Год сыча Аде Александр

– Привет, – отвечает она, глядя на меня устало и отрешенно.

Обнимаю ее за плечи, тормошу, кричу:

– Я люблю тебя! Из всех женщин для меня существуешь только ты одна!

На нас глазеют, кто-то хихикает. Должно быть, со стороны я выгляжу до предела нелепо.

– Мне больно, – морщится Анна.

– Завтра я заеду к тебе, ладно?

– Конечно, милый.

Смотрю ей вслед, пока она не теряется в толпе. «Завтра, – успокаиваю себя, – мы снова увидимся, и все войдет в привычную колею». Но в это не слишком верится.

Ничего не видя перед собой, как боксер в состоянии грогги, возвращаюсь к Сероглазке. Она поднимает ко мне огромные обалделые глаза.

– И тут ничего.

– Куда теперь?

– В Пассаж. Все, я решила. Какие будут, такие куплю.

Плетемся в Пассаж.

Когда снова оказываемся под открытым небом, сеется мелкий косой дождик. Сероглазка смеется и тарахтит без умолку. Время от времени она будто бы невзначай задирает рукав белой ветровочки, чтобы полюбоваться новенькими, только что купленными часиками.

10 июля. Вторник. Кто бы знал, что за маета следить за девчонкой-курьершей! Вчера едва ли не целый день убил, без толку гоняясь за Катушкой по разным организациям (вечер – плевать на все! – посвятив Анне). И принял решение: если и сегодня, что наиболее вероятно, слежка ничем путным не увенчается, займусь Французом.

И действительно, до полудня все происходит по вчерашнему сценарию. Но затем…

Затем случается немыслимое!

Уверенно переступая короткими ножонками в красно-рыжих кроссовках, Катушка заскакивает во двор, в котором прошло мое детство, и скрывается в кукольном домике, что напротив моего.

Совершенно ополоумев, остаюсь сидеть в «жигуле».

Курьерша пропадает в домишке около получаса, снова появляется во дворе и целенаправленно шагает вдаль. Мой «жигуль» послушно следует за ней, но ничего заслуживающего внимания уже не происходит.

Перед сном звякаю Клыку. В трубке слышны голоса, грубый, со взвизгами, девчоночий смех, громыхает музыка. Не иначе как бандит оттягивается в кабаке. Чего я к нему лезу? Сидит он, небось, с размалеванной шлюшкой на коленях, напрочь выкинув из башки пропавшую скрипачку, из-за которой некогда резал вены, а надоедливый сыч мешает ему наслаждаться скоротечной жизнью.

И все же задаю вопрос:

– Ты не посылал Катушку по такому адресу: улица Стахановцев, 31-а?

– Н-нет, – задумчиво произносит он. – А что там?

– Жилой домишко в два этажа. Может, кто из твоей фирмы ее туда направил?

– По-любому нет.

– И никто там не живет, связанный с «Одиссеем»?

– Никто, – отвечает он мягко и немного растерянно.

Просто не узнать парнишку. Точно с него с грохотом свалилась броня, и обнажился человек, беззащитный и уязвимый. Но вряд ли надолго.

Прощаюсь с преображенным Клыком и набираю номер Акулыча.

– У трубы, – раздается его дурашливый басок.

Вот такой он, Акулыч, – и по голосу, и на вид свой в доску мужик. Такому поведаешь о себе все, даже самое стыдное. Чем этот хитрюга и пользуется, как орешки, раскалывая мазуриков и мокрушников.

– Извини, что беспокою. Позарез требуется узнать, кто обитает на Стахановцев, 31-а, в квартирах с первой по четвертую.

– Без промблем, – обещает он. – Как не порадеть родному человечку? Тем более такому симпомпончику, как ты, мой сладенький.

Еще с полминуты базарим, прикалываясь друг над другом, и расстаемся, оба довольные, хотя и непонятно отчего.

Интересно, что позабыла Катушка в моем родном дворе? Однако сонные слипающиеся мозги ни за что не желают напрягаться в поисках ответа. Прижимаюсь щекой к подушке, смыкаю отяжелевшие веки и, как на санках, скольжу в пропасть ночных видений. Но Клык, Леточка, Француз и Катушка достают меня и там, вламываются в сон и хозяйничают до утра.

11 июля. Среда. Сияющий день неуловимо становится сияющим вечером. Сквозь плотно задернутые шторы просвечивает беззакатное солнце. Ощущаю совершенную отрешенность от безумного мира. Чихать мне на человечество и на каждого индивидуя в отдельности, когда на моем плече голова Анны, и можно, повернувшись на бок, почувствовать ее груди, живот и даже курчавые волоски, нежно прикрывающие лобок.

После того, как Анна увидела Сероглазку, я с ужасом ждал, что она разом порвет наши отношения. Слава богу, пронесло. Мы продолжаем встречаться, как прежде. Но временами она смотрит, точно чужая, и у меня обреченно обрывается сердце.

Тихонько дую на завиток волос возле уха Анны, испытывая щенячью радость. Это упоительное занятие прерывает пиликанье моего мобильника, лежащего на прикроватной тумбочке, и Акулыч сообщает имена, отчества и фамилии тех, кто прописан в домике по Стахановцев, 31-а. Мне эти сведения ничего не говорят.

– Спасибо, друг, – благодарю мента, глядя в ласково улыбающиеся глаза Анны. И слышу в ответ:

– С чего это ты такой пай-мальчик? Не один, что ли?

Чертыхнувшись про себя, отключаюсь и тут же названиваю Клыку. Но и тому данные конкретные ФИО неведомы. В его железном голосе проскальзывает недовольство: похоже, я посмел нарушить священный покой бандюгана. Ну и фиг с тобой, золотая рыбка! У меня – в который уже раз – возникает острое желание покончить с этим гиблым делом, не приносящим ни бабок, ни морального удовлетворения.

Да ну их всех вместе взятых! Поворачиваюсь на бок и жадно припадаю к мягким губам Анны…

12 июля. Четверг. Настроение самое что ни на есть кайфовое. Встреча с клиентом, подозревавшим супругу-бизнесменшу в шашнях с молоденьким подчиненным, прошла в теплой и дружественной обстановке. Я представил доказательства измены. За это он меня едва не облобызал, уж очень нужен был ему компромат: теперь он сможет шантажировать женушку, угрожая, что все расскажет детишкам, и качать из нее деньжонки. Ну да мое дело сторона. Еще больше вдохновил меня результат беседы: приличное (по моим скромным запросам) бабло.

Залезаю в пышущий жаром «жигуль» и отправляюсь в свой старый двор, который с недавнего времени стал для меня еще притягательнее, потому как с ним связана загадка Катушки.

Припарковавшись, уверенно шагаю к бледно-зеленому домику, точной копии моего. Перед тем, как зайти в подъезд, в котором побывала Катушка, окидываю взглядом окна. Все они забраны решетками от воров и грабителей и распахнуты – кроме двух, что на первом этаже, справа от входной двери, эти закрыты и плотно задернуты коричневыми гардинами.

Подъезд такой же, что и в домишке моего детства: деревянная лестница, нижняя половина стен выкрашена в зеленый цвет. Тишина. Непередаваемый запах ветшающего жилья. У каждой двери висит почтовый ящик. Судя по всему, никакой фирмы тут нет и в помине. Да и какая фирма в такой-то халупе.

И все-таки, уже выходя из подъезда, несколько раз настойчиво звоню в квартиру под номером два – ту самую, чьи окна закрыты гардинами. Некогда в ней жила бабка Мосевна с придурковатой дочкой, толстой, веснушчатой, с круглыми, вечно изумленными тусклыми глазами. Минуты две стою. Жду. Увы, напрасно. Но почему-то кажется, что некто еле слышно подкрадывается к двери и заглядывает в «глазок». Вздохнув, спускаюсь во двор. Напоследок кидаю взгляд на таинственное окно. Или мне уже начинает мерещиться? – краешек гардины как будто слегка отодвигается…

Я люблю нескончаемые летние вечера с кротким солнцем, изумрудно горящим в листве, и остывающим асфальтом в тенях деревьев. Половина одиннадцатого, а мир за окном и распахнутой дверью лоджии только начинает угасать. Сероглазка шумно готовится ко сну.

Звоню маме.

– Не в курсе, кто обитает в доме напротив твоего?

– Понятия не имею. В молодости еще как-то общалась с соседями, а теперь… К тому же они все поменялись.

– Пожалуйста, глянь на его нижний этаж. Меня интересуют два окна – второе и третье от левого угла.

– И что я должна увидеть?

– Внимательно погляди, и все.

Через минуту в трубке появляется ее голос:

– Теперь что прикажешь делать?

– Ответить на два вопроса. Гардины раздвинуты?

– Нет.

– Свет горит?

– Тоже нет.

– Мам, не в службу, а в дружбу. Понаблюдай за этими окошками, пока в них не зажгут свет.

– Славное ты мне изобрел занятие. Сам-то, небось, будешь дрыхнуть, как суслик… Спокойной ночи.

– Доброй охоты.

Пытаюсь забыться сном, но тревожные мысли и смутные желания рвут сердце и распирают душу. Выхожу на лоджию – в потускневшую голубизну. Вижу огромный двор, бело-серый прямоугольник противостоящей высотки, еще недавно слепяще сверкавшей окнами на заходящем солнце. Возле песочницы кучкуются пацаны, во все горло гогоча и с наслаждением матерясь. Точно мажут дегтем этот божественный вечер, хрен бы их драл.

Забираюсь под простынку к сонно расслабленному тельцу жены, голенькому и жаркому, но никакого влечения не испытываю. Наоборот, со всеми подробностями припоминаю тело Анны – и меня пронизывает такое мучительное желание, что хоть сейчас беги к ней. Принимаюсь считать до ста, отгоняя ослепительное греховное видение, до двухсот, трехсот, четырехсот, пока, наконец, не погружаюсь в зыбкое, текучее сплетение солнца и тени, яви и сна…

13 июля. Пятница. Около полудня звоню маме, не отрывая руки от баранки и не выпуская из поля зрения летящего впереди меня ржавого цвета «рено», которым рулит мой «подшефный» – фантастический урод, похоже, изменяющий своей красивой и безумно влюбленной в него жене.

– Между прочим, я до двух ночи проторчала у окна, выполняя твое задание, – тоном мученицы заявляет мама. И я представляю, как сидит она сейчас в тишайшей своей библиотеке, а два-три посетителя неслышно двигаются между стеллажами и, навострив ушки, прислушиваются к ее словам. – Сообщаю: все это время свет в интересующей тебя квартире не горел.

«Облом», – мелькает в моей башке, занятой слежкой за шустрой французской машинкой. И тут облом. Видно, действительно уехали жильцы квартиры номер два отдохнуть, на дачку или еще куда, и Катушка в гостях была не у них.

И все же интересует меня эта загадочная фатера. Убежден: не зря судьба подсунула мне Катушку, не зря появилось наглухо закрытое окно, в которое я так хочу заглянуть!

Ближе к семи вечера, разобравшись с Квазимодо – любителем французских машин и смазливых девчонок – и убедившись в том, что он действительно красавице-супруге верность не хранит, качу в сторону своего старого двора. Поднимаюсь по деревянным ступенькам родного дома, по которым топал когда-то крохотными ножонками, едва научившись ходить.

Узнаю маму не сразу. Господи, выкрасилась в блондинку!

– Ну как? – словно бы между прочим спрашивает она. Чувствую: вся напряглась в ожидании ответа, точно решается ее участь.

– Твой природный цвет каштановый, мам. Или шатеновый – черт их там разберет. И почему бы тебе не постричься коротко?

– Да будет тебе известно, до пятнадцати лет я была светленькой, – агрессивно начинает мама. – Это, во-первых. А во-вторых… Знаешь, до последнего времени мне было совсем не страшно жить. Ведь у меня есть ты, подруги, наконец. А недавно глянула в зеркало и ужаснулась. Пожилая тетка. И вдруг поняла: впереди – одинокая старость. Может, со стороны это кажется глупым, но что мне делать, сынок?

Закуривает. После того как муж (мой отец) ушел к другой, она стала курить и ходить в церковь.

– Мам, я покукую тут у окна.

– А, квартира номер два. Извини, что не смогла тебе помочь, я старалась, честное слово.

Мама не спрашивает ни о чем. В отличие от меня, она напрочь лишена любопытства.

– Погоди, – спохватывается она, – у меня же сериал начинается.

Убегает в комнату, а я сажусь у открытого кухонного окна. Мой сериал – здесь.

Когда откуда-то уедешь, кажется, что все это тут же исчезает, перестает существовать. Вот и я – в восемнадцать лет в первый раз женился, покинул родной дом, и двор будто умер, оставшись только в моей памяти. Конечно, я приезжал сюда, навещал маму, хотя, признаться, не слишком часто. Но окружающее было для меня декорацией, не более. А двор, оказывается, продолжал жить.

Воспоминания так и эдак складываются в моем мозгу, как разноцветные стеклышки калейдоскопа. При этом не перестаю наблюдать за зеленоватым домиком.

Опа! Неподалеку от него останавливается донельзя подержанная черная приземистая спортивного типа иномарка. Из нее – как только помещался? – тяжело вываливается толстозадый жлоб, таща огромные пакеты, и пропадает в интересующем меня подъезде.

Минут через десять здоровила возникает вновь. И не один – теперь он сопровождает трех девиц в коротюсеньких платьицах. Колымага трогается с места и уплывает, оставив меня в задумчивости чесать затылок.

16 июля. Понедельник.

– Что это ты выискиваешь? – запоздало интересуется мама. – Наверняка в нашем захудалом дворе живет любовница какого-нибудь бизнесмена. А его жена наняла тебя следить за своим муженьком. Я отгадала?

– В общих чертах, – отвечаю расплывчато.

Половина восьмого. Солнце клонится к горизонту, чтобы часа через четыре запылать закатным огнем.

– У тебя сериал, мам, – напоминаю я.

– И точно, – спохватывается она и спешит в комнату.

Когда-то она запоем читала книжки, в которых было много большой и чистой любви, теперь к ним прибавились сериалы.

Остаюсь один на один со своим двором. Но сейчас, в отличие от вчерашнего, я вооружен до зубов. При мне фотографии Леты (достаю, еще раз вглядываюсь в улыбающееся личико) и двадцатикратная подзорная труба (выкладываю на стол, агатово-черную и увесистую). Трубу я купил, когда учился в институте, так увлекало меня звездное небо. С упоением разглядывал лунные кратеры, пытался обнаружить шапки полюсов на Марсе, потом надоело, бросил. Зато в моей профессии, ну очень далекой от астрономии, сильный оптический прибор пригодился весьма.

Конечно, шансов на то, что бугай в черном авто появится снова, причем опять в восемь часов, ровно никаких. Но кто знает…

Я – человек сглазливый. Стоит мне только по глупости хвастануть – все. Дело, которое должно было выгореть на двести процентов, заваливается самым фантастическим образом. Поэтому сейчас, чтобы обмануть судьбу, твержу: бугая наверняка не будет. И правда, мало ли к кому он в пятницу прикатил. И почему он должен возникнуть снова именно в восемь часов, а не в полдень, например? Только потому, что мне лень торчать возле окна с самого утра?

Так я себя охлаждаю. Но надежда, вечная надежда, не покидающая гомо сапиенсов и на смертном одре, сладко нашептывает, что здоровяк явится архинепременно…

И он появляется! Черная «тойота», покачиваясь, как кораблик на волнах, вплывает во двор, и ритуал повторяется. Виляя могучим оттопыренным задом – самым заметным своим местом, бычина исчезает в подъездной тьме.

Прилаживаю к глазу окуляр. Оптика резко приближает покоробленную, облупленную дверь. Вскоре она (дверь) отворяется, и в ясный июльский мир выскакивают три девчонки в пестрых соблазнительных тряпочках. Сзади, как евнух при гареме, – жирнопопый. Впиваюсь взглядом в одну из девиц. Она быстро мелькает в поле зрения оптического прибора и тут же ныряет внутрь иномарки. Миловидная, с темными волосами. Раскрашена по-боевому. На правой щеке – или мне померещилось? – черная точка… Неужто Леточка?..

17 июля. Вторник. За распахнутыми окнами беснуется ливень, а я сижу себе в комнате, неторопливо тяну пиво и слушаю Высоцкого. Кайф, ребята! В детстве Высоцкий был для меня и отцом, и другом, и старшим братом. Я пытался походить на него, подражал его насмешливой хрипотце, но только срывал голос. И все же кое-что из моих стараний вышло. Голос у меня чуть сипловатый, я спокоен (внешне) и даже порой ироничен.

Одно воспоминание цепляет другое, как шестереночки в часах, и я вижу родной двор, себя, дружков. И свое самое первое в жизни расследование.

Двухэтажный домишко, в котором я проживал с мамой и бабушкой, был построен после войны пленными фрицами. Глядя в кухонное окно, справа от себя я видел сараи и детский садик за ними, слева – пустырь, а перед собой – двор, огороженный штакетником и кустами акации. Во дворе проходила едва ли не половина моей жизни. И было у меня трое приятелей: Щербатый, Гудок и Серый. Щербатый писал стихи, Гудок мастерил из дерева модели самолетов, а я зачитывался приключениями и детективами – мать работала в библиотеке (где трудится и сейчас) и приносила домой дефицитные книжки. Серый не увлекался ничем. Зато он по поводу и без повода насмехался над нашими чудинками и оттого, как сейчас понимаю, держал над нами вышку.

Случилось это июльским вечером, ровно через год после того, как я остался без отца. Мы вчетвером сражались возле песочницы. Игра шла мужская, азартная – в ножички. Рядом крутилась Верка. Мы ее в расчет не принимали, а она так и лезла. Ей было скучно одной.

В этот день, едва появившись во дворе, она принялась хвастаться новенькими часиками, которые привез ей дядя из командировки в Японию. Часики были цвета бирюзы, яркие, с точно тушью выведенными цифрами. К тому времени я уже навидался отечественных электронных часов, но эти казались особенными.

Наивная и добрая до глупости Верка позволяла вертеть заморское чудо в руках, нажимать на блестящие кнопочки. Потом она засмотрелась на нашу игру и позабыла обо всем на свете. И только когда мы, наигравшись, уселись на стол, раздался ее дикий вопль:

– Часы!!!

Поначалу Верка не осознавала всей глубины постигшего ее горя, а потом заревела надрывно, так, словно душа ее рвалась наружу, твердя сквозь рыдания, что мать ее прибьет. Шел одиннадцатый час, вечер был мягким, дымчато-светлым. Верка сидела на корточках, обхватив ладонями голову, и, как взрослая женщина, голосила и причитала.

– Да не вопи ты, – морщась, точно от зубной боли, сказал жалостливый Щербатый. – Отыщется твоя пропажа. Королек у нас вроде Шерлока Холмса, он быстро разберется.

– Ага, найдет он, – презрительно осклабился Серый. – Королек только книжки про сыщиков читать горазд.

После предложения Щербатого я и впрямь вознамерился помочь Верке, но глумливая фраза Серого это желание обрубила одним махом. И вдруг Гудок, строгавший рейку для очередного аэропланчика, проговорил как бы между прочим:

– А че, пускай Королек попробует.

– Попробовать, конечно, можно… – начал я, ободренный словами Гудка, и поскреб затылок, не представляя, с чего в таких случаях начинают всамделишные сыщики. Все детективы разом вылетели из моего звенящего пустотой котелка. – Так. Надо восстановить картину…

– Ага, – съязвил Серый. – Оказывается, ты у нас еще и художник.

У меня опустилось все, что только могло.

– Ну-у-у, Королек, – жалобно протянула Верка, – чего ты?

В ее заплаканных блестящих глазах было столько надежды, столько веры в мое могущество!

Я усмехнулся с видом человека, знающего нечто такое, чего другим не дано.

– Элементарно, пацаны. Начнем с того, что японская электроника реагирует на металл.

– Как это? – удивился Гудок.

– А так. Я читал об этом… не помню где. Если к твоим часикам, Верка, поднести металлический предмет, они зазвенят.

– Почему? – спросил дотошный Гудок.

– А я откуда знаю. Разве этих японцев поймешь… Дай-ка нож, – сказал я Щербатому.

Сжав в кулаке обмотанную изолентой рукоятку ножа, я уверенными шагами на негнущихся ногах направился к песочнице. Остальные следовали за мной, как привязанные. Я чувствовал себя фокусником, от которого ждут чуда. Но если чудо не случится, фокуснику не поздоровится.

– Только, чур, все молчат, как рыбы. Звенеть часы будут тихо.

Я медленно двинулся вдоль бортов песочницы, держа нож черным лезвием вниз и делая вид, что прислушиваюсь. А сам смотрел на пацанов. Прошел уже три стороны и начал четвертую, обреченно предчувствуя поражение и позор… и вдруг Серый, с облегчением вздохнув, самодовольно засмеялся.

Я предостерегающе поднял палец, потом прижал его к губам и так же неторопливо повел нож обратно, следя за лицом Серого. Когда нож вновь оказался в углу песочницы, оно напряглось. Я сунул руку в песок, наткнулся на что-то. Вытащил. Сдул песчинки. Это были Веркины часики.

Верка запрыгала и завизжала, выражая таким образом распиравший ее восторг, а Гудок и Щербатый кинулись рассматривать японскую штамповку, точно она побывала в космосе. Серый взял часы и поднес к ним нож.

– Почему не звенят? – спросил он меня.

Я развел руками и ухмыльнулся прямо ему в рожу. Глаза его злобно блеснули. Гудок, Щербатый и Верка так ничего и не поняли, а объяснять им я не хотел, но с этого вечера Серый перестал быть для меня авторитетом, его власть надо мной кончилась навсегда…

«Душу, сбитую утратами да тратами, душу, стертую перекатами, – если до крови лоскут истончал, – залатаю золотыми я заплатами – чтобы чаще Господь замечал!» – поет Высоцкий, и я представляю, как набухают жилы на его шее.

Да была ли в моей жизни хоть одна-разъединственная золотая заплатка, которой я залатал бы свою душу?

18 июля. Среда. «Клиент» попался не сахар. С утра влез в «бээмвэшку» и со мной на хвосте принялся мотаться по городу, полускрытому пеленой теплого дождя. Позавтракал в пивбаре. Заглянул в элитную парикмахерскую, где, похоже, не только подстригся, но и сделал маникюр с педикюром. Затем отправился в фитнес-центр, чтобы взбодриться в бассейне и накачать чахлые мышцы на тренажерах. Пообедал в ресторане. После чего, набравшись сил и положительных эмоций, пошел кружить, наведываясь в модные бутики и все время что-то приобретая. Наконец завез меня в дорогой универмаг…

… Я сижу в «жигуле» и думаю о своем, не забывая наблюдать за входом в магазин. И вот, отделенный от меня потоком непрерывно струящейся воды, в дымчатом костюмчике, белой рубашечке и черных туфлях, держа над головой черный зонт, появляется подопечный. Закидывает в «БМВ» набитые модными шмотками фирменные желтые универмаговские пакеты, ленивой походочкой манекенщика направляется к моей тачке и демонстрирует пачку «мальборо». Открываю дверцу.

– Покурим? – предлагает он.

– Бросил. Ты что, голубой?

– Я серобуромалиновый, – отвечает он с насмешливой горечью. – А ты почему решил, что я гей?

– Во-первых, ни один нормальный мужик с бухты-барахты не полезет к другому, да еще закупоренному в машине, курево предлагать. Во-вторых, извини, внешность у тебя слегка женственная: длинные волосы и все такое. Вот я и подумал, что клеишься.

– Ошибаешься. Я не гомик. – Он залезает в «жигуль», пристраивает мокрый зонтик. – Впрочем, тебе это известно не хуже, чем мне. Играем в открытую. Я давно раскусил, что ты меня пасешь. Только не надо делать наивные глаза. Куда бы я ни ехал, всюду, как бельмо в глазу, торчала твоя «девятка». Сначала это показалось мне совпадением, а потом понял: моя благоверная наняла сыча проверить, не завел ли я хорошенькую наложницу.

– Здорово же я окарался. Слушай, не рассказывай своей жене, что…

– О чем речь, – снисходительно обещает он. – Ты, наверное, новичок?

– В том-то и дело, – смущенно признаюсь я. – Навыков настоящих еще не выработал.

– Ничего, дело наживное. А теперь выслушай мою краткую исповедь. Я – альфонс. Содержан богатой женушки. За моими плечами философский факультет университета, а она с трудом окончила ПТУ. Она старше меня на четырнадцать лет и страшна, как смертный грех. А я далеко не урод. Но у нее много бездарно нарисованных бумажек, именуемых баблом. Она захотела меня – и получила, завернутого в целлофан и трогательно перевязанного ленточкой с бантиком. Я обслуживаю ее в постели. На моем примере можно убедиться: в жизни есть место подвигу, потому что пожелать ее может разве что кобель Мухтар. Однако – следует признать – в моем положении есть свои плюсы. Я не работаю. Каждое утро она дает мне пачку баксов и позволяет развлекаться на полную катушку. Но между нами заключен железный договор. Я не имею права ей изменять. Кругом столько аппетитных девочек, а я должен, скрипя зубами, хранить верность набитому «зеленью» старому толстому мешку.

– Ну и ты, естественно…

– За кого ты меня принимаешь?! – возмущается он. – Это может показаться странным, но у меня есть совесть и свой кодекс чести. Когда вижу голосующую на дороге девчонку, давлю на газ, чтобы избежать соблазна. И долг мужа, поверь, соблюдаю как должно. Вот и этой ночью обслужил свою жирненькую свинку по высшему разряду. Спроси – с радостью похвастается. Впрочем, я заболтался. Надеюсь, ты не передашь моей милой женушке того, что я тут о ней наговорил. Ю андестенд?

– Йес, – демонстрирую я знание английского. – Само собой.

– И еще. Ты получил от меня исчерпывающую информацию: любовниц не имею, супружеские обязанности исполняю в полном объеме. Так что можешь объявить своей работодательнице, что я абсолютно благонадежен. А теперь скромная просьба. Пожалуйста, перестань, наконец, меня пасти. Я не сообщаю супруге, каким неумехой оказался нанятый ею сыч, а ты оставляешь меня в покое. Договорились?

– Нет проблем.

– Ну, бывай, в следующий раз работай профессиональнее, – шаловливо замечает он, вылезая и раскрывая зонт.

Я остаюсь в машине, глядя, как его «БМВ», пятясь задом и резво поигрывая огоньками, выбирается из шеренги припаркованных иномарок и исчезает, чтобы пропасть для меня навсегда. Потом вынимаю из кармана куртки маленький диктофон и прокручиваю запись.

«Дурашка, – мысленно обращаюсь я к тому, кто катит сейчас в блестящем от небесной влаги авто, – я же нарочно тебе подставился. Наняла меня не жена, а любовница твоя, которой ты клялся, что живешь со своей благоверной, как братик с сестричкой, и в последний раз занимался с супружницей сексом еще до эпохи исторического материализма.

Ловкий ты паренек. Любовница твоя внешне ничуть не краше жены. Нашел двух богатых уродливых баб и доишь обеих. Прощай, альфонсино, моя работа выполнена. Похоже, твоей халяве приходит конец. Любовница выпрет тебя да еще сообщит жене – насколько я понял, обид она не прощает. Супружница тоже даст тебе коленом под зад – эта дама не менее крутая. Ничего. Не пропадешь. Вокруг столько состоятельных одиноких женщин, на твою жизнь хватит с лихвой…»

К вечеру тучи опорожняются до донышка и пропадают, будто и не было, и окружающая действительность становится свежей, яркой и четкой. И город кажется большой деревней, пропахшей мокрой травой. Я, как штык, опять на боевом посту – в бывшем своем домишке, в маминой квартирке.

Я не один. Со мной Клара, полненькая, очкастенькая Кло. При виде ее мамины глаза становятся дикими и игривыми. «Барышня по делу», – успеваю шепнуть маме, но на ее лице остается выражение двусмысленное и лукавое.

Клару не пришлось долго уламывать. С полузнакомым мужчиной к черту на кулички она отправилась с удовольствием. Не знаю, что вертелось в ее головенке под почти бесцветными волосами, но, похоже, надеялась на романтическое приключение.

Интересно, что она подумала, очутившись здесь? Может, решила, что у сыча по прозвищу Королек серьезные намерения, и он решил с ходу познакомить ее со своими предками? Как бы то ни было, ведет она себя уверенно, хотя и прикидывается пай-девочкой, церемонясь и скромничая.

Мама удаляется смотреть сериал, деликатно оставляя нас вдвоем.

Надвигается «время Ч».

Не заставив долго себя ждать, во дворе возникает потасканная черная «тойота», когда-то, наверное, вызывавшая восторг эффектным экстерьером. Подогнав под свое зрение подзорную трубу, Клара застывает маленьким изваянием. Она похожа на полководца, обозревающего поле битвы, этакий упитанный загорелый Наполеончик в розовом топике на бретельках и бледно-салатных шароварчиках.

Я стою рядом, вдыхая еле уловимый запах духов, против своей воли представляю ее нежное сдобное тельце, крепкие грудки и переживаю сильное эротическое чувство.

По незримым каналам, связывающим мужчин и женщин, Кло передается мое состояние. Она отрывается от окуляра. Ее чудовищно близорукие глаза смотрят беспомощно и маняще – такой взгляд, должно быть, вырабатывался у женщин тысячелетиями. Губки раскрыты невинно и соблазнительно, как у прилежной ученицы. Чертовка! Сумела-таки меня пронять.

– Глядите, как бы самое интересное не упустить, – мрачно говорю я.

Хмыкнув, она снова утыкается в окуляр. Наш роман закончился, не начавшись.

А на улице события следуют своим чередом. Только что за мордозадым захлопнулась дверь – и вот она уже отворяется, выпуская на свет девчонок в пикантных нарядах.

– Лета! – ошеломленно произносит Кло, обратив ко мне растерянное, как у заблудившегося ребенка, лицо.

– Точно она?

Кло раздосадованно машет ручкой и снова припадает к подзорной трубе. Но машина уже отъехала.

– Что это? – упавшим голосом спрашивает Кло.

Происходящее явно не укладывается в ее голове. Впрочем, тут у любого шарики за ролики зайдут. Еще бы. Сначала она попадает в дом сыча, а затем из его окна видит пропавшую подругу. Я бы сам на ее месте тронулся.

– А теперь дайте самую страшную клятву, что никому ни под каким видом не проговоритесь о том, что видели.

Поломавшись, Кло клянется жизнью матери, и я отвожу ее обратно – в аккуратненькую обитель, где мирно сосуществуют две одинокие женщины. Возможно, это приключение окажется единственным в ее судьбе, и она, состарившись, будет с упоением рассказывать о нем своей дочке, которую, как и мать, заведет без мужа.

Вернувшись в свою двенадцатиэтажку, достаю из холодильника пиво. Во мне кипит такое торжество, что и сорока тысяч литров не хватит, чтобы его залить. Увы, в холодильнике только три бутылки с чудотворным напитком.

Опорожнив третью, чувствую: помаленьку отпускает. Теперь можно и поразмышлять.

Итак, Леточку я отыскал. Самое время звонить Клыку и договариваться о свидании под сенью струй.

Сейчас запузырить ему сообщение или с утречка, на свежую голову? Пожалуй, завтра порадую паренька.

19 июля. Четверг. Все утро меня разрывали два разнонаправленных желания. Первое: сообщить бандиту о Леточке, второе: погодить. И второе победило. По очкам. Уж очень хочется красиво закруглить дельце, преподнести Клыку на блюдечке и доказать ему, козлу, что я – профи.

Вторую половину дня кручусь, в поте лица зашибая скромные гонорарчики на чужих грешках, а в девятнадцать сорок подкатываю к маминому дому и, не покидая «жигуля», принимаюсь наблюдать за противостоящей халупой.

Мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что буду выслеживать кого-то в собственном дворе. Грустно и горько, точно предаю детство…

А вот и черная колымага. По уже знакомому сценарию она принимает девчонок и скользит дальше. Срываю «жигуль» с места, следую параллельным курсом, затем, свернув, пристраиваюсь за «тойотой». Пролетаем окраину города, центр – и вновь оказываемся на окраине, проскочив мимо нынешнего моего жилья. Невдалеке, уходящим за горизонт сгустившимся дымом, зеленеет лес, куда Сероглазка порой вытаскивает меня по ягоды и грибы.

Иномарка подваливает к немалой величины сооружению, в котором, насколько мне известно, горожане имеют возможность обрести вторую молодость или не утратить первую. Перед ним в ожидании хозяев томится около двух десятков авто. Но «тойота», как особа привилегированная, отправляется к запасному выходу. Медленно проезжаю мимо… Ага, из машины выпадают знакомые мне персонажи и скрываются в здании.

Разворачиваюсь, паркуюсь на стоянке между могучим внедорожником и потрепанным «москвичом» и шагаю к черному ходу. Кроме знакомой «тойоты» перед ним пасутся три внушающих почтение мастодонта. Давлю на кнопочку звонка. Отворяет здоровенный, наголо обритый охранник. За его литыми плечами маячит другой.

– Слушай, друг, – обращаюсь к нему. – Мне сказали, тут у вас можно на снарядах позаниматься, бицепсы-трицарапупсы накачать.

– Вход с той стороны, – грубо отвечает он.

– Ох ты, а тут войти нельзя?

– Нельзя, – отрезает он и захлопывает дверь.

Деликатный парнишка, вежливый до невозможности. Но мое настроение его хамство не испортит. Информацию, хоть и скромную, я получил, пора и на хауз.

Насытившись приготовленным Сероглазкой ужином, звоню Акулычу.

– Слушай, я тебе не надоел? Если так, пошли меня куда подальше.

– Совесть мучит? – гремит его благодушный бас. – Енто приятно. Но ты меня в прошлом выручал, барбосина, тапереча моя очередь. Встретимся под Новый год, посчитаем сальдо-бульдо. Не завидую я тебе, милашка. Ужасный папа Акулыч стрясет с тебя ящик пива. И будет прав. Какая у тебя просьба, сирота?

– Позарез нужно узнать, кому принадлежит «тойота»… – называю номер иномарки, увезшей Леточку и ее подружек.

– Заметано.

– И еще. Знаком тебе здоровенный спорткомплекс на Котовского, рядом с лесом?

– А как же, туда моя сеструха ходит лишние килограммы сбрасывать.

– Ну и как?

– Да вроде не похудела. Зато шибко поздоровела. Попробуй слово сказать поперек – изувечит.

– Не скажешь, кто владелец этого спортивного чуда?

– Не в курсе. Но – разузнаю, мамой клянусь. Для тебя, любимый мой, я на все согласная!..

20 июля. Пятница. Когда в девять утра вывожу со стоянки «жигуль», всю ночь продремавший под звездами, задний карман моих джинсов принимается вибрировать и звенеть. Достаю расшалившийся мобильник.

– Слушай сюда, – весело басят мне в ухо. – Отвечаю на твой запрос… – и Акулыч диктует фамилию, имя, отчество, адрес и телефон хозяина черной «тойоты». – Отсидел за совращение малолетних. Так что тот еще чиполлино. Теперь о другом. Ну до этого тебе и со стремянки не дотянуться, ручонки коротки…

Он называет данные владельца спортивно-оздоровительного центра, и я столбенею. Неужто Серый?

– Сколько ему лет?

– Тридцать три. Что называется возраст Христа. Хотя тот, слыхал, в тридцать три годочка вознесся, а этот живее всех живых, чего и нам желает.