказывал далеко не ортодоксальные взгляды в отношении повседневной жизни. В литургической истории он чаще всего искал исключения и компромиссы, особенно отмечая то, что церковные писания черпали свою силу в существующих противоречиях. Причем некоторые считали, что делал он так злонамеренно.
А в двадцать шесть лет Джиованни Бомбалини был уже для Ватикана настоящей болью в голове. Со становившейся все более и более мужицкой внешностью, он являл собой полнейший антипод классического образа изможденного ученого, столь милого римской церкви, и походил скорее всего на карикатурное .изображение крестьянина из северных районов. Низкорослый, приземистый, широкий в талии, он выглядел бы куда более на своем месте в хлеву, нежели в мраморных холлах ватиканских дворцов. И ни обширнейшие теологические познания, ни добрый нрав, ни даже глубокая вера не могли компенсировать нежелательной эволюции его образа мыслей и огрубления внешности. В результате его посылали служить в непрестижные приходы Золотого Берега. Сьерра-Леоне, Мальты и даже в Монте-Карло. Правда, в последний пункт его направили по ошибке. Усталый ватиканский чиновник вместо бразильского города Монтис-Кларус, о котором он, по всей видимости, даже и не слышал, вписал в соответствующее направление Монте-Карло. Эта оплошность изменила судьбу Джиованни Бомбалини.
Надо сказать, что в столице рулетки и бивших через край эмоций новый священник с его простоватой внешностью, выразительными глазами, мягким юмором и головой, набитой знаниями, перед которыми отступили бы даже двенадцать финансистов, собранных вместе, вызвал большой интерес. И на Золотом Берегу, и в Сьерра-Леоне, и на Мальте ему практически нечего было делать, ч он в свободное от молитв и занятий с прихожанами время очень много читал, пополняя свою и без того феноменальную копилку знаний.
Давно и хорошо известно, что люди, живущие в постоянном нервном напряжении, рискующие изо дня в день, расслабляются с помощью алкоголя и как никто другой нуждаются в душевном успокоении. И такое успокоение этим заблудшим овцам нес не кто иной, как отец Бомбалини. К великому удивлению всех этих блудных сынов, они увидели перед собой не простого священника, налагающего епитимью, а в высшей степени интересного парня, который мог беседовать с ними на какую угодно тему. Этому удивительному клирику ничего не стоило часами рассуждать о мировых рынках, исторических прецедентах и давать политические прогнозы. Но больше всего его прихожанам импонировало то, что он любил поговорить о самых разных кулинарных изделиях. Сам он при этом отдавал предпочтение простым блюдам и соусам, избегая совершенно неуместных ухищрений, свойственных так называемой высокой кухне.
И уже очень скоро отец Бомбалини стал частым посетителем самых крупных отелей и лучших домов Лазурного берега. Этот эксцентричного вида, полноватый прелат оказался превосходным рассказчиком, и, находясь рядом с ним, каждый начинал вдруг чувствовать себя намного лучше перед тем, как совершить удачное путешествие к чужой жене.
В результате всей этой деятельности на имя Бомбалини стали поступать значительные суммы денег, пожертвованных церкви. Со все увеличивающейся интенсивностью.
Понятно, что Рим не мог больше делать вид, что не замечает Бомбалини. Да и ватиканские казначеи по вполне понятным причинам все чаще и чаще упоминали его имя.
Во время войны Бомбалини находился в столицах стран антигитлеровской коалиции и в их действующих армиях. Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, он весьма твердо заявил своему руководству, что не может оставаться нейтральным по отношению к замыслам гитлеровского командования. Он обосновал свое заявление на шестнадцати страницах, на которых приводил исторические, теологические и литургические прецеденты. И никто, кроме иезуитов, которые были на его стороне, так и не смог до конца понять его сочинение. Риму. осталось только закрыть глаза на происходящее и надеяться на лучшее. И, во-вторых, богачи всего мира, знавшие его в конце тридцатых годов по Монте-Карло, стали теперь полковниками, генералами и дипломатами. И все они нуждались в нем. Его услуги пользовались таким повышенным спросом во всех странах коалиции, что сам Эдгар Гувер в Вашингтоне написал на его деле:
«В высшей степени подозрителен. Вполне возможно, что педераст».
Послевоенные годы ознаменовались быстрым восхождением кардинала Бомбалини по ватиканской лестнице. Правда, большинству своих успехов он был обязан близкой дружбе с Анджело Рончалли, который являлся как ярым сторонником его неортодоксальных взглядов, так и большим любителем хорошего вина и игры в карты после вечерних молитв.
Теперь, сидя на белой скамейке в одном из ватиканских садов, Джиованни Бомбалини — папа Франциск I — думал о том, что ему не хватает Рончалли, с которым они как нельзя лучше дополняли друг друга, что было само по себе хорошо. То, что их пути к трону Святого Петра были во многом похожи, не переставало забавлять его и сейчас, как, несомненно, забавляло и Рончалли.
Их продвижение по церковной иерархической лестнице чаще всего являлось следствием компромиссов, на которые вынуждены были идти ортодоксы из курии для того, чтобы погасить огонь недовольства среди их паствы. Хотя, конечно, все понимали, что рано или поздно с компромиссами будет покончено. Рончалли относился к консерваторам довольно спокойно. Он пользовался только теологическими аргументами, и не очень-то искушенные социальные реформаторы находили, что этого вполне достаточно. Он не осуждал молодых священников,, которые хотели жениться и иметь детей, и подвергал нападкам только гомосексуалистов. Нельзя сказать, чтобы все эти проблемы не волновали Джиованни. И он в своих рассуждениях исходил из того, что не было ни одного теологического закона или догмы, которые бы запрещали брак или продолжение рода. Ну а если уж любовь к себе подобному не преодолела библейской двусмысленности, то тогда чему они все учились? Значит, все это одна суета.
У него было много еще не оконченных дел, но доктора весьма недвусмысленно заявили, что дни папы сочтены. И это все, что они могли сказать. Так и не определив саму болезнь, они ограничились констатацией того факта, что жизненные силы Франциска I уменьшались, приближаясь к тревожному рубежу.
Джиованни сам требовал от врачей только правды, поскольку никогда не боялся смерти. Он с любовью принимал и все остальное. Вместе с Рончалли он мог бы еще попахать сухую землю виноградников, а затем затеять игру в баккара. После их последней встречи за картами долг Рончалли ему превысил шестьсот миллионов лир.
Джиованни заявил докторам, что они слишком много смотрят в свои микроскопы и слишком мало видят в реальной жизни. Машина износилась, и это не так уж трудно понять. Они же в ответ лишь значительно кивали головами и угрюмо изрекали:
— Три месяца, от силы — четыре, святой отец. И это врачи?.. Все, хватит! Они же самые обыкновенные ветеринары, подвизающиеся в курии. А их счета? Да это просто безумие какое-то! Ведь любой пастух в Падуе разбирается в медицине больше, чем они.
Услышав за спиной шаги, Франциск обернулся. По садовой дорожке к нему приближался молодой папский помощник, чьего имени он не помнил. Прелат держал в руке небольшой переносной пюпитр, на нижней стороне которого красовалось распятие, что выглядело довольно глупо.
— Ваше высокопреосвященство, вы просили нас решить некоторые мелкие вопросы до того, как начнется вечерня.
— Да, друг мой. Напомните мне, какие именно. Молодой священник с некоторой торжественностью перечислил несколько маловажных дел, и Джиованни польстил ему тем, что поинтересовался его мнением о большинстве из них.
— И еще, ваше высокопреосвященство, я бы обратил ваше внимание на запрос из американского журнала «Да здравствует гурман!». Я бы не стал докладывать о нем, если бы он не был снабжен довольно настойчивой рекомендацией из информационной службы вооруженных сил Соединенных Штатов.
— Это удивительно, — проговорил Франциск I. — Не так ли, друг мой?
— Да, ваше высокопреосвященство, весьма непонятно!
— И что же содержит в себе этот запрос?
— Они имеют наглость просить ваше высокопреосвященство дать интервью какой-то журналистке относительно ваших любимых блюд.
— А почему вы решили, что это наглость? Несколько секунд озадаченный этим вопросом прелат молчал. Потом доверительно произнес:
— Потому что так сказал кардинал Кварце, ваше высокопреосвященство.
— Но наш ученый кардинал хоть как-то пояснил свое заявление? Или, как обычно, свел все к Божьей воле и вынес свой вердикт?
Говоря это, Франциск постарался как можно сильнее смягчить свою реакцию на сообщение помощника об Игнацио Кварце. Кардинал был в высшей степени отвратительной личностью, которая встречается почти в каждом коллективе. Этот ученый-аристократ родом из влиятельной итало-швейцарской семьи обладал чувством сострадания в той же мере, что и разъяренная кобра.
— Да, он пояснил свое заявление, ваше высокопреосвященство, — ответил помощник с явным смущением. — Он... он...
— Как я предполагаю, — сказал папа, демонстрируя великолепную проницательность, — наш нарядный кардинал заявил, что любимые блюда папы весьма просты. Ведь верно?
— Я... я...
— Я вижу, что это так. Но все дело, друг мой, в том, что я действительно предпочитаю более простую кухню, нежели наш кардинал с его вечным насморком, и отнюдь не от недостатка знаний. Скорее от отсутствия зазнайства. Понятно, этим я вовсе не хочу сказать, что нашему кардиналу с его больным глазом, который косит вправо, когда он говорит, не хватает скромности. Я просто не верю в то, что ему в голову могла когда-либо прийти мысль о том, что мне и в самом деле нравится незамысловатая пища.
— Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство.
— И я думаю еще вот о чем. В наше время высоких цен и растущей безработицы такое интервью, в котором сам папа расскажет о том, что отдает предпочтение простым и недорогим блюдам, будет весьма уместным и полезным... Кто желает встретиться со мной? Вы, кажется, сказали, что какая-то журналистка? А известно ли вам, что женщины совсем не умеют готовить? Но это, само собой, между нами.
— Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство. Хотя римские монахини весьма усердны...
— Преувеличение, друг мой, преувеличение! Кто эта журналистка из этого кулинарного издания?
— Лилиан фон Шнабе. Она американка, из Калифорнии, замужем за пожилым немецким эмигрантом, бежавшим из Германии еще во времена Гитлера. По стечению обстоятельств она сейчас находится в Берлине.
— Я только спросил, кто она, но не про ее биографию. Каким образом вам удалось узнать все это?
— Эти данные были приложены к рекомендации военных, которые, кстати, отзываются о ней весьма высоко.
— Понятно... Вы сказали, что ее муж бежал от Гитлера? Что ж, я полагаю, нельзя уклоняться от встречи с такой сострадательной женщиной. Договоритесь с ней о времени, друг мой! Можете сообщить также нашему блистательному кардиналу, страдающему одышкой, что мы приняли такое решение без какой бы то ни было задней мысли по отношению к нему. «Да здравствует гурман!»... Что ж, видно. Господь Бог был добр ко мне, и это — знак признания. Но почему, интересно знать, корреспондентка этого издания находится в Берлине, если в Бонне — кардиналом непревзойденный мастер по приготовлению блюд из щавеля?
— Я готова поклясться, — сказала Лилиан, как только Сэм вошел в комнату, — что у тебя между зубами застряли перья!
— Это гораздо лучше, чем куриный помет!
— Что?
— Те, с кем я встречался, пользуются довольно своеобразным видом транспорта!
— О чем ты это, Сэм?
— Я хочу принять душ!
— Но только без меня, мой милый!
— Я еще никогда в жизни не был таким голодным! Ни минуты передышки! Все в стиле: «Айн, цвай, драй! Мах шнелль!» — «Раз, два, три! Быстрее!» Боже мой, до чего я хочу есть! Они полагают самым серьезным образом, что выиграли войну!
— Ты самый грязный и дурно пахнущий из всех виденных мною мужчин! — воскликнула Лилиан, отходя от Дивероу. — И я удивляюсь, как тебя впустили в отель!
— У меня сложилось впечатление, что мы смоими провожатыми шли гусиным шагом. Но что это? — указал Сэм на большой белый конверт, который лежал на бюро.
— Прислали снизу, — ответила Лилиан, — и сообщили, что очень срочно. Они не были уверены, что ты зайдешь за ним сам.
Дивероу взял конверт. В нем оказались авиационные билеты и записка. Даже не читая ее, он мог бы догадаться, о чем там идет речь, поскольку авиабилеты сказали ему все.
Алжир.
Затем он прочитал записку.
— Да нет же, черт побери! Нет! Ведь это же меньше чем через час!
— Что «это»? — спросила Лилиан. — Самолет?
— Какой самолет? Откуда ты, к черту, можешь знать про самолет?
— Потому что звонил Хаукинз из Вашингтона, — пояснила она. — Ты даже представить себе не можешь, как он был шокирован, когда я ответила...
— Избавь меня от всех этих надуманных подробностей! — перебил Лилиан Дивероу, бросаясь к телефону. — Мне надо кое-что сказать этому сукину сыну! Ведь он даже не удосужился согласовать со мною день отлета! Не оставил времени на еду и душ!
— Ты не сможешь связаться с ним, — поспешила предупредить Сэма Лилиан. — Поэтому он, собственно, и звонил. В течение дня его не будет.
С угрожающим видом Дивероу направился к Лилиан. Затем остановился. Эта девочка спокойно может расколоть его пополам.
— Но он хотя бы объяснил, почему я должен лететь именно этим рейсом? Понятно, после того, как оправился от шока, вызванного твоим ангельским голоском?
Лилиан выглядела смущенной. Сэм подумал о том, что ее смущение не совсем искренне.
— Мак что-то говорил о немце по имени Кёниг. И еще он сказал, что этот Кёниг ждет не дождется, когда ты покинешь Берлин на каком бы то ни было виде транспорта.
— И поэтому-то Мак и решил, что самое лучшее при данных обстоятельствах — это отправить меня в Алжир самолетом «Эр-Франс», летящим через Париж?
— Да, он и в самом деле упоминал об этом. Хотя и в несколько иных выражениях. А вообще я должна сказать тебе, Сэм, что Мак очень расположен к тебе, и каждый раз, когда речь заходит о тебе, у меня складывается впечатление, будто он говорит о своем сыне. Которого у него никогда не было.
— И если есть Иаков, то я — Исав. Или, иными словами, меня поимели, как Авессалома.
— Не надо вульгарностей...
— Надо! Это единственное, что надо! Какой черт ждет меня в Алжире?
— Шейх Азаз-Варак, — ответила Лилиан Хаукинз фон Шнабе.
Хаукинз ушел из «Уотергейта» в спешке. У него не было ни малейшего желания говорить с Сэмом. Тем более что он был абсолютно уверен в Лилиан, как, впрочем, и во всех остальных своих женах: они прекрасно делали свое дело! И, кроме всего прочего, он должен был встретиться с одним израильским майором, который при известном везении мог бы помочь ему справиться со стоявшим перед ним затруднением. Этим затруднением был шейх Азаз-Варак. К тому часу, когда Дивероу выйдет в алжирском аэропорту, он должен уже поговорить с шейхом по телефону. И тогда на счет «Шеперд компани» будет переведен последний пай.
Этот Азаз-Варак являл собой жулика международного масштаба, в чем, собственно, ничего нового не было. Во время второй мировой войны он по сумасшедшим ценам продавал нефть одновременно и союзникам и странам Оси, оказывая предпочтение тем, кто платил наличными. И, несмотря ни на что, врагами он не обзавелся. Более того, своими деяниями он заслужил всеобщее уважение от Детройта до Эссена.
Впрочем, война осталась в далеком прошлом. Та война. Сейчас Хаукинза интересовало участие Азаз-Варака в совсем недавно вспыхнувшем пожаре: в ближневосточном кризисе.
И Азаз-Варака надо было найти. В то время как над Ближним Востоком звучали клятвы, а мир наблюдал за тем, как сталкивались между собой армии, и пока в попытках выйти из кризиса одна конференция сменяла другую и прибыли достигали неимоверных размеров, самый жадный из всех живущих на земле шейхов вдруг изъявил желание побродить по морской гальке и отбыл на Виргинские острова.
Черт побери, в этом не было никакого смысла! И поэтому Маккензи пришлось снова просмотреть профессиональным глазом собранные на Азаз-Барака материалы. Модель, насколько он мог понять, начала складываться между 1946 и 1948 годами. Именно тогда шейх Азаз-Варак проводил очень много времени в Тель-Авиве.
Согласно документам, свои самые первые поездки шейх практически не скрывал: предполагалось, что он просто подыскивал для своего гарема подходящих еврейских женщин. Но затем уже он летал в Тель-Авив тайно, садясь ночью на отдаленных аэродромах, которые могли принимать принадлежавшие ему суперсовременные и очень дорогие самолеты.
Может быть, он снова искал женщин?
Хаукинз дотошно изучил все документы, но так и не смог откопать ни одной женщины, которая когда-либо прилетела в Азаз-Кувейт.
Что же тогда делал Азаз-Варак в Израиле? И почему он так часто летал туда?
Как это ни покажется странным, ответ на свои вопросы Маккензи получил из донесений морской разведки о событиях на острове Святого Томаса, которые Азаз-Варак посетил во время арабо-израильской войны. Там он пытался скупить недвижимости намного больше, нежели ее в тот момент продавалось. А когда ему это не удалось, он довольно резко выразил свое неудовольствие.
Надо заметить, что у островитян хватало проблем. И они меньше всего нуждались в каких бы то ни было арабах с их гаремами и рабами. Боже мой, рабы! Сама мысль об этом чуть не довела бюро туризма до апоплексического удара. То, что творилось в эмирате, вызывало одновременно возмущение и отвращение. И Азаз-Варака неоднократно предупреждали, чтобы он воздержался даже от покупки двух корзин песка. Понимая, что за ним постоянно следят, он пытался совершать торговые сделки через вторые и даже третьи руки, причем некоторые из его операций могли сделать Палм-Бич зеленым от зависти, а кое-какие другие места — пурпурными от ярости. Но в конце концов вопрос был решен просто: ни один чертов араб не мог ничего иметь или арендовать на острове, посещать его или пересекать границы.
И тогда разъяренный и расстроенный шейх быстро купил американскую холдинговую компанию «Буффало корпорейшн» и начал действовать через нее. В результате Святой Томас на вполне законных основаниях стал американской собственностью. И Хаукинзу, когда он заинтересовался этим, не понадобилось много времени, чтобы выяснить то, что «Буффало корпорейшн», зарегистрированная по адресу: штат Нью-Йорк, Буффало, Олбани-стрит, — является филиалом мало кому известной компании «Пэн френдшип» со штаб-квартирой в Бейруте.
Читать бесплатно другие книги:
