Год сыча Аде Александр

– Он не проживал по адресу Стахановцев, 31-а?

– Здрасьте. Сначала фамилию ему узнай, теперь адрес. Пашу на него, как нанятый, а он только подкидывает. Скажи спасибо, что я мужик дотошный и заранее все предусмотрел. Проживал твой христосик по ентому адресу – аж до 93-го года прошлого века. Потом жительствовал на улице Красных Зорь, а это почитай самый центр. Нынче у него коттедж в Яблоневом, возле заборчика, за которым наши городские сливки кучкуются.

– Номер дома какой?

– Трактовая, 17.

Ого, почти рядом с загородной виллочкой Француза. Забавно.

– Женат?

– Что, замуж захотелось? Так на него, небось, куча претендентов. Я бы сам за такого вышел. Бросил бы к едрене фене жену, детишек…

– Погоди, ты говоришь, он – большой человек?

– Ой, деревня. Да ты хоть газеты читаешь, темнота? Телик глядишь, невежа? Он – депутат городской думы и шустро лезет в гору. Чуть не с самим мэром челомкается. Сечешь? Не ведаю, на кой бес он тебе сдался, а носом чую: в паршивое дело ты влез. Дурень, послушайся папочкиного совета: брось. Лучше иди и напейся.

– Спасибо за предупреждение, жирный пингвин. А теперь ответь: номер какого телефона ты мне продиктовал? Офиса?

– А тебе какой телефончик надобен, барбосина, тот, что возле постельки стоит, на столике, рядом с пилюльками для поднятия потенции?

– Пока, вождь краснорожих.

Отключаюсь, предоставив ему возможность изощряться в остроумии с гудящей трубкой.

И звоню Серому. Гундосый и о-очень юный голосок секретарши просит представиться. Называю себя. «А по какому делу?» – интересуется она. – «А по личному», – отвечаю развязно и игриво. – «А все-таки?» – продолжает она допрос. – «Сестренка, – заявляю я грубо, – мне твой босс знаком еще со времен потного детства, так что соединяй меня скорее с корешком разлюбезным».

Никаких других вопросов в секретаршиных мозгах не возникает, и она переключает меня на шефа.

– Слушаю, – голос уверенный, сразу видать, знает себе цену человек.

– Привет, Серый. Это Королек.

– Королек?.. А-а… Вспоминаю.

– И я тебя вспомнил на днях. А ты, оказывается, в начальники выбился, с мэром ручкаешься.

– Бывает, – самодовольно признается он.

– Может, встретимся, покалякаем о том о сем?

– Со временем у меня туго, Королек.

– Занятой ты, однако.

– Разве что на пару минут… Сегодня в три. Как найти меня, знаешь? Ну, бывай… – И он пропадает, оставив вместо себя нетерпеливые гудки отбоя, которые звучат как-то по-государственному значительно.

Отправляясь к Серому, я не питал иллюзий. Понимал: мы не будем плескаться в бассейне, париться в сауне, а потом кейфовать, завернувшись в простыни, в обществе обнаженных одалисок… или гетер (?)… фиг их разберет… как два древнеримских сенатора. Но надеялся на прием в теплой и дружественной обстановке. Все-таки росли вместе. Да, дрались, но потом и мирились. Друзьями не были, но ведь не были и врагами. Ан нет. Праздник воспоминаний не удался.

Огромный, министру впору, респектабельный кабинет. Под стать ему Серый – раздобревший, мурластый, в стального цвета костюме, темной рубашке и галстуке, отливающем серебром. Рафинированный эстет, коза его забодай.

– А ты заматерел, – одобряет он меня. – Был таким хиляком, а теперь гляди-ка. Накачался?

– Вроде того.

– На хлебушек чем зарабатываешь?

– Да охранником помаленьку тружусь.

– Не густо, – кривится он. И прибавляет язвительно: – А я-то думал, на широкую дорогу выйдешь. Вроде с верхним образованием и собой недурен. Не то что я. Ни в каких институтах сроду не бывал, да и рылом не удался. А получилось-то наоборот. Ты чужое добро охраняешь вроде бобика. А я хозяин спортивного комплекса, двух магазинов спорттоваров, депутат к тому же. В жизни, видать, другое надобно.

«Ладно, – усмехаюсь я про себя, – куражься». Поразмыслив, он приподнимается, оторвав грузную задницу от вращающегося кресла, достает из сейфа бутылку французского, судя по этикетке, коньяка и две рюмашки. Разливает.

– Ну, за встречу.

Пряный нектар, в котором смешались атлантическое солнце, виноград и клопы, жжет меня изнутри мгновенным огнем. Серый нажимает невидимую кнопочку. Выдрессированная девочка-тростиночка в зеленом костюмчике вносит поднос с двумя чашечками дымящегося кофе и удаляется, повиливая попкой. Серый подмигивает мне, сально ухмыляется. Дескать, я ее… понял?

Хлопаем еще по рюмашке. Чинно отпиваем кофе. Заполучив два благородных напитка враз, мой желудок млеет в экстазе, передавая состояние блаженства мозгам. Хочется обнять Серого, зареветь от умиления и по макушку погрузиться в прошлое. Серый вроде бы тоже поддается ностальгическому настроению, но как-то по-своему.

– Иногда вспоминаю детство золотое. – Он цыкает языком, сверкнув на миг золотым зубом. – Кстати, не в курсах, как там Гудок и Щербатый? Я чтой-то потерял их из виду.

– Да и мне о них немного известно. Гудок – автомеханик, неплохие бабки заколачивает. А вот Щербатый – жаль – спивается. Или уже спился.

– Верку рыжую помнишь? – лыбится Серый. – Ведь я, как после дембеля вернулся, так сразу ее и оттрахал. От души. Между прочим, целенькой была, первоцветом. Родить собралась, дура, но я твердо сказал: «Даже не вздумай, поняла?» Как миленькая аборт сделала.

Коньячные пары разом выветриваются из моей башки, делается муторно и паршиво.

– Так вот, об армии, – продолжает разглагольствовать Серый. – Школа жизни. Лямку солдатскую потянул и кое-чего понял. Когда домой воротился, Расея вовсю перестраивалась. Это было уже по мне. А потом и вовсе настало мое время. Вкалывал, как папа Карло. И не зря.

Серый хлопает еще рюмашку, в его замаслившихся глазках разгорается злой огонечек.

– Я – большой корабль. И ждут меня дальнее плавание и великие дела. Собираюсь баллотироваться в Госдуму. Переберусь в столицу. Охренело тут кантоваться. Вот где мне этот ублюдочный отстойный городишко.

Теперь мне становится совсем нехорошо. Мой город красив летом, когда зелен и чист, зимой он мрачный, продрогший, весной и осенью тонет в грязи, а в дождь на него больно глядеть. Но я люблю его таким.

– Так какое у тебя ко мне дело? – холодно цедит сквозь зубы Серый.

Наконец-то добрались. Я заискивающе улыбаюсь.

– Не найдется для меня местечка? Надоело за копейки мантулить. А ты, небось, не скупишься.

– Охранников у меня хватает, – черствым голосом отрезает Серый.

Чувствую, как он, вроде бы оставаясь на месте, стремительно удаляется в заоблачные выси. Маленький человечек по кличке Королек ему наскучил.

Серый откровенно смотрит на часы, поджимает губы, недвусмысленно давая понять, что аудиенция окончена.

– Ты уж извини… – неуклюже встаю, изображая крайнее смущение и роняя стул. – Думал, поможешь.

Он давит на кнопочку. В дверях возникает уже знакомый мне бритоголовый здоровила в накинутой на безразмерные плечищи кожаной курточке.

– Да я найду дорогу, – бормочу, пятясь к выходу.

– Ничего, он проводит, – бросает Серый.

Топаю в сопровождении бритоголового.

– Сюда, – указывает бугай на небольшую дверь в стене холла.

– Выход вроде там… – слабо возражаю я.

– Здесь ближе.

С танком не спорят, себе дороже. Отворив дверь, попадаю в помещение, размером с собачью конуру на двоих постояльцев. Висит боксерская груша, и остро пахнет потом. Навстречу поднимается мужик – клон бритоголового в футболке и спортивных штанах – и двигает меня ногой в пах. От чудовищной боли сгибаюсь пополам. Он добавляет. Валюсь на пол. Еще несколько раз то ли один, то ли оба быка пинают меня копытами. Надо мной склоняется физиономия Серого.

– Слушай сюда, собачья какашка. Тебе дико не повезло: я знаю, что ты сыч. Вчера ты уже пытался просочиться сюда. А сегодня заявился вроде как охранником устроиться. Так я тебе и поверил. Да ты скорее повесишься, чем пойдешь на меня работать. Ты же у нас гордое дерьмо.

Думаешь, я забыл, как ты пацаном передо мной выделывался? Да за одно это тебя следует изуродовать. А ты еще вынюхиваешь тут, компромат на меня собираешь, сучонок… Ладно, я не зверь. Сегодня ребята ласково с тобой поговорили. Второй раз попадешься, разговор будет серьезный… Канай отсюда, – добавляет он с брезгливой гримасой сверхчеловека.

Стараясь держаться прямо, как непобежденный, покидаю спорткомплекс Серого. Оказавшись в родном «жигуле», принимаю расслабленную позу. Ноет избитое тело, но еще сильнее саднит душа. «Жигуль» преданно мерцает приборной доской, будто хочет утешить. «Спасибо, мой молчаливый друг, ты один меня понимаешь. Даже Анна и та не всегда… Вот я и закруглил дельце. А все потому, что пятница – самый для меня невезучий день. Ну что, едем?..»

И мы кружим по городу, развеивая тоску-печаль.

23 июля. Понедельник. Настроение – как у Рыцаря Печального Образа, шмякнувшегося с мельницы, гремя ржавыми латами. Тело уже забыло побои, а душа ноет, будто били по ней.

Приподнявшись на цыпочки, Сероглазка чмокает меня в щеку и усвистывает на работу. Пора звонить Клыку. Блестящим завершением дела похвастаться не могу, но Леточку я отыскал. Не уверен, что Клыку доставит удовольствие моя информация о том, чем занимается его любимая. Может не только бабок не отвалить, но и прикончить на месте. От расстройства чувств. В достопамятные времена гонца, приносившего дурную весть, вздергивали. Как бы Клык не последовал примеру предков.

Ну да ладно, пан или пропал. Быстро перекрестившись, звоню Клыку, но его сотовый отвечает унылыми монотонными гудками. Через час повторяю попытку – с тем же результатом.

Набираю номер офиса.

– Игорь? – будто в замешательстве переспрашивает мяука-секретарша. – Его сегодня не будет.

– Уехал, что ли?

– Д-да. – Она явно желает поскорее от меня отвязаться.

Была бы честь предложена. Махнув рукой на Клыка и прочих – подождут – отправляюсь исполнять свои прямые обязанности: выводить на чистую воду изменщиков всех мастей.

После ужина устраиваюсь у ящика с антенкой, включаю местные новости – и понимаю, почему бандюган не отвечал на мои звонки. Он лежит на асфальте, удивленно разинув окровавленный рот, а вокруг снуют ребята из ментовки и прокуратуры.

«Сегодня, в девять утра, – напористо тарахтит репортер, от усердия едва не кусая яблочко микрофона, – возле своего подъезда был убит президент фирмы «Одиссей энд Орфей лимитед», известный в определенных кругах как Клык. – И продолжает: – Можно с уверенностью предположить, что это убийство – заказное, скорее всего, эпизод борьбы за передел сфер влияния».

Признаюсь, жалость не хватает меня за горло и слезы не брызжут из глаз. Как сказал когда-то поэт (Пушкин, вроде бы… или Лермонтов?): «Из равнодушных уст я слышал смерти весть и равнодушно ей внимал я». В раскрытую дверь лоджии непрерывно струится ошалелое пение птиц, перекликаются чьи-то голоса. И этот светлейший вечер на градус не стал прохладнее от источаемого Клыком трупного холода.

Только теперь от паренька-телевизионщика узнаю, чем, собственно, занималась бандитская фирма: оптовой продажей лекарств. Однако. Пытаюсь представить железного Клыка, толкающего бабушкам-старушкам пилюльки от запоров. И не могу. Не сочетаются Клык и пилюльки, как лед и пламень.

Между прочим, отец Леточки был чиновником городского управления здравоохранения. И не мелким. Теперь на его месте Леточкин отчим. Напрашиваются кое-какие выводы… которые приберегу для другого раза. Сегодня они бесполезны.

Значит, когда я утром звонил Клыку, его мобильник подавал сигналы в кармане бессловесного манекена. Весело. Все усилия прахом. «Эй ты, крутой профи, – обращаюсь к себе родимому, – доигрался, придурок, в Шерлока Холмса? Кому теперь нужна твоя вшивая информация?»

Ну что ж, прощайте, грозный Клык и нежная Леточка-Виолетта! Дело закрыто, господа. Сколько времени потеряно зря, невозвратимо!

25 июля. Среда. Тусклый денек. Наматываю на колеса дорогу, не выпуская из вида огромный, как катафалк, черный джип с тонированными стеклами. От одного вида такого зверя может тревожно забиться сердце, а между тем едет в нем не ужасающий мафиози, а безобидный мужичок с ноготок. Этот недомерок завел себе любовницу – так, во всяком случае, утверждала его супружница, давая мне задание выследить и изобличить неверного муженька.

Кручу баранку, а мысли прыгают, мельтешат, точно в бурю кораблики на волнах.

По-дурацки все получилось. Леточку отыскал, а бабло стрясти не с кого. Нет, конечно, я могу сообщить Ларисе местонахождение дочки и содрать бабульки с нее. Да заплатит ли? Почему-то думается, что не слишком она будет счастлива заполучить Лету живой-здоровой.

И вообще есть у меня по этому поводу всякие раздумья, глубокие и не очень, после которых что-то не хочется связываться с Ларисой. Да и стоит ли окунаться в то, что миновало? Лучше замнем для ясности…

Шумно пробегает короткий дождь. Джип, политый из небесного душа, сверкает как новенький. На кой гному такая громада? Еще и наложницу себе завел – как же-с, по статусу положено-с. Хотя он собственную жену вряд ли удовлетворяет. Впрочем, следует признать, мало кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, его мужеподобную мымру захочет.

Джип въезжает в стандартный двор и пришвартовывается неподалеку от панельной «брежневки». Похоже, рыбка привела меня к месту клева. Теперь начнется самое интересное. И оно начинается – но так, что у меня отвисает челюсть. Из джипа выкатывается пухленький челобутик – вовсе не тот, кого я ожидал увидать! Да, серый костюмчик его, и белая сорочка, и пестренький галстучек. Но мой был лысым и бритым, а у этого пышная русая прическа и бородка в цвет. Только тогда, когда он скрывается в подъезде, до меня допирает: этот гад нацепил парик!

Звоню жене колобка и сообщаю прискорбную новость.

– Ну и что? – не понимает она.

– Но ведь вам требуется документальное подтверждение измены, – терпеливо объясняю я. – Если на снимках будет волосатый и бородатый дядя, даже очень похожий на вашего мужа, вы мне не поверите.

Подумав секунду, она отрезает:

– На фотографиях мой супруг должен быть в своем обычном виде. А уж как вы выкрутитесь – не мои проблемы. Я вам деньги плачу. И немалые.

Ее карканье завершается гудками отбоя. Я прихожу в бешенство. Как они – ревнивая карга и ее блудливый муженек – меня достали! Когда часа через полтора счастливый паскудник выбегает из подъезда и залезает в свою роскошную колымагу, вихрем вымахиваюсь из «жигуля», рву на себя дверцу джипа, врываюсь внутрь и могучей рукой сминаю рубашку колобка вместе с галстуком.

– Ты, тварь, – хриплю, задыхаясь от непритворных чувств. – Наконец-то я тебя засек! К Тоньке повадился, козья морда!

– Позвольте, – блеет он, даже не пытаясь вырваться. – Вы кто? Какая Тонька?

– А то, что мне намекнули про Тонькиного хахаля. Я устроил засаду, и ты попался, хмырь! Ну, готовься к смерти, сейчас здесь все будет красным.

– Позвольте, – вопит он изо всех сил, – здесь какая-то ошибка! Я не знаю никакой Тоньки! Я действительно езжу сюда, но к девушке по имени Света.

– Э, – устало говорю я, – Тонька, Светка, какая разница? Тебе один конец.

– Разница есть, – принимается убеждать меня мужичок. – В какой квартире живет ваша Тоня?

– Лучше скажи – в какой твоя?

– В сорок девятой. – Он таращит правдивые зенки, для убедительности трясет башкой, и его борода трется о мой кулак.

Задумываюсь.

– А не врешь? Я ведь проверить могу.

– Клянусь, – он молитвенно складывает ручки.

– Лады, – как будто смягчаюсь я. – Тогда вот что сделаем. Даже если ты к Тоньке ходил, после нашей беседы дорогу к ней забудешь. Верно я говорю? (Он утвердительно мотает волосатой головой.) С другой стороны, ей, шалаве, острастка нужна, чтоб не водила кого попало. Сейчас поднимемся в ее квартиру…

– Я не пойду!

– Вот ты себя и выдал, – нехорошо усмехаюсь я, ласково похлопывая его по щеке.

– Я не поэтому, – заверяет он, прикладывая ладошку к груди. – Просто… извините, не хочу вас обидеть… но вы можете завести меня якобы к Тоньке и там…

– Боишься, – догадываюсь я. – Ну хрен с тобой. Уговорил. Случайно при мне фотик. Счас щелкну тебя, а снимок Тоньке покажу. Лады?

– Лады, – обрадовано соглашается он.

– Погоди, да у тебя вроде парик. И борода не настоящая. Ты, может, везде кудрявым ходишь, а к Тоньке лысым? А ну скидавай.

Он послушно выполняет приказ, и я щелкаю его на фоне дома – сначала без парика, но с бородой, потом в парике, но без бороды. А потом и вовсе без того и другого.

– Теперь я свободен? – спрашивает он, изо всех сил демонстрируя человеческое достоинство.

– Ехай, – милостиво разрешаю я.

Короб на колесах скрывается из вида, а я залезаю в свой «жигуль». Дело в шляпе. Есть и изобличающие снимки, и признательные показания гнома – на кассете диктофончика, что был включен во время нашего с ним обмена мнениями. Вроде можно похвалить себя, посмеяться над простофилей-огрызком и отправиться за причитающимся гонораром.

Почему же мне невесело? Несчастный малыш, затюканный супругой-матерью, твердой рукой заправляющей семейным бизнесом! Он нашел себе маленькое развлечение – девочку, с которой чувствует себя настоящим мачо. И тут являюсь я, унижаю, да еще собираюсь продать с потрохами мегере жене. Во мне растет ненависть к собственной самодовольной персоне. С яростью, в полный голос, срывая связки, принимаюсь осыпать себя последними словами, и лишь когда немного легчает, мрачно трогаю с места.

26 июля. Четверг. Кажется, я прописался в прокуратуре. Опять передо мной кудлатый следопыт, раскрутивший «венецианское» дело. И снова под ним трещит, становясь на дыбы, казенный стул. Теперь его кабинетик весь горит, накачанный летним солнцем.

Глазки-оспинки впиваются в меня зло и непримиримо.

– Где убийство, там и ты. Как только удается? Завидую.

– Стараемся, – скромничаю я. – Как понимаю, в памяти мобильника Клыка обнаружен мой номер.

– Догадливый, – хмыкает кудлатый. – Ну, давай, рассказывай, не томи.

В нескольких словах повествую о том, как Клык появился в моем офисе и велел отыскать исчезнувшую скрипачку Виолетту. Кудлатый запускает грабли в шевелюру и принимается остервенело ее перепутывать и трепать.

– Вот оно что, – уясняет он, превратив, наконец, башку в одуванчик. – А не могут быть эти два дела как-то связаны между собой?

– Вряд ли. Из-за никому не известной скрипачки крутого бизнесмена не кончают. Здесь другое.

– А что именно? – и все его оспинки превращаются в множество зорких глазенок, наведенных на меня, как крошечные фотики.

– Это уж тебе выяснять.

– Девчонку-то отыскал?

– Куда там, – вру с величайшим наслаждением.

Вообще-то обманывать не умею, к тому же противно. Совру – и весь внутренне перекошусь. А тут сладко становится, точно полбанки сгущенки слопал.

Внезапно думаю о том, что душа Клыка еще не вознеслась в приемную Бога и мотается между землей и небом как неприкаянная. И не исключено, что сейчас она здесь, в кабинете кудлатого. Может, носясь над городом, она видела Леточку – для нее ведь отныне преград не существует – и отчаянно пытается оповестить об этом следака? Вьется под потолком, кричит беззвучно, а тот не слышит.

– Э, погоди, – обладатель оспинок энергично грозит мне трудовым пальцем с почернелым ногтем. – Клык поручил тебе найти Виолетту в апреле. А на дворе июль. Четыре месяца миновало. По идее за это время ты либо должен был найти девчонку, либо прекратить расследование. Чего тогда звонил Клыку?

Развожу руками:

– Увы. И не нашел, и не прекратил. А звонил, чтобы доложить: ищу, но не нахожу. Должен же я сообщать клиенту промежуточные итоги.

– Хреновый, однако, ты сыч. Четыре месяца – и без результата. Или темнишь, а?

И все глазки кудлатого впиваются в меня множеством жалящих пчелок. Изображаю святую невинность.

– Ой, не верю я тебе, хитрован. – И он отпускает меня восвояси.

3 августа. Пятница. Для того чтобы пояснить, с кем произошла у меня сегодня встреча, изображу картинку двадцатилетней давности.

Тогда в домишке, расположившемся напротив моего, жили два брата-погодка. Росли они в интеллигентной семье: мать – искусствовед, отец – преподаватель консерватории. Оба брательника носили очки и практически не показывались во дворе. Играли друг с дружкой и читали умные книжки. За это мы их не любили. Они были для нас белой костью. Между собой мы называли их Чукигеками: «Вон Чукигеки в музыкальную школу пошлепали, пианино терзать и скрипочки перепиливать».

В один из декабрьских вечеров, когда снежные сугробы искрились под фонарем, точно были усыпаны бертолетовой солью, Чукигеки вытащили во двор самодельный телескоп. Как я понял уже потом, объективом для него послужило очковое стекло, а окуляром – семикратная лупа. Рецепт изготовления телескопа брательники отыскали в старой книжке для юных техников и теперь собирались смотреть на звезды. Из форточки, видишь ли, неудобно.

Соединенные телескопом, как болтом, братья прошествовали в глубину двора и осторожно закинули свое изделие на перекладину, служившую для выбивания ковров. Труба тут же слегка изогнулась, потому что была склеена из черной бумаги и ватмана. Мы столпились вокруг. Эта смутно белевшая во мраке двухметровая сигарета нас точно заворожила. Пока Чукигеки озирали мироздание, одни приплясывали от нетерпения и канючили: «Дай позырить», а другие, я в том числе, ошалев от приступа беспричинного восторга, носились по двору и вопили. Звонче всех кричала Верка.

Затем к священной трубе разрешили приложиться простым смертным. Всеобщее счастье достигло апогея. Даже Серый, поглядев не спеша, сказал со сдержанной похвалой: «Нормально».

Наконец наступила моя очередь. От волнения я долго елозил трубой, пока перед глазами не промелькнул светящийся метеор. «Нашел! – заорал я. – Только она скачет, черт!» – «Да ты осторожно веди, – посоветовал один из Чукигеков. – Увеличение, знаешь, какое!» Я послушался – и в окуляре тихонько заплясала звезда. Размером она была с двухкопеечную монетку, размытая, серебристо-радужная. Мое пацанячье сердчишко разрывалось от восторга.

Но у меня проклятая въедливая натура. На следующий день, прихватив Гудка, я отправился в библиотеку. Часа два рылся во всяких мудреных книжках и выяснил: звезды находятся от нас на таком безумном расстоянии, что их не увеличивает даже самый мощный в мире рефрактор. В трубе Чукигеков они казались такими большими только потому, что кривая хабазяка, снабженная очковым стеклом и примитивной лупой, не давала нужной резкости.

Из библиотеки мы прямиком отправились во двор. К тому времени уже стемнело, высыпавшие звезды были яркими и разноцветными. Но теперь они казались еще недоступнее. На душе было скверно. Я сам испортил красивую сказку.

Во дворе собрались пацаны. Гудок поведал о нашем исследовании и о печальных его итогах, несколько раз вкусно произнеся понравившийся ему высоконаучный термин: хроматическая аберрация.

– Обрация, мутация, – передразнил Серый. – Вон они, ваши звездочки, – как клопики. – Он насмешливо скосоротился и на пальцах изобразил нечто мелкое и отвратное и даже как будто раздавил этого клопа.

Я полез в драку. Серый был на два года старше меня и гораздо здоровее. Мы катались с ним по чистому снегу и мутузились до полного изнеможения. Когда расползлись, он злобно пообещал мне скорую и мучительную смерть. Я ответил дерзкой ухмылкой.

– Ты чего такой растерзанный? – спросила мама, когда явился домой.

Я пробубнил что-то невнятное, потому что, если по-честному, сам себя не понимал: из-за чего я подрался с Серым? Зато всю ночь летал среди звезд – легких шаров, напоминавших сгустки серебряного тумана. Среди них была и Моя Звезда, огромная и сияющая. Сон был долгий и счастливый.

А теперь о встрече.

Сычовские дела привели меня на вокзал: мой поднадзорный «случайно» оказался в одном купе со своей юной любовницей, в поезде, отправляющемся на юг. Я потолкался среди пассажиров, прикинувшись провожающим, пару раз незаметно щелкнул счастливые мордочки влюбленных и даже умудрился записать на диктофончик их радостный щебет.

Не завидую мужику. После ласковых волн Черного моря и сексуальных проказ встретит его дома такой цунами, мало не покажется. Пожалуй, смоет к едрене фене из приличных размеров коттеджа и оставит в одних портках.

С приятным чувством покидаю вокзал, пересекаю привокзальную площадь и спускаюсь в подземный переход, где, как и на поверхности земли, суматошится народ и торгуют лотошники.

Сворачиваю в боковую ветвь перехода. Здесь никого – пустой бетонный короб, только наигрывает на скрипке долговязый очкастый парень. Длинные волосы схвачены на затылке в косичку. У ног пацана на зашарканном грязном полу лежит скрипичный футляр, в котором сиротливо валяются несколько мятых десятирублевок – похоже, сам положил для почина. Бросаю в футляр червонец.

– Замечательная музыка, душу вынимает. Что-то до боли знакомое.

– Паганини, двадцать четвертый каприччо, – поясняет он.

– Слушай, и лицо твое мне знакомо. Мы нигде не встречались?

– Было дело, – улыбается он, и я замечаю, что на его нижней челюсти недостает двух передних зубов. Не иначе как выбили.

И тут меня осеняет. Да ведь это один из Чукигеков!

– Почему ты не в центральном ходе, друг? Здесь много не напилишь.

– Там все схвачено, Королек. Но и за это место приходится крутым ребятам отстегивать.

– Тебе бы на сцене выступать. Фрак, белая манишка, бабочка…

– Вот уж чего наелся досыта, – морщится он. – Занудные репетиции, концерты – достали! В солисты все равно бы не выбился, а оркестр – это же каторга, галеры. Исполняй, что положено, и ни нотой больше. А здесь мне в кайф. Играю то, что просит душа…

– Знаешь, – с внутренним волнением вдруг перескакивает он на другое. – Увидел тебя и вспомнил детство. В нашем дворе была девочка. Верой звали. Худенькая, рыжеволосая. Наверное, даже некрасивая. Сейчас не стыдно признаться, я был в нее влюблен. Представлял, как мы поженимся и отправимся путешествовать по свету. Я стану играть на скрипке, а она будет танцевать в белом платье… Глупые детские сны. Иногда вижу ее во дворе. У нее уже дочка школьница…

Чукигек задумчиво смотрит в пустоту, должно быть, видит танцующую в белом платье Верку.

– Ты где обитаешь? – интересуюсь я.

– В своей родной задрипанной норе, где же еще?

В изумлении разеваю рот. В списке жильцов первого подъезда дома по Стахановцев, 31-а, который продиктовал Акулыч, фамилии Чукигеков не было.

– Лет пять назад, – объясняет он, – брат купил четырехкомнатную квартиру в самом центре, а в прошлом году – виллочку рядом с коттеджем мэра. Да еще дал родителям башлей, и они обменяли наше скромное гнездышко на весьма достойные апартаменты…

– Твой брательник такой богатенький?

– О, он крупная шишка. Большой бонза. В отличие от меня. Я – белая ворона в семейном клане… Так вот. Я, естественно, поселился с предками. Но не выдержал – изнасиловали упреками и назиданиями. Хлопнул дверью и смылся – в старую свою квартирку. Живут в ней алкаши: мужик с подругой. От моих родителей они получили доплату – более чем серьезную, раздали долги, а оставшееся принялись пропивать. За год спустили все. Когда я к ним заявился, они были по уши в долгах. Я снял маленькую комнатку – ту самую, что была некогда нашей с братом. Проживаю нелегально. Родители и брат не подозревают, что я живу по прежнему адресу. Это рай, Королек! Придешь домой, в свой уголок – книги, магнитофон, диски, стол, диван. Чего еще желать! Не мешали бы только…

Он болезненно косоротится.

– Есть проблемы? – спрашиваю я.

– В наше время проблема одна – отсутствие денег. – Его лицо каменеет, взгляд тухнет. Чувствую – смотрит на меня и не видит.

– Почему же брат тебе не поможет?

– Он-то готов хоть сейчас, да я не приму его постное дистиллированное благодеяние. Сдохну – не приму.

– А от меня примешь?

– Спасибо, как-нибудь сам справлюсь … Погоди, – встряхивается он, – ты-то кем стал?

– Я частный сыщик.

– Да мы с тобой одной крови, брат, – вдохновляется Чукигек. – В своем деле ты – свободный художник. Среди колесиков и шестеренок машины, именуемой государством, мы – изгои, вольные птицы.

– Ну пока, – говорю я. – Извини, вольной птичке Корольку пора в полет. Клиент ждать не намерен. Когда мне будет сильно хреново, обязательно приду к тебе лечиться музыкой. Не против?

– Только за. – Он широко улыбается, вновь демонстрируя две щербины на месте нижних зубов. Видно, недешево дается ему свобода.

– Сыграй что-нибудь на прощание.

– А что именно?

– Все равно. Сбацай свое любимое.

Он нежно прижимается к скрипке подбородком. Пробуя, проводит по струнам смычком… И начинается музыка. Иду по переходу, а она, отражаясь от выщербленного кафеля стен, настигает и властно берет за сердце. И даже когда поднимаюсь на поверхность и шагаю среди суетящейся толпы, не перестаю слышать эту музыку из-под земли, возносящую меня к звездам…

19 августа. Воскресенье. Квартира с непривычно высоким потолком сумрачна и неуютна.

– Наконец-то соизволил явиться, – ворчит отец. – Ну да ладно, я не в претензии. Жена и дочь уехали к родне, кукую один.

Наливает пиво в высокие стаканы. Чокаемся, отпиваем. Первый глоток – самый-самый, пена ласкает язык и гортань. Отец пивоман – я выдался в него, хотя, признаться, меньше всего хотел бы походить на этого человека. После того, как он бросил маму и меня, я испытывал к нему сначала отчаянную и тоскливую любовь, потом – ненависть. Теперь я к отцу почти равнодушен – чужой человек, на которого почему-то здорово смахиваю. Когда заглядываю в гости, никогда не знаю, о чем говорить.

Со стаканом в руке прогуливаюсь по комнате. Останавливаюсь у личной отцовской полки с книгами. Среди десятка изрядно потрепанных творений полузабытых совковых писателей – солидный и явно не дешевый фолиант в шикарном супере.

– Смотри-ка, у тебя «Мастер и Маргарита». – Достаю. Перелистываю. – Ого, да еще с вариантами и комментариями. Не слабо.

– По-твоему, я не могу читать Булгакова? – отец обиженно поджимает тонкие сухие губы.

– Просто подумал, что ты скорее еще одну марку купишь.

Отец – заядлый филателист. Когда он уходил от нас с мамой, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.

– Эту книжку мне дал почитать приятель. – Он достает новую бутылку, и в мой стакан течет пенная пивная струя. – Между прочим, философ, кандидат наук.

– И собиратель марок. Верно?

– Угадал.

– А тут и угадывать нечего: что вас еще может связывать?

– Нас связывает дружба, – веско произносит он. И добавляет сердито: – По-твоему, этого мало?

– Боги, боги мои! – патетически восклицаю я, почти дословно цитируя Булгакова, его романом я когда-то зачитывался. – Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной мужской дружбы? Да отрежут лгуну его гнусный язык! О боги, боги мои, яду мне, яду!

– Охота тебе кривляться, – хмурится отец.

– Признайся, – на моих устах инквизиторская усмешка, – ты в «Мастере и Маргарите» ни строчки не прочитал. Разве что картинками полюбовался.

– Да все руки не доходят, – оправдывается он и удивляется: – А ты как догадался?

– Секрет, – я улыбаюсь загадочно, как Джоконда. – Между прочим, твой философ – липовый.