Знаменитые русские о Риме Кара-Мурза Алексей

Иван Сергеевич Тургенев

Иван Сергеевич Тургенев (9.11.1818, Орел – 3. 09. 1883, Буживаль, Франция) – писатель. Впервые приехал в Рим 9 марта 1840 г. в возрасте 21 года. Вошел в круг молодого философа и литератора Николая Владимировича Станкевича, с которым познакомился еще в студенческие годы в Берлине, где они вместе учились философии, истории и филологии. Станкевич (в конце мая 1840 г. он скончался от чахотки в городке Нови под Генуей) жил тогда на Corso, № 71 и небольшой кружок молодых русских литераторов (Тургенев, Ховрин, Фролов, Ефремов) собирался по вечерам в его маленькой квартире. Часто встречались они и в знаменитом «Caffe Greco» на Via Condotti, 86, вблизи Испанской площади. В Риме Тургенев увлекся живописью и стал брать уроки рисования у художника Рундта. Вместе со Станкевичем, Ефремовым и Рундтом совершал прогулки на виллу Боргезе, к Колизею, на Капитолий, в христианские катакомбы на Via Appia, к гробницам Сципионов и Цецилии Мартеллы.

В известной биографии Тургенева, написанной в Париже в 1929–1931 гг., писатель Борис Константинович Зайцев – сам хороший знаток Италии и Рима – писал:

«В этот первый итальянский приезд ничего у Тургенева не было на душе, кроме молодости и порыва все взять, не упустить, узнать. И он зажил милой, светлой жизнью итальянского паломника. Ему нашелся превосходный сотоварищ, друг и вождь – Станкевич. К Риму идет тонкий изящный профиль Станкевича, с длинными, набок заложенными кудрями, с огромным поперечным галстуком, благообразным рединготом… Тургенев со Станкевичем много выходили, много высмотрели… „Царский сын, не знавший о своем происхождении“ (так называл друга впоследствии Тургенев), доблестно водил его по Колизеям, Ватиканам, катакомбам. Воспитание Тургенева продолжалось. Италия помогла царскому сыну отшлифовать другого юного принца, престолонаследника русской литературы. Именно в Италии, на пейзаже Лациума, вблизи „Афинской школы“ и „Парнаса“ Рафаэля, овладевал Тургеневым дух Станкевича – дух поэзии и правды. Прелестно, что и самую Италию увидал, узнал и полюбил он в юности. Светлый ее след остался навсегда в этом патриции».

24 апреля 1840 г. Тургенев покинул Рим и вместе с А. П. Ефремовым уехал в Неаполь, откуда вскоре через Ливорно, Пизу и Геную отправился в Швейцарию и далее в Германию.

Снова посетить Италию И. С. Тургенев намеревался зимой 1856/57 г., которая во Франции, где тогда жил писатель, была необычно суровой. Однако в конце концов он так и не принял приглашения Николая Алексеевича Некрасова, жившего тогда в Риме. Весь 1857 год Тургенев находился в состоянии крайней депрессии – сложные отношения с французской певицей Полиной Виардо и застарелые болезни усугубляли творческий кризис. Тургенев писал тогда П. В. Анненкову из Парижа:

«Вернется ли ко мне охота писать и вера в свое уменье – не знаю; но теперь я чувствую себя лопнувшим, как те белые грибы с зеленой начинкой, на которые то и дело наступаешь во время прогулки у нас в России. Слышится звук: пшшт… И остается несколько вони в воздухе – вот и все…»

Примерно тогда же Тургенев писал из Парижа В. П. Боткину:

«Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в water-closet все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью у меня нет – были поэтические струнки, да они прозвучали и отзвучали – повторяться не хочется – в отставку! Это не вспышка досады… это выражение или плод медленно созревших убеждений».

Наконец, осенью 1857 г. Тургенев решается ехать в Рим вместе с В. Боткиным. О причинах этого он, еще будучи во Франции, писал друзьям:

«Я с Боткиным еду в Рим, где проживу зиму и только на весну вернусь на родину. Причины, побудившие меня к такой внезапной перемене моих намерений, следующие: 1) соблазнительная мысль провести зиму в Италии, а именно в Риме, прежде чем стукнуло мне 40 лет и я превратился в гриб; 2) надежда, почти несомненная, хорошенько поработать. В Риме нельзя не работать – и часто работа бывает удачна; 3) боязнь возвратиться в Петербург прямо к зиме; 4) наконец, представившийся случай делать это путешествие вдвоем с Боткиным» (Письмо Е. Колбасину); «Что же касается до моего внезапного путешествия в Рим, то, поразмыслив хорошенько дело, Вы, я надеюсь, убедитесь сами, что для меня, после всех моих треволнений и мук душевных, после ужасной зимы в Париже тихая, исполненная спокойной работы зима в Риме, среди этой величественной и умирающей обстановки, просто душеспасительна» (Письмо П. Анненкову).

Более подробно о причинах и обстоятельствах своей новой поездки в Рим Тургенев написал уже из Рима графине Е. Е. Ламберт:

«….Вместо Петербурга я попал в Рим – и раньше мая месяца в Россию не приеду. Отчасти это сделалось случайно: один мой хороший приятель отправлялся в Рим и пригласил меня с собою; но была также и причина, почему я так скоро согласился. В последнее время я вследствие различных обстоятельств ничего не делал и не мог делать; я почувствовал желание приняться за работу – а в Петербурге это было бы невозможно; меня бы там окружили приятели, которых бы я увидал с истинной радостью, но которые помешали бы мне (да я сам бы себе помешал) уединиться; а без уединения нет работы… Если я и в Риме ничего не сделаю – останется только рукой махнуть. В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которые прошедшее умирает и зарождается нечто новое. Горе тому, кто не умеет их чувствовать и либо упорно придерживается мертвого прошедшего, либо до времени хочет вызвать к жизни то, что еще не созрело. Часто я погрешал то нетерпеньем, то упрямством; хотелось бы мне теперь быть поумнее. Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла, и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором, – но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет».

17 октября 1857 г. Тургенев выехал с Боткиным из Парижа и через Марсель, Ниццу, Геную 30 октября приехал в Рим, где остановился в «Albergo Inghilterra» («Htel d'Angleterre») на Via Bocca di Leone, № 14. В этом знаменитом, существующем и сегодня отеле, расположенном в старом палаццо, построенном по проекту архитектора Антонио Сарти, останавливались лорд Байрон, Шелли, Джон Китс, Генрик Сенкевич, Ференц Лист,Анатоль Франс, Эрнест Хемингуэй, Феликс Мендельсон, Марк Твен, Ханс Христиан Андерсен, а также некоторые коронованные особы.

О новых римских впечатлениях Тургенев пишет Е. Ламберт:

«Пока я наслаждаюсь Римом и его прекрасными окрестностями. Погода стоит чудесная; почти не веришь глазам, встречая в ноябре месяце только что распустившиеся розы. Но не столько поражают меня эти необыкновенности, как вообще весь характер здешней природы. Такая ясная, кроткая и возвышенная красота разлита всюду!»

Более всего нравились Тургеневу поездки по римским виллам (Villa Pamfili, Villa Madama и др.), которые он затем ярко описывал в письмах Анненкову.

О вилле Памфили: «Третьего дня мы с Боткиным провели удивительный день в Villa Pamfili. Природа здешняя очаровательно величава – и нежна, и женственна в то же время. Я влюблен в вечнозеленые дубы, зончатые пинии и отдаленные бледно-голубые горы».

О вилле Мадама: «Мы много разъезжаем с Боткиным. Вчера, например, забрались мы в Villa Madama – полуразрушенное и заброшенное строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла – описать невозможно: удивительный вид на Рим, и vestibule такой изящный, богатый, сияющий весь бессмертной Рафаэлевской прелестью, что хочется на колени стать. Через несколько лет все рухнет – иные стены едва держатся; но под этим небом самое запустение носит печаль изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха: „Печаль моя светла“ – одинокий, звучно журчавший фонтан чуть не до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний – и чище, и нежнее звучат в ней художественные струны».

Вместе с тем же В. Боткиным Тургенев совершает и более дальние путешествия – в Альбано и Фраскати; в конце зимы на несколько дней едет в Неаполь.

Несмотря на обычную крайнюю разборчивость в отношениях («из 50 заграничных русских лучше не знакомиться с 49-ю», – часто повторял он), Тургенев в эту зиму заводит много новых знакомств в Риме. Чаще всего он посещает дом великой княгини Елены Павловны («она женщина умная, очень любопытствующая и умеющая расспрашивать и не стеснять; на конце каждого ее слова сидит как бы штопор – и она все пробки из вас таскает: оно лестно, но под конец немного утомительно»). Бывает Тургенев и в римских домах русских князей Владимира Черкасского и Дмитрия Оболенского. В этот свой приезд в Рим Тургенев знакомится с живописцем Александром Андреевичем Ивановым («замечательный человек; оригинальный, умный, правдивый и мыслящий»), к тому времени закончившим в Риме грандиозное полотно «Явление Христа народу» («по глубине мысли, по силе выражения, по правде и честной строгости исполнения вещь первоклассная»). Менее ценит Тургенев других своих знакомых из числа русских художников – Худякова («талант есть, но сам он необразован, завистлив и надут»), Сорокина («приятный как человек; таланта у него, к сожалению, нет») и т. д.

Между тем приливы депрессии продолжают мучить Тургенева.

Из писем Анненкову: «Вы меня хвалите за мое намерение прожить зиму в Риме. Я сам чувствую, что эта мысль была недурная, – но как мне тяжело и горько бывает, этого я Вам передать не могу. Работа может одна спасти меня, но если она не дастся, худо будет! Прошутил я жизнь, – а теперь локтя не укусишь. Но довольно об этом. Все-таки мне здесь лучше, чем в Париже или в Петербурге»; «Увы, я могу только сочувствовать красоте жизни – жить самому мне уже нельзя. Темный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть в то, что я делаю, а то кому оно будет нужно? Да и самому мне оно будет противно».

В Риме Тургенев продолжает жить под впечатлением своих непростых отношений с Полиной Виардо. Одна из римских знакомых писателя вспоминала:

«Раз сидим мы с ним в Риме на Пинчио. Проезжает мимо нас в коляске дама, похожая немножко на нее ‹Виардо›, так он, как сумасшедший, вскочил и бросился за коляской, конечно, не догнал, вернулся запыхавшись и после все мне расписывал, какая она, должно быть, необыкновенная женщина, судя по наружности…»

Однако, несмотря ни на что, римская зима оказалась плодотворной и в творческом отношении, по-видимому, переломной для Ивана Сергеевича Тургенева. В конце 1857 г. он закончил в Риме работу над повестью «Ася» и отослал готовую рукопись в «Современник». Успех «Аси» в России сильно вдохновил его, что явствует из письма Анненкову:

«Отзыв ваш об „Асе“ меня очень радует. Я написал эту маленькую вещь, только что спасшись на берег – пока сушил „ризу влажную мою“, – а потому я бы вовсе не удивился, если б моя первая – после долгого перерыва – работа не удалась. Оказывается, что она вышла изрядная, и я искренне этому радуюсь».

В январе 1858 г. Тургенев начинает в Риме работу над повестью «Первая любовь» и романом «Дворянское гнездо»; одновременно он сотрудничает с журналом Е. Корша «Атеней», куда пересылает свои корреспонденции об Италии.

Об этом, втором посещении Тургеневым Рима Борис Зайцев написал в книге «Жизнь Тургенева»:

«Осень и Рим шли к его настроению. Некогда этот Рим наполнял красотой молодую его душу. Теперь помогал изживать горе. Виардо ему не писала – не отвечала на письма… Риму и надлежало перевести Тургенева с одного пути на другой. Нелегко это давалось. Рим пустил в ход все свои прельщения. Осень была чудесна. Все синеющие небеса, вся роскошь Испанской лестницы с красноватыми башнями Trinita dei Monti, величие Ватикана, задумчивость базилик, тишина Кампаньи, фонтаны, сивиллы, таинственная прахообразность земли – все говорило об одном, в одном растворяло сердце. У Тургенева были глаза, чтобы видеть. Были уши, чтобы слышать. „Рим – удивительный город: до некоторой степени он может все заменить: общество, счастье, даже любовь“. Вечность входила в него, меняла, лечила. Делалось это медленно. Он и сам не все видел. Иногда болезнь неприятно раздражала и томила. Темные мысли – о судьбе, смерти, бренности – именно с этого времени крепче в нем гнездятся. И все-таки Рим врачевал».

Болезнь, однако, заставила Тургенева покинуть Рим вопреки его желанию и планам:

«Как же мне не пенять на судьбу, наградившую меня таким мерзким недугом, что по милости его я превращаюсь в Вечного Жида. После двухмесячной борьбы я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать черт знает куда – в поганую Вену советоваться с ‹доктором› Зигмундом. Здешний климат развил мою невралгию до невероятности, и доктор меня сам отсюда прогоняет. Ну скажите, не горько ли это? Не гадко? Я всячески оттягиваю и откладываю день отъезда…»

14 марта 1858 г. И. С. Тургенев выехал из Рима во Флоренцию, а затем через Геную, Милан и Триест – в Вену. Между тем в своих «Литературных воспоминаниях» П. Анненков изложил свою версию отъезда Тургенева из Рима:

«Кроме недуга, игравшего тут, конечно, важную роль, но под конец уже и ослабевшего, как увидим, – тут была еще причина психическая. Тургенев не мог быть жильцом Италии, как ни любил ее. Он представлял из себя европейски культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах настоящей минуты… Чуткость Тургенева к красотам природы, к памятникам искусства, к остаткам древнего величия не подлежат сомнению… Ему недоставало только мужества заключиться в себе самом и довольствоваться анализом великих ощущений и мыслей, навеянных Италией. Этой ценой только и покупалось право жить в Италии и репутация мудрости, полученная некоторыми лицами, сделавшими себе удел из блаженного созерцания. Но в натуре Тургенева не было пищи для долгой поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности действительного, работающего, борющегося существования… Замечательно, что с 1858 года он уже никогда не возвращался в любимый им Рим, в превозносимую им Италию».

Сергей Семенович Уваров

Сергей Семенович Уваров, граф (25. 08.1786, Москва – 4.03. 1855, Москва) – государственный и общественный деятель. Попечитель Московского учебного округа, президент Российской Академии наук (1818–1855), министр народного просвещения (1833–1849). Сочинял стихи, с легкостью изъяснялся на семи языках, был признанным в Европе эссеистом на философские и литературные темы. Удалившись на покой, получил степень магистра классической филологии Дерптского университета.

Будучи убежденным консерватором в своей официальной политической линии (известна его классическая триада для России: «самодержавие, православие, народность»), Уваров в повседневном общении был достаточно либерален. В своем имении в Поречье под Можайском он создал свободную и благоприятную атмосферу для своих гостей – университетских профессоров, литераторов, которые часто сравнивали Поречье с «русскими Афинами», «платоновской Академией». Главный зал усадьбы, спроектированный и построенный архитектором-итальянцем в сотрудничестве с Карлом Брюлловым, был отведен под «храм искусства». В библиотеке усадьбы стояли бюсты Рафаэля, Микеланджело, Данте, Тассо, Ариосто, Макиавелли. Библиотека насчитывала двенадцать тысяч томов.

Один из участников «пореченских дискуссий», Г. А. Щербатов (будущий попечитель Петербургского учебного округа), вспоминал об Уварове:

«Он был общителен, любил возбуждать прения, слушать чужие речи не по долгу учтивости, но с желанием самопроверки, и не признавал невежами только тех, которые, при однородных с ним условиях просвещенного и развитого ума, тем не менее могли с ним расходиться во взглядах по вопросам спорным. Я лично был тому свидетелем».

Граф С. С. Уваров посетил Рим (а также Венецию) в 1843 г. в пятидесятисемилетнем возрасте. Годом позже в своем имении Поречье он написал на французском языке воспоминания об этом путешествии – «Рим и Венеция в 1843-ем году» (в данной книге используется главным образом перевод М. Ровберга).

Александр Иванович Герцен

Александр Иванович Герцен (6.04.1812, Москва – 21.01.1870, Париж) – писатель, философ, публицист, общественный деятель. С 1847 г. – в эмиграции. В своих «Письмах из Франции и Италии» писал, что к осени 1847 г. ему в Париже сделалось «невыносимо тяжело»:

«Хотелось моря, теплого воздуха, пышной зелени и людей – не так истасканных, не так выживших из сердца… В Италию, в Италию!»

В Ницце Герцен получил рекомендательное письмо от своего друга И. П. Галахова к старожилу русской колонии в Риме – художнику А. А. Иванову, живущему в Риме с 1830 г.:

«Почтеннейший Александр Андреевич! Рекомендую вам близкого мне приятеля и москвича, Александра Ивановича Герцена. Познакомившись, оба увидите, как далеко может идти ваше знакомство; я могу только заверить, что г. Герцен с участием и признательностью воспользуется вашей одолжительностью, которой в Риме для опытного художника немало повода…»

Для поездки в столицу Папского государства Герцен получил в Генуе визы тамошнего полицейского управления и главного папского консульства в Генуе, разрешающие въезд в Рим через портовый город Чивитта-Веккиа. В Чивитта-Веккиа были проставлены также визы местного русского императорского консульства и городского управления полиции.

А. И. Герцен приехал в Рим 28 ноября 1847 г. и поселился в доме № 18 по Via del Corso – этот адрес прославится благодаря ставшим известными всей революционной Европе герценовским «Письмам с Виа дель Корсо». В большой квартире на третьем этаже разместилась семья Герцена: сам Александр Иванович, его жена Наталья Александровна, сыновья Саша и Коля, дочь Наталья и их воспитательницы.

Первое, что поразило Герцена в Риме, – это местная зима:

«Доселе здесь настоящее лето, иногда протапливается камин вечером, но днем дамы гуляют в соломенных шляпах и кисейных платьях. Говорят, что в феврале полная весна, – когда же зима?»

Что же касается самого города, то Рим поначалу не произвел на Герцена особо приятного впечатления. Но уже через некоторое время он пишет:

«Чем далее живешь в Риме, тем больше исчезает его мелкая сторона, и тем большее внимание сосредотачивается на предметах бесконечного изящества; грязные сени, отсутствие удобств, узкие улицы, нелепые квартиры, пустые лавки становятся все меньше и меньше заметны, и другие стороны римской жизни вырезываются, как пирамиды или горы из-за тумана, яснее и яснее».

Благодаря рекомендательному письму Галахова Герцен знакомится с Александром Ивановым, но при первой же встрече они едва не поссорились из-за отношения к «Переписке с друзьями» Н. В. Гоголя – книге, вызвавшей раскол в среде русской интеллигенции. А. А. Иванов книги еще не читал, но был, как известно, близким другом Гоголя, с которым долгие годы едва ли не ежедневно общался в Риме. Герцен же, напротив, прочитал «Переписку» Гоголя очень внимательно и, по его собственным словам, считал эту книгу «преступлением», «предательством русского европеизма и свободолюбия». Иванов немедленно информировал о состоявшемся разговоре самого Гоголя, жившего тогда в Неаполе. Гоголь достаточно быстро ответил:

«Герцена я не знаю, но слышал, что он благородный и умный человек, хотя, говорят, чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и потому враг всякой русской старины и коренных обычаев. Напишите мне, каким он показался вам, что он делает в Риме, что говорит об искусствах и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима…»

В середине декабря 1847 г. в Рим приехал близкий друг Герцена – А. А. Тучков (генерал, бывший участник тайных декабристских обществ) с женой и двумя дочерьми – Еленой и Натальей (будущей женой Н. А. Огарева, а потом Герцена). В течение многих недель, проведенных в Риме, Герцены и Тучковы, поселившиеся неподалеку – в гостинице «Император» на Via del Babuine, были неразлучны.

В те месяцы римляне возлагали большие надежды на нового Папу-реформатора Пия IX. Именно с упованиями на реформаторство нового Папы во многом связаны знаменитые строки Герцена из «пятого письма с Виа дель Корсо»:

«Я нравственно выздоровел, переступив границу Франции, я обязан Италии обновлением веры в свои силы и в силы других. Многие упования снова воскресли в душе. Я увидел одушевленные лица, слезы, я услышал горячие слова. Бесконечная благодарность судьбе за то, что я попал в Италию в такую торжественную минуту ее жизни, исполненную тем изящным величием, которое присуще всему итальянскому – дворцу и хижине, нарядной женщине и нищему в лохмотьях».

Герцен несколько раз специально ходил на папские службы (в Квиринальскую капеллу, в патриаршую церковь Santa Maria Maggiore):

«Мне очень хотелось прочесть на лице этого человека, поставленного во главу не только итальянского движения, но европейского, какую-нибудь мысль, словом, что-нибудь, и я ничего не прочел, кроме добродушной вялости и бесстрастного спокойствия…»

В Риме Герцен брал уроки итальянского языка у одного из революционных лидеров, Э.-Л. Гонзалеса. Язык давался ему легко, так как он уже учил итальянский еще во время московского ареста в Крутицких казармах. В те месяцы Герцен осматривает Форум, Колизей, Капитолий, Ватикан, многочисленные дворцы и картинные галереи. По его словам, он выработал определенный метод осмотра:

«Я обыкновенно ходил к двум-трем картинам, а с прочими встречался, как с незнакомыми на улице, – может, они и хорошие люди, может, дойдет черед и до знакомства с ними, ну а пока пусть себе идут мимо…»

Особое впечатление произвели на Герцена фрески Микеланджело в Сикстинской капелле, куда он ходил много раз, но никак не мог до конца проникнуться замыслом великого художника:

«Чем больше приглядываешься к великому произведению, тем меньше удивляешься ему; это-то и необходимо, удивление мешает наслаждаться. Пока картина или статуя поражает, вы не свободны, ваше чувство не легко, вы не нашлись, не возвысились до нее, не сладили с нею, она вас подавляет, а быть подавленному величием – не высокое эстетическое чувство. Пока человек еще порабощен великим произведением, произведения более легкие доставляют более наслаждения, потому что они соизмеримее, даются без труда, в каком бы расположении человек ни был».

Герцен вспоминает в мемуарах тот день, когда, как ему показалось, он, наконец, «прорвался» к пониманию гениального замысла Микеланджело:

«Я очень долго не мог сколько-нибудь отчетливо сладить с „Страшным судом“, меня ужасно рассеивали частные группы, к тому же картина довольно почернела, и я все попадал в капеллу в туманные дни. Как-то на днях, выходя вон из капеллы, я остановился в дверях, чтоб посмотреть еще раз на картину, – первое, что меня остановило на этот раз, было лицо и положение Богородицы. Христос является торжествующим, мощным, непреклонным, синий цвет остановившейся молнии освещает его; давно умершие поднялись, все ожило – начинается суд, кара, и в это время существо кроткое, испуганное окружающим, робко прижимается к нему, глядит на него, и в ее глазах видна мольба, не желание справедливости, а желание милосердия. Как глубоко понял Буонаротти христианский смысл Девы! Вот она, всех скорбящих заступница, готовая своей робкой рукой остановить поднятую руку сына, и когда от этой группы я стал переходить к окружающему, огромная картина сплавилась в нечто единое, бесконечное множество фигур со стороны, по бокам, получили смысл, которого я прежде не мог понять…»

Именно шедевры Ватикана, который он не считал обычной галереей искусств, подвигнули Герцена в его «Письмах из Италии» сформулировать разгадку «величия Рима»:

«Великая сторона Рима – это обилие изящных произведений, той гениальной оконченности, той вечной красоты, перед которой человек останавливается с благоговением, со слезою, тронутый, потрясенный до глубины души, очищенный тем, что видел, и примиренный со многим – так, как это было со всеми людьми в самом деле, приходившими со всех концов мира на поклонение изящному в Ватикане… и так, как это будет со всеми людьми грядущих веков до тех пор, пока время пощадит эти великие залоги человеческой мощи. Когда мучительное сомнение в жизни точит сердце, когда перестаешь верить, что люди могли быть годны на что-либо путное, когда самому становится противно и совестно жить, – я советую идти в Ватикан. Там человек успокоится и снова что-нибудь благословит в жизни».

Однако политические события заслонили собой величественные красоты классического Рима. В середине января Герцен 1848 г. узнает о начавшемся народном восстании на Сицилии.

«Новость эта, – писал он, – как толчок землетрясенья, двинула Рим; с этого дня физиономия Рима переменилась, он вступил в новую фазу пробужденья».

В связи с революционными событиями в Королевстве обеих Сицилий в Риме начинаются массовые манифестации с иллюминацией. Герцен участвует в народных шествиях, регулярно посещает Кафе изящных искусств (Caffe delle Belle arti), где собираются деятели культуры; Римский кружок (Circolo Romano) на Via del Corso (место встреч либерального дворянства и буржуазии); Народный кружок (Circolo Popolare), где собираются революционно настроенные ремесленники и рабочие. Наталья Александровна Герцен позднее писала Грановскому об этих неделях:

«Лучшее время было в Италии… сколько любви, сколько надежд!.. Все существо кипело деятельностью, в комнате делалось неловким оставаться, мы были дома на улице. Там встречались все как родные братья».

В начале февраля с женой, сыном Сашей и Тучковыми Герцен на несколько недель ездил в революционный Неаполь, а когда он в самом начале марта вернулся в Рим, пришла весть о начале революции во Франции. По его собственным словам, тогда, в ночь с 3 на 4 марта, он был в маскараде в театре «Tor di None», и там «часу во втором какой-то римлянин объявил присутствующим об изгнании Луи-Филиппа и о провозглашении республики во Франции. Известие было встречено восторженно».

В середине марта вслед за народным восстанием в Вене происходит революция в Милане – столице Ломбардии, находившейся тогда под владычеством австрийского императора. Герцен вместе с римлянами участвует в демонстрации перед австрийским посольством, которое находилось в Palazzo Venezia:

«Народ бросился с остервенением на герб, все наболевшее на душе его от австрийцев выразилось в злобе, с которою топтали, ломали ненавистный герб притеснения… Шествие дошло до Пьяцца дель Пополо, там сожгли его ‹герб› на большом костре…»

23 марта Герцен вместе с демонстрантами отправляется от Piazza del Popolo к Колизею, где присутствует на революционном митинге:

«Я не видал в жизни моей зрелища более торжественного, более величественного. Форум и Колизей были освещены заходящим солнцем… несметная толпа покрывала середину; на арках, на стенах, в ложах толпились люди».

В те дни в Риме Герцен поддерживает создание революционного ополчения, приветствует провозглашение республики в Венеции. Его, однако, тянет Париж – по мнению Герцена, судьба Европы решается именно там. О последних днях своего пребывания в Риме он писал так:

«С утра бежишь на Корсо слушать выдуманные и невыдуманные новости… Таким взволнованным, оживленным и ждущим необыкновенного еду из Рима».

28 апреля 1848 г. Герцен выехал из Рима в Париж через Чивитта-Веккиа, Ливорно, Марсель. Позднее в «Былом и думах» он написал:

«Я ехал из Италии влюбленный в нее, мне было жаль ее – там встретил я не только великие события, но и первых симпатичных мне людей…»

Николай Алексеевич Некрасов

Николай Алексеевич Некрасов (10.10. 1821, Немирово, Подольской губ. – 8. 01. 1878, Петербург) – поэт, журналист, издатель. В августе 1856 г. выехал для лечения за границу: из Петербурга морем до Штеттина, потом поездом 3 часа до Берлина, далее поездом 21 час – до Вены, где его встретила приехавшая туда из Италии Авдотья Яковлевна Панаева. Венские врачи признали состояние Некрасова серьезным и рекомендовали провести зиму в Италии. Из Вены Некрасов вместе с Панаевой добирались поездом 14 часов до Лейбаха (Некрасов: «Эта дорога чудо из чудес!»), потом почтовым экипажем 18 часов до Триеста («экипажи и лошади подлейшие, везут скверно»). Из Триеста до Венеции плыли 6 часов на пароходе. Пробыв неделю в Венеции, Некрасов и Панаева выехали во Флоренцию: до Падуи 2 часа поездом, потом 36 часов в дилижансе. Пробыв несколько дней во Флоренции, они отправились почтовой каретой в Рим – этот путь занял еще 36 часов.

2 октября 1856 г. Некрасов и Панаева приехали в Рим, где остановились на Via del Corso, № 453. В письме И. С. Тургеневу 29 октября в Куртавнель Некрасов писал о своих римских впечатлениях:

«Рим мне тем больше нравится, чем более живу в нем, – и я твержу про себя припев к несуществующей песенке: Зачем я не попал сюда, здоровей и моложе? – Да, хорошо было бы попасть сюда, когда впечатления были живы и сильны и ничто не засоряло души, мешая им ложиться. Я думаю так, что Рим есть единственная школа, куда бы должно посылать людей в первой молодости, – в ком есть что-нибудь непошлое, в том оно разовьется здесь самым благодатным образом, и он навсегда унесет отсюда душевное изящество, а это понужней цинизма и растления, которым дарит нас щедро родная наша обстановка. Но мне, но людям, подобным мне, я думаю, легче вовсе не ездить сюда. Смотришь на отличное небо – и злишься, что столько лет кис в болоте, – и так далее до бесконечности. Возврат к впечатлениям моего детства стал здесь моим кошмаром, – верю теперь, что на чужбине живее видишь родину. Только от этого не слаще и злости не меньше. Все дико устроилось в русской жизни, даже манера уезжать за границу, износивши душу и тело… Зачем я сюда приехал!.. Под этим впечатлением забрался я третьего дня на купол Св. Петра – и плюнул оттуда на свет Божий – это очень пошлый фарс – посмейся».

Видимо, именно это письмо Тургенев прокомментировал в письме из Парижа А. И. Герцену 12 декабря:

«Кажется, он ‹Некрасов› хандрит и скучает в Риме. Он и в России скучал, но не так едко; плохо умному человеку, уже несколько отжившему, но нисколько не образованному, хотя и развитому, плохо ему в чужой земле, среди незнакомых и неизвестных явлений! Он чует смутно их значение, и тем больше разбирает его досада и горечь не бессилия, а невозвратно потерянного времени».

Герцен был согласен с Тургеневым – известна его ироническая фраза о Некрасове:

«Некрасов в Риме… это звучит вроде щуки в опере».

Некрасов звал Тургенева приехать на зиму в Рим (зима 1856/57 г. в Париже была необычно суровой), обещая сменить квартиру и взять лишнюю комнату для Тургенева:

«Жить зиму буду в Риме; теперешняя моя квартира не на солнце; ищу другую – и возьму такую, чтоб была лишняя комната для тебя, коли ты найдешь удобным у меня поселиться».

Некрасов действительно перебрался на новую квартиру – как раз с окнами на юг по адресу: Piazza di Spagna, № 32 (дом этот, рядом с Palazzo Borgognoni, существует и сегодня). Однако в тот раз Тургенев так и не решился выехать из Парижа в Италию: он приедет в Рим на следующую зиму. Зато Некрасов дождался в Риме приезда другого своего друга – поэта Афанасия Афанасьевича Фета, который приехал в Италию вместе с сестрой и поселился рядом с Испанской площадью на Via delle Carozzе. Оба заядлые охотники, Некрасов и Фет организовали в окрестностях Рима охоту на вальдшнепов.

Тем временем из России приходят сообщения о большом успехе сборника стихотворений Некрасова: полторы тысячи экземпляров разошлись в две недели – такого не бывало со времен Пушкина. Эти сообщения и, по-видимому, сама обстановка Рима вдохновили Некрасова. В ноябре-декабре 1856 г. он активно работает в Риме над поэмой «Несчастные» (так в народе называли в России политических преступников – каторжан и ссыльнопоселенцев). Тема эта давно волновала поэта, но ранее была запрещенной; политическая амнистия была объявлена в России Александром II только в августе 1856 г.

В конце ноября Некрасов сообщал Тургеневу:

«Я не писал к тебе потому, что работал. 24 дня ни о чем не думал я, кроме того, что писал. Это случилось в первый раз в моей жизни – обыкновенно мне не приходилось и 24 часов остановиться на одной мысли».

Поэма «Несчастные» – одно из самых сильных и в то же время загадочных произведений Некрасова. Существует версия, что она задумана как антитеза «Медному всаднику», и ее центральным сюжетом, как и у Пушкина, является противостояние героя и «рокового города», «имперской столицы». Если это так, то некрасовская интерпретация образа Петербурга явно навеяна тогдашним Римом – к тому же сам Некрасов неоднократно писал, что тот ноябрь «был в Риме дурен и холоден», «как подует ветер широкко, так от волнения грудь теснит» и т. д.

Между тем в середине декабря до Некрасова доходят из Петербурга тревожные сообщения: его стихи вызвали недовольство в придворных и правительственных кругах. Пошел слух, что власти намерены закрыть редактируемый им журнал «Современник», а самого поэта заключить в Петропавловскую крепость. Эти сообщения так взволновали Некрасова, что он, по его собственным словам, «скомкал поэму» и «не сделал половины того, что думал» (впоследствии, поскольку само название «Несчастные» было запрещено цензурным комитетом, стихотворение было опубликовано в «Современнике» под заглавием «Эпилог ненаписанной поэмы»).

В декабре-январе в Риме наступила хорошая погода: «Здесь воздух чудо – тепло, как летом». В начале января Некрасов, по-видимому, все еще надеясь на приезд Тургенева в Рим, писал ему:

«Благодетельная сила этого неба и воздуха точно не фраза. Я сам черт знает в какой ломке был и теперь еще не совсем угомонился, – и если держусь, то убежден, что держит меня благодать воздуха…»

Не дождавшись Тургенева, Некрасов сам 20 января 1857 г. выехал из Рима и через Чивитта-Веккиа и Ливорно отправился во Францию и 6 февраля приехал в Париж. 22 февраля 1857 г. он столь же неожиданно покидает Париж и 26 февраля возвращается в Рим. В начале марта он пишет Тургеневу в Париж:

«Вчера гулял на лугу, свежо зеленеющем, в вилле Боргезе и собирал первые цветы! На душе хорошо».

Узнав, что его друзья, В. Боткин, Дружинин и Григорович, также собираются ехать в Италию, он предлагает им свой вариант маршрута, рекомендует итальянские вина «Orvietto» и «Aliatica di Firenza» («недороги, легки, и выпить можно ведро – безвредно для здоровья»), а также советует, как следует осматривать итальянские достопримечательности («только подступайтесь исподволь, не обращайте себя в смотрительную машину, а то оскомину набьете»).

15 марта 1857 г. Некрасов уехал из Рима в Неаполь (там он прожил три недели, поднимался на Везувий с Н. Боткиным и другими знакомыми), а 6 апреля 1857 г., к пасхальным праздникам, возвратился в Рим.

«Все эти дни я смотрел разные религиозные дивы, подобных которым нигде нельзя увидать, кроме Рима, – писал он Л. Н. Толстому. – Сейчас воротился с самой эффектной церемонии. Папа с балкона благословлял народ и кидал буллы. Огромная площадь Св. Петра битком была набита народом и экипажами. Зрелище удивительно красивое – в размерах колоссальных. Сегодня вечером Св. Петр будет весь мгновенно освещен – пойду смотреть».

23 апреля 1857 г. Некрасов выехал из Рима во Флоренцию, затем во Францию, а потом в Россию. В стихотворении «Тишина» (1857), которое он начал писать в Риме, есть такие строки:

Следующий раз Н. А. Некрасов оказался в Риме лишь через десять лет – весной 1867 г. Тогда он путешествовал по Европе вместе с сестрой, А. А. Буткевич, и артисткой французского (Михайловского) Санкт-Петербургского театра Селиной Лефрен-Потчер. В Ницце, где Некрасов собирался поработать, дамы уговорили его ехать в Рим.

Они наняли «веттурино» (возницу) с коляской четверней и в четверг 25 апреля выехали из Ниццы: по береговой полосе несколько суток через Геную до Специи, потом – поездом до Флоренции. Оттуда Некрасов писал Л. А. Еракову:

«Поеду ли в Рим, не знаю, может быть, отправлю одних дам, а сам примусь за работу. Просто хочется работать, и каждый день просыпаюсь с каким-то чувством, похожим на сожаление 50-летней женщины о потере своей невинности. Но напьешься – и как рукой сняло! Это хорошо – не правда ли? А что еще в нас лучше, это то, что, находясь среди превосходной горной природы, мы не забываем отечества. И в сию минуту передо мною икра и селедка, только что купленные, и мы сейчас намерены на деле доказать свой патриотизм».

Путешественники побывали еще в Неаполе, а 24 мая 1867 г. прибыли в Рим. Об этом пребывании Н. А. Некрасова в Риме сведений совсем немного: известно только, что он несколько раз посещал дом живописца В. И. Якоби (автора известной картины «Привал арестантов») и его супруги А. Н. Якоби (детской писательницы и «русской гарибальдийки»), а также общался с некоторыми другими русскими художниками и скульпторами, жившими тогда в Риме, – А. А. Поповым, В. Л. Верещагиным, А. А. Рацциони, П. П. Чистяковым, Н. А. Лаверецким.

Иван Сергеевич Аксаков

Иван Сергеевич Аксаков (26. 09. 1823, с. Надеждино Оренбургской губ. – 27.01.1886, Москва) – публицист, поэт, общественный деятель. Окончил Санкт-Петербургское Училище правоведения. Служил чиновником в Правительствующем сенате и Министерстве внутренних дел; по служебным делам объездил многие города России. В 1855 г. участвовал в ополчении в Крымской войне. Посвятил себя литературно-издательскому труду.

После смерти императора Николая I и воцарения Александра II выезд русских за границу был значительно облегчен. Воспользовался этой возможностью и Аксаков: в 33-летнем возрасте он впервые отправился в большое европейское путешествие, чтобы, наконец, «завершить свое бродяжничество и приняться за серьезное дело». В середине марта 1857 г. выехал из Петербурга в Германию, потом некоторое время жил в Париже, откуда, с соблюдением предосторожностей, ездил в Лондон к лидеру русской эмиграции А. И. Герцену. Затем, через Орлеан, Лион и Марсель отправился в Италию. В те дни он писал родным:

«Я не боюсь зноя, напротив, люблю его; ехать прямо в Италию из России мне просто не хотелось; меня в большей степени, чем Италия, интересовала жизнь и быт действующих народов. А теперь я с большим наслаждением туда отправлюсь».

На пароходе между Генуей и тосканским портом Ливорно Аксаков встретился с художником Н. Н. Ге (многие годы жившем в Италии), которому и рассказал о своем «тайном» визите к Герцену. Ге потом вспоминал:

«По дороге, между Генуей и Ливорно, на пароходе, мы познакомились с Аксаковым, Иваном Сергеевичем… С И. С. мы разговорились. Оказалось, что он ехал из Лондона, что он был у Герцена; он возил свою запрещенную комедию, чтоб напечатать у Герцена… Мы с Аксаковым подружились и поехали вместе до Флоренции; остановились в одном отеле… Мы расстались во Флоренции. Ни разу потом мы не встретились. Но память о нем оставалась во мне неизменною».

Из Флоренции Аксаков на почтовом дилижансе приехал в середине мая 1857 г. в Рим, где поселился в районе Испанской лестницы в отеле «Allemagne» на Via Condotti,88. Католический, «папский» Рим не произвел на будущего лидера русского славянофильства положительного впечатления – его увлекла римская античность:

«Если же вы отправитесь в Колизей, то будете совершенно счастливы. Какой тут храм Св. Петра! В Рим надо ехать прежде всего для Колизея, для Пантеона, для его развалин. Красноречивее языка я не знаю! Древний мир отдален от вас, вы не вносите в него современных вопросов, вы не оскорблены, как в храме Петра или в картинных галереях, безобразием идолопоклонства в области христианской под видом человечества, угнетенного пленом духовным… Вы свободно принимаете в себя впечатления древнего мира; его мощный язык вещает вам про могучую жизнь, вполне нашедшую себе выражение, прочно пожившую. Как после древних статуй вам противно заглянуть в мастерскую современного скульптора, наполненную нимфами, венерами и вакханками, и так же жалок сделается вам современный скульптор, твердящий зады искусства, жившего законно 20 веков тому назад, так и после Колизея и Ватиканского музея антиков вам кажется жалким и Св. Петр, и Моисей Микель-Анжело, и все венеры и авроры…».

За две недели Аксаков буквально сроднился с «вечным городом», несколько раз выезжал в окрестности Рима:

«Вы скоро свыкаетесь с внешней жизнью Рима, и даже бесцеремонность уличной жизни итальянцев, это внешнее неблагоустройство нравится вам после аккуратной чистоты немецких городов, после холодного административного порядка французов. Как разнообразны впечатления Рима!.. Какой воздух, какой свет и блеск в итальянском воздухе, вы себе и представить не можете! Я осматриваю и почти даже осмотрел Рим как-то очень удачно, толково, лучше, чем какой-либо город. Видел почти все сколько-нибудь замечательные развалины и древности; был за городом, во Frascati, Albano, был в виллах и palazzo, переглядел тысячи картин и фресок, и если не изучил Рима, не изучил искусства, то все же, кажется, вынес не смутное представление обо всем, мною виденном».

Зная из переписки с родными, что его письма из Италии активно читаются и обсуждаются в славянофильских кругах в Москве, Аксаков делился не только путевыми наблюдениями, но и делал серьезные культурологические обобщения:

«Как надоела мне „Madonna con Bambino“! В иную залу войдешь: сотня мадонн! Понятно, что за нее преимущественно ухватилось искусство; оно в ней гармонировало с католическим верованием. Католика, при его взгляде на Мадонну, при его верованиях, не оскорбляет то, что оскорбляет православного – при большей духовности его веры, или протестанта, способного понять это противоречие силою отвлеченного разума». Символ папского Рима – Собор св. Петра представляется Аксакову храмом языческим, и он с иронией пишет о посещении его православными русскими: «Христианского в этом храме нет ни тени. Я не понимаю, как Гоголь мог здесь молиться; тут разве только Николай Павлович ‹недавно скончавшийся император Николай I› мог молиться. Вверху купола или, вернее, в стенах шишки, на которой стоит крест, там, где стоять даже нельзя прямо, читал я чувствительную надпись: „Был здесь Николай и молился о благоденствии матушки-России!“. Св. Петр храм языческий, созданный даже по образцам языческим, но в память папства, во славу папства».

В начале июня 1857 г. Аксаков отправился из Рима дилижансом в Неаполь, посетил Геркуланум и Помпеи, был на Везувии, ездил в Амальфи. В середине июня 1857 г. отплыл пароходом из Неаполя в Геную; провел несколько дней в Венеции, а затем, через Швейцарию и Германию, отправился в Россию.

Борис Николаевич Чичерин

Борис Николаевич Чичерин (26.05.1828, Тамбов – 3. 02. 1904, Москва) – правовед, философ, историк, мемуарист. Выходец из богатого тамбовского рода, ведущего происхождение от итальянца Чичерини, приехавшего в 1472 г. в Москву в свите Софии Палеолог, дочери последнего византийского императора, выходящей замуж за русского царя Ивана III.

Окончил юридический факультет Московского университета. Под влиянием Т. Н. Грановского сформировался как русский «западник», крайне критично относящийся к идеям «самобытности»:

«Я пламенно любил отечество и был искренним сыном православной церкви… Но меня хотели уверить, что весь верхний слой русского общества, подчинившийся влиянию петровских преобразований, презирает все русское и слепо поклоняется всему иностранному, что, может быть, и встречалось в некоторых петербургских гостиных, но чего я, живя внутри России, от роду не видал… Вне московских салонов русская жизнь и европейское образование преспокойно уживались рядом; и между ними не оказывалось никакого противоречия; напротив, успехи одного были чистым выигрышем для другого».

В 1857 г., с ослаблением в России цензуры после смерти императора Николая I, защитил, наконец, магистерскую диссертацию, посвященную областным учреждениям России XVII в. Тогда же, с благословения и на деньги отца, решил предпринять большое заграничное путешествие для изучения политики и культуры европейских стран.

В Предисловии к своим воспоминаниям о заграничной поездке 1858–1861 гг. Борис Чичерин написал:

«В настоящее время путешествие за границу дело самое обыкновенное. При легкости и удобстве сообщений, едва ли найдется образованный человек, который бы не объехал почти всю Европу. Не то было в прежние времена, когда железные дороги еще не существовали, а русское правительство, особенно с 1848 года, делало всякие затруднения подданному, дерзающему преступить священные пределы отечества… Но с новым царствованием и с заключением мира ‹после Крымской войны› все препятствия разом исчезли. Двери отворились настежь, и вся Россия ринулась за границу. Я последовал общему течению. Это был целый новый мир, который открывался передо мною, мир, полный прелести и поэзии, представлявший осуществление всех моих идеалов. Чудеса природы и искусства, образованный быт стран, далеко опередивших нас на пути просвещения, наука и свобода, люди и вещи – все это я жаждал видеть своими глазами: я хотел насытиться новыми, свежими впечатлениями, представляющими человеческую жизнь в ее высшем цвете».

В мае 1858 г., через Варшаву и Вену, Чичерин отправился в Италию, где в Турине (столице Сардинского королевства) в русском посольстве работал его брат Василий. Уже небольшое путешествие на корабле от Триеста в Венецию привело Чичерина в восторг:

«Проведя всю свою жизнь в убогой русской степи, я никогда не видел ни моря, ни скал. Здесь то и другое явилось мне в неведомом дотоле величии».

После Турина были Ницца, озера Северной Италии, Швейцария, путешествие по Рейну, Лондон (где Чичерин посетил А. И. Герцена), Париж, снова Ницца. Чичерин потом вспоминал:

«Проживши здесь (в Ницце) около месяца, мы с братом Сергеем поехали прямо в Рим, который был предметом самых пламенных моих стремлений. Я столько о нем наслышался, что ожидал обрести там все, что может наполнить душу человека и вознести его в идеальные области искусства и поэзии. Действительность превзошла все мои ожидания. Я увидел здесь воочию всю историю человечества, и древность, и средние века, и новый мир, как бы слитые воедино и представленные в живых образах и в чудной гармонии. Прежде всего, я, разумеется, побежал на Форум. Я ступал по почве, где волновались свободные граждане Рима, с их консулами и трибунами, где ратовали Сципионы и Гракхи, Цицерон и Цезарь. Передо мною лежал священный путь, по которому двигались триумфаторы, Фабиции, Фабии, Цинцинаты. Я стоял на Капитолии, в центре римского могущества и славы. Тут заседал римский сенат, величайшее политическое собрание в истории, который в течение многих веков наполнялся славнейшими именами, руководитель политики, покорившей целый мир. Я видел Тарпейскую скалу, с которой сброшен был Манлий. Весь республиканский мир, с его суровыми доблестями, с его железною энергиею и все возрастающим величием, основанным на любви к свободе и на беспредельной преданности отечеству, восставал из пепла предо мною. Все мои классические воспоминания, мечты свободы и славы, целым роем воскресали в моей душе».

Влюбленный с детства в римскую античность, Чичерин гораздо сдержаннее оценивал Рим папско-католический с его пышными церемониалами:

«Как бы связью этих двух миров, древнего и нового, хранителем всех собранных тут сокровищ, являлось живое предание средних веков, римское папство, окруженное всем блеском и великолепием католического церемониала. Оно одно царило в Риме, еще не затронутом веянием новых идей и не опошленном натиском современности.

Здесь все носило печать этой теократической власти, к подножию которой некогда склонялись земные цари, и которая сохранилась непоколебимою среди всех превратностей истории. Я много видел этих церковных торжеств и любовался их великолепием, хотя должен сказать, что все в них казалось больше рассчитанным для глаз, нежели для души… Когда я в день Рождества Христова вошел в базилику св. Петра, меня неприятно поразили ряды солдат, устраняющих чернь и впускающих в запретное место вокруг алтаря только одетых во фрак иностранцев, собравшихся тут для зрелища. Глядя на все эти художественно организованные процессии и службы, я всякий раз с любовью вспоминал иное, гораздо более скромное религиозное торжество, которое далеко не отличается такою пышностью и блеском, но гораздо сильнее действует на душу. Я вспоминал, как на светлый праздник в тишине собирается народ на Кремлевской площади, как при первом ударе колокола Ивана Великого все молча снимают шапки и осеняют себя крестным знамением, и вслед за тем по всей Москве пойдет неумолкающий гул бесчисленных колоколов. И после торжественного благовеста, призывающего всех православных к молитве, начинается ликующий, оглушительный трезвон, возвещающий великий праздник Воскресения. В благоговейном ожидании толпится на площади народ с зажженными свечами, и вот один за другим идут вокруг соборов крестные ходы, с хоругвями, иконами, с облеченным в праздничные ризы духовенством и с радостным пением: Христос Воскресе!».

Полтора месяца, проведенные в Риме зимой 1858–1859 гг., стали для Чичерина огромным событием в жизни:

«Я чувствовал себя как бы вырванным из земли и перенесенным в очарованный мир. Это было непрерывающееся восторженное состояние. Душа надолго насытилась возвышенными впечатлениями. Тут я впервые вполне понял высокий мир искусства и с тех пор сделался навсегда его поклонником и любителем. Мы с братом вставали рано и тотчас, напившись чаю, бежали осматривать музеи, церкви, развалины, ходили по Аппиевой дороге, а по вечерам погружались в изучение книг по части древностей и художества. Так незаметно летели дни, полные наслаждения».

После Рима братья вернулись ненадолго в Ниццу к свадьбе брата Василия, который женился на баронессе Мейендорф, внучке знаменитого дипломата александровских времен графа Штакельберга. Брачная церемония проходила на русском военном корабле, стоящем в порту Генуи. В те дни Б. Н. Чичерин уговорил мать Екатерину Борисовну и сестру Александру поехать дней на десять в Рим, где уже сам стал их чичероне. Из Ниццы они проехали на дилижансе вдоль берега (по т. наз. «корниче») до Генуи. Потом, минуя Флоренцию и Сиену, приехали в «Вечный город».

Об этом своем втором пребывании в Риме Чичерин пишет в мемуарах очень коротко:

«Мои спутницы были в полном восторге, я рад был, что настоял на этой поездке. Показав им в Риме все наиболее замечательное, я посадил их на пароход в Чивитта-Веккиа, а сам отправился в Неаполь посмотреть на самую красивую природу, какая, может быть, существует на земном шаре».

Чичерин тогда побывал в Помпеях, совершил восхождение на Везувий. Ездил в Сорренто, на остров Капри и побережье Амальфи, доехал до Пестума. Из Неаполя он уехал во Флоренцию, а оттуда снова к брату в Турин.

Подводя итоги своего первого длительного пребывания за границей, Б. Н. Чичерин потом писал:

«Я собственными глазами видел высшее, что произвело человечество, в науке, в искусстве, в государственной и общественной жизни. И я не мог не убедиться, что все это бесконечно превосходило то, что я оставил в своем отечестве. Это не был своеобразный, отмеченный особою печатью мир, противоположный России, как уверяли славянофилы. Нет, в противоположность однообразной русской жизни, вылитой в один тип, где на монотонном сером фоне незатронутой просвещением массы и повального общественного раболепства, кой-где мелькали огоньки мысли и просвещения, я находил тут изумительное богатство идей и форм; я видел разные народы, каждый со своим особенным характером и стремлениями, которые, не отрекаясь от себя, но при постоянном взаимодействии с другими, совокупными усилиями вырабатывали плоды общей цивилизации. Еще менее я мог заметить признаки мира разлагающегося. Напротив, рядом с отживающими формами и видел зарождение новых, свежих сил, исполненных веры в будущее. Эти силы были еще неустроенны; впереди предстояло им еще много борьбы, усилий, может быть временно попятных шагов и разочарований. Но цель была намечена, и веющее повсюду могучее дыхание мысли и свободы обеспечивало успех. Глядя на Европу, невозможно было сомневаться в прогрессивном движении человечества».

Следующий раз Б. Н. Чичерин был в Риме в начале 1865 г. в результате драматических обстоятельств. Осенью 1864 г. он путешествовал по Италии вместе с Наследником русского престола, великим князем Николаем Александровичем. Во Флоренции они оба серьезно заболели. Болезнь Чичерина казалась более тяжелой: его оставили для лечения во флорентийском отеле «Италия», в то время как остальная часть русской делегации уехала в Ниццу. Там у Цесаревича поздно определили опухоль спинного мозга: 12 апреля 1865 г. он скончался.

Чичерин же, после нескольких недель борьбы с тяжелой лихорадкой, выздоровел и решил съездить из Флоренции в Рим. Там он встретился со своим бывшим учеником, выпускником юридического факультета Петром Капнистом, прикомандированном к русской миссии в Риме и Ватикане и его двадцатилетней сестрой Сашей. На Александре Алексеевне Капнист, дочери полтавского профессора, бывшего декабриста и приятеля Пушкина, Борис Николаевич Чичерин вскоре женился. Об этом «счастливом повороте» в судьбе Чичерина написал потом в своих записках Ф. Оом, секретарь великого князя Николая Александровича, бывший с цесаревичем и во Флоренции, и при его кончине в Ницце. Вспоминая о тяжелой болезни Чичерина во Флоренции, Оом писал:

«Болезнь эта служила Провидению путем к счастию Чичерина. После нашего отъезда в Ниццу, он некоторое время пробыл еще во Флоренции, а потом поехал в Рим и там познакомился с сестрою состоявшего при нашей миссии молодого, талантливого Капниста, которой суждено было сделаться женою Бориса Николаевича. Не будь этой болезни, Чичерин и не подумал бы разлучаться с нами и ехать в Рим. Неисповедимы пути Твои, Господи!»

Четвертое посещение Б. Н. Чичериным Рима было еще более драматичным. В начале 1875 г. в их тамбовском имении Караул скончалась полуторагодовалая дочь Чичериных Екатерина, и Борис Николаевич повез неутешную жену на юг, во Францию и Италию:

«Оставаться в Карауле не было возможности. Сначала мы поселились в прелестном Ментоне, на берегу Средиземного моря, а в конце марта мы двинулись на юг, посетили Рим с его великолепными развалинами, очаровательное Альбано и голубое озеро Неми, которое мы видели в первый раз; две недели мы пробыли в Сорренто и сделали экскурсию в Амальфи. Но что значат все дивные красоты природы, когда в сердце точится неисцелимая рана, которая не оставляет ни минуты покоя? Я уподоблял себя человеку, который мирно сидел у своего камина, в уютной домашней обстановке, среди семейных радостей, и вдруг все около него рушится, его самого выбрасывают в окно, и он, не помня себя, бежит без оглядки, подальше от этих развалин, и как вечный жид, мыкается по белому свету, не зная, куда преклонить голову».

В Россию Чичерины вернулись в августе 1875 г.

Петр Ильич Чайковский

Петр Ильич Чайковский (7. 05.1840, Воткинск – 25.10. 1893, Петербург) – композитор, музыкант, дирижер. Тема Вечного города интересовала еще молодого Чайковского: известно, что еще в 1863–1864 гг. он писал пьесу для симфонического оркестра «Римляне в Колизее», которая не сохранилась.

Чайковский первый раз оказался в Риме весной 1874 г., проехав из Петербурга поездом, почти не останавливаясь, через Варшаву и Вену и задержавшись на несколько дней в Венеции. 1 мая 1874 г. он уже из Рима писал брату Анатолию Ильичу:

«Вот уже завтра неделя, что я выехал из России, и хоть бы с кем словечком перемолвился; кроме служителей в отелях и кондукторов на дороге, никто от меня не слышал ни единого звука. Утро все бродил по городу и видел действительно капитальные вещи, т. е. Колизей, термы Каракаллы, Капитолий, Ватикан, Пантеон и, наконец, верх торжества человеческого гения – собор Петра и Павла… За исключением достопримечательностей Рима исторических и художественных, самый город с его узкими и грязными улицами не представляет особого интереса, и я не понимаю, как можно (после нашего русского простора) проводить здесь целую жизнь, как это делают некоторые русские».

В тот раз Чайковский без всякого сожаления уехал из Рима – он еще долго не будет любить этот город. Куда больше понравилась ему в 1874 г. наскоро увиденная им Флоренция:

«Флоренция мне очень нравится, – писал он брату Модесту Ильичу. – Рим мне ненавистен, да и Неаполь, – чтоб черт его взял! Один и есть только город в мире, это Москва, да еще Париж…»

Следующий, еще более краткий, приезд Чайковского в Рим состоялся во время большой заграничной поездки в 1877 г., предпринятой Чайковским после неудачной женитьбы и ухода из Московской консерватории. Чайковский приехал в Рим из Флоренции утром 19 ноября 1877 г. вместе с братом Анатолием.

«Приехали в Рим в шесть часов утра, – писал он Модесту. – Злые и не в духе. Как он мне показался грязен, шумен, темен, мрачен… Мое путешествие в Италию была величайшая глупость. Это совершенно напрасно брошенные деньги. Завтра мы уезжаем с Толей в Венецию, где я с неделю хочу отдыхать от сумасшедшей суеты жизни туриста. Какое безумие в моем положении бегать с Бедекером в руках по музеям!!!»

Все опять раздражало Чайковского в Риме: отсутствие писем и очередного денежного перевода от его друга и покровительницы – Надежды Филаретовны фон Мекк и, главное, затерявшаяся на почте бандероль с эскизами Четвертой симфонии. 22 ноября Чайковский уехал из Рима в Венецию, еще более укрепившись в убеждении, что «в Риме и Неаполе заниматься нельзя».

В 1879–1880 гг. состоялся еще один, на этот раз гораздо более длительный приезд Чайковского в Рим. Причина была несколько парадоксальна: он так полюбил богемную жизнь Парижа, что не смог там плодотворно работать:

«Смертельно не хочется уезжать из Парижа, который я люблю до страсти, в Рим, который мне антипатичен, – писал он Анатолию. – Но, с другой стороны, здесь страшно много издерживается денег и много соблазну…»

20 декабря 1879 г. Чайковский приезжает из Парижа в Рим вместе с двадцатилетним слугой Алексеем, братом Модестом и юным воспитанником брата – Николаем Конради. Сначала Чайковские поселяются в одной из самых шикарных в те годы гостиниц – «Htel de Russie» на Via del Babuino – с большим внутренним парком и зимним садом. Однако этот отель (он существует и сегодня), по мнению Петра Ильича, оказался «очень неудобен и дорог», и братья переезжают в «Htel Constanzi» на Via San Niccolo di Tolentino напротив одноименной церкви недалеко от площади Барберини. (Этот огромный по тем временам отель для путешественников со средним достатком, знаменитый тем, что в 1875 г. здесь останавливался с триумфом вернувшийся в Рим Гарибальди, сегодня не существует.)

П. И. Чайковский, как всегда, активно работает: в этот раз он занят переложением Второго фортепьянного концерта для двух рояей. Тогда же он переделывает и Вторую симфонию, о которой сообщает из Рима П. И. Юргенсону:

«Теперь могу, положа руку на сердце, сказать, что симфония – хорошая работа».

Во время пребывания в Риме Чайковский начинает «Итальянское каприччио». Импульсом к созданию этой концертной фантазии стали народные песни, которые Чайковский слышал на улицах Рима. Началом «Каприччио», по его собственному признанию, стал «Итальянский военно-кавалерийский сигнал, раздававшийся ежедневно в отеле „Констанци“, выходившем одной стороной окнами во двор казарм королевских кирасиров».

Однако и в «Constanzi» многое раздражает Чайковского, в первую очередь иностранные туристы, приехавшие увидеть рождественские торжества и знаменитый римский карнавал:

«…Приходится вести банальнейшие, невыносимые обеденные болтовни, причем на каждом шагу натыкаешься на возмутительные понятия иностранцев о России и русских…»

В начале февраля 1880 г. братья Чайковские нанимают отдельный балкон на центральной римской улице Corso и имеют возможность в течение нескольких дней наблюдать все детали римского карнавала.

«Мне совсем не нравится это бешенство, – пишет Петр Ильич Анатолию, – но я все-таки рад, что видел его».

П. И. Чайковский не считал себя ни знатоком истории, ни тонким ценителем искусства (в некоторых римских письмах он, например, ошибочно называет собор Св. Петра собором Петра и Павла). В письмах к Анатолию он несколько отстраненно перечисляет увиденное в Риме: барочные церкви, Колизей, музеи Ватикана. Непривычно сильное впечатление на него произвели росписи Микеланджело в Сикстинской капелле, куда его тянет приходить вновь и вновь:

«Фрески Микель-Анджело в Сикстинской капелле… перестали быть для меня тарабарской грамотой, и я начинаю проникаться удивлением к оригинальной и мощной красоте его».

9 марта 1880 г., в день отъезда из Рима, он напоследок снова идет в Сикстинскую капеллу. В этот же день он пишет Анатолию и даже проставляет время «12 часов дня»:

«Пошел пешком в Ватикан. Просидел очень долго в Сикстинской капелле, – и совершилось чудо. Я испытал едва ли не в первый раз в жизни настоящий художественный восторг от живописи. Что значит понемножку привыкать к живописи! Я помню, когда-то мне все это казалось смешным безобразием… В конце осмотра был очень утомлен. Потом взял извозчика, купил на Corso папирос и перчатки, а теперь сижу в уютном уголке Falcone ‹трактир около Пантеонах Сейчас буду есть макароны…»

11 марта он был уже в Париже. Похоже, что и в этот раз даже восторг перед гением Микеланджело не заставил Чайковского полюбить Рим:

«Мое отношение к Риму как к городу, однако ж, не изменяется. Неопределенную антипатию к нему все-таки не могу в себе побороть».

Очередной приезд П. И. Чайковского в Рим состоялся весной 1881 г. Уже знаменитый композитор, бывший желанным гостем в известнейших салонах Европы, приехал в Рим поездом из Флоренции рано утром 4 марта 1881 г. Лучшие дома Рима считали за честь пригласить Чайковского. Он играет свои произведения на вечерах у графа Льва Бобринского на вилле Мальта на Монте Пинчио, в некоторых других домах – все это тяготит Чайковского, ибо отвлекает от работы.

«Рим пугает меня! Я живу здесь на этот раз светскою жизнью и боюсь, что в будущем году будет еще хуже. С другой стороны, – делает Чайковский неожиданное признание, – Рим так очарователен и так мне по душе!»

2 декабря того же,1881 года Чайковский еще раз приезжает в Рим – на этот раз вместе с братом Модестом, их общим другом, харьковским помещиком Николаем Дмитриевичем Кондратьевым, воспитанником брата Николаем и своим новым слугой Григорием. В то время Петр Ильич работал над оперой «Мазепа» (по мотивам пушкинской «Полтавы») – ежедневно, как привык, с девяти утра до четырех дня. Тогда же в Риме Чайковский за месяц («вдохновение осенило меня», – вспоминал он) написал и «Трио для фортепьяно, скрипки и виолончели» которое он посвятил памяти Николая Григорьевича Рубинштейна, умершего в 1881 г. в Париже.

В те недели в Риме Чайковский, как может, отбивается от возобновления старых и появления новых знакомств, но по вечерам иногда бывает в опере. Об одном из представлений в последних числах декабря он пишет Анатолию:

«Был в опере, где слушал „Северную звезду“ Мейербера, в коей Петр Великий очутился в Финляндии, причем декорация изображает швейцарский ландшафт, а народ одет в русские костюмы; тут же Меншиков продает пирожки. Смешно и глупо ужасно…»

21 февраля 1882 г. Чайковский уезжает из Рима в Неаполь, чтобы вскоре через Флоренцию, Вену и Варшаву вернуться в Россию.

Последний приезд в Рим состоялся в 1890 г. После нескольких месяцев во Флоренции, где он сочинял «Пиковую даму», пятидесятилетний Чайковский в начале марта решает для окончательного завершения оперы ехать в Рим. Для этого он рассылает сразу в несколько римских гостиниц письма с просьбой принять его на определенных условиях: тихие комнаты, хороший инструмент и т. д. Однако дней через десять выясняется, что в римских отелях «все полно», и Чайковский решает остаться во Флоренции.

Лишь 8 апреля 1890 г. Чайковский приехал из Флоренции в Рим со слугой Назаром и поселился в маленьком «Htel Molaro» на Via Gregoriana. В тот же день в письме Модесту он сообщает, что «сначала их поселили в огромный, с претензиями на роскошь, но очень неудобный номер», но потом они перешли в освободившуюся «прелестную квартирку на верхнем этаже»:

«Я очень доволен помещением. По радостному чувству, которое охватило меня сегодня, когда я вышел на улицу и понюхал знакомый римский воздух, увидел столь когда-то знакомые места, я понял, что сделал величайшую глупость, поселившись не сразу в Риме. Впрочем, не буду бранить бедную, ни в чем не повинную Флоренцию, которую, сам не знаю почему, возненавидел и которой между темя должен быть так благодарен за то, что без помехи написал „Пиковую даму“».

Страницы: «« « 123456 » »»