Медный гусь Немец Евгений
Дьяк обвел гостей взглядом — отца Никона, Рожина, Семена Ремезова, остановился на сотнике, произнес задумчиво:
— Что ж у вас за дело такое важное, ежели вы помимо ружей церковь с собой прихватили, науку, да еще и лучшего на всю Югру следопыта?
— Об том позже, Петр Васильевич, — ответил Мурзинцев. — У нас хворый в струге, надобно ему уход обеспечить.
— Сейчас все будет, — дьяк засуетился, раздавая ямщикам указания, и уже через полчаса струги были надежно пришвартованы, припасы перенесены в амбары и заперты, караул у причала выставлен, хворый стрелец Егор Хочубей определен в избу одного из местных до выздоровления, а тобольчане устроены на ночлег. Только Рожин с Мурзинцевым спать не легли, а отправились по приглашению Петра Васильевича в приказную избу, на беседу с дьяком.
Полежалый рассказал гостям, что недавно рыбаки принесли весть, будто по Конде вниз к Иртышу идет ватага лиходеев, и за атамана у них Яшка Висельник, матерый вор и убивец, прозванный так, потому что его подельники удавить пытались, да так до конца и не удавили. Зато он их потом всех перерезал. Потому на причале ямщики круглосуточно с ружьями дежурят. Сотник сказал, что об этом требуется известить Тобольск, Сургут и Березов. Полежалый ответил, что гонцов уже разослал.
— Слыхал я про этого Яшку, — сказал Рожин. — На руках его крови больше, чем воды в Иртыше. Ежели он по Конде идет, стало быть, от Уральских дозоров тикает. В Тобольск им идти резона нет, там казаки их и на берег не пустят, прямо на воде постреляют. В Сургуте тоже гарнизон добрый стоит, так что Яшка, думаю, к Северной Сосьве рвется, там у него шансов мимо Березовских дозоров проскочить поболе.
— Нам тут только воров не хватало! — с досадой выпалил Мурзинцев.
— Не переживай, Степан, я с этим управлюсь, — заверил дьяк. — Мы тут хоть и без гарнизона, да три десятка мужиков имеем, и все при ружьях. К нам они не сунутся.
— Зато мелкие деревеньки вырежут, с них станется.
— Дальше Самаровского не пустим. С утра речные дозоры организую, перехватим.
Затем Мурзинцев поведал дьяку, что цель их похода — Белогорские кумирни и идолы, которые на них хранятся. Полежалому сотник доверял, потому как знал его давно, да и помощь дьяка путникам требовалась. Петр Васильевич удивился, на что государю вогульский идол, но с расспросами не приставал, понимая, что Мурзинцев и сам до конца мысль государеву не разумеет.
— Остяки-вогулы в Самаровском есть? — спросил Рожин.
— Околачивались, было их шесть душ, все вогулы, но три дня, как ушли.
— Ушли куда?
— Да бог их знает, вниз по Иртышу, к Оби. У них небольшой дощаник со съемным парусом.
— Что ж ты не дознался, чьи они, к какой волости приписаны? — спросил сотник в недоумении.
— У меня указа бдеть за иноверцами нету. До осеннего ясака они вольны гулять, кому куда хочется.
— А дед промеж них был? — допытывался Рожин.
— Кажись, был, а что?
— А выглядел как? Волосы в косы собраны, на голове очелье с бубенцами?
— Ну да, и что с того? Они все волосы в косы собирают, а к одеже пришивают кто что придумает.
— А то. Думаю я, что дед тот — шаман Агираш.
Дьяк в изумлении на толмача уставился, потом рассмеялся.
— Да ты, Алексей, никак мухоморов объелся! — сказал он сквозь смех. — Агираш — то сказка вогульская. Она меж них уже второй век ходит. А спроси любого вогула или остяка, видал ли он того шамана, так сразу в отказ.
— Может, потому и в отказ, что видали, — не согласился Рожин.
— Ладно, с шаманом разберемся после, — прервал спор Мурзинцев. — Что вогулы тут делали? К кому ходили? Об чем выведывали?
— У нас тут купец Сахаров свою лавку держит, вот к нему и ходили. Торговали, наверно. Что им тут еще делать. Выведывать — ничего не выведывали, иначе я б знал. Вогулы народ молчаливый, недоверчивый, ежели с расспросами к кому пристают, такое сразу подозрение вызывает.
— С утра навестим купца, узнаем, чего он вогулам продал, — сказал Мурзинцев толмачу, тот кивнул.
Дальше перешли к хозяйским делам. Рожину при этом присутствовать надобности не было, он спать отправился, а сотник с дьяком сидели до самого утра. Хоть Полежалый и добрым товарищем Мурзинцеву был, но служба есть служба, так что сотник грамоты проверял тщательно и на жалобы дьяка о том, что посевное поле всего одно и родит через год и мало, особо внимания не обращал.
Самаровский ям стоял на перекрестии трех путей, между Тобольском, Сургутом и Березовом; откуда бы ни шли купеческие караваны, Самаровский миновать им было никак нельзя, и это приносило селению добрую и стабильную прибыль. А помимо купцов, посельные ямщицкой гоньбой себе казенный рубль зарабатывали, по весне и осени много рыбы ловили, в тайге птицу и зверя брали, кедровый орех и ягоды собирали. Да и вогулы с остяками на гостиный двор часто захаживали, рыбу, икру и пушнину на продажу приносили. Хлеба в самом деле не хватало, потому как земли сибирские на хлеб не плодовитые, зато прочей провизии было в избытке. Даже чай и табак тут не переводились, хотя если русские чай у купцов покупали охотно, то почти весь табак скупали остяки.
Дьяк, человек хозяйской хватки и крестьянской хитрости, настаивал на том, чтобы хлебную дотацию из Тобольска увеличили, а князь Черкасских, напротив, поручил Мурзинцеву выяснить, можно ли перевести Самаровский ям на своекоштное довольствование. В общем, дьяк и сотник спорили, пили чай, снова спорили, и так пока ночь не закончилась.
Утро выдалось промозглым, негостеприимным. Небо помутнело пятнами, словно плесенью схватилось. Над Самаровским гулял сырой ветер, поднимая на Иртыше волны размером в полметра, а меж домов — столбы пыли. По склонам горы прокатывался низкий гул, — тайга на ветер отзывалась. Пускался ленивый, но холодный и колючий дождь.
Приказная изба стояла в стороне от селения, у верфи. Направляясь на постоялый двор, Мурзинцев миновал два остова будущих судов, торчащие, как обглоданные ребра коровы, и почти готовый струг, уже обшитый, законопаченный и просмоленный, только мачты и такелажа не хватало. По случаю скорого завершения, возле судна корабельщики приготовили бревна-скатни, по которым струг спустят на воду.
Рожин ждал Мурзинцева на постоялом дворе, вместе они отправились в лавку купца Сахарова.
Самаровский ям располагался у подошвы горы, у самой реки, а поскольку весенний Иртыш разливался широко, то ближайшие к реке дома ямщики ставили на деревянные сваи, так что теперь вода плюхалась под строениями, не причиняя им разрушения. У каждой такой избы на привязи прыгала на волнах лодка, а то и две сразу. Причал тремя широкими рукавами-настилами уходил еще дальше в реку, образуя огромный трезубец. Помимо тобольских стругов у пристани стояло крупное торговое судно — парусный паузок. На его флаге красовались черная лиса и осетр — знак Тобольской купеческой гильдии (владельцем судна, должно быть, являлся тот самый купец Сахаров). За паузком тянулся ряд легких ямщицких стругов. У этих на мачтах трепыхались белые знамена с соболями, луком и стрелами — герб Сибирского приказа. Два судна как раз отчаливали на речной дозор, и по такому случаю несли на носах по пушке-фальконету, а на кормах по пищали.
Мурзинцев с Рожиным миновали причал и, свернув на восток, направились в глубь селения. Дворы располагались группами по кольцу, оставив в центре место под гостиный двор. Каждый двор, огражденный забором или заплотом, имел при себе крепкую избу, амбары, клети для кур, а многие и флигели. Под навесами в ожидании гоньбы стояли сани, телеги и подводы. Вдоль улочек росли юные березки, по весне уже расцветшие липкими изумрудными листочками. Почти у каждых ворот стояли скамейки, а кое-где и столы с навесами-козырьками. Хлевов и конюшен во дворах не было, их местные ставили за селением, на скатах Самаровского чугаса, а то и на самой вершине, ближе к полянам с сочной травой.
Толмач с сотником ступили на гостиный двор. Лавка кожевников еще не открылась, и следующая за ней скобяная — тоже, но кузня при скобяной лавке уже коптила, и под навесом кузнец месил молотом лепешку бардовой крицы — по коротким ночам можно и с раннего утра за работу браться. Через двор напротив от кузни расположилась харчевня с пристроем для винного склада, за ней теснились зерновой и соляной амбары, а еще дальше изба и флигель купеческой гильдии. По эту сторону двора тянулись торговые палаты и лавки. Венчал гостиный двор деревянный храм Николая Чудотворца, о трех крытых лемехом главках с крестами, с образом Спасителя над центральным входом и небольшой, на один колокол, звонницей. За храмом виднелись кладбищенские голбцы.
Селение помаленьку оживало. Торговые люди, зевая, выходили во двор, снимали щеколды со ставен своих лавок, ругали нерадивую погоду, похохатывая, приветствовали друг друга, зазывали в свои пенаты толмача с сотником, суля хорошую цену, как первым посетителям. Где-то затюкал топор, плюхнулось в колодец ведро, закудахтали куры, заскулила на ветер собака. А дальше, за межой селения, бабы и детвора уже карабкались по склону чугаса к хлевам и конюшням, кормить и доить скотину да гнать на выпас — на самую гору, где по полянам рассыпался сочный весенний клевер.
Вскоре открылась и лавка купца Сахарова. На расспросы толмача и сотника купец отвечал уклончиво, неохотно, смотрел на гостей настороженно, даже враждебно. Но когда Мурзинцев предъявил грамоту с печатью Тобольского приказа, которая ему давала право вести и сыск, и дознание, а вместе с дьяком и суд, сознался, что три шкуры красной лисы выторговал у вогулов за медный казан, полпуда табаку, десяток самоловов на рыбу и два ножа дамасской стали. То бишь прибыль поимел хорошую, потому и не торопился хвастаться. Своим словам в подтверждение показал бумагу учета.
Толком ничего не выяснив, Мурзинцев с Рожиным покинули лавку Сахарова. Но когда они вышли за гостиный двор, их нагнал мальчонка лет десяти и вцепился Мурзинцеву в подол кафтана.
— Чего тебе, отрок? — спросил сотник. — Кто таков?
— Матвей я, Залепин, — тяжело дыша от бега, ответил парнишка. — У купца Сахарова в посыльных числюсь. Наврал он вам, слышал я, как он с вогулами торговался. Дядя, ты ж от тобольского воеводы? Накажи его, а?
— Вот те на! — удивился Рожин. — Что ж ты своего благодетеля под суму подводишь?
— Благодетель, как же! Он не только ясачный люд обирает, но и православного в голь пустит, только б себе мошну набить. Да и дерется по любому пустяку! — парнишка засопел, вспомнив пережитые обиды.
— Я этим купчишкой на обратном пути займусь плотно, — сказал Мурзинцев толмачу, а у парнишки спросил: — Так что он вогулам продал?
— Медный казан, самоловы, два ножа добрых — то правда, но остальное соврал. Табак он им не торговал, зато продал полпуда свинца и порох. Полный казан пороху.
Мурзинцев в сердцах плюнул, порывисто развернулся сию минуту к Сахарову идти, но Рожин его за плечо ухватил.
— Никуда он не денется, а нам теперь об другом печься надобно. Вогулы-то у нас при ружьях получаются.
Сотник глубоко вздохнул, успокаиваясь, Рожину кивнул, дескать, прав ты, повернулся к пареньку.
— Молодец, Залепин Матвей. От Тобольского приказа тебе благодарность и награда, — с этими словами Мурзинцев пошарил по карманам, из одного выудил копейку, а из другого узелок с кусочком сахара, вручил обрадованному парнишке. — На пост воротись и внимательно слушай, как твой хозяин дела ведет, все запоминай, мы через день-другой воротимся, тогда твоего купчишку и прищучим.
Матвей убежал. Сотник проводил его взглядом, сказал мрачно:
— Знает же, гнида, что ружья и порох продавать иноверцам неможно. Кабы не Медный гусь!.. Ну да ладно, опосля разберемся. А теперь нам, Алексей, выступать без промедления надобно.
Рожин не возражал, хотя погода портилась на глазах. Решили только в храме утреннюю службу отстоять. Что и сделали, после чего навестили стрельца Хочубея попрощаться, наскоро перекусили, споро собрались и отчалили.
Отдав концы, струги медленно, неохотно отвернулись от берега, двинулись неуверенно, на волнах качаясь, поскрипывая, постанывая. Порывы ветра врезались в паруса, словно кувалда в стену, да с разных сторон, так что судна дергались, рыскали. От парусов толку не было, убрали, пошли на веслах.
Самаровский чугас теперь не был похож на уставшего лося, сейчас он казался тяжелой опрокинутой баржей, чьи борта давно прогнили, посерели, речной травой поросли. По верхушкам деревьев у подножия горы, как по воде, бежали волны, и казалось, что баржа-чугас медленно дрейфует по таежному морю на юг, в теплые ласковые края, прочь от лютой непогоды.
А небо все мрачнело, наливалось сизым. Дождь, как и ветер, налетал внезапно и так же внезапно прекращался, словно кто-то, может сам вогульский бог Торум, бросал с неба в Иртыш горстями воду. Рожин и Мурзинцев, каждый на корме своего струга, упрямо всматривались вдаль, туда, где за стеной дождя и ветра притаилось Белогорье, идольское капище, ходу до которого оставалось каких-то три десятка верст.
Поступь Куль-отыра
Часов шесть гребли без перерыва, но едва ли одолели десяток верст. Ветер больше не метался, определился с направлением и тугим напором гнал холодные воздушные массы на юг, противясь продвижению судов. Стрельцы, вымотанные, промокшие насквозь, роптали.
— Куда бы то капище делось, — ворчал Васька Лис, сопя от натуги. — Чего в непогоду-то поперлись?
Мурзинцев был непреклонен, он и сам за весло садился, подменяя то одного, то другого, чтоб передохнули, хотя не спал вторые сутки.
Наконец вошли в устье Иртыша. Обь здесь текла по ходу солнца, строго на запад, и только за Белогорьем плавно изгибалась на север. Если после Реполово Иртыш походил на залив, то Обь-царица распласталась морем. Левый берег разглядеть не удавалось, в хляби дождя он таял, с окоемом сливался. Холмы Белогорья покоились на южном берегу, но по такой погоде никакие ориентиры разглядеть не удавалось, и вполне могло статься, что тобольчане проскочат Белогорье. Поэтому сотник решил идти вдоль левого берега, насколько это возможно, и просигналил Рожину вести судно на юг, как можно ближе к пойме. Струги, кренясь на левый борт, повернули и поползли к далекому берегу.
Но затем ситуация загадочным образом переменилась. Началось с того, что Рожин услыхал глухие тяжелые звуки, словно где-то далеко отыр-великан бухал о землю булавой в сотню пудов весом. Звук был едва различим, и толмач его слышал не столько ушами, сколько грудью и животом, где эти удары вибрацией во внутренностях отдавались. Удары следовали друг за другом мерно и монотонно, и казалось толмачу, что это сам Куль-отыр, владыка вогульского подземного мира, идет под землей, сотрясая ее глубины тяжелой поступью. Рожин, чуя беду, но не понимая, откуда она явится и в какие одежды нарядится, вцепился в рукоять румпеля так, что костяшки пальцев побелели, и до рези в глазах всматривался в горизонт. Толмач насчитал семь ударов, и на последнем ветер и дождь оборвались. Пространство словно саблей отсекло, и струги, лишившись сопротивления стихии, прыгнули вперед, так что носы судов над водой задрались. Стрельцы весла подняли, вокруг удивленно озирались, и удивляться было чему. Обь была темна и густа, как деготь, небо — синее до черноты, зато воздух светился, и теперь левый берег был виден четко, и на нем, правее хода судов, величественно белели, словно девичьи груди, два первых холма Белогорья. Никаких звуков больше не было, и на реку обрушилась тишина, плотная, как медвежье сало. И среди этой тишины, меж двух черных бездонных пропастей воды и неба, в замершем воздухе, казалось, что остановилось и время, а струги, против всех мирских законов, проскочили пределы жизни и очутились во владениях вчерашнего дня, где нет ни людей, ни богов, ни смыслов.
Но тишина длилась недолго, с полминуты, а потом с юго-востока, от Самаровского яма, донесся пушечный залп, и следом свистящий плевок пищали и тут же — сиплый кашель мушкетов. Звуки пальбы были едва различимы, и, если бы не гробовая тишина, услышать их было бы невозможно. Толмач оглянулся всего на мгновение, Самаровский далеко, пули сюда не достанут, и снова вернул взгляд туда, где совсем недавно мерно бухало пугающее нечто. Но на ведомом струге Мурзинцев, бывалый вояка, каждой жилкой реагировавший на выстрел, теперь смотрел не в сторону Белогорья, а туда, где раздавалась стрельба, пытаясь угадать ход сражения. Да и стрельцы бросили весла, с банок поднялись, фузеи с плеч сняли, готовясь встретить неприятеля огнем. Все понимали, что речной дозор перехватил судна Яшки Висельника и меж ними завязалась баталия, и ни до кого, кроме Рожина, не доходило, что удайся Яшке проскочить Самаровский ям, до Оби ему останется идти еще часов пять-шесть. Пальба скоро стихла, но стрельцы продолжали смотреть назад, на юго-восток, ничего там не видя, в то время как беда шла с другой стороны.
— Левый борт на весло! Правый табань! — заорал вдруг Рожин, и в крике его было столько мрачной решимости, что стрельцы, не раздумывая, ружья за спины закинули, на банки попадали и схватились за весла.
С северо-запада тихо и неизбежно надвигался вал черной воды высотою в добрую избу.
— Оба борта на весло! Навались, навались!..
Головное судно, управляемое Рожиным, успело повернуться носом к волне и набрать скорость.
— Держитесь, братцы! — успел крикнуть толмач, вцепившись в рукоять румпеля обеими руками.
Струг врезался в водяной вал, как в тесто, завяз, пополз носом по фронту волны, задираясь, грозя опрокинуться. Тишина треснула, порвалась в клочья, стаей перепуганных ворон разметалась над водным простором. Обезумевшая Обь с грохотом камнепада обрушила на палубу водяной шквал. Река ревела, изрыгала проклятия, бесновалась. Пласт воды прихлопнул палубу, как ладонь муху, ударил, покатился, вышиб с судна все, что было худо закреплено, врезался с разгона в мостик румпеля и, не способный остановиться, накрыл корму вместе с толмачом серебряным куполом, обрушился в реку позади судна, превратив воды за кормой в шипящую пену.
Стрельцам со страху сил добавилось, так что гребли они втрое ретивее. Судно грузно переползло гребень волны и ухнуло вниз, набирая скорость, а следом уже шла следующая волна, и Рожин знал, что число им — семь и каждая будет больше и злее предыдущей.
Когда волны все же прошли и струг, покачавшись в штиле, застыл, борта его дрожали, вибрировали, словно это не судно, а загнанная лошадь замерла посреди дороги, дрожа всем телом и силясь не рухнуть замертво. От напряжения у Рожина перед глазами плыли алые пятна, и все, что он мог разглядеть, это фигуру пресвитера Никона. На фоне слепяще-белых холмов Белогорья пресвитер в черной рясе стоял во весь рост, разведя в стороны руки, превратив себя в крест, и, еще не осознав, что беда миновала, продолжал вещать молитву:
— …Распятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сошедшего, и поправшего силу диавольскую, и даровавшего нам Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата! Да укрепит нас во вере и во силе Животворящий Крест Господень! Аминь!
Крест православия шел в земли иноверцев, и ничто не могло остановить это движение. В ту секунду Рожин вдруг понял, что отец Никон весь шторм вот так простоял крестом на палубе, и река его тронуть не посмела, а потому слушал пресвитера с благоговейным трепетом и даже подумал: уж не молитва ли священника их уберегла?.. Но следом толмач разглядел, что отец Никон привязан к мачте канатом, и испытал разочарование.
Ведомому судну повезло меньше. Мурзинцев поздно осознал угрозу, и его струг не успел развернуться носом к волне. Вал врезался в борт под углом. Судно резко накренилось, выкинув за борт двух гребцов. Волной смыло шлюпку; по левому борту у Васьки Лиса сломалось весло; засвистели лопнувшие канаты такелажа. Но струг устоял, не опрокинулся, хотя волна развернула его почти поперек удара. Следующие две волны гребцы пытались развернуть судно носом к валу, но они лишились двух гребцов по правому борту, а на левом Васька Лис все никак не мог вставить в весельный порт запасное весло. Стихия швыряла судно, как берестяной завиток, и на шестой волне, когда струг вскарабкался на гребень, оборвались последние ванты, рей крутнулся вокруг мачты и раскрученным гасилом отлетел в сторону, а сама мачта, потеряв опоры, качнулась туда-сюда и вдруг лопнула. Перевалив гребень, струг полетел вниз, и вслед за ним, как копье катапульты, летела мачта. Она пробила и палубу, и корпус, завалилась, с треском ломая настил палубы и планширь, и в завершение разрушений раскроила череп стрельцу Ивану Никитину. Последняя волна не смогла опрокинуть судно, с пробитым бортом струг быстро набрал воду и от того отяжелел, осел. Когда судно Рожина пришло на помощь, струг Мурзинцева сидел в воде почти по планширь. Стрельцов, выкинутых за борт, нигде не было видно, зато вокруг, куда хватало глаз, река пестрела обломками обшивки, щепами, обрывками канатов. Плавали там и бочонки с водкой, кубышки с жиром и маслом, кузова с сухарями. Мешки с зерном, плавучестью не обладая, ушли на дно рыбе на корм.
Уцелевшие перебрались на струг Рожина. Перенесли тело стрельца Никитина, к тому моменту испустившего дух, и те немногие запасы, которые не расшвыряло волнами. Отошли от покалеченного судна. Около часа сновали меж обломков, вылавливая провизию. Подобрали рей и шлюпку. С отчаянием всматривались в темную воду, надеясь разглядеть тела товарищей, но так никого и не нашли — Обь забрала их безвозвратно.
Мурзинцев был настолько мрачен, что стрельцы опасались на него глаза поднять, сопели, молчали, только отца Никона было слышно — стоя на носу, он молился о душах утопших.
Струг Мурзинцева, лишившись балласта, ко дну не пошел. Бросать его не стали, зацепили за бушприт канатом и потащили к берегу. Из-за обузы гребли еще часа два; пошло мелководье. Рожин теперь был на носу. С лотом в руках он мерил глубину, отдавал маневровые команды. К самому берегу подойти все равно не удалось, метров за двадцать бросили якорь, добрались на шлюпках.
Покалеченный струг решили оставить здесь. Чтобы выволочь его на берег и залатать пробоину, требовалась помощь, которую, кроме как в Самаровском яме, взять было негде. Так что судно затащили на мель и закрепили, привязав канаты к близстоящим деревцам. Мурзинцев дал стрельцам час на отдых. Путники повалились в траву, помалкивали; никто не решался заговорить первым.
— Мы что, Обь пулей пролетели? Прозевали, как в море вышли? — наконец не выдержал Васька Лис. — Откуда такие штормы на реке?
— То не шторм, ветра ж не было, — заметил Демьян Перегода.
— В полный штиль река волны подняла, — закивал Недоля, соглашаясь с казаком. — Нечистая сила, не иначе. Водяного козни.
Сотник поднял на толмача тяжелый взгляд.
— Что скажешь, Рожин? Что это было-то? — тяжело спросил он, неторопливо жуя левый ус.
Толмач оглянулся на Мурзинцева, ответил:
— Поступь Куль-отыра, должно быть. Агираш на капище в бубен бьет, а Куль-отыр под землей отзывается, шаг сделает — Обь стеной встает.
— Должно быть? — переспросил сотник.
— Откуда ж мне знать, я к Куль-отыру в вогульскую преисподнюю не спускался, — Рожин пожал плечами.
— А это еще кто такой, Куль-отыр? — спросил Игнат Недоля.
— Сатана вогульский, разве не понятно?! — отчего-то разозлился Васька Лис. — Ты, Игнат, порою тупее полена!..
— Отставить! — устало, но веско скомандовал сотник, увидев, что Недоля уже поднялся Лису затрещину отпустить. — Беречь силы, отдыхать.
Недоля коротко на товарища ругнулся, плюхнулся на место, спросил задумчиво:
— А может, и вправду живет под землей великан?
— Чего?! — Лис поморщился, скосил на товарища глаза.
— Мне дед так сказывал: встарь люди были божики, а мы люди тужики, а позднее еще будут люди пыжики: двенадцать человек соломинку будут поднимать так, как прежние люди поднимали такие деревья, что нынешним и ста человекам не поднять.
— Ты об чем это? — не понял Ерофей Брюква.
— О том, что народишко мельчает, что не ясно-то? — ответил за Недолю Васька Лис, Игнат кивнул, продолжил:
— Богатыри-великаны раньше везде жили, так, может, тут остались?..
— Великанов за версту видать, — отрезал Ерофей Брюква. — Байки о них давно бы до Тобольска дошли. Что ж не слышно про них?
— Богатырь на то и богатырь, чтоб по земле открыто ходить да бесов в честном бою побеждать, — пробасил отец Никон. — А ежели он под землей прячется, какой же из него витязь! Это сатана нам козни чинит. Ну да сила молитвы любую преграду сломит!
— Кости Митьки да Андрюшки Обский старик уже обглодал, наверно, а Никитин вон, бедолага, перед Богом без башки предстанет, — мрачно, с затаенной злобой произнес Васька Лис. — Что ж, владыка, твоя молитва их не уберегла?
— А потому и не уберегла, что мало в них веры было! — гаркнул пресвитер, распаляясь. — Ты, небось, дурачина, придумал себе, что коли крестик нательный тебе на шею надели, то того и достаточно?! Крещение — то только врата, а за ними до спасения еще длинный-предлинный путь. И путь тот тернист и ухабист, понеже без веры твердой, как железо-булат, в пути том обязательно сгинешь!
— Булат твердый, кто ж спорит, токмо хрупкий, в морозы ломается, — пробурчал себе в бороду Васька Лис.
— Вот мы путь наш молитвой и укрепим, — постановил пресвитер, пропустив замечания стрельца мимо ушей.
Пресвитер повесил на шею белоснежную епитрахиль с золотыми крестами, потом достал из своей торбы деревянный складень, завернутый в полотняный платок, бережно из тряпицы его извлек, к груди прижал и раскрыл створки, словно ставни в избе. И теперь на путников в ауре золотого сияния и искрах серебряной басмы грустно и ласково смотрел Иисус, все понимая и все прощая, а по бокам на створках к Нему обернули лица Божья Матерь и Иоанн Предтеча, мудрые и печальные в своей святости. И путникам тоже как-то сразу захотелось приобщиться, прикоснуться к той святости, чтобы успокоиться, умиротвориться и почувствовать, что Господь их не оставил.
— Ставайте на колени, чада, помолимся…
Белогорье
Созерцание лика Иисуса и молитва приободрили путников, Мурзинцев даже ус перестал жевать.
— Передохнули, и будет, — постановил он, поднимаясь. — Лексей, куда нам теперь?
— Наполдень, через болота. Пару верст, и выйдем к холмам.
— Болота обойти никак нельзя?
— Можно, но далеко. Чтоб обойти, надо по Оби еще верст на десять спуститься, до Лонг-пугля, а то — вогульская вотчина. Нам туда лучше теперь не соваться, они за Агираша нам или топор в спину, или рыбой с челибухой накормят, с них станется.
— Значит, через болота…
— Слышь, Анисимович, — позвал сотника Перегода, — как думаешь, Яшка Висельник проскочил Самаровский?
Сотник задумался на мгновение, пальцем лоб потирая, ответил с расстановкой:
— Яшка — вор матерый, а ямщики самаровские хоть и отчаянные головы, да все одно не служивые, ратного опыта нету, так что волчара мог и уйти. Ежели проскочил, то тут он будет часов через пять. Но на струги наши он не покусится, его Полежалый гнать будет, сколько сил хватит, дьяк — мужик упрямый.
Перегода кивнул, да и Рожин с сотником был согласен — ворам теперь не до случайного судна, им свои шкуры спасать следует.
Мурзинцев оставил у стругов Демьяна Перегоду и стрельца Ерофея Брюкву, поскольку все же опасался появления Яшки, а на своего казака мог положиться; остальным велел собираться в дорогу.
— Маленько осталось, братцы, — сказал он подопечным. — Кумирня где-то за болотом, а там и Медный гусь. Возьмем его, и домой, в Тобольск, вдовушкам под теплый бочок.
Пресвитер Никон недовольно крякнул, но промолчал, Лис с Недолей оскалились, Семен Ремезов щеками зарделся, а Рожин хмыкнул, мол, еще неизвестно, как там, на капище, сложится.
Убитого мачтой Ивана Никитина решено было похоронить позже. Сотник надеялся, что пресвитер останется подле него, но отец Никон и слышать этого не желал.
— Прежде надобно землю от иноверческой скверны очистить, опосля только можно ей тело христианина предавать! — заявил он, роясь в своей торбе.
Секунду спустя пресвитер, к удивлению товарищей, извлек на свет божий кожаную броню-кирасу, деловито надел ее поверх рясы.
— На Господа надейся, а сам не плошай, — нравоучительно заключил он.
— Владыка, тебе бы не посох, а меч — и в Палестину сарацин воевать! — заметил Васька Лис, улыбаясь во все зубы.
— Мне и тут некрестей хватит, — твердо ответил отец Никон. — Ну чего встали? Вперед!
Местность была невзрачной. Сухая полоска берега, на которую высадились путники, дала приют десятку хиленьких сосен да жидкому кустарнику, но дальше земля понижалась, снова отдавшись на волю влаги. Куда ни глянь, повсюду серели болотные проплешины. Топь, как лишай, расползлась по тайге, убив попавшиеся на пути деревья и кустарник. Кочки, покрытые мхом, как струпьями, нарывами облепили болото. Черные мертвые стволы торчали из воды, словно скрюченные болезнью руки, на голых ветвях расселось воронье. Вороны каркали, ругались, крутили головами, то одним, то другим глазом рассматривая пришлых, потом вдруг снимались все разом, но через мгновение снова оседали на гнилые стволы, и тогда на землю медленно, словно грязный ленивый снег, опадали перья. Болото стонало и чавкало, где-то тяжело и утробно ухала неясыть.
— Нам тут не рады, — сказал Васька Лис, поежившись.
Рожин молча указал рукой на юг-запад, туда, где за редким частоколом сожженных болотом деревьев просматривались песочные холмы Белогорья, такие близкие, но все еще недоступные, — мол, не много осталось, дойдем.
Толмач подобрал длинную крепкую ветку и осторожно повел товарищей через топь, по одному ему известным приметам выбирая надежные кочки. Шли долго, часа четыре, петляя, а иногда и возвращаясь назад.
Зеленоватый туман стелился над поверхностью, тек, закручивался водоворотами, и казалось путникам, что вокруг бродят кругами невидимые духи и предостерегают, грозят незваным гостям, вторгшимся в недозволенные им угодья. Дождя не было, но небо все равно красилось в цвет болота, и солнце, погрузившись в небесную топь, давало такой же блеклый грязный свет — настолько мутный, что в нем, словно капля масла в бочке браги, терялся, растворялся блистающий лик Христа, еще совсем недавно такой яркий и чистый, так по-доброму взиравший с дощечки пресвитерского складня.
— Только подумать: я, трезвый, по своей воле лезу прямо в зев сатане! — бормотал Васька Лис, но так, чтобы идущий следом Игнат его слышал. — Кто этого Рожина знает — может, он чертознай? Заведет нас вогульской нежити на съеденье, а сам — скок бесу на спину, и поминай как звали.
— Вот-вот, — поддакивал Лису Недоля, — чего это, спрашивается, река на нас взъелась, волнищами взъерошилась, струг на щепы разметала, мужиков потопила. Гонят нас бесы прочь, а мы, как бараны, все равно башкой вперед ломимся… Точно тебе говорю, без креста та щука была.
— Чует мое сердце, что прав ты, Игнат. Без нечистой силы тут не обошлось.
— Ты ж не верил в чертову щуку! — удивился Недоля.
— Три дня назад не верил, — охотно согласился Лис. — Теперь своими глазами убедился. Обский дед один раз нас предупредил, так что Хочубей-дурило на неделю слег, второй раз от обоза сразу троих откусил. А мы уши развесили: по реке и рыба!.. Чего ж дальше-то ждать? На капище вместо Медного гуся сам сатана нам свое рыло явит?
Игнат перекрестился и огляделся: не мелькнет ли где поросячье рыльце нетопыря-кровососа, летучего диавольского посыльного. Васька Лис поежился, тоже по сторонам зыркнул, добавил:
— Вон и воронье расселось, дожидается, когда загнемся, чтоб глаза выклевать.
— Я слыхал, что в вогульских болотах лешие живут и вогулы с ними, как с равными, знаются, — добавил жути Недоля. — Вогулы лешим души убиенных приносят, а лешие за то их земли стерегут.
— Ежели лешие тут в тумане бродят — конец нам. Пока он тебя за шею не схватит, как его разглядишь?
— Есть средство, — важно молвил на то Игнат. — Надо на Иванов день выкопать корень цветка Адамова голова, святой водой окропить и на престоле в церкви оставить на сорок дней. После того корень силу дарует бесов зреть, как смертных. Только с собой его нужно в ладанке носить.
— Вот же свалилась мне на голову недоля!.. — Васька оглянулся на товарища, плюнул в сердцах. — Игнат, у тебя дупло на всю башку! До Иванова дня, как до Тобольска на четвереньках, и потом еще сорок дней! Да нас за это время черти тридцать раз в порошок сотрут и по ветру развеют!
— Как воротимся, первым делом пойду Адамову голову искать, чтоб на Иванов день корень добыть, — невозмутимо отозвался Недоля. — Раньше думал: на что он мне, я ж шнуром-оберегом опоясанный, а теперь бы ой как пригодился.
— Ты еще огнецвет поищи, — Васька махнул на товарища рукой.
— И поищу. Огнецвет — то не сказка. Мне батькин свояк рассказывал про одного мужика, который огнецвет на Иванов день нашел. Горел цвет папоротника белым пламенем, луч испускал, и луч тот в сторону под ель указывал. Мужик в том месте копать начал и откопал кужель, полную монет червонного золота.
— Да ну! — заинтересовался Лис.
— Точно тебе говорю. Только сгинул мужик тот. Может, заговоров от нежити не знал, что клад сторожила, а может, знал, да говорил неверно. В общем, вскоре захворал и помер. А в кужель потом родня заглянула, а там золота нет — осиновые листья, красные, осенние. Это посреди-то лета.
— Ну и на кой черт такой клад!
— Не поминай черта, а то явится! — гаркнул Недоля, но дальше продолжил спокойно, степенно: — Дурень ты, и мужик тот дурнем был. На Ивана Купалу ведьмы шабаш правят, демоны хороводы водят, нечисть свадьбы играет — адская баня по лесам топится. И топят ее православными душами. Так что огнецвет искать осторожно надобно, молитвы читать и заговоры, чтоб от нежити укрыться. Мужику тому клад голову вскружил, вот он себя и выдал. А сделал бы все по уму, теперь бы в боярах ходил.
— Да Бог с ним, с огнецветом, — сменил тему Васька Лис. — Погоди… Что ты там про шнур-оберег сказал?
— Он от порчи, испуга, сглаза и прочего озевища надобен. Этот шнур прядут в ночь на Великий четверг. Берут для того две нити шерстяные и одну конопляную, но такие, которые в обратную сторону, в левую, прялись. Так же и сплести их надобно. Вот на Великий четверг матушка такой шнур связала и меня опоясала, я еще отроком был.
— И что, ты никогда его не снимал?
— Никогда. Годов пятнадцать ношу.
— Да ладно! — не поверил Васька. — За пятнадцать годов он сто раз порваться мог.
— Мог, да не порвался. На то он и оберег.
— А помогает-то хоть?
— А то как же! Ни сглаз, ни испуг ко мне не пристают.
— А от чертей он тоже убережет? — спросил Лис, Недоля грустно вздохнул. — То-то. Вот что меня, Игнатушка, теперь заботит. Мы с тобой, брат, навместо разменной монеты. Что мы? Грязь. Няша. Нами дырки замазывают. Мы князю в верности присягали, землю Русскую от ворога защищать клялись, а он нас к самому Анафиду отправил. Мы на такое не договаривались!
— Не договаривались, — согласился Недоля.
— А раз он нас на недоговоренное толкает, то и на клятве нашей печать треснула. Вольны мы, брат, своей дорогой идти.
— Чего это ты смутьянишь! — очнулся Недоля. — На каторгу захотел?!
— Да лучше на каторгу, чем к сатане с челобитной, — огрызнулся Васька. — Но ты не дрейфь, есть у меня мысль. На Калтысянку нам надо. Разыщем доспех Ермака, продадим, а потом на Дон в вольницу или на Енисей, там русских застав нету…
— Да ты совсем спятил, что ли?! — поразился Недоля.
— Тихо ты! — зашипел Васька. — Чего орешь? Неужто не понятно — конец тут нам! Может, и бежать уже поздно. Ежели вогульский шаман реку сплющил, что ему стоит морок на болота навести, а? Так и будем по топи кругами ходить, пока не кончимся.
— Ты меня на суму не подбивай, — упрямо произнес Недоля и хотел еще что-то добавить, но идущий следом стрелец Прохор Пономарев вдруг заорал:
— Леший!!!
Прохор от видения отшатнулся, нога с кочки съехала, и стрелец бултыхнулся в воду.
— Топят! Топят твари! — завопил он так, что воронье к небу взметнулось, словно морок над болотом поднялся, закаркало зло и ехидно, будто только и ждало, что кто-то утопнет.
Когда Недоля с Лисом вытащили товарища, у Прохора дрожала челюсть, а взгляд был дикий, затравленный.
— Ты чего? — опешил Недоля.
— Я… я лешего видел… Рыло зеленое, как у жабы, а глаза желтые, змеиные… — задыхаясь, залепетал Пономарев. — А там, — он оглянулся на пятно взбаламученной жижи, — как только шлепнулся, что-то меня за ноги схватило, так что и пошевелиться не мог…
— То тебе примерещилось, — сказал Васька Лис, но уверенности в его словах не было.
— Чего там у вас? — крикнул сотник.
— Прошке водяной пятки пощекотал, — крикнул в ответ Лис, но без задора, со злостью, потом нагнулся к Игнату, сказал тихо: — Вот об том и говорю. Тут тыщу лет некрести жили, расплодили чертей да бесов, кому как не тебе знать. Сгинем, тикать надо!
Игнат недовольно засопел.
— Баста, дошли! — послышался окрик Рожина, и у всех от сердца отлегло.
Усталость притупляет чувства, даже страху углы обтесывает, так что когда подошвы стрелецких башмаков наконец ступили на твердую почву, путники повалились в траву, не очень-то беспокоясь о близком соседстве с вогульским капищем. Сделали привал, но стрельцы, насквозь промокшие, с башмаками, полными липкой холодной грязи, только полчаса спустя начали помаленьку шевелиться и приводить себя в порядок. Достали раскисшие сухари и вяленую рыбу, жевали в угрюмом молчании. Даже отец Никон выглядел осевшим, к земле придавленным и молитву перед трапезой прочитал коротко и еле слышно, а Семен Ремезов, едва выбравшись на сухое, уселся под сосенкой, облокотившись о ствол спиной, и, обняв торбу с писчим набором, в тот же миг уснул.
Рожин отдыхал минут десять, затем поднялся и ушел вдоль границы болота. Вернулся он через полчаса, застав путников за трапезой, зачерпнул и отправил в рот пригоршню квашни из раскисших сухарей, прожевал, настороженно оглядываясь по сторонам, сказал:
— Уходить надо.
— Да чтоб у тебя ноги отнялись! — возмутился Васька Лис.
— Вот же изверг! Хуже заплечного мастера! — присоединился к товарищу Игнат Недоля.
Стрельцы недовольно засопели, никому не хотелось сию минуту подниматься и продолжать путь, легкая передышка облегчения не принесла.
— Не орите, — спокойно сказал Рожин, нисколько не удрученный возмущением стрельцов. — Я следы видел.
— Чьи? — устало спросил сотник.
— Скажу, не поверишь. Пойдем, сам глянешь.
Рожин отвернулся и снова направился вдоль границы болота. Мурзинцев вздохнул, грузно поднялся и поплелся вслед за толмачом. Семен Ремезов, проснувшийся, как только Рожин заговорил, вскочил, торбу за спину закинул и побежал следом, да так ретиво, словно он не полчаса спал, а целый день.
— Да ну вас! — Васька Лис в сердцах плюнул, бросил в рот кусок вяленой рыбы и откинулся на траву, с наслаждением растянулся.
— Дурная голова ногам покоя не дает, — согласился с ним Недоля и, умостившись рядом с товарищем, мечтательно добавил: — Водки бы глотнуть…
Десять минут спустя Рожин вывел товарищей к небольшой песчаной проплешине, шириной метров шесть. Вокруг рос шиповник, торчали юные побеги берез, но в середине песок не тронула ни одна травинка. Ближе к болоту песок переходил в торф и дальше затягивался желто-зеленым мхом — там начиналась топь. Рожин, держа наизготовку штуцер, указал в центр песочной полянки. Мурзинцев не сразу понял, куда, на что нужно смотреть. Среди следов от сапог Рожина сотник, уставший и задерганный, некоторое время не мог различить ничего необычного, но затем понял и изумился. Песочная опушка несла на себе два следа босых ног, а удивление вызывали размер следов и расстояние между ними. Оттиски ступней формой напоминали человеческие, только были в три раза больше, и отстояли друг от друга на пару метров.
Мурзинцев и Семен Ремезов осторожно приблизились к первому следу, присели, долго рассматривали.
— Это ж какого роста должен быть человек? — наконец спросил Семен Ремезов.
— То не человек, то менкв, — ответил Рожин. — И ростом он под две сажени.
— Кто-кто? — не понял Мурзинцев.
— Менкв — так их вогулы зовут, — пояснил толмач. — Леший, по-нашему.
— Опять вогульские байки! — вспылил Мурзинцев.
Сотник поймал языком левый ус и принялся яростно его жевать, словно откусить хотел. Семен Ремезов торопливо развязал свою торбу, извлек шнур с узелками, книгу и перо с чернильницей, принялся измерять и зарисовывать следы.
— Там во мху третий след, едва различимый, — не обращая внимания на настроение Мурзинцева, продолжил Рожин. — В болото он ушел.
— Что ж его не видно теперь? — мрачно спросил Мурзинцев, пристально глядя толмачу в глаза.
Семен очнулся, от писанины отвлекся, с тревогой посмотрел на сотника. За всю дорогу из Тобольска он ни разу не видел Мурзинцева в таком настроении. Но толмач невозмутимо выдержал взгляд сотника и так же спокойно ответил:
— Ты, Степан Анисимович, на мне злость не срывай. В том, что твои стрельцы погибли, моей вины нету.
— Может, и так, — мрачно отозвался сотник. — А может, ты с нами затеял игру какую? Следы лешего нам подсунул, кои в песке как раз за десять минут выдавить можно. Что ж ты про менквов нам раньше не рассказывал? Да и про Ас-ики смолчал. Погибели нашей ждешь?!
Читать бесплатно другие книги:
