Год сыча Аде Александр

– Анна, – повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, – Анна, – отворяя дверь в холод и мрак.

«А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…» Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..

Сотовый подает голос, когда до «жигуля» остается два шага.

– Информация к размышлению, Штирлиц, – басит мент. – Продырявили Клыка на уровне груди. Оно и понятно: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел – в черепок. Доволен?

– Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.

– Не боись, цыпа. Отдайся папе Акулычу, и все будет в ажуре и гламуре.

Отключившись, залезаю в машину и звоню, выудив нужный номер из памяти мобильника.

– Слушаю, – произносит знакомый голос.

Начинаю с места в карьер – жестко и непримиримо.

– Это Королек. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер. Накопал я достаточно, солидную папочку. Могу отдать вам, а могу – ментам. Если выбираете первое, придется выложить пятьдесят тысяч зеленых.

– Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…

– А придется. Ждать я не намерен. Ну как?

– А если я дам вам деньги…

– Тотчас исчезну из вашей жизни. Я – человек слова.

– Хорошо, – соглашается голос, в нем сквозят усталость и безразличие. – Назовите место встречи.

– Во дворе того двухэтажного домика, в котором содержится Виолетта. Я – мужчина сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного жилья. Только учтите, без тугриков являться бесполезно, разговора не будет. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?

– Да, – коротко отвечает голос.

И мы разъединяемся.

19 октября. Пятница. День будто балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, точно клубящийся потолок необозримого здания. Кажется, что они вот-вот медленно, тяжело, с железной неотвратимостью пресса опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе «жигуль» и меня, сидящего в нем и оцепенело чего-то ждущего.

Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени порциями снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Пропархивают они и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь «жигуля».

Съехав с асфальтовой дорожки, «жигуль» стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа – угрюмо насупившиеся дровяники.

Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно – как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, – покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.

В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета «газель», почти сливающаяся с унылым фоном.

На моих «командирских» без пяти семнадцать. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из «жигуля» и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.

Завершается эта мини-прогулка в семнадцать ровно, словно тот, кто должен был появиться на сцене, только и ждал за кулисами своего часа.

В мою сторону по безлюдной дорожке неторопливо движется латаный-перелатаный «москвич». Захожу за бампер своего «жигуля». Поравнявшись со мной, «москвич» тормозит, водила поворачивает ко мне голову в черной маске – между нами всего-то два с небольшим метра. Дальнейшее происходит стремительно, лихо, как в голливудском боевике. «Черная маска» наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, как тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, какое-то время одурело гляжу в участливое лицо Акулыча и поднимаюсь на ноги. Больно дышать, точно меня лягнула копытом невесть откуда взявшаяся лошадь.

– Эй, боец, еще живой? – заботливо спрашивает Акулыч. – Безгласное тело изображаешь натурально. Одно слово: виртуоз. Меня аж до печенок проняло, чуть было не прослезился. Скажи большое мерси нашему бронежилету, спас. Хлопчик уже из тачки вылез, чтобы последние мозги тебе вышибать… А курточку-то повредил.

Точно. На уровне груди чернеет отверстие.

– Тьфу ты, хорошую вещь испортил, – сокрушаюсь я.

– Не жалей, – осклабляется мент. – Парень ты не бедный, разбогател, небось, на изменщиках, новую купишь.

– А я-то надеялся, что доблестная милиция за содействие хоть подержанную, с майорского плеча подарит. – Я глупо гогочу, хочется смеяться, дурачиться, как последнему несмышленышу. Потом спрашиваю: – Взяли его?

– Неувязочка вышла, – огорченно признается Акулыч. – Отстреливаться вздумал, олух царя небесного.

– Грохнули, что ли?

– Вроде того.

Подхожу к группе здоровых ребят в камуфляжной форме, окруживших лежащего на земле недомерка лет сорока пяти. Он уже без маски, и я вижу маленькую головенку с растрепанными сивыми волосами, открытые глазки, похожие на две окаменевшие чернички, съеженные закушенные губки, тоже синевато-черные. Сердечником был, что ли?

Странно, он не вызывает во мне ненависти, хотя, если бы не менты, лежать мне сейчас бездыханной чуркой. Но ведь и он ровным счетом ничего ко мне не испытывал. Работа у мужика была такая.

Потом его вычислят. Тачка наверняка угнанная, документов при себе никаких, но парня все равно опознают, отыщут родственников. Будет кому всплакнуть над его могилкой.

Невесть откуда взявшись, подваливают два охочих до кровавых зрелищ огольца, стреляя глазенками по сторонам, чтобы в случае чего дать деру.

– А ну, марш отсюда! – шугает их Акулыч. – Нашли, на что пялиться. – И уже мне: – Подарочек для тебя припас, мордашка. Сегодня обнаружили на окраине возле гаражей останки наркоманки… ишь ты, стихами заговорил… Загнулась от передозы. Темненькая, среднего ростика, личико овальное. На правой щечке родинка, а в глазах любовь. Не твоя девочка часом?

Протягивает снимок. Вижу молодое застывшее мертвое лицо.

– Она самая, – выдавливаю хрипло.

– Мамаше еще не сообщили, так что первым передашь ей «приятное» известие, – беззаботно калякает Акулыч. – Симпатичную роль я тебе уготовил, а? Ну, валяй, птаха, действуй по плану.

Надев «запасную» куртку, которую прихватил на всякий случай, звоню Французу. Мяука-секретарша без долгой канители связывает меня с шефом.

– Есть результат? – сразу интересуется Француз.

– Да кое-чего нарыл, однако, – скромно признаюсь я. – Хоть сейчас могу показать душегуба в самом что ни на есть натуральном виде.

– Ты меня заинтриговал, сыч. Прямо сейчас?

– Именно. Давай так. Я по-быстрому подлетаю к тебе, и отправляемся.

– Значит, предстоит королевская охота, сыч? Жду.

Засовываю мобильник, в котором отзвенел лирический тенор Француза, в карман куртки и переглядываюсь с Акулычем.

– Хлопцы, по коням, – командует Акулыч.

Один из ментов остается стеречь окоченевающее тело киллера до прибытия экспертов, остальные усаживаются в «газель». Влезаю в «жигуль», и мы отправляемся к Французу. Причем «газель» следует за мной на приличном расстоянии вроде почетного эскорта.

Я возбужден так, что постоянно осаживаю себя, чтобы на радостях не вляпаться в аварию. Если только останусь жив, высосу столько пива, сколько примет желудок, и отрублюсь со вздутым пузом и счастливой мордой. Когда подкатываю к гостинице «Губернская», где размещается офис «Одиссея энд Орфея», ощущение собственной неуязвимости достигает апогея.

Француз нетерпеливо околачивается у входа. С ним два охранника. Одного узнаю сразу – этот достался бандиту в наследство от Клыка. Второй мне незнаком – великан с вытянутым унылым рылом. На Французе длинное бледно-бежевое пальто. Если Клык откровенно предпочитал черное, то этот, похоже, изображает из себя светлого ангела.

– Наши ноги в ботфортах и уже в стременах. Едем? – визгливо спрашивает он.

– Двигай за мной, – коротко бросаю я, возвращаясь к «жигулю».

И. о. президента «Одиссея энд Орфея» и его чудо-богатыри забираются в немыслимых габаритов джип. Теперь меня, как вип-персону, сопровождают две тачки с девятью гавриками. Мое самомнение взлетает до космических высот.

Въезжаю в уже знакомый двор, образованный недавно отгроханными элитными домами, такими трогательными, сказочными, что наворачиваются слезы умиления. Вскоре здесь разобьют цветники и организуют рай земной, но сейчас двор пуст и мрачен. Паркуюсь. Рядом останавливается гигантская колымага с Французом и телохранителями. «Газель» где-то подзадержалась, чтобы не светиться.

– Куда ты завел нас, Сусанин вонючий? – грозно восклицает Француз, когда его ноги в черных, до блеска начищенных туфлях касаются грешной земли. – Шутки шутить вздумал?

– Все по-честному. Или не хочешь увидеть убийцу Клыка?

– Гляди, если разыгрываешь, лучше признайся сразу. Вместе посмеемся.

Не ответив, направляюсь в сторону дома, слыша за спиной шаги своей немногочисленной свиты. Задержавшись на короткое время возле сурового консьержа, поднимаемся на второй этаж. Нас уже ждут. Вваливаемся гуртом в просторную прихожую. Я – замыкающим, укрываясь за широкими спинами.

– По какому делу, господа? – игриво интересуется женский голос.

– Да вот привел нас… – отвечает за всех Француз. – Где же он?.. Эй, ты где? – оборачивается он ко мне.

Следом, свернув бычьи шеи, на меня уставляются морды охранников.

Вот он, мой звездный час! Выступаю на авансцену. От лучезарной улыбки трещат щеки.

– А вот и я! – заявляю радостно, как рыжий клоун.

Но моему появлению здесь не рады. Женщина в зеленоватой тунике и пикантно обтягивающих точеные ножки лосинах не сводит с меня оторопелого взгляда, точно видит выходца из могилы. У ее ног бульдожек Джерри – два печальных красных глаза, черный нос, обвислые щеки, короткое тельце и четыре кривоватые лапы.

– Как приятно, что хозяйка назвала нас господами, – продолжаю я придуряться, чувствуя себя на верху блаженства. – Может быть, пригласите господ в комнату, Лариса?

– Раздевайтесь, проходите, – глухо произносит она.

Раздеваемся, проходим. Роскошная люстра нависает над нами, как солнце богатых. Француз и Лариса усаживаются в кресла. Жлобы остаются стоять, преданно торча рядом с бандитом. Бульдожек укладывается у ног хозяйки и прикидывается спящим. На фоне дорогой мебельной кожи Лариса и вальяжный Француз (в костюме персикового цвета) выглядят аристократами. Охранники рядом с ними – как два неуклюжих холопа.

– Все мы здесь – люди свои, – обращаюсь с речью к собравшимся, – так что канителиться не будем. Я обещал Французу предъявить убийцу Клыка… Вот он! – Торжественно указываю на Ларису и добавляю сконфуженно: – Вы уж, хозяюшка, извиняйте. Сам понимаю, некультурно тыкать пальцем, тем более в даму.

– Да ты рехнулся, сыч, – вскипает Француз.

– Не-а, – весело заявляю я. – Первый Ларисин муженек имел с Клыком некие деликатные деловые отношения (которые тебе известны). Но однажды – на свое несчастье – с компаньоном не поладил, после чего навек успокоился. На освободившееся местечко заступил зам убитого, старый холостяк. Лариса тут же его к рукам прибрала. Но теперь ей стало яснее ясного, что Клык – партнер не из лучших, прижимистый больно, и решила она хлопчика устранить. В ситуации она разобралась досконально и знала наверняка: заменят Клыка тобой. И постаралась стать твоей любовницей…

Охранники разом принимаются тупо лыбиться.

– Ты что, свечку над нами держал? – пронзительно спрашивает Француз. – Поаккуратнее со словами, сыч.

– Да было бы чего скрывать, дело житейское… Но продолжим. Я уже подозревал, что Клыка ухайдакала Лариса, однако с доказательствами было не густо. Тогда я показал ей Лету, дочку ее, ставшую проституткой, и назвал хозяина борделя. Кликуха у него в детстве была Серый. Надеялся, что взыграют в Ларисе материнские чувства и кончит она Серого. А наймет того же киллера, что пристрелил Клыка. У нас ведь фирм по оказанию столь щекотливых услуг не имеется, дело пущено на самотек. И если уж нашла она душегуба-профессионала, то ему же поручит и второе убийство. А у меня будет доказательство ее причастности к смерти Клыка…

– А ты опасен, сыч, – задумчиво произносит Француз.

– Месяц прождал. Ничуть не бывало. И дочурку из дома терпимости не вызволяет, и Серый живее всех живых. Наконец дождался. Завалили Серого.

– Так это она?.. – осведомляется Француз.

– Вряд ли. Клыка хлопнули из «макара», а Серого – из снайперской винтовки. Другой почерк.

– И неизвестно, кто твоего Серого заказал? – не отстает Француз, и его томно-влажные глаза обретают твердость, становясь схожими с глазами Клыка.

Отрицательно мотаю головой. И продолжаю:

– Тогда я решил Ларису слегка пошантажировать. Классический прием. Позвонил, наплел про папочку с разоблачительными документами и потребовал бабло. Будь она не причем, посмеялась бы весело надо мной. А если и впрямь убила и решила заплатить, захотела бы сначала с бумагами ознакомиться. А она сразу согласились выложить сумму. Значит, понял я, Клыка угрохала, а теперь собралась чикнуть меня. Так и оказалось. Но ваш Брут промахнулся, мадам. Цезарь – жив.

Сгубит вас жадность, мадам. Когда я показал вам Лету, наверняка ведь сначала хотели ее спасти, а злодея примерно наказать. А потом понемногу успокоились, уговорили себя, что Леточке уже не помочь. Потому как сладкая жизнь вам дороже дочери.

– Ну, это уже слишком! – исступленно вскрикивает Лариса. – Неужели здесь не найдется мужчины, который заткнет рот этому… этому скоту?!.. Джерри!

Мгновенно очнувшись от притворного сна, пес пружинисто взлетает на лапы. Зенки сверкают, с языка на ковер течет слюна. Только и ждет приказа порвать меня на ремешки. Зоологический страх парализует мои конечности. Деревенею и становлюсь плоским, как фигурка из фанеры.

– Так ведь киллер-то жив, – говорю тихо и сам удивляюсь, насколько естественно звучат эти слова. – Он и признался, что вы наняли его убрать Клыка, а потом и меня.

– Врете, врете вы все, – бормочет Лариса.

– Перебивают, – жалуюсь я Французу. – Невозможно работать.

– Так это ты?.. – поворачивается к Ларисе Француз. – Ты, лярва, Клыка замочила?

– Он врет! – взвизгивает она.

– А киллер? – вмешиваюсь я.

– А вы его приведите! – выпаливает она, оскалив зубы.

– Приведу-с. И покажу-с. Довольны-с?

– Да ты еще издеваешься! – взвывает Лариса.

– Постой, – мирно прерывает ее Француз. – Слышь, – обращается он ко мне, – если киллер у тебя, покажи его нам.

– Заметано. Но, господа, история моя не окончена.

– Так ты еще кой-чего припас, фокусник Аркашка? – изумляется Француз.

– Туза в рукаве, – скромно сознаюсь я. – Есть у тебя в конторе курьерша, Катушкой зовут. Она еще по совместительству твоя наложница… Только не надо поедать меня глазами. Конечно, Лариса тебе дороже, а эта так, от скуки, о ней упоминать-то смешно, мелюзга. Но что любопытно. Эта самая Катушка то и дело шастала в квартиру, где содержалась Лета и две ее подружки. Зачем? И почему ее свободно впускали? Меня вот не пустили, как ни стучался. И что она вытворяла там чуть не полчаса? Вопросы на засыпку. Но если предположить, что Катушка – посланница Француза, все становится на свои места.

– И меня приплел! – восхищается Француз. – Ну ты и сказочник, сыч, Андерсену до тебя, как до луны.

– Факты таковы. Первый. Лета упоминала о тебе, как о своем хахале, что уже само по себе наводит на размышления. Второй. От твоей загородной фазенды рукой подать до коттеджа Серого. Человек ты общительный, так что наверняка и с Серым по-соседски познакомился, и в элитарном борделе побывал. А отсюда я сделал предварительный вывод: Лету на иглу посадил и к Серому ее пристроил – ты… Извини, что пальцем показываю, дурная привычка.

– Со смертью играешь, сыч, – по-волчьи ухмыляется Француз. – Объясни, на кой хрен мне это было нужно?

– Попробую. Ты умнее Клыка – образованный чел, сын уважаемых родителей. А получалось, что обыкновенный бандюган тобой командовал. И кусок ему отламывался не в пример солиднее. Непорядок. И захотел ты стать президентом компании. Для чего нужно было всего-то – устранить Клыка.

Действовать начал решительно. Сначала приучил Лету к наркотикам и сдал в заведение Серого. Затем через своего человечка – Катушку – месяц, второй, третий принялся вдалбливать ей, что Клык – убийца ее отца. Какое-то время спустя Катушка дала бы ей в руки ножичек. Или пистолетик. Постоянное внушение плюс наркотические видения из кого хочешь сделают камикадзе.

– Слишком сложно, сыч, – морщится Француз. – Гораздо проще нанять киллера.

– Не скажи. Представим, что киллер выполнил заказ. Клык дал дуба. Ты стал президентом. Но… Последнему тупорылому идиоту ясно: убивает тот, кому смерть данного конкретного индивида выгодна. А кончина президента «Одиссея энд Орфея» выгодна конкурентам и тебе. Выбор невелик. Так что если менты тебя за пятую точку не сцапают, у своих будешь на подозрении. Что, кстати, мы сегодня и имеем: ты всего лишь и. о. Не торопится братва боссом тебя ставить.

А теперь рассмотрим вышеизложенный вариант. Лета пришьет Клыка, охранники ухлопают ее, и все шито-крыто.

Гляди, как грациозно получается. Шахматная партия, да и только. Наркоманка Лета прикончила бандита Клыка. Что, прежде всего, подумают менты? Рядовая амурная разборка. Он, подлец, поматросил и бросил, а она вколола приличную дозу и прихлопнула неверного полюбовника. Ну а если копнут поглубже и отроют связь между Клыком и убийством Летиного папани, так опять же здесь типичный случай сведения личных счетов, месть за отца. Какой Француз? Он рядом не стоял.

– А где доказательства, сыч?

– Есть Лета, Катушка. Порассказать они могут немало.

– Договорились, – усмешка кривит надменные, четко очерченные губы Француза. – Послушаем твоих свидетелей. Но учти: окараешься – башки не снесешь.

– Ты потому такой уверенный, что Лета мертва. А насчет Катушки уже сегодня подсуетишься, чтобы девчонка испарилась.

– Как мертва? – подает голос побелевшая Лариса.

– Сведения верные, – мягко говорю я. – Ваша дочь как убийца стала уже не нужна, а знала она слишком много.

– Послушай, Лара, – примиряюще обращается к ней Француз. – Ты же умная женщина. Половина из того, что он наплел, – домыслы…

– Ты спал с моей дочерью, тварь! – вскочив, кричит Лариса. – А ведь клялся жизнью матери, что у тебя ничего с Леточкой не было. Ты сделал ее наркоманкой, ты ее убил… Джерри!

Псина уже на лапах и готова к бою. Один из телохранителей торопливо лезет за пазуху, доставая пистолет.

– Ла-ра! – повелительно звенит голос Француза. – Ты одной ногой в тюряге. Второй хочешь туда залезть?

Повисает тяжелая пауза. Лариса медленно опускается в кресло.

– Во-первых, – уже спокойнее продолжает Француз, – не очень-то верь сычу, напридумывал он с три короба. А во-вторых, ради башлей ты спала со мной. Потом из-за башлей угрохала Клыка. Нехорошо. Так дела не делаются. Хотя бы меня заранее предупредила, не натворили б мы столько глупостей… Остынь, Лара. Мы одного поля ягоды, как-нибудь договоримся. А вот ты, – с брезгливой гримасой он поворачивается ко мне, – лишний на этой земле.

На меня уставляется десяток глаз, включая Джеррины. Причем ярость плещется только в собачьих. Гляделки охранников пусты. Ланьи глаза Француза беззлобны и ироничны. Лариса глядит с жадным нетерпением, как некогда римские матроны на поверженных гладиаторов.

Пытаюсь их урезонить.

– Ребята, давайте жить мирно. Какой вам прок от моей смерти?

– Да ты хохмач, сыч, – томно произносит Француз. – Я с тебя удивляюсь.

– Ладно, кончите вы меня, – не сдаюсь я, защищая свою единственную жизнь, – куда тело денете?

– Не бери в голову, это наша забота. Твоя задача – сдохнуть, не сильно пукая.

– Я кричать буду.

– А у нас стены звуконепроницаемые, – злорадно заявляет Лариса.

Француз молча кивает. Охранники двигаются на меня, безучастные, как роботы. В ручищах одного из них – того, что с лошадиной мордой, – будто сама собой возникает стальная цепочка. И все остальное пропадает из поля моего зрения – кроме безжалостной стали, которой надлежит стиснуть мое горло и пресечь дыхание.

– Помогите! – орет из меня перепуганный насмерть маленький Королек.

Попятившись, натыкаюсь на огромную антикварную вазу. Гром падения драгоценного сосуда сливается с горестным вскриком Ларисы и чудовищным грохотом в передней, где, похоже, выламывают дверь. В то же мгновение в комнату со слоновьим топотом врываются менты, неистово ревя: «На пол!» Послушно растягиваюсь на узорчатом ковре и затихаю.

Громыхают два выстрела, сливающиеся с визгом. Падает что-то тяжелое. В разящий порохом воздух ввинчивается отчаянный крик: «Джерри!» Лежу, нюхая персидский ковер. Пахнет он ничуть не лучше дешевого.

– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – насмешливо гудит Акулыч, не слишком почтительно хлопая меня по заднему месту. – Тебе, погляжу, шибко понравилось валяться. Оно и понятно: лежать завсегда приятнее, чем стоять.

Выпрямившись в полный рост, обозреваю окрестность. Камуфляжные гости надевают наручники поверженному Французу и его телохранителям. Лариса бьется в истерике, обнимая Джерри, без приказа кинувшегося грудью на пистолет, гладит, называет ласковыми уменьшительными именами. Как ребенка. Похоже, свирепый преданный пес – это было все, что оставалось в ее наперекосяченной жизни. Его – единственного – она действительно любила.

– Пришлось применить табельное оружие, – крякнув, басит мент. – А то бы враз растерзал, вражина. Вроде не человек, тварь бессловесная, а жалко. У моей сеструхи недавно котяра сдох. Дряхлый был, что твой аксакал. Не поверишь, сеструха так сокрушалась, еще б чуток, следом за ним отправилась. Как, по-твоему, есть у зверей душа?

– Дай закурить, Акулыч.

– Ты ж вроде завязал. – Он вытаскивает пачку.

Затягиваюсь. С отвычки томительно кружится голова, поташнивает, зато унимается мерзкая дрожь в конечностях.

– Вовремя вы подоспели.

– Так мы ж все как по радио слыхали. Прежде – помнишь? – передачка была такая: театр у микрофона. У, брат, какие ты монологи заворачивал! Не податься ли тебе в артисты, пока не поздно? Мертвяка изображаешь убедительно, уста сахарные откроешь – оратор, золотое горлышко… Кстати, пока не забыл, технику отдавай. Вещь казенная.

Снимаю пришпиленный к свитеру «жучок».

– Вали на хауз, вояка, – почти нежно говорит Акулыч. – А завтра милости просим к нам. Оч-чень надо поговорить.

Хочу пошутить напоследок, но нет сил. Практически на автомате двигаю к двери – и сталкиваюсь с Костиком, вернувшимся после чиновного трудового дня. Приветливо осклабляюсь:

– А вот и хозяин пожаловал.

Он изумленно и печально озирает представившуюся его взору картину, сгорбленный тихий мужчина-мальчик, попавший в переделку. Его носик по-заячьи подрагивает…

Выхожу в потемневший двор. Забираюсь в «жигуль». «Ну что, друг, – обращаюсь к нему, – не померли мы с тобой».

Нервы, натянутые до предела, как струны скрипки, провисли. Да и сама скрипка-Королек, пожалуй, годна только на то, чтобы упасть на кровать и вырубиться, вскрикивая во сне.

Вывожу «жигуль» на оперативный простор.

Осенняя темень. Моросит полуснег-полудождь. Фары встречных авто отражаются в мокром асфальте в виде длинных, золотом светящихся полос, словно машины скользят на ходулях.

Вижу силуэт голосующего человека и торможу. Дверца открывается, в недра «жигуля» заглядывает парень и спрашивает совсем еще подростковым голосом:

– До автовокзала не подбросите?

– Нет, друг, мне в другую сторону.

– Ну, пожалуйста, – просит он. – Опаздываю. Я чуть не полчаса торчу, никто не останавливается.

– Садись.

Он тут же оказывается справа от меня. Трогаю с места. В зеркальце едва различимо лицо пацана, слабо освещенное плывущими огнями и оттого кажущееся загадочным, как у сфинкса.

– Студент? – спрашиваю, не отрывая взгляда от дороги.

– Ага.

– Будущий юрист? Или экономист?

– Юрист. А почему вы так решили?

– А у нас сейчас куда ни плюнь – если не в юриста, то в экономиста попадешь. Первый курс?

– Ага.

– Знакомая шарманка: законы Хаммурапи, римское право и прочая мура.

– Вы, наверное, прокурор? Или адвокат? – уважительно интересуется он.

– Я – сыч. Всего-навсего. На платном учишься?

– Нет, бесплатник.

Начинаю его уважать. Хлопчик из маленького городка или поселка зубрил ночами, недосыпал, приехал в наш город, пробился в институт, обойдя местных маменькиных и папенькиных детишек. А сейчас собирается навестить родителей.

– В мои годы этой пакости – платного обучения – не было, – говорю я. – Все были равны. Я, правда, здешний. Но тоже не на родительских коврижках отъедался. В восемнадцать по дурости женился, перебрался в теще-тестины хоромы, но на шею богатеньким родственничкам сесть не захотел. Западло было. Мать предлагала часть своей скудной библиотекарской зарплаты, тоже не брал. Учился, а по ночам разгружал вагоны. А когда со своей благоверной разбежался, домой к матери не вернулся, сколько ни просила. Снял комнатку и стал жить как вполне самостоятельный мужик. Карьеру сделал – пристроился грузчиком в мебельный магазин. До сих пор в толк не возьму, как пупок не надорвал. Естественно, после окончания института эти атлетические занятия пришлось бросить. Стал работать следователем в прокуратуре. А тут как раз новые времена подоспели. Беспредел. В учебниках было четко и ясно, как на чертеже, а в жизни… Корячишься, выстраиваешь доказательства, чтоб комар носа не подточил. А дальше так. Если преступник мелюзга, плотва – порядок. А выловишь рыбину покрупнее – пиши пропало. Либо начальство по-тихому спустит дело на тормозах, либо судья освободит твоего «клиента» под залог. А он в аэропорт, в аэроплан – и за бугор. В то время бандиты всем свою волю диктовали. Плюнул я и подался в сычи.

– А ты, гляжу, романтик, – усмехается мальчонка.

Такой реакции я не ожидал. Окаменев, с потерянным видом доезжаю до автовокзала. Несмотря на дождь, возле его огней мельтешит народ.

– Спасибо, выручил, – пацан протягивает деньги.

– Не стоит, – слабо сопротивляюсь я.

– Заработал – бери, – в его голосе снисходительность и презрение.

Закинув за плечо сумку, парень бежит к вокзалу. У меня вдруг возникает ощущение, что он со всего маха врезал мне пощечину. Хочется выскочить из «жигуля», догнать его и начистить рыло, но холодный разум подсказывает, что мне не найти пацана в вокзальной толкотне, я ведь даже не разглядел его как следует. И вообще – за что бить? Формально он меня не оскорбил, за провоз заплатил как должно. А что в душу плюнул, так я сам виноват. Вперед мне, дураку, наука: не раздевайся перед чужими, стриптизер-любитель.

«Слушай, ты, – обращаюсь мысленно к пацану, – ежик в тумане. Может, ты и живешь в маленьком городке, но, небось, любимый наследничек местного бонзы, считающего народ быдлом. Да, я романтик и уж точно карьерных высот не достигну. А ты с помощью папочки станешь хозяином жизни, будешь брать на лапу, пресмыкаться перед сильными и давить слабых. Змееныш».

Вылезаю из «жигуля», кладу полученные полсотни на скамейку и припечатываю подвернувшейся под руку мокрой каменюкой. Хотя я тот еще скупердяй, но на сердце становится спокойно и легко, а ради такого состояния и сотни не жаль. Разворачиваю «жигуль» и с ощущением, что день прожит не зря, направляю его в сторону дома.

24 октября. Среда. Трезвон мобильника застает меня в магазине, где я с корзинкой в руке слоняюсь среди полок, выбирая харч для себя и Сероглазки.

– Рад слышать твой ангельский голосок, птичка певчая, – гудит мент. – Я чего звоню. Вчера выловили из городского пруда девчурку. Как выяснилось, трудилась она в твоем «Одиссее энд Орфее». Курьершей. Похоже, нажралась до беспамятства, свалилась в воду и утопла.

«Господи, – думаю я, – Катушка!»

– Когда это случилось?

– Утопла-то? Спецы говорят, в прошлый четверг. Как мыслишь, помогли ей покинуть ентот бренный мир?

– Можешь даже не сомневаться.

– Благодарствую за консультацию, бессмертник ты наш вечнозеленый. И пуляли в тебя, и удавить пытались, а ты сызнова, как огурчик, свеженький и пупырчатый… А свидетельницу-то мы потеряли. Сложнее будет Француза за седалище ухватить. Эта деваха много могла поведать…

Гудки.

Вот и пришел мне прощальный привет от Француза.

Что же это получается, господа? Значит, когда я вякал ему про то, что у меня есть свидетели – Леточка и Катушка, обе они, и курьерша, и скрипачка, были уже мертвы. То-то он тогда усмехался, паскуда!

Может быть, оттого, что наобещал Катушке заняться ее будущим и даже посулил хорошего мужа, во мне возникает глупое чувство вины перед ней. Жалко девчонку, хоть ты тресни…

26 октября. Пятница. Не был я на похоронах Чукигека и Леточки, а на погребение Катушки заявился. И вот почему. Чукигека предал земле богатей брательник, Леточку – сплоченный коллектив оперного театра. А кому нужна детдомовская девчоночка? Во всяком случае, не ребятам из «Одиссея»: у тех сейчас такие проблемы, мало не покажется. Вот и решил помочь по мере сил.

Провожала Катушку в последний путь горстка соседей. Деду как ближайшему родственнику нести внучку к месту успокоения не полагалось, так что мое мужское плечо оказалось весьма кстати.

Выпавший ночью снежок к полудню растаял, лишь кое-где белели его ошметки вперемешку с землей и тусклой безжизненной травой. Мы тащились по городу мертвых между могил, памятников, венков, морщась от резкого встречного ветра. Катушка плыла, запрокинув к сумрачному небу почти неузнаваемое лицо, покачиваясь в дощатом ложе любимого ею красного цвета. Потом в холодном воздухе деловито застучал молоток. Мы опустили на полотенцах гроб в ледяную, отдающую землей и сыростью могилу, закидали смерзшимися комьями и отправились в столовку помянуть покойницу.

Поначалу собравшиеся на тризну изображали вселенскую скорбь, затем хряпнули водочки и расслабились. Катушкин дед надрался до неприличия, плакал, кричал, что теперь ему незачем жить, однако быстро утешился и стал приставать к толстомясой бабе, которая только хихикала да опрокидывала в себя веселящий напиток.

Не дождавшись окончания трапезы, я вышел на улицу, поднимая воротник куртки. В желудке горела водка, ласково согревая изнутри и туманя голову, и окружающий мир казался мне приложением к кладбищу, всюду чудился неотвязный тяжелый запах земли и тления…

17 ноября. Суббота. Напяливаю куртку, намереваясь уходить.

– Это свидание – последнее, – говорит Анна. – Нам пора расстаться.

– Почему? – оторопев, глупо спрашиваю я. После того, что между нами только что произошло, ее слова кажутся дикими, ни с чем не сообразными.

– У наших отношений нет перспективы и затягивать их неразумно. Бог знает, к чему это может привести. Не стану скрывать, мне будет больно, но так надо.

Опускаюсь на колени, целую ее ноги, бормочу:

– Я люблю тебя! Никого никогда я так не любил! Мы поженимся, хочешь? Только не покидай меня!

– Глупыш. Мой зеленоглазый король. Мне уже сорок два. Я старше тебя на одиннадцать лет и доживаю свои дни. Видно, я не заслужила света, мне нужен только покой.

– Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. – что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.

Она ерошит мои волосы.