Камень духов Кердан Александр
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В Новом свете
Глава первая
Солнце стоит в зените. Горячий воздух мерно колышется над бурыми травами прерии, искажая расстояния, размывая контуры отрогов Берегового хребта, заслоняющего раскаленную равнину от свежего дыхания океана. Сушь и безмолвие царят здесь. Кажется, солнце выжгло дотла все живое. Однако жизнь продолжается. В глубоких норах ожидают прихода сумерек барсуки и койоты. Мустанги и антилопы, прячась от зноя, залегли в поросших чапаралем и мезкитами лощинах, стараясь держаться поближе к пересыхающим водоемам. Только гремучки да грифы легко переносят жару. Змеи, свернувшись кольцами, лежат на солнцепеке, наполняя свои холодные тела смертоносным ядом. Стервятники парят в вышине, выискивая добычу. Ничто не ускользнет от их немигающего взора. Но – тихо и пустынно вокруг, только качается над прерией зыбкое марево.
Вдруг один гриф, матерый, с черно-белыми крыльями, замер в поднебесье – так случается, когда он замечает поживу. И верно – черная точка показалась у горизонта, быстро увеличиваясь в размерах. За ней – еще одна, другая… много движущихся точек, то исчезающих, то появляющихся вновь в клубах красновато-коричневой пыли. Вот уже стали видны лошадиные морды, быстро мелькающие копыта, фигуры наездников, нахлестывающих своих коней. С высоты легко заметить: всадник, скачущий впереди, старается оторваться от остальных; те же – догоняют его. Гулко громыхают в руках преследователей длинные черные палки, посылая вслед беглецу огненные молнии. Грифу знакома их страшная сила. Давно, когда он был еще молод, одна из таких молний пробила ему левое крыло. И хотя рана зажила и гриф снова смог летать, он навсегда запомнил: нельзя приближаться к двуногим, у которых есть такие палки. Но опыт также подсказывает стервятнику – сейчас ему бояться нечего: если двуногие преследуют себе подобного и мечут в него молнии, грифу в конце концов будет обеспечена добыча. Предвкушают пиршество и пернатые сородичи, слетающиеся со всей округи и неотступно сопровождающие бешено мчащуюся по прерии кавалькаду.
А там, внизу, дело, похоже, близится к развязке. Расстояние, отделяющее всадника-одиночку от погони, сокращается. Пули заставляют его все чаще пригибаться к шее скакуна. Конь тяжело храпит, роняя с боков пену, и не разбирает дороги. Вот полетели в разные стороны ошметки змеи. Не дай Бог попасть копытом в сусличью нору. Но цена выигрыша в этой гонке слишком высока – жизнь! Вот почему, повинуясь шенкелям, жеребец сделал неимоверное усилие и чуть-чуть увеличил отрыв.
Все ближе громада гор, подножья которых поросли колючим кустарником. Там – много ущелий, пещер, где можно скрыться. Но удача изменила беглецу. Один из преследователей, пытаясь опередить всадника, скакал теперь на расстоянии выстрела справа от него. Выпущенная им пуля попала в голову скакуна. Он, пробежав по инерции несколько ярдов, рухнул, придавив всадника. Тот сделал попытку высвободить ногу – безуспешно! С криком всадник откинулся навзничь и закрыл глаза, точно покоряясь судьбе. Топот раздается рядом. Вот-вот выстрел поставит точку в этой погоне.
И выстрелы действительно прогремели, только с другой стороны, издалека. Один залп, второй… До слуха поверженного всадника донеслись проклятья и стоны его врагов, несколько разрозненных выстрелов с их стороны, потом раздался удаляющийся конский топот и звук чьих-то приближающихся шагов. Беглец увидел склоненные над ним загорелые лица в бескозырках. Сильные руки приподняли мертвого скакуна, помогли всаднику подняться.
Он смог наконец рассмотреть спасителей – окруживших его людей в запыленных темно-зеленых мундирах, с тесаками на белых ремнях и ружьями в руках. Незнакомцы, в свою очередь, разглядывали юношу, одетого на мексиканский манер – в сомбреро, канцонеро и серапе.
– Habla Usted el espaol? – с акцентом спросил юношу один из спасителей, с густыми эполетами и пронзительным взглядом серых глаз.
– Sin duda… – неожиданно высоким голосом ответил спасенный, к лицу которого, еще мгновенье назад бледному, от пристального взгляда собеседника прихлынула краска.
– Muy bien, – в дальнейшем разговор протекал на испанском, только время от времени сероглазый оборачивался к своему коренастому рыжеволосому товарищу, тоже – при эполетах, и что-то говорил ему на незнакомом языке.
– Похоже, у вас сегодня был жаркий денек? – не то спросил, не то высказал собственное мнение офицер. – Как ваша нога?
– Благодарю вас, сеньор, со мной все хорошо… А вот мой Амиго… – при взгляде в сторону мертвого скакуна тень набежала на лицо юноши, как будто он хотел заплакать. – Если бы не эта злосчастная пуля, им никогда бы не догнать нас!
– И все же вы очень рисковали, путешествуя по прерии в одиночку… Думаю, эти люди не были вашими друзьями… – офицер указал на тела четырех преследователей, вокруг которых уже расселись грифы.
– Это не люди, сеньор! Бандиты…
– Вы говорите об инсургентах?
– Это – бушхедеры, как их называют американцы, сброд, не признающий никакой власти вообще… Если бы не вы, кабальерос… Увы, я не знаю ваших имен…
– Прошу покорнейше простить, забыл представиться: Российского флота лейтенант Завалишин Дмитрий Иринархович… А это, – обернулся он к своему товарищу, тут же, словно по команде, склонившему голову в треуголке, отчего явственно проступил шрам на его подбородке, – честь имею рекомендовать: мичман Нахимов Павел Степанович! Как позволите величать вас, сеньор?
– Сеньорита… – неожиданно ответил тот, вернее, та, которую так долго принимали за юношу, снимая свое сомбреро и рассыпая по плечам каштановые волосы. – Мария Меркадо!
Нам не дано помнить свое рождение. Из всех дарованных свыше благ эта амнезия – самая животворящая…
Растет в материнском чреве младенец. Нет для него места уютней и надежней во всей Вселенной. Нет до той поры, пока неизвестная сила не погонит его по тесному проходу к новой жизни…
Что это за путь! Как описать сопровождающие его страдания! Трещат и рвутся сухожилия, раздвигаются казавшиеся неподвижными тяжелые кости, дикие спазмы содрогают роженицу и ее дитя, нестерпимая боль пронзает тело… Кровь, стоны… Первый крик новорожденного!
И если для матери все пережитое – это своего рода искупление за плотские радости, то для младенца – горькое предостережение о тех муках, которые ждут его впереди.
Страшно рождаться! Страшно жить! Страшно умирать!
Не оттого ли, сжалившись, и дарует нам Бог еще в материнской утробе чистую и непорочную душу, верующую в свет, в добро, в бессмертие… Не оттого ли Он лишает нашу телесную оболочку страшной памяти о перенесенных при рождении мучениях? И только где-то в уголках подсознания остается ощущение, что мы помним общую с матерью безжалостную боль. Боль эта одна уже делает нас с нею самыми близкими людьми. И как бы ни складывались потом наши отношения с матерью, какие бы изменения ни претерпели они под воздействием внешних обстоятельств, над этой близостью и взаимосвязью не властно ничто, даже смерть, ибо боль утраты не сильнее боли рождения – она только часть того, что пережили мы в миг вхождения в этот мир.
Каково же тому, кто просто не успел осознать этой вечной взаимосвязи, кто был оторван от материнской груди в малолетстве, кого несчастный рок лишил матушкиной доброты и ласки в самом начале жизненного пути? Обречен он всю жизнь ощущать горькое свое сиротство и изначальную неполноценность по сравнению с другими людьми. Эти чувства и определяют во многом дальнейшую судьбу человека, делая его завистливым и скрытным или же, напротив, сердобольным и жертвенным. Точно за ту не восполнимую ничем детскую потерю Провидение то предлагает несчастному вершины власти, желание громких подвигов во имя человечества, то наделяет его холодной расчетливостью и эгоизмом, низвергает в бездны безвестности… Одним словом, сиротливое детство почти не оставляет человеку никакой возможности держаться в жизни середины. До конца дней своих обречен он жить на полюсах.
Вы скажете, что бывают исключения из общего правила… Наверое, они есть. Однако Дмитрий Иринархович Завалишин к таковым не относился.
Сын генерала, инспектора путей сообщения империи, головокружительная карьера которого вызывала откровенную зависть у окружающих, Дмитрий в раннем возрасте потерял свою мать Марию Никитичну, умершую от скоротечной чахотки. Болезнь у молодой и цветущей женщины открылась вследствие неожиданной и несправедливой отставки супруга. Иринарх Иванович отправил свое семейство в Оршанское имение тестя – бригадира Черняева, а сам поехал в Санкт-Петербург – искать справедливости. По прибытии в отчий дом матушка Дмитрия и скончалась. Старики Черняевы, потрясенные смертью дочери, угасли вслед за ней. На руках у генерала Завалишина остались четверо детей: сыновья Николай, Дмитрий, Ипполит и дочь Екатерина.
Что касается старшего – восьмилетнего Николая, то он был тут же отвезен в пансионат Ульриха при Морском корпусе. Остальные дети, переданные на попечение дядек и гувернантки, росли уединенно, в стороне от ровесников и веселых игр. Генерал, которому спустя какое-то время были возвращены и должность, и царские милости, большую часть времени проводил в служебных разъездах и воспитанию детей серьезного внимания уделить не мог. Впрочем, он считал своим долгом следить за тем, чтобы прислуга сирот не баловала, и в свои короткие наезды лично занимался с мальчиками географией, астрономией и военным делом. Несмотря на то что Иринарх Иванович славился среди сослуживцев радушием и склонностью к поэзии – его исторические поэмы даже публиковались в одном из столичных журналов (правда, под псевдонимом), – Дмитрию он запомнился сухим и вечно занятым своими мыслями человеком. Одно хорошо – отец разрешал брать любые книги из своей библиотеки и никогда не прогонял мальчика из кабинета, когда там собирались гости: вельможи, офицеры, иностранцы, коих в Твери, где после смерти родственников обосновались Завалишины, было предостаточно. Из оживленных и откровенных бесед в отцовском кабинете Дмитрий узнавал об окружающей жизни едва ли не больше, чем из прочитанных книг.
А потом грянул двенадцатый год. Отлучки батюшки, руководившего доставкой продовольствия для действующей армии, стали еще более частыми и продолжительными. Домашняя жизнь младших Завалишиных протекала все так же скучно и однообразно. Именно в это время в обиход Дмитрия к слову, научившегося грамоте уже в три года, – прочно вошли газеты. Сначала он, по поручению отца, просто раскладывал их в определенном порядке на специальном столе. Затем – увлекся чтением и со временем, благодаря отменной памяти, сделался для брата, сестры и прислуги толкователем того, что происходит в мире.
В газетах почерпнул Дмитрий сведения и об оставлении Москвы войсками Буонапарте, и о победоносном вступлении союзной армии в Париж, и… о намерении своего сорокачетырехлетнего отца жениться во второй раз на девице Надежде Львовне Толстой. Вскоре от отца пришло письмо, в котором он подтверждал эту новость, но убеждал своих чад, что совершает столь решительный шаг только ради их блага. Такое же мнение утвердилось и в свете – Толстая была уже не молода, не хороша собой и не богата…
Свадьба состоялась в Казани, где Иринарх Иванович находился по делам службы. Новая супруга обещала генералу заменить его сиротам умершую мать, быть ему доброй и верной подругой. Вышло иначе. Порядки, заведенные Надеждой Львовной, пришлись не по душе не только Дмитрию и Екатерине, но и самому Иринарху Ивановичу. Толстая оказалась неважной воспитательницей для детей и нерачительной хозяйкой. С ее приходом в дом Завалишиных ворвалась шумная светская жизнь с присущими ей визитами, танцами, картами допоздна. В то же время, желая показать свое усердие в воспитании приемных детей, мачеха уволила всех учителей и принялась давать уроки сама. Но это занятие вскоре наскучило ей, и дети были предоставлены самим себе. Исключением являлся младший – Ипполит, коего Надежда Львовна баловала чрезмерно и постоянно демонстрировала гостям, словно вывеску: мол, и чужого ребенка можно любить, как своего… Шаловливый Ипполит умело пользовался этим и озорничал все более. Когда же приходил черед отвечать за проказы, виноватым почему-то оказывался Дмитрий…
Доведенный до отчаянья мачехиными придирками, мальчик упросил отца поскорей отослать его в Морской корпус, куда, по тогдашней моде, был записан еще с рождения.
…Корпус запомнился Дмитрию не отроческими забавами и проделками, будь то набеги на огороды горожан или избиения проворовавшихся поваров, а возможностью наконец-то заниматься любимыми науками. Приверженность Завалишина учебе поначалу даже сделалась среди его новых товарищей предметом насмешек, но вскоре сменилась уважением и, более того, столь несвойственным для юных голов покровительством. «Тише, тише! – одергивали расшумевшихся соучеников гардемарины. – Наш зейман сел заниматься!»
Возможно, такое расположение к Дмитрию объяснялось его готовностью помочь решить самую трудную задачу. Впрочем, вероятно и другое: будущие моряки на практике убедились, какими незаменимыми оказываются теоретические познания в море. В первом же походе на корпусных фрегатах Завалишину, единственному из гардемаринов, было доверено командовать вахтой… И с этим поручением он справился отлично! Гардемарины побывали в Швеции и Дании. Помимо новых впечатлений и навыков в этом походе Дмитрий приобрел новых друзей. Он познакомился с Павлом Нахимовым, пришедшим в корпус на год позже Завалишина, но за усердие в учебе взятым в плаванье вместе со старшекурсниками. От природы сутуловатый Нахимов был на редкость живым и подвижным юношей, инициатором разных опасных забав. Участвуя в одной из них – беганье по борту корабля, Павел заработал себе отметину на всю жизнь: зацепившись ногой за ванты, он упал на палубу и рассек подбородок о железное кольцо… В подобном упражнении на ловкость и смелость поранил ногу и Дмитрий. Но что значат ушибы и царапины и даже выговор корпусного офицера, если сам ты ощущаешь себя настоящим моряком?
По возвращении из похода Завалишина ожидал сюрприз: его, пятнадцатилетнего гардемарина, назначили на вакансию преподавателя астрономии и математики. На этой офицерской должности он и находился до самого производства в мичманы.
Потом были служба командиром вахты на тендере «Янус» в Кронштадте, мечты о дальних океанских походах и… неожиданное предложение вернуться в родной корпус ротным офицером. Стремящийся к деятельной флотской службе, Дмитрий не давал согласия на перевод, пока не получил письмо от отца, в котором тот запрещал сыну отказываться «от небывалой чести в такие лета и в таком чине воспитывать своих сограждан».
Так начался петербургский период службы новоиспеченного лейтенанта. Это было время, переломное во всей судьбе Завалишина. Он приобщился к политической жизни столицы, познакомился со многими интересными людьми… Среди новых приятелей молодого корпусного офицера оказались и советник испанского посольства в России Кальдерон-де-ла-Барк, и пленный французский генерал, уроженец далекого острова Гаити, темнокожий Бойе, вскоре женившийся на крепостной девушке Льва Васильевича Толстого – отца мачехи Завалишина. Близко сошелся Дмитрий и со знаменитым мореплавателем вице-адмиралом Головниным, известным по своему плену в Японии и запискам о кругосветном плавании на шлюпе «Диана». Василия Михайловича, только что назначенного помощником директора Морского корпуса, и молодого лейтенанта – людей столь разных и по возрасту, и по чинам, – сблизили откровенные разговоры о судьбах Российского флота, переживавшего в эти дни не лучшие времена… При морском министре маркизе де Траверзе все ключевые посты оказались заняты чопорными англичанами или выскочками и подхалимами. Злоупотреблениям и казнокрадству было несть числа, а желание перемен со стороны честных офицеров натыкалось на равнодушие и непонимание флотских чиновников. Головнин много рассказывал своему новому товарищу о пережитом, делился планами переустройства флота и доброжелательно выслушивал предложения Дмитрия по изменению всей системы обучения будущих мореходов.
Именно адмирал ввел Завалишина в дом командира гвардейского корпуса генерала Лариона Васильевича Васильчикова, где собирались те, кого интересовали не столько жизнь двора и придворные интриги, сколько мировая и внутренняя политика. Здесь открыто велись разговоры, осуждающие фаворита Аракчеева и его военные поселения, споры о греческом восстании под началом Ипсиланти и о героическом испанце Риего, обсуждалась дипломатия канцлера Меттерниха и вмешательство России в дела Германии… Из уст в уста передавались сатирические стишки о высших сановниках и даже о самом государе императоре: «Царь наш немец русский, носит мундир прусский!»
Одним словом, жизнь российской столицы начала 20-х годов XIX столетия, так или иначе, возбуждала и направляла мысли и толки лучших представителей общества на предметы политические. В воздухе носились слухи о создании и закрытии то там, то тут каких-то тайных организаций, масонских лож, литературных вольнолюбивых обществ, мистических орденов. Каждый день был насыщен событиями, вызывающими или взрывы общественного одобрения, или бури негодования. И неудачные правительственные реформы внутри страны, и невнятная внешняя политика Кабинета министров, и всесильный временщик, и сам склонный к мистицированию самодержец – все давало к этому повод. Но если в модных салонах ограничивались разговорами, то в офицерской среде недовольство настоящим положением служило побудительным мотивом к поступкам во благо Отечества…
Завалишина, со всем пылом молодости окунувшегося, как бы сказала его бабушка, в «политикес», споры и дискуссии привели к неожиданному выводу: узлом и средоточием неудач в мировой и внутренней политике России является любимое детище Александра I – Священный союз. Понимая, что для императора и других европейских монархов союз казался панацеей от всех социальных катаклизмов, а для либералов – главным злом, Дмитрий решил привести к согласию эти две непримиримые позиции. Он еще не утратил веры в государя как доброго отца своих подданных и человека, спасшего Европу от тирании могущественного корсиканца, и потому написал царю письмо.
Завалишин призывал восстановить нравственность в отношениях между народами, поставить общие отношения справедливости и благосостояния человечества выше национальных и личных интересов. Более того, Дмитрий уже готовился отправиться во дворец, чтобы потребовать свидания с императором, где и склонить Александра к преобразованиям, но тут получил от капитана второго ранга Михаила Петровича Лазарева приглашение идти с ним вокруг света на фрегате «Крейсер».
Благие намерения мирового переустройства диктовали Завалишину необходимость остаться в Санкт-Петербурге. Но желание повидать разные страны, испытать свои волю и характер в кругосветном плавании и тем самым лучше подготовиться к великой миссии реформатора взяло верх.
По прибытии на фрегат лейтенант был назначен главным ревизором экспедиции. Эта должность совмещала в себе обязанности начальника канцелярии, полкового адъютанта, казначея и собственно ревизора всех хозяйственных частей: провиантской, шкиперской, артиллерийской и штурманской. В истории российского флота должность ревизора доселе занималась только старшими офицерами! Лишь особый запрос в Морское министерство, направленный Лазаревым, находившимся в чести (он недавно вернулся из экспедиции к Южному полюсу), позволил такому назначению состояться.
Конечно, чтобы оправдать доверие, Завалишину надо было работать, не считаясь со временем и не жалея сил… Тем паче подобное возвышение среди равных по званию не могло не вызвать у некоторых сослуживцев зависти и скрытого недоброжелательства.
Кают-компания на «Крейсере» собралась самая разнородная. Помимо знакомых Дмитрию еще по Морскому корпусу мичманов Нахимова, Путятина и Вишневского командир корабля пригласил в поход своего бывшего подчиненного лейтенанта Куприянова. Старшим лейтенантом на корабль был назначен некто Кадьян, прославившийся в Кронштадте жестоким отношением к нижним чинам. Среди спутников Завалишина оказались и те, кого он про себя сразу окрестил «балластом»: легкомысленный и недалекий адмиральский сынок, мичман Муравьев, и иеромонах Илария, назначенный в экспедицию по воле митрополита из-за своей видной наружности и густого баса, но отнюдь не отличающийся ни рассудительностью, ни набожностью.
Разумеется, столь разным людям во время долгого путешествия трудно избежать стычек между собой. Однако еще труднее им удержать в повиновении команду, собранную для вояжа с разных кораблей… Дважды на пути к американским колониям на корабле вспыхивали матросские бунты: у берегов Австралии, куда «Крейсер» заходил для пополнения запасов воды и угля, и у самой Ситки. В обоих случаях поводом к возмущению стала жестокость Кадьяна по отношению к совершившим незначительные проступки матросам и потворство действиям старшего помощника со стороны Лазарева, который за годы службы в английском королевском флоте накрепко усвоил, что палка – лучший воспитательный метод. Но если первый бунт удалось усмирить благодаря уговорам Завалишина, пообещавшего, что телесные наказания будут прекращены, то второе восстание чуть было не закончилось плачевно. Матросы вооружились и собрались на палубе, угрожая расправой командиру корабля, если тот не удалит ненавистного старшего лейтенанта. Скрипя зубами, Михаил Петрович вынужден был переписать своего протеже на шлюп «Аполлон», готовящийся к убытию из колоний в Россию. «Крейсер» тем временем отправился к берегам Калифорнии, где морякам предстояло зимовать, чтобы затем вернуться в Новоархангельск с запасом продовольствия для поселенцев.
Преодолев жесточайший шторм, пришедшийся как раз на вахту Завалишина, фрегат осенью 1823 года от Рождества Христова благополучно достиг Нового Альбиона и встал на якорь в заливе Святого Франциска, неподалеку от испанской католической миссии с таким же названием.
В самом начале следующего года, после очередного учиненного капитаном наказания линьками, с «Крейсера» сбежали восемь матросов, преимущественно из числа корабельных музыкантов. Лазарев заподозрил в организации побега монахов-францисканцев, до этого гостивших на фрегате и жаловавшихся его командиру, что в миссии нет людей, способных играть на музыкальных инструментах. Для поимки и возвращения беглецов капитан снарядил отряд во главе с пользующимися доверием нижних чинов Завалишиным и Нахимовым. Старший этого деташемента – лейтенант Завалишин – решил выступить без промедления, надеясь застигнуть монахов врасплох и побудить их выдать беглых подданных российской короны.
Вместе с тем, остерегаясь нападения со стороны испанского гарнизона или кочевых индейцев, а то и просто разбойных ватаг, моряки почли за лучшее действовать незаметно. В темноте они высадились на берег подальше от миссии с намерением подойти к ней со стороны гор. Ночью и без проводника русские заблудились и, когда рассвело, увидели, что оказались совсем не там, где предполагали, – среди угрюмых, незнакомых гор. Не имея карты побережья, Завалишин тем не менее продолжал вести свой отряд, ориентируясь по солнцу, и ближе к полудню вывел его к ущелью на границе с прерией.
Здесь сделали растаг, во время которого моряки стали невольными свидетелями погони за всадником-одиночкой и своим своевременным вмешательством спасли сеньориту Марию Меркадо, красотой своей вдруг напомнившую русскому лейтенанту его мать. Именно такой, молодой и прекрасной, она была изображена на миниатюрном портрете, который заказал у модного живописца Иринарх Завалишин незадолго до появления Дмитрия на свет.
– Как вы полагаете, сеньорита, будет гроза? – спросил Завалишин, когда возбуждение, вызванное превращением спасенного юноши в миловидную девушку, улеглось. Дмитрий полагал, что с незнакомками предпочтительнее всего говорить о погоде.
– Здесь не бывает гроз, сеньор офицер, – чуть заметно улыбнулась та, что назвалась Марией Меркадо. – Верней, они случаются довольно редко и, как правило, совпадают с торнадо…
– Торнадо… Что это?
– Ураган со смерчем. Индейцы называют его черным ветром… Не дай Бог повстречаться с таким в прерии…
– Будем надеяться, нам это не грозит, – лейтенант окинул взглядом ясное небо и широко улыбнулся сеньорите.
– Кто знает… В прерии все может измениться в считанные минуты… Вы видите те маленькие облачка у горизонта? – девушка указала рукой на юг, где на краю прерии сквозь марево проглядывало что-то похожее на снежные вершины гор. – Трудно сказать, что они нам сулят, если ветер переменит направление… По крайней мере, я не стала бы долго задерживаться здесь. Лучше побыстрее добраться до какого-нибудь жилья.
– Я не вижу ничего опасного, сеньорита, – успокаивающе сказал Дмитрий, в душе радуясь тому, что разговор ненароком коснулся интересующей его темы. – Хотя вашим ощущениям я доверяю вполне… Какое же жилье тут поблизости?
– Смотря что вас интересует, кабальеро? – вопросом на вопрос ответила испанка, порождая у Завалишина неожиданную тревогу: «Уж не лазутчица ли она?»
Почувствовав в молчании лейтенанта вопрос, девушка заговорила опять:
– Ближе всего находится миссия Сан-Рафаэль… Где-то около тридцати испанских миль… До Сан-Франциско больше, миль пятьдесят…
– Вы говорите о миссии с таким названием?
– Нет, сеньор офицер, о президии. Миссия расположена еще дальше. Правда, в нашей ситуации это не имеет никакого значения: дорога в том направлении одна.
– И сколько, по-вашему, нам потребуется времени, чтобы добраться туда?
– Если мы не будем медлить и воспользуемся лошадьми, – тут Мария Меркадо кивнула на мустангов, оставшихся без седоков и теперь пасшихся поодаль, – то к ужину будем там. Если вы не против, я могла бы проводить вас… Тем более нам по пути.
– Что ж, мы воспользуемся вашим предложением, – после минутного раздумья произнес лейтенант. Тут он что-то сказал на родном языке своему рыжеволосому спутнику, до сих пор терпеливо слушавшему их диалог. Тот, в свою очередь, отдал несколько распоряжений матросам.
Одни моряки занялись поимкой лошадей, другие тесаками стали рыть могилу для убитых бушхедеров – не по-христиански оставлять непогребенными тела, пусть даже и врагов. Через полтора часа отряд был готов отправиться в путь. Испанка вскочила в седло мустанга, приведенного матросами. Завалишин и Нахимов последовали ее примеру. Четвертая лошадь, ведомая рослым моряком, была нагружена оружием бушхедеров и старинным седлом, снятым с Амиго… Следом за всадниками, построившись в колонну по три, двинулись остальные русские.
Какое-то время девушка и офицеры ехали молча.
– Прошу простить мое любопытство, сеньорита, – первым нарушил молчание Завалишин, – что же все-таки привело вас в прерию?
Нарушая правила вежливости таким прямым вопросом, лейтенант не столько надеялся что-то разузнать о прекрасной спутнице, сколько предупредить подобное любопытство с ее стороны.
Девушка, очнувшись от своих дум, внимательно посмотрела на Завалишина. Тому показалось, что она поняла скрытый смысл его слов, однако не подала вида, ответила как ни в чем не бывало:
– Извольте, дон Деметрио… Вас ведь так зовут? – она впервые назвала его по имени, но сделала это на свой лад.
– Да, Дмитрий… – отозвался офицер. – Но если вам так угодно, сеньорита, пусть будет Деметрио…
– Так вот, дон Деметрио, – девушка с явным удовольствием повторила русское имя по-своему. – Мы с моим женихом Гомесом Герерой ездили в миссию Сан-Хосе, к моему духовнику падре Аморосу…
– У вас есть жених!.. – восклицание, в котором слышалась плохо скрытая досада, само собой сорвалось с губ лейтенанта.
– Да. По воле моих покойных родителей и родителей Гомеса мы были обручены еще детьми.
– И когда же свадьба?
– Право же, вы много хотите сразу узнать, сеньор, а мы ведь едва знакомы… – внезапно рассердилась девушка, но тут же сменила гнев на милость. – Не знаю, как заведено у русских, а испанцы не торопят своих женщин…
– Кто же он, ваш жених? Должно быть, высокий чин? – продолжил расспросы Завалишин, словно не заметив отповеди сеньориты. В голосе лейтенанта, помимо желания, нарастало раздражение. И это не ускользнуло от внимания его собеседницы.
– Сеньор Герера – комиссар монтерейской хунты… – сказала она. – Брак с ним многие считают завидной партией. И мой дядя, дон Аргуэлло, тоже…
Лейтенанту вдруг показалось, что Мария Меркадо говорит о предстоящем замужестве без особого вдохновения, и хотя ему очень хотелось расспросить ее о Герере, Дмитрий заговорил о другом:
– Вот как! Значит, комендант президии Сан-Франциско – ваш дядя? Но тогда – сеньорита Мария Конча Аргуэлло является вашей кузиной…
– Вы знакомы с prima Марией? – удивилась испанка.
– Я не встречался с нею, но много наслышан об истории ее любви к его превосходительству Николаю Петровичу Резанову, царство ему небесное…
– Да-да, бедная Мария… Она до сих пор не может поверить в его смерть… А ведь прошло почти двадцать лет с тех пор, как вы, русские, впервые побывали здесь… Я, конечно, тогда была совсем мала и ничего не помню… А вот Мария, напротив, ничего не забыла! Вы знаете, дон Деметрио, недавно она сказала мне: «Если Николас не вернется в этом году, уйду в монастырь!» И поверьте, она – уйдет! Мы, испанки, умеем быть верными своему слову! – тут девушка так гордо вскинула подбородок, с такой страстью блеснули ее глаза, что Завалишин невольно залюбовался ею.
Но вспышка эмоций у сеньориты Меркадо быстро угасла.
– Простите, я, кажется, увлеклась. Мы ведь говорили о сегодняшнем происшествии, не так ли?
– Я весь внимание, сеньорита, – откликнулся лейтенант, чувствуя, что все больше очаровывается спутницей.
– Что ж, дело было так… Сегодня утром мы простились с падре Аморосом и отправились обратно в президию. По дороге поспорили, кто из нас быстрее доберется до Сан-Франциско… Гомес утверждал, что его жеребец не имеет себе равных, я настаивала, что мой Амиго – лучший конь во всей Верхней Калифорнии… – При упоминании о погибшем скакуне голос у Марии дрогнул, но она мужественно продолжала рассказ. – Я была совершенно уверена в своей победе, так как, кроме всего прочего, знала короткую дорогу через прерию. Мне ее показали пеоны, работающие на дядином ранчо… Гомес предостерегал меня от намерения ехать одной, но, если брать солдат охраны, скачки не получится… Мы с Герерой расстались, и некоторое время я скакала, не встретив на пути никого. Потом появились эти негодяи… К сожалению, я заметила их слишком поздно, и они сумели перерезать мне дорогу к президии, заставив двигаться в сторону гор… Ну а остальное вы знаете сами…
Завалишин кивнул. Они долго ехали молча, точно новые познания друг о друге не сблизили, а отдалили их.
Тем временем пейзаж стал меняться. Пучки травы сливались в островки и наконец образовали сплошной зеленовато-бурый ковер. То тут, то там показывались деревья и заросли низкорослого кустарника. Потом появились маисовые поля с ровными рядами зеленых побегов, рощицы, явно посаженные человеческими руками. Однако ни строений, ни людей по-прежнему не было видно.
Прерывая молчание, офицер заговорил первым, но, следуя избранной тактике, опять не о том, что сейчас волновало его:
– Ваша кузина Мария Аргуэлло, если вам известно, в свое время оказала моим соотечественникам важную услугу. Благодаря ее помощи камергеру Резанову удалось закупить и привезти на Ситку полные трюмы пшеницы и тем самым спасти наших поселенцев от голода. Это было, дай Бог памяти, году в 1806 от Рождества Христова… Если обратиться к истории вашей страны, то Марию Кончу можно с полным основанием сравнить с кастильской королевой Изабеллой, некогда поддержавшей Колумба…
– История историей, дон Деметрио, – в тон лейтенанту ответила испанка, – однако женщине, будь она даже королевой, иногда не под силу предотвратить то, что предначертано Провидением… Ее величество Изабелла, любившая Колумба и покровительствовавшая ему, так и не смогла добиться от адмирала взаимности. А Мария Конча, избавив многих русских от смерти, не сумела уберечь от гибели самого дорогого из них – дона Николаса…
– Увы, это так.
– Дон Деметрио, могу я вас спросить?
«Ну, вот, началось!» – насторожился лейтенант, но вслух он произнес вежливое:
– К вашим услугам, сеньорита…
– Боюсь показаться неблагодарной, сеньор, но мне до сих пор непонятно, почему вы решили прийти мне на помощь? Вы ведь не знали, кто я, кто гонится за мной. Разве ваш опыт не подсказывал вам, что убегающий от погони не всегда бывает прав?
Вопрос оказался для русского неожиданным.
– Наверное, это дело случая… Однажды я сам оказался в подобной ситуации, и если бы совсем незнакомые люди не пришли на выручку мне, я не имел бы сегодня счастья беседовать с вами, сеньорита Мария…
Девушка с живым интересом посмотрела на Завалишина, ожидая, что он скажет дальше, но лейтенант молчал. Тогда сеньорита перевела взгляд на Нахимова, все это время ехавшего рядом, но с совершенно отсутствующим видом, и спросила лейтенанта о нем:
– Дон Деметрио, почему ваш компанеро не желает говорить со мной? Он так скромен или ему не по душе мое общество?
– Что вы, сеньорита, – не заметив легкого кокетства собеседницы, вступился за мичмана Дмитрий. – Павел просто не говорит по-испански… Я давно знаю его и должен заметить, он вообще человек немногословный… Впрочем, это не мешает ему быть отличным офицером и верным товарищем. А уж храбрости его многие могут позавидовать! В море, например, он, рискуя собой, спас тонущего матроса… Да и сегодня отличился: сбил своим выстрелом одного из тех, кто гнался за вами…
– Вы, должно быть, настоящие друзья, если так отзываетесь о нем…
– Надеюсь, это так… Особенно нас сблизило нынешнее плаванье. Мы ведь почти два года ни на час не расставались. Может, поэтому на корабле даже прозвали Павла моей тенью…
– Как это занятно – ваша тень… Я никогда прежде не слышала такого сравнения, испанцы так не говорят. А скажите, дон Деметрио, наверное, многие русские сеньориты мечтали бы так называться?
Ответить на лукавый вопрос Марии лейтенант не успел.
– Конные, вашбродь! Смотрите! – раздалось сразу несколько матросских голосов.
И впрямь, на другом краю обширного маисового поля, вынырнув из-за рощицы, показалась группа всадников. Они с минуту потоптались на месте, разглядывая отряд Завалишина в подзорные трубы, потом пришпорили лошадей и во весь аллюр поскакали навстречу.
Дмитрий, в свою очередь приложив к глазу медную зрительную трубку, увидел испанских рейтар, впереди которых на могучем вороном коне мчался офицер в блестящей кирасе и шляпе с плюмажем из белых перьев.
– Это испанцы, – обернулся лейтенант к Нахимову. – Думаю, без стычки здесь не обойтись! Прикажи матросам зарядить ружья и быть наготове!
Мичман собрался было выполнить это распоряжение, но тут вмешалась их спутница, без перевода догадавшаяся, о чем идет речь:
– No se moleste! Estoes Gerrera!
Дмитрию осталось непонятно, чего больше в ее словах: радости или сожаления…
«Не дай Бог родиться и жить в эпоху перемен», – утверждали древние китайцы. Не потому ли и молились они о неизменности всего сущего, хранили верность традициям, благословляли мир и покой в государстве, почитали своих правителей как сыновей Неба… Гомесу Герере не были знакомы заветы мудрецов Поднебесной империи, но, если бы спросили его мнение по тому же вопросу, он, вероятно, ответил бы с точностью до наоборот. По собственному опыту Герера знал точно: только во времена общественных потрясений у таких, как он, есть шанс подняться к власти, богатству, славе. И упускать этот свой шанс Гомес был не намерен.
Род Гереры, хотя и не мог похвастаться своей знатностью, считался довольно древним и воинственным. С присущей всем испанцам гордостью родители Гомеса много рассказывали ему о предках – уроженцах солнечной Каталонии, сражавшихся под знаменами самого генерал-капитана Новой Испании Эрнана Кортеса. Оба пращура, по отцовской и по материнской линии, были в войске покорителя Мексики рядовыми конкистадорами, но им, как и другим оставшимся в живых соратникам прославленного завоевателя, достало и толики военной добычи, и новых земель, на которых они осели вместе с приехавшими из метрополии женами. А поскольку, по воле обстоятельств, оказались соседями, то со временем переплелись тесными семейными узами и к началу XIX века превратились в один из влиятельных кланов Верхней Калифорнии. Казалось, ничто не предвещает грозы…
А потом все полетело в тартарары. В Европе заполыхали пожары наполеоновских войн. Здесь же, в Америке, отблеском тех событий вспыхнули восстания против испанской короны, занятой разрешением своих проблем в Старом Свете и совершенно забывшей о заокеанских колониях. Мятеж, поднятый падре Идальго в 1810 году от Рождества Христова, нанес серьезнейший удар по благополучию семьи Гомеса. Взбунтовавшиеся пеоны и вакеро сожгли дотла гасиенды его отца и деда, а их самих, пытавшихся защитить свое добро, вздернули на дубах, посаженных еще первым Герерой. Три года спустя после этого такая же незавидная участь постигла бы и молодого Гомеса, не успей он вовремя переметнуться на сторону инсургентов, или, как их еще называли, гверильясов, вождем которых тогда был некто Хосе Морелос, человек отважный, но недалекий. Благодаря храбрости, ловкости и уму Герера сделался правой рукой вожака повстанцев. Вместе с Хосе Гомес участвовал в Национальном конгрессе в Чинпальсинго, на котором была принята историческая декларация о независимости Мексики. Когда же королевские отряды разгромили восставших и казнили захваченного в плен Морелоса, Герере опять повезло. Он не только уцелел во время расправы с восставшими, но даже сумел извлечь для себя выгоду. Под предлогом отмщения своих ближайших родственников, погибших от рук гверильясов, Гомес вступил добровольцем в правительственные войска, отличился в боях против бывших товарищей и получил звание капитана. Ему было доверено командование отрядом разведчиков, совершающим рейды по тылам восставших. В одной из вылазок Герере очень повезло: ему удалось захватить обоз с казной инсургентов. Однако об этом никто из его начальников так и не узнал. И подчиненные Гомеса ничего рассказать о судьбе захваченного золота не могли – так вышло, что к концу кампании ни один из солдат, участвовавших в нападении на обоз, не остался в живых… О тайне знали лишь сам Герера и сержант Хиль Луис, который несколько месяцев спустя поехал покупаться в Рио-Гранде и не вернулся…
Сам же Гомес после войны возвратился в Верхнюю Калифорнию и стал жить на широкую ногу. Впрочем, роскошные приемы, которые устраивал Герера, были не только праздным времяпрепровождением. Бывший капитан создавал партию своих сторонников, не гнушаясь вербовать их в самых различных слоях калифорнийского населения. Он изрядно преуспел в этом, завоевав среди местных гидальго и монахов-францисканцев авторитет непримиримого борца со всяким свободомыслием, а среди местных либералов – славу тайного поборника революции. Латифундисты видели в нем землевладельца, офицеры, не забывшие о храбрости капитана на полях сражений, – боевого товарища…
И вряд ли кто-то из многочисленных знакомых Гомеса догадывался, что этот патриот, реформатор и революционер служит всегда только своим личным интересам, ибо давно убедился в том, что лучшего союзника, чем он сам, ему вовек не сыскать, а лучшее отечество находится там, где ему хорошо…
Так продолжалось вплоть до 1820 года, когда в Испании началась революция, возглавляемая Риего. В Новом Свете успехи восставших и, более того, сама казнь их вождя королем-клятвоотступником Фердинандом вызвали небывалый подъем освободительного движения, в которое на этот раз включились и крупные землевладельцы, и прогрессивная часть духовенства. Перед единым фронтом повстанцев испанские гарнизоны сдавались практически без сопротивления, и 28 сентября 1821 года Мексика стала независимой от королевской власти. Правда, один из лидеров восстания – полковник Итурбиде – тут же объявил себя императором Августином I, однако удержался у власти лишь до марта 1823 года, когда был свергнут мятежниками и расстрелян. В следующем году Национальный конгресс принял конституцию и провозгласил республику, лишив церковь монополии на образование, отменив подушную подать, декларируя свободу печати и равенство всех граждан перед законом. Республиканцев поддержали во всех провинциях, за исключением Верхней Калифорнии, где, пользуясь сумятицей, к власти пришли военные. Впрочем, переворотом эт можно было назвать с трудом: хунту возглавил не кто иной, как бывший губернатор области Пабло де Сола. Его ближайшим помошником и комиссаром хунты сделался Гомес Герера, выслуживший к тому времени чин коронеля и орденскую звезду на грудь.
Новая должность способствовала увеличению состояния Гомеса. В столице Верхней Калифорнии – Монтерее – он приобрел один из лучших особняков, чудом уцелевших после разрушительного набега на город морских разбойников. Возглавляя карательную экспедицию против индейцев племени помо, комиссар пополнил захваченными в плен дикарями ряды своих пеонов и, нещадно эксплуатируя их, добился высоких урожаев на полях отцовской гасиенды. Потом за бесценок купил заброшенный серебряный рудник в верховьях реки Буэнавентура, который благодаря новому оборудованию вскоре тоже стал приносить прибыль. Все это вполне обеспечивало Герере безбедное существование на много лет вперед.
Но когда у тридцатилетнего мужчины есть почти все: положение в свете, поместье, деньги, – самое время задуматься еще об одном – о выборе дуэньи де ла каса.
Претенденток на роль сеньоры Герера нашлось немало. Лучшие семейства Монтерея и его окрестностей почли бы за честь видеть комиссара хунты женихом своих дочерей. Помимо богатства и высокого положения в обществе этот сольтеро в глазах девушек обладал еще одним немаловажным достоинством – он был красив и статен. Комиссар хунты умел быть таким предупредительным, хорошо танцевал, не скупился на комплименты дамам и слыл непревзойденным франтом. С набором упомянутых качеств вовсе не сложно прослыть душой общества и заслужить у его женской половины ласковое прозвище Бонито.
Каково же было бы разочарование всех этих Изольд и Карменсит, если бы им удалось хоть единожды заглянуть в душу того, кого окрестили они «хорошеньким»! Ничего, кроме холода и расчета, не нашли бы они там…
Впрочем, оставалось для Гомеса одно исключение из общего правила. Дочь старинного друга его отца – Мария Меркадо. Давно, когда сам Герера был подростком, а Мария – младенцем, родители обручили их. Обручение это держалось в тайне и не сыграло бы никакой роли, если бы молодые люди после смерти своих родных пожелали забыть о нем. И все же так не случилось. Герера напомнил сеньорите Меркадо о воле их покойных родственников и оповестил ее дядю дона Аргуэлло, у которого она жила в это время, о своем намерении на следующий год сыграть свадьбу.
Конечно, говорить о беззаветной любви Гомеса к Марии Меркадо было бы неверно. Герера даже в таких вещах, как брак, учитывал все аспекты. Он несомненно знал о том, что нынешний президент хунты полковник Пабло Винсенте де Сола, не раз уже заводивший речь о своей грядущей отставке, прочит в преемники вовсе не молодого комиссара, а своего однополчанина и друга – престарелого дядюшку нареченной Гомеса. Стать родственником правителя Верхней Калифорнии совсем неплохо для человека, который со временем сам надеется занять этот пост… Впрочем, честолюбию Гереры пришлось изрядно потесниться под натиском другого, не менее сильного чувства. Когда после долгой разлуки Гомес вновь увидел прелестную девушку, расцветшую, как персиковое деревце весной, страстное желание обладать ею так захватило его, что он почти забыл все остальные аргументы в пользу предстоящего брака.
Но у прекрасного цветка оказались шипы. Мария, вопреки ожиданиям жениха, вовсе не растаяла от страстных взглядов и подарков. На словах не имея ничего против воли умерших родителей, она вела себя с женихом вызывающе и даже дерзко и уже дважды переносила намеченный срок свадьбы, чем приводила Гомеса в бешенство. Дон Аргуэлло, к которому Герера обратился с просьбой повлиять на строптивую племянницу, только развел руками: мол, бедная сирота вольна определять свою судьбу, и он, дядя, не вправе вмешиваться.
Герере оставалось закусить губу и ждать. И хотя он ждать не любил, тут смирил свою гордыню: иную крепость можно взять лишь долгой осадой… Если, конечно, не представится случай, который ускорит ход событий.
И такой случай неожиданно представился.
Во время поездки к падре Аморосу Гомес и Мария заключили пари, выигрыш в котором давал победителю право самому назначить день их свадьбы и лишал проигравшего возможности ответить отказом… Конечно, тут был определенный риск: а вдруг проиграешь! Но чтобы добиться своего, стоило рискнуть.
Гомес во всю прыть погнал своего вороного по прерии и – первым достиг ворот Сан-Франциско! Теперь Мария будет принадлежать только ему… И случится это в самое ближайшее время!
Однако радость победы была недолгой. Красавица, проигравшая пари, все не показывалась на горизонте, хотя с ее быстроногим скакуном она уже должна быть в президии. Гомеса охватило легкое беспокойство, которое вскоре сменилось тревогой. Когда же все мыслимые сроки появления Марии прошли, Герера, попросив у Аргуэлло десяток рейтар и присоединив их к своему эскорту, отправился на поиски невесты, терзаясь мрачными предположениями и досадуя, что не сумел убедить упрямую сеньориту взять охрану.
Поиски продолжались несколько часов. Отряд безуспешно рыскал по пустынным полям и рощам, прежде чем Герера в подзорную трубу увидел невесту в окружении каких-то вооруженных людей…
«Кто они такие?» – недавняя досада на невесту и страх за нее смешались в душе с внезапно вспыхнувшей неприязнью к незнакомцам. Кровь храброго потомка конкистадоров прихлынула к вискам, замутила взор, заставила забыть осторожность. Герера вырвал из ножен тяжелый палаш и, рявкнув рейтарам: «Аделанте!», пришпорил вороного.
Солдат не должен рассуждать. Его дело повиноваться начальникам, быстро и точно выполнять их распоряжения. Для чего забивать голову, если есть король, есть присяга и отшлифованные столетиями правила… Опять же, на тебе красивая форма, в кармане – жалованье, пусть и небольшое, но выплачиваемое регулярно. А сверх того всякие награды: звания, дающие почет и уважение в обществе, вызывающие неизменное восхищение у степенных матрон и молоденьких сеньорит, притягивающие завистливые взгляды сверстников в партикулярном платье. И вообще, если разобраться, солдатская служба для настоящего мужчины – занятие не только престижное, но и выгодное. Повезет, так выслужишь себе солидный чин и неплохой пенсион на старость лет, а то и хлебное местечко какого-нибудь алькада или коменданта. В противном случае сложишь голову за своего монарха в одном из сражений, избежав старческих болячек и беспамятства. Покроешь свое имя славой. Толика этой славы достанется твоим потомкам, которые будут так же верно служить короне, как служил ей ты сам.
Так повелось с тех пор, как дон Жозе де Аргуэлло помнил себя, и еще раньше, со времен его славных предков – верных слуг многих испанских владык. Так, казалось дону Жозе, будет продолжаться вечно, ведь вся его жизнь – лучшее тому подтвержденье.
…Прозванный сослуживцами по драгунскому полку Эль-Санто – «святой», Аргуэлло начал карьеру простым солдатом. Отличился во многих сражениях. Был храбр и дисциплинирован. Предан и безукоризненно честен. Всем этим и заслужил офицерские нашивки и пост коменданта президии Сан-Франциско – самого северного испанского форпоста в Новом Свете. Вот уже тридцать лет служит здесь поседевший дон Жозе, строго исполняя свой долг, несмотря на все происшедшие перемены. Уж они-то, перемены эти, точно смогли бы другого заставить отойти от присяги и заняться лишь самим собой и своим семейством. Любого другого, только не сеньора де Аргуэлло. Старый воин остался на своем посту, несокрушимый, как базальтовая глыба. Он не оставил его и во время всеобщей смуты и войны с гверильясами, и тогда, когда король совсем забыл о своих подданных, находящихся в колониях, и перестал выплачивать им жалованье. Подумать только, восемь лет ни комендант, ни его солдаты не получают из метрополии ни пиастра. И хотя говорят, что воин, оставшийся без денег, думает не о службе, а о своем голодном брюхе, эта пословица не про Эль-Санто. Он, наверное, и впрямь святой. Даже в период безвременья смог удержать подчиненных в повиновении, пусть для этого и пришлось ему платить деньги солдатам из своего кошелька, и делить с ними поровну все тяготы и лишения: есть ту же грубую пищу, носить такое же потертое платье, быть впереди во всех боевых столкновениях и с индейцами, и с инсургентами…
Так продолжалось, пока в Монтерее не пришла к власти военная хунта. Ее нынешний президент полковник Пабло де Сола – сослуживец и товарищ дона Жозе – прислал в Сан-Франциско немного денег и пороха, в письме пообещав вскоре навестить старинного друга. Аргуэлло вздохнул с облегчением. Казалось, вот-вот добрые времена вернутся на калифорнийскую землю, когда солдат будет служить не мудрствуя, не участвуя ни в политике, ни в интригах, зная над собой только командира да закон. Да только ошибался, думая так, седой дон Жозе!
И при новой власти в жизни президии и ее гарнизона ничего не изменилось. Ветшают некогда грозные бастионы, зарастают травой земляные валы. Ржавеют, несмотря на все усилия канониров и их начальника, старшего сына Аргуэлло – дона Луиса, четыре выслужившие свой век пушки. Осыпаются стены одноэтажной казармы, построенной из адабе – необожженного кирпича грубого замеса, которая составляла прежде главную защиту от набегов дикарей и возможной атаки с моря. Но главное – редеет гарнизон. Испытанные вояки, ровесники Аргуэлло, вместе с ним бывшие все эти беспокойные годы, один за другим уходят в мир иной… А молодые? Эти пошли совсем не такие. Кто поспешил перебраться в Мексику, кто занялся торговлей… Охотников послужить родине находится все меньше. Дошло до того, что под ружье мог поставить дон Жозе не более двух десятков человек, и те в основном ветераны да инвалиды.
Одно успокаивает старого солдата: воевать в последнее время стало не с кем. Индейцы предпочитают нападать на одиноких всадников и небольшие обозы. В крайнем случае совершат набег на какое-нибудь ранчо. Впрочем, и это стало редкостью после того, как дону Луису удалось поймать одного из их вожаков, некоего Помпонио (ну и имена у этих бестий!). Пиратские корабли тоже все реже показываются в заливе, словно уразумев, что поживиться здесь нечем. Не беспокоят коменданта и русские соседи. К русским у дона Жозе особое отношение из-за любимой дочери Марии Кончи и давнего сватовства к ней одного русского вельможи… Но об этом не хочется вспоминать сейчас, когда дочь собирается удалиться от мира в монастырь. Нет смысла винить в этом и упомянутого русского. Его, говорят, давно уже нет в живых…
Усилием воли де Аргуэлло заставил себя думать о делах государственных. Хунта, провозгласившая Верхнюю Калифорнию независимой от Мексиканской республики, не сделала ничего, чтобы эта самостоятельность стала реальной. Не создано регулярное войско, не налажено поступление налогов в казну, не отрегулированы пограничные вопросы, не найден ни один могущественный союзник. Случись что, на помощь калифорнийцам рассчитывать не придется. Мексиканское правительство после свержения самопровозглашенного императора Августина I занято внутренними проблемами. Русских здесь слишком мало, чтобы видеть в них надежную опору. А вот американцы все ближе придвигаются к границам области, без спросу занимают калифорнийские земли, чувствуют себя здесь хозяевами: строят форты, отстреливают пушного зверя, ищут в горах серебро и золото…
Словом, есть отчего задуматься старому коменданту Сан-Франциско, нарушая тем самым свой годами выработанный принцип – служить не рассуждая. А ведь как мечталось дожить свой век, радуясь домашнему уюту, подрастающим внукам… Да, видно, не получится! Особенно теперь, после визита комиссара Гереры, который привез дону Аргуэлло от полковника де Солы предложение занять место президента.
Конечно, старый друг, уступая ему свой высокий пост, думал не только об интересах области, но и о благе Жозе и его семьи. Три дочери Аргуэлло – невесты на выданье – ждут не дождутся избранников. И если уж комендант президии не в состоянии им дать достойного приданого, то пусть хотя бы его новая должность послужит для женихов компенсацией за женитьбу на бесприданницах. Кроме того, и сын Луис давно уже вырос из своих капитанских эполет. Ему по годам и по силе в самый раз занять комендантское кресло и с молодой энергией взяться за обустройство президии. Есть у дона Жозе и другие заботы, решить которые, сделавшись президентом Верхней Калифорнии, будет куда проще, чем теперь. Скажем, замужество племянницы Марии Меркадо, которую за живой, неугомонный нрав в семье прозвали Марипосой – Бабочкой. Сам Аргуэлло дал бы этой егозе другое прозвище. У взбалмошной на вид сеньориты вовсе не такой легкомысленный характер. Может, оттого она так по душе старому солдату, что узнает он в Марии-Марипосе самого себя в молодые годы и ее мать – свою покойную сестру, в которой гордая кровь рода Аргуэлло кипела так же бурно.
С племянницей связано событие, вызвавшее у дона Жозе смятение чувств. Это она, вместе со своим женихом Герерой, привела сегодня в Сан-Франциско отряд русских моряков, которые, как выяснилось впоследствии, спасли ее от бандитов в прерии. А поначалу Аргуэлло, будучи человеком не робкого десятка, с коротким андалузским мечом ходивший один против грозного гризли, даже оцепенел, увидев перед давно не запирающимися воротами президии столько чужих вооруженных людей. Впрочем, оцепенение быстро прошло. Схватив свою испытанную в боях шпагу, комендант бросился к орудиям, стоящим у входа, сгоряча забыв, что все запасы пороха и ядер перенесены к пушкам, глядящим на залив… Вслед за ним выскочил Луис с несколькими солдатами – остальные уехали на поиски пропавшей Марии Меркадо. Луис, обладающий более острым взглядом, разглядел впереди отряда кузину и будущего зятя, которые мирно беседовали с незнакомцами в темно-зеленой униформе. Это обстоятельство поначалу успокоило дона Жозе, но, когда он узнал, что своим спасением Мария обязана русским, на душе снова сделалось тревожно.
Казалось бы, отчего? Те русские, с кем доводилось встречаться коменданту доселе, были людьми вовсе не плохими. Noble Резанов, jefe Кусков, капитаны русских судов, заходивших в залив… С момента появления русских в Калифорнии и основания ими крепости Росс в заливе Бодеги у дона Аргуэлло не было ни единого повода упрекнуть соседей в недоброжелательстве. Даже после того, как, поверив обвинениям бостонцев, что русские желают захватить испанские земли, калифорнийское правительство основало в целях предосторожности две новые миссии – Солано и Сонома – поблизости от русской крепости, соседи не проявили воинственности. Напротив, продолжали демонстрировать amistad и открытость намерений. Короче говоря, русские – народ, digno de respeto. Но куда денешься от памяти, которая не может простить русским одно разбитое сердце! Пусть это случилось не по чьему-то умыслу, а скорее по замыслу Провидения, но разве можно забыть об этом? Ведь разбито сердце любимицы дона Жозе – Марии Кончиты, старшей из его дочерей… Каким добрососедством залечишь раны собственной души, если знаешь, что твое дитя несчастно? И несчастно именно из-за русских… Да не появись тогда, восемнадцать лет назад, российские парусники близ Сан-Франциско, не окажись на одном из них дона Николаса, все сложилось бы по-другому… Мария Конча нашла бы свою судьбу среди местных гидальго, уже нарожала бы дону Жозе кучу внуков и внучек, а не влачила бы теперь жизнь в бесплодном ожидании и трауре…
Да, не к добру, не к добру – чует это умудренное сердце Аргуэлло – вновь появились русские в его доме. То, что другим трудно разглядеть, опытный человек видит сразу. Достаточно вспомнить, какие взгляды бросала его племянница на русского teniente Деметрио, как он сам в ответ улыбался ей, чтобы понять: у сеньора Гереры появился соперник. Похоже, и дон Гомес ощутил это. Во время беседы с русским комиссар нет-нет да и клал руку на эфес своего палаша, которым он владел виртуозно. При всем том, что коменданту Сан-Франциско будущий родственник не очень-то симпатичен, зарождающиеся отношения Марии-Марипосы с русским его беспокоят куда больше, чем предстоящий брак племянницы с Герерой. Поединков коменданту президии только не хватает! Впрочем, если бы тут была одна лишь любовь, это еще полбеды… За розовощеким русским офицером, ясно представилось дону Жозе, маячит иная госпожа – большая политика. Ведь именно о ней говорил этот пресловутый дон Деметрио после раннего ужина, на который, следуя закону гостеприимства, вынужден был пригласить русских Аргуэлло. Комендант помнит все, о чем они беседовали тогда.
…За столом дальше положенных по costumbre del lugar приветствий и обмена любезностями дело не пошло. Когда же подали горячий шоколад и дамы удалились, оставив мужчин одних, те раскурили трубки и русский напрямик завел речь о беглых матросах, не скрывая, что подозревает в помощи им местных монахов. Комендант, хотя и желал скорее покончить с неприятным вопросом, довольно сдержанно пообещал помочь в поиске беглецов. Поблагодарив хозяина за поддержку, дон Деметрио перевел разговор на другое:
– Сеньоры, не скрою, ваша родина вызывает у меня чувство самого глубокого восхищения…
– Вы говорите об Испании, сеньор? – уточнил дон Луис, наблюдавший за русским лейтенантом, как заметил Аргуэлло-старший, с явной симпатией.
– Испания, конечно, заслуживает самых лестных слов как первая европейская держава, не склонившая голову перед корсиканцем и явившая пример в борьбе народа против тирании…
От дона Жозе не ускользнуло, что при этих словах Герера забарабанил пальцами по подлокотнику своего резного дубового кресла. Русский между тем продолжал:
– Но я говорю не о Старом Свете, а о Верхней Калифорнии. Поистине, трудно отыскать более выгодное по расположению и климату место. К тому же земли сии весьма богаты и рудными запасами, и строевым лесом…
– Мне думается, слухи об этом сильно преувеличены. Да, природа здесь хороша, но только в пределах Берегового хребта, – осторожно заметил дон Жозе. – Остальное, как вы имели сегодня возможность убедиться, неприступные скалы и прерии, населенные лишь дикарями…
– Тем не менее, сеньор комендант, – никак не унимался русский, – ваши восточные соседи в Соединенных Штатах так не считают. Американские газеты, которые мне доводилось читать, просто наперебой твердят о серебряных и золотых богатствах вашего края. При этом у меня сложилось впечатление, что американцы считают все это чуть ли не своим достоянием.
– С американцами у нас пять лет назад заключен трактат, четко определяющий границы. Чего, к слову, не скажешь о вас, русских… – неожиданно резко оборвал гостя комиссар Герера.
В комнате воцарилась тишина, которую нарушил дон Аргуэлло:
– Как прикажете вас понимать, сеньор лейтенант? Неужели вы думаете, что мы не в состоянии трезво оценить обстановку? Давайте поговорим о чем-нибудь другом…
– Извините, сеньоры, я не помышлял вас обидеть, – улыбнулся русский. – Просто попытался рассуждать вслух. Не станете же вы отрицать, что в нынешних условиях вам, калифорнийцам, можно рассчитывать только на самих себя? А когда вокруг столько алчных глаз, – пусть вам не покажутся дерзостью мои слова, – самое время подумать о надежном союзнике. Вспомните, Россия уже выступала на стороне Испании в борьбе с Буонапарте… При необходимости, уверен, она могла бы оказать вашей области финансовую и даже военную помощь…
– Кто уполномочил вас вести об этом переговоры, сеньор? – сухо осведомился дон Жозе, задетый за живое тем, что вольно или невольно русский коснулся столь животрепещущего вопроса. – Вам не кажется, что разговоры на такие темы – удел политиков, а не солдат?
– Увы, сеньор комендант, сегодня каждый солдат – в той или иной степени политик… – неопределенно пожал плечами гость и поднес к губам глиняную, местного обжига, чашку с остывшим уже шоколадом.
Беседа на этом как-то сама собой оборвалась, оставив у дона Аргуэлло смутное чувство, что русский, хотя многое недоговаривает, в чем-то главном несомненно прав.
И кто взял за правило: мужчинам самые интересные разговоры вести без женщин? Была бы воля Марии Меркадо, она все переменила бы, разрешив сеньорам разговоривать только в присутствии сеньор и сеньорит. Тогда и ссор между мужчинами было бы куда меньше, и дуэлей, и войн… Сумела же сегодня сама не допустить кровопролития, когда разгневанный Гомес готов был снести голову дону Деметрио своей страшной саблей… Взяв мустанга в шенкеля, Мария одним рывком, подобно героине рыцарского романа, встала между… Так и хочется сказать – соперниками! Ах, если бы это было на самом деле! Может, тогда Мария чувствовала бы себя счастливой даже теперь, когда она вместе с тетей и кузинами очутилась вне столовой, где русские гости, дядя, Гомес и Луис ведут свои таинственные разговоры…
Но, увы, Мария не уверена ни в чувствах Гереры, ни в симпатиях русского лейтенанта. Да что там говорить о мужчинах, если она еще не разобралась даже в своем собственном сердце. И это, пожалуй, главная причина, по которой девушка неожиданно ощутила себя брошенной и забытой всеми на белом свете. С утра она была в центре событий. Поездка с женихом, счастливое избавление, русский эскорт, взор молодого офицера, проникающий прямо в душу… И вдруг она оказалась никому не нужна: ни родственникам, ни жениху, ни гостям, которых привела в дядин дом. Последнее почему-то было особенно обидным. Ведь русские показались Марии такими интересными и обходительными кабальеро, совсем не похожими на мужчин, с которыми доводилось ей встречаться прежде.
От обиды впору разрыдаться, как маленькой девочке. Но даже в infancia она плакала крайне редко. Мария и сейчас поймала себя на том, что, несмотря на насупленные брови, продолжает улыбаться… Чему? Да мало ли чему улыбается сеньорита без очевидного повода, когда ей нет еще и двадцати… Достаточно вспомнить лицо дяди Жозе, когда она, словно принцесса, появилась у ворот президии в сопровождении могучего отряда, каким не может похвастаться и президент хунты… Или снова представить искаженную ревностью физиономию вечного задаваки Гомеса… А еще улыбается Мария своим неожиданным фантазиям. Вот окажись она на самом деле легкокрылой Марипосой, как ласково зовут ее домашние, то и не пришлось бы ей теперь бесцельно бродить по саду под окнами столовой, откуда доносятся глухие голоса. Взмахнула бы она крылышками: раз-два и, не спрашивая разрешения – se puede pasar? – очутилась бы там. Покружилась бы под низким потолком и уселась, скажем, на нос Герере… Нет, лучше на золотой эполет дону Деметрио… Так, чтобы можно было видеть его глаза цвета моря, когда над ним сияет июльское солнце и нет больших волн… Зачем ей это? Мария-Марипоса пока не знает, но сердце ее начинает стучать, когда она думает о русском офицере…
Желание прямо сейчас увидеть дона Деметрио так захватило Марию, что она, позабыв о приличиях, решительно направилась к одному из окон столовой и раздвинула жалюзи, заменявшие дорогие стекла. Беседа мужчин, очевидно, подошла к концу, так как в этот момент дядя Жозе поднялся с кресла. Встали и остальные. Русские гости откланялись и направились к двери в сопровождении Луиса и Гомеса. Когда гости уже вышли за дверь, дядя неожиданно окликнул Луиса и, подозвав его к себе, что-то сказал ему. Слов Мария не разобрала, но по выражению лиц родственников догадалась, что речь идет о весьма важном.
Тут ей пришлось отпрянуть от окна, потому что скрипнули большие двери, ведущие во внутренний двор, и, как показалось ей, совсем рядом раздались голоса Гереры и дона Деметрио. Спрятавшись в тени апельсинового дерева, Мария прислушалась.
– …местные индейцы – существа довольно дикие и тупые, – разглагольствовал Герера. – Обучать их любой, самой примитивной работе, на полях или же какому-то ремеслу – это попусту тратить время и силы… Представьте, сеньоры: дикари, которые попадают к нам в миссии в самом раннем возрасте, к зрелости едва способны освоить пару десятков слов по-испански. Без кнута они не сделают ни шага!
– Кнут, сеньор Гомес, не всегда лучший учитель… – возразил русский лейтенант. – К тому же мне кажется, вы несколько преувеличиваете неспособность индейцев к обучению… Безделицы, сработанные здешними туземцами, кои мне доводилось держать в руках, изящны и несомненно свидетельствуют о наличии у индейцев художественного вкуса и ремесленных традиций. Тупому существу, как вы изволили выразиться, такое создать не под силу.
– Считайте, как вам угодно! – неожиданно вспылил Герера, словно только и доидался случая. Он взялся за рукоять палаша, своим видом показывая нежелание даже в мелочах соглашаться с русским.
Вмешался подоспевший дон Луис. Он дружески, как будущего родственника, похлопал по плечу Гереру, но в споре принял сторону дона Деметрио:
– Думаю, дорогой Гомес, наш гость в чем-то прав… Среди индейцев встречается немало умных и хитрых бестий! Взять хотя бы Помпонио… Этого слабоумным никак не назовешь…
Мария уловила в словах кузена гордость. Впрочем, вполне понятную. Ведь это он поймал знаменитого разбойника и привел его в президию. А дон Луис тем временем продолжал:
– Кстати, сеньоры, может быть, вы желаете увидеть этот экземпляр? Поверьте, он того стоит. Я несколько месяцев гонялся за ним по прерии, прежде чем сумел настичь, и то благодаря одной случайности…
– Отчего же не посмотреть… – улыбнулся Луису русский, но тут же оговорился: – Только скажите, сеньор капитан, успеем ли мы засветло добраться до миссии Сан-Франциско? Честно говоря, не хотелось бы еще одну ночь провести под открытым небом, да и наши беглецы вряд ли будут нас дожидаться…
– Не волнуйтесь, дон Деметрио, отец, во избежание недоразумений со святыми отцами, поручил мне сопровождать вас до самой миссии и оказывать вам всяческую помощь.
– Но мы и так доставили вам немало беспокойства…
– Ну что вы, сеньор, мы же ваши должники. Вы спасли мою кузину и невесту сеньора Гереры… Верно я говорю, Гомес?
Герера что-то буркнул в ответ. А русский снова улыбнулся собеседникам (ах, до чего же милая у него улыбка!):
– Что ж, если вы, дон Луис, утверждаете, что зрелище будет интересным, мы готовы.
Мужчины направились к тюрьме, находившейся здесь же, во внутреннем дворе президии. Мария, стараясь по-прежнему оставаться незамеченной, последовала за ними.
Тюрьмой в Сан-Франциско назывались несколько железных клеток, расположенных прямо под открытым небом. Клетки обычно пустовали, так как потенциальных узников – индейцев – в президии почти не было, за исключением трех-четырех человек прислуги. В миссиях же, где жили краснокожие пеоны и вакеро имелись собственные клетки. Но случай с Помпонио особый. Его – и это понимала Мария – держать под замком в какой-нибудь миссии было нельзя. Индейцы, для которых этот разбойник был героем и защитником, тут же поднимут мятеж и освободят его. Именно поэтому дядя и поместил Помпонио в президии.
Мария вместе с Луисом и кузинами уже ходила посмотреть на пленника, снискавшего себе славу кровожадного и неуловимого преступника. Вид Помпонио разочаровал сеньориту. Обычный индеец лет тридцати, невысокого роста, хотя и крепкого телосложения. Одет в грубую домотканую рубаху до колен, какую обычно носят пеоны. Мария и прежде встречала таких, когда бывала в Сан-Хосе у своего духовника. И хотя подруги – дочери местных гидальго, рассказывавшие о Помпонио такое, от чего холодело внутри, – в каждый свой приезд в президию ходили поглазеть на разбойника, Мария им компанию составить отказывалась. К тому же от тюрьмы исходило зловоние, добавляющее к нежеланию видеть заключенного еще и чувство обыкновенной брезгливости.
Но тут любопытство пересилило. Мария обогнула казарму, за которой находилась crcel, и увидела, как по приказу Луиса караульный отворил замок и гости вошли в клетку, где на земляном полу невозмутимо сидел индеец.
Офицеры приблизились к Помпонио и заслонили его от Марии. Что происходило в клетке, она увидеть так и не смогла. Из-за далекого расстояния не услышала, о чем они говорили с индейцем. Прошло несколько томительных для девушки минут, прежде чем мужчины покинули узилище и направились к боковому выходу из президии, где уже толпились русские матросы вперемешку с рейтарами. Они только что поели за общим столом и теперь в ожидании начальников пустили по кругу несколько трубок с местным табаком. При появлении офицеров загудела боцманская дудка, созывая русских в строй. Вслед за ней раздались команды на родном для Марии языке. Коноводы подвели Луису и русским офицерам лошадей.
«Неужели он так и уедет, не попрощавшись со мной?» Но дон Деметрио оглянулся и посмотрел в сторону комендантского дома так, словно ждал кого-то. Девушке показалось, что лицо у него грустное. «Значит, он помнит про меня!» – ей захотелось тотчас выйти из укрытия. Но она не решилась. А русский, так и не найдя взглядом ту, которую искал (Мария была уверена, что именно ее!), отдал команду матросам и тронул поводья. Проезжая мимо Гереры, он приложил руку к треуголке и, кинув прощальный взгляд на дом, вместе со своим товарищем и Луисом выехал за ворота.
На сердце у Марии стало холодно и сиро. «А что, если мы и в самом деле больше никогда не встретимся?» Слезы навернулись на глаза сеньориты. Ей захотелось вскочить на коня и помчаться вслед за доном Деметрио, чтобы никогда не расставаться с ним. Ах, если бы это зависело только от нее, Мария и пешком отправилась бы за сероглазым лейтенантом, но… Есть еще дядя с его взглядами на жизнь, есть клятва, данная Гомесу.
«Гомес! О нем совсем не хочется думать теперь… – Мария смахнула со щеки слезинку. – Почему, обретая что-нибудь настоящее, мы это тут же теряем?»
Она могла бы долго еще предаваться грустным размышлениям, но ее внимание привлек Герера. Проводив отряд тяжелым взглядом, жених повернулся на каблуках и, звеня огромными мексиканскими шпорами, зашагал в глубь двора. Марии не хотелось попадаться ему на глаза. Она отступила в сторону сада. Через некоторое время сеньорита вернулась к казарме и выглянула из-за угла. Каково же было ее удивление, когда она увидела Гомеса в клетке Помпонио. Он мирно беседовал с пленным разбойником.
Лассо, брошенное умелой рукой, захлестнуло горло молодого индейца. Вакеро осадил мустанга, заставил сделать рывок в сторону – так, чтобы удавка свалила беглеца с ног. Тот, полузадушенный, оглушенный, был проволочен несколько десятков ярдов по земле и потерял сознание. Не успел индеец прийти в себя, как оказался со связанными за спиной руками в толпе своих пленных соплеменников.
Так много больших лун назад Помпонио, которому не было в ту пору и семнадцати весен, впервые познакомился с «твердогрудыми» чужеземцами. Такое прозвище получили они за то, что их не могли пронзить стрелы, пущенные даже из самых упругих луков. Потом, когда Помпонио долго жил среди бледнолицых, он понял: они такие же люди и могут умирать. «Твердая грудь» – это не чудо Маниту, а просто панцирь, который чужеземцы делают из железа или из толстых воловьих шкур… Панцирь может защитить чужеземцев от стрел и копий, но не от оружия, которое есть у самих бледнолицых. Оно извергает огонь и грохочет сильнее, чем разгневанный злой дух…
Но все это Помпонио узнал потом. А в день первой встречи пришельцы верхом на свирепых конях показались Помпонио сошедшими с небес богами. Потому ни он сам, ни его родичи и не дали бледнолицым никакого отпора, бросились врассыпную. Уйти от погони удалось немногим, но в их числе хойбо Валениле – мужу старшей сестры Помпонио. А он сам, его родители и сестра вместе с большинством соплеменников были схвачены бледнолицыми и посажены в железные клетки в большом стойбище чужеземцев, которое они называли миссией.
Когда Помпонио сидел в клетке, он увидел, что не все белые носят на себе панцири. Некоторые из них одеваются в длинные накидки с двумя скрещенными палочками на груди. Эти чужеземцы, чаще других приходившие к клетке с индейцами, говорили, что их зовут падре. Падре были добрее других бледнолицых. Они не били индейцев, учили их своему языку и рассказывали о своем бледнолицем боге, который сначала жил среди людей, а когда был убит ими, то не умер, а улетел на небо к своему отцу. Теперь молодой бог, соединившись с отцом, живет там, среди туч и облаков, в своей небесной прерии, так же как верховный бог племени помо – Маниту. Бог бледнолицых, говорили падре, самый могущественный из богов. Он смотрит с высоты за всем, что происходит на земле, и строго карает тех, кто не выполняет его наказы. Падре показывали индейцам «говорящую кожу» – книгу, где начертаны заповеди их всемогущего бога. Когда Помпонио научился хорошо понимать язык чужезецев и даже понемногу разбирать черточки и крючки на «говорящей коже», ему вдруг открылась великая тайна: бог бледнолицых и Маниту очень похожи. Они оба не ходят на охоту и не собирают зерна дикой пшеницы. Люди им обоим приносят подарки, прося защиты и мудрого совета. И бледнолицый бог, и бог индейцев велят людям слушаться своих хойбу и готовиться к новой жизни, которая наступит, когда придет их черед уходить в страну заоблачных прерий, где обитают духи предков… И еще пришла в голову Помпонио кощунственная мысль, от которой ему самому стало страшно: и бог бледнолицых, и Маниту редко вспоминают о своих земных детях. Может быть, их заоблачный суд и справедлив, но здесь, на земле, зло чаще одерживает верх.
Конечно, такое понимание пришло не сразу. Сначала Помпонио просто слушал и запоминал, что говорили падре. Наблюдал из клетки за всем, что творилось вокруг. В мире бледнолицых было много непонятного, но Помпонио хотел разобраться в жизни чужеземцев. Понять, чтобы разгадать секрет их силы. Без этого нельзя победить врага и вырваться на свободу. Это желание – быть свободным, как его предки, – стало главным с того дня, как он попал к чужеземцам. Ради его исполнения Помпонио притворялся покорным…
Через несколько лун Помпонио и его родичей заставили искупаться в реке под присмотром падре и вооруженных всадников. Падре сказали, что это называется крещение и теперь индейцы – «братья всем бледнолицым и приняты в лоно католической церкви». Что такое «лоно» и «церковь», Помпонио не разобрал, но догадался: больше в клетке он жить не будет. Индейцев и впрямь перевели в большой деревянный шалаш без крыши, но железные кольца с ног так и не сняли. В новом жилище индейцы спали так же, как в клетке, на земляном полу. Около входа всегда находились несколько бледнолицых с огненными палками, которые могут поражать на расстоянии, равном трем полетам стрелы. Однажды один из соплеменников Помпонио сумел выбраться из шалаша и попытался убежать, но был убит из этой стреляющей палки, которую называют escopeta. Тело беглеца по приказу падре повесили на дереве в центре миссии. Наверное, чужеземцы знали, что для воина племени помо нет смерти страшнее, чем в петле. Это – позор для индейца, лишающий его душу возможности встретиться с предками… После такого случая никто из индейцев бежать не пытался.
Помпонио и его семья еще долго жили в деревянном шалаше. Их выводили наружу только в сопровождении «твердогрудых». Индейцев заставляли месить глину и таскать камни, из которых строили храм богу бледнолицых. Это была тяжелая работа, непривычная для индейцев. Вдобавок их плохо кормили – один раз в день давали каждому по горсти прокаленных на огне зерен и по плошке протухшей воды. Многие из племени помо не выдержали такой жизни. Одни умерли от истощения, другие заболели трясучей болезнью. Среди последних был и отец Помпонио.
Тех, кто остался в живых, бледнолицые отправили на ранчо – небольшое селение в прерии, где заставили работать на полях – ковырять палкой с железным наконечником твердую землю, а после – собирать зерна маиса и пшеницы. Здесь кормили лучше и работа была не такой изнуряющей. Днем с индейцев снимали цепи, но никто не пытался скрыться. Так все они были истощены и напуганы…
Прошло еще несколько лун. И Помпонио попал в число тех, кого бледнолицые решили сделать вакеро – ловцами диких быков. Сначала индейцев научили ухаживать за домашними лошадьми и крепко держаться в седле. Потом они тренировались в бросании лассо, сплетенного из жесткого волоса мустангов. Когда учеба осталась позади, их вывезли в прерию, где паслись огромные стада черных быков, свирепых, с налитыми кровью глазами. Там опытные погонщики показали новичкам, как ловить быка и, растянув двумя арканами, валить на землю. Потом молодые вакеро делали это сами…
Работа вакеро понравилась Помпонио. Когда он, сидя на быстроногом мустанге, скакал по прерии, ему казалось, что он свободен. Да, став вакеро, Помпонио мог попытаться ускакать от бледнолицых, несмотря на то, что у старших погонщиков всегда были ружья. Мешало то, что в руках чужеземцев оставались его мать и сестра.