Медный гусь Немец Евгений

Яшка Висельник

Путники вернулись в Эмдер, когда совсем стемнело. Небо, на удивление, было чистым, глубоким и звездным. Казалось, что какой-то небесный сеятель засеял чернозем небосвода серебряной пшеницей, да густо рассыпал, не пожалел.

Развели костер, расселись кругом. В Эмдер пришли налегке, из провизии с собой взяли только сухари и чай, да еще Мурзинцев штоф водки прихватил и теперь, как обещал, стрельцам его отдал. Васька без промедления к горлышку присосался, Недоля с нетерпением ждал своей очереди. Прохор Пономарев стоял на часах, на товарищей оглядывался с тоской, понимая, что ему не оставят. Семен Ремезов открыл свою летопись на чистой странице и, ни на кого не обращая внимания, занялся описанием городища и близлежащего капища. А отец Никон, усталый, но удовлетворенный, всех благословил и лег почивать, сказав, что и ангелам временами требуется отдых, не то что скромному рабу Божьему.

— Лексей, — позвал Мурзинцев толмача. — Надо обмозговать ситуацию. Отчего ты уверен, что и воры, и вогулы ушли? Что следы говорят?

— Думаю я, дело так было, — начал Рожин. — Воры за вогулами погнались, потому как те им легкой добычей показались. Медный гусь большой, в дощанике его особо не спрячешь, вот воры и заприметили, что у вогулов кое-какое добро имеется. Да и потом, местные на капища богатые дары приносят, меха, блюда серебряные, деньги, так что нетронутая кумирня может жирной добычей наградить.

— На Белогорье ж пусто было, — заметил сотник.

— Закопали или в реке утопили. Забирать с собой богам даренное местные ни за что не станут, иначе богов разгневают. Вогулов шесть душ, а воров пять было, но Яшку это не испугало, потому как у него пушка на струге, мушкеты и пистоли. А о том, что и вогулы при ружьях, он знать не мог — местным-то ружья иметь не положено. Струг Яшка оставил сам знаешь где и одного караульного при нем. Торопились, потому как на Ендыре от паруса толку нет, так что вогульский дощаник побыстрее струга тут будет, и к тому часу вогулы от воров далеко оторвались.

— Их караульного медведь задрал, — напомнил сотник. — Вовремя нам зверь пособил.

— Как сказать… — задумчиво произнес Рожин. — Может, зверь, а может, и это Агираша рук дело.

— Как это? — не понял Мурзинцев.

— А так, что косолапого на вора Агираш мог навести. Ну да это пока неважно. Когда воры до Эмдера добрались, вогулы их ждали и встречу готовили. Одного зарезали, по остальным из ружей шарахнули. До Яшки дошло, что никакого преимущества у него нет, а воевать с местными в их лесу да с меньшим отрядом все равно что самому застрелиться. Его преимущество осталось в струге — пушка. Так что на месте Яшки я бы драпал назад к стругу, чтоб на Ендыре вогулам засаду устроить. А поскольку лодку им вогулы утопили, то возвращаются они по сухому.

— Стало быть, воры теперь на полпути к своему стругу, — заключил Мурзинцев. — И утром на месте будут.

— Утром — нет. Ты ж видел, какая река. По темени вдоль нее не пройти. Или ноги в буреломе поломаешь, или в сойму уйдешь с концами. Сейчас они дрыхнут, отсыпаются, утром двинут дальше и к обеду дойдут.

— Так чего мы расселись?! Живо на шлюпки и Перегоде на помощь!..

Сотник вскочил, Семен Ремезов на Мурзинцева взгляд поднял, отец Никон один глаз приоткрыл.

— Анисимович, остынь, — охладил его Рожин. — Ты видел, сколько проток да ручьев в Ендырь впадает? Мы по светлому-то еле дошли, а ночью заплутаем так, что и завтра весь день выход искать будем. Выступим с зорькой, по течению к обеду на месте будем.

Мурзинцев опустился на место, задумчиво потирая лоб. Семен вернулся к рукописи, пресвитер глаз закрыл и зычно зевнул.

— А ежели не успеем?.. — вслух размышлял он. — Ну да Демьян ворам не по зубам… Слушай, Алексей, разбойники по берегу шли, могли и нас заметить.

— Могли, — согласился Рожин. — И ежели заметили, это к лучшему. Станут осторожнее, поспешать не будут, а у нас времени запас появится.

— Добро. Ну а вогулы что? Вверх по Ендырю ушли?

— Не думаю. Ну, уйдут они по реке еще верст на тридцать-сорок, а дальше что? В Медном гусе пуда три весу, на себе такое далеко не утащишь, а там болота сплошные. Да и не слышал я о кумирнях в тех местах. Так что по Ендырю они к Оби возвращаются и на Вежакоры или Калтысянку путь держать будут.

— Как же мы их пропустили? — удивился сотник. — На такой-то речушке разминулись! Или опять шаман наколдовал?

— Ему и камлать не требовалось. В протоку зашли, затаились, нас пропустили и дальше двинули.

— Хреновый из нас дозор! — Мурзинцев даже плюнул в сердцах. — И воры, и вогулы сквозь нас как вода сквозь пальцы просочились!

— Воры никуда не денутся, а вогулы… Ты, Анисимович, не забывай, что они по этой земле веками ходили, каждую корягу знают. Это не мы с ними, это они с нами в кошки-мышки играют.

Мурзинцев на это ничего не ответил. Он сидел, глядя в костер, размышлял. И мысли его были тяжелые, неповоротливые, как уставшие коровы. Лис с Недолей покончили с водкой в два присеста и теперь, пьяненькие, к стратегии равнодушные, спали, посапывая во сне, и Мурзинцев, глядя на них, немного им завидовал. Легко живут его подопечные, о завтрашнем дне не пекутся, не тревожатся. Увидят вора — стрельнут, раздобудут водки — порадуются. А нужно ли еще что-то, думал сотник, и ответа не знал, но чувствовал, что все-таки нужно. Путь к спасению тернист и ухабист, говорил отец Никон, так, может, это он и есть? Может, они не Медного гуся ищут, а спасение свое?..

Мурзинцев поднял глаза на толмача, хотел что-то спросить, но передумал, вернул взгляд в огонь.

— Что, Анисимович, не простое оказалось задание, а? — с грустной усмешкой спросил Рожин, сотник в ответ только хмыкнул.

Встали, как только начало светать. На чай с сухарями сотник времени не дал, всех загнал в шлюпки и велел грести что есть мочи. К обеду добрались до своего караула, но, как выяснилось, и воры, и вогулы их опередили.

А случилось следующее.

Ерофей Брюква сидел в обнимку с мушкетом под сосной. С этой позиции оба струга были видны хорошо. Демьян Перегода ушел по следу раненого медведя, он полагал, что косолапый помер где-то неподалеку, и хотел его освежевать. Мясо и шкура путникам в дороге пригодились бы, хотя на медвежий жир рассчитывать не стоило, медведь по весне его нагулять не успел. Ерофея все еще слегка знобило, гудела голова, и временами тихо звенело в ушах. Стрелец думал о рюмке водки под обжигающие щи с краюхой пахучего хлеба, о жаркой баньке с березовым веником и глубоком сне на пуховой перине в объятиях ласковой молодухи. Ушел Ерофей в хворобно-сладостные грезы и даже веки прикрыл. А потом из-за ствола сосны, на которую Ерофей спиной опирался, бесшумно выплыло и легло на горло стрельца лезвие ножа, в кадык уперлось. Брюква вмиг от мечтаний очнулся, глаза распахнул, телом напрягся.

— Только пикни, зарежу, — тихо пообещал голос у самого уха стрельца, и Ерофея обдало вонью гнилых зубов.

Из-за дерева вышли два человека, держа Брюкву на прицеле пистолей, перед стрельцом остановились. Левый возвышался над Ерофеем, как медведь над кроликом. Был он мужиком дородным, богатырского стана, росту под два метра, мышцы под зипуном волнами перекатывались. На голове носил длинные всклоченные волосы цвета смоли, перехваченные по лбу лентой, и черную кудлатую бородищу, дремучую, как тайга. Глядел вор прямо, открыто, как волк, и взгляд у него был холодный, словно в зиму очи заледенели, да так до сих пор и не оттаяли. По лбу и щеке, разрубив кустистую бровь, тянулся бугристый шрам.

— Ружье отыми, — тихо сказал чернобородый, и по тому, как нож тут же от горла исчез, а чья-то рука вырвала у Ерофея фузею, стрелец понял, что перед ним сам Яшка Висельник.

Вор справа рост имел средний, но в плечах разбойничьему атаману не уступал. Смотрел исподлобья, угрюмо, как бугай, приготовившийся вышибить лбом ворота.

Из-за спины Ерофея выскочил и пристроился по правую руку от Яшки третий разбойничек. Этот был мелок, жидковолос и вертляв, как хорек. Стоял пританцовывая, нож меж пальцев крутил. Глядя на Ерофея, скалился, как цепной пес, и, казалось, чтобы броситься на стрельца и всадить ему клинок между ребер, вору не хватало только хозяйского «ату». У него и черты лица были мелкие, подленькие, богопротивные. Тонкие губы кривились то так, то эдак, открывая неровный ряд зубов, а маленькие глазки пылали радостью предстоящей расправы.

У всех за плечами висело по мушкету, а у атамана сразу два. На поясах рожки-пороховницы, сумки с пыжами и пулями и по запасному пистолю. Вооружились воры похлеще казаков-гвардейцев.

Так они втроем перед Ерофеем и стояли: «хорек», «волчара» и «бугай».

— Остальные где? — спросил Ерофея чернобородый.

— Должно быть, ты Яков по прозвищу Висельник, — отозвался Ерофей. Говорил стрелец спокойно, страха не выказывая.

— Я спрашиваю, где остальные? — с нажимом повторил разбойничий атаман.

— Один я тут, — отозвался Брюква.

Яшка сделал шаг к стрельцу и резко уткнул раструб пистоля ему в лоб, так, что голова Ерофея откинулась и он стукнулся затылком о сосновый ствол.

— С самого Тобольска в одиночку струг вел? — атаман кивнул на реку, туда, где стояло пришвартованное судно, на мачте которого покачивался стяг Тобольского гарнизона. — Не по заду седалище.

— Дай я ему язык за брехню отрежу! — взвизгнул «хорек», но Яшка на него даже не оглянулся.

— Дюжина нас, — спокойно соврал Брюква, прикидывая, что можно рассказать, а что требуется держать в секрете. — Остальные за вогулами вверх по реке ушли.

Яшка пистоль ото лба Ерофея убрал, на шаг отступил, оценивая слова стрельца.

— Почто вам вогулы? — спросил атаман.

— А я говорил, говорил, что вогулы скарб намылились прятать! — снова взвился «хорек».

— Пасть заткни, — не повышая голос, остудил его разбойничий атаман и вопрос стрельцу повторил.

— Приказ у нас шайтана вогульского добыть, — ответил Брюква.

— Неужто Золотую бабу? — удивился «бугай», до этого не проронивший ни слова. Голос у него был низкий, хриплый.

— Ну теперь ясно, отчего вогулы осатанели! — выпалил «хорек». — Мы им Золотую бабу схоронить помешали! В ней же два пуда чистого золота!

Яшка резко повернулся и отвесил «хорьку» оплеуху с такой скоростью, будто из пистоля пальнул.

— Я ж сказал, хлебало замажь, — сквозь зубы процедил атаман болтливому вору. — Я с человеком разговор держу.

«Хорек» утерся и руку ладонью вперед выставил, дескать, все, молчу.

— Что за шайтан? — Яшка снова повернулся к Ерофею.

— Медный гусь.

— Точно? Почто тобольскому воеводе Медный гусь?

— О том не спрашивай, — Ерофей пожал плечами. — Мы люди простые, подневольные, князья нам свои соображения не доверяют.

— Ладно, нам и этого впору, — согласился атаман. — А теперь мы тебя ласково порежем. Товарища нашего вы порешили, струг мой к рукам прибрали. А знаешь ты, что человекоубийство — грех? И что чужое брать — не хорошо?

«Бугай» оскалился, улыбнулся, наверное. Губы «хорька» заплясали, лицо в гримасах закорчилось — вор готов был расхохотаться, но сдерживал себя.

— Вашего караульного медведь задрал, — ответил Ерофей, косясь меж воров на заваленный ветками струг. Там за листвой он уловил движение, вернул взгляд на Яшку, невозмутимо продолжил: — Мы его как христианина похоронили, и ты нам за это в пояс поклониться должен.

— А сучара-то с гонором! — не удержался «хорек».

— Что-то ты и взаправду храбр непомерно, — согласился с «хорьком» Яшка, наводя на Ерофея пистоль, но в следующее мгновение вдруг рявкнул: — Тихо!

И замер, прислушиваясь. Тайга поскрипывала стволами, что-то по-старчески невнятно бормотал Ендырь, процеживая воду сквозь гребенки поваленных в реку елей, да где-то тоненько крякала кедровка. Но Яшка не сомневался — мгновение назад он услыхал чирк огнива. Атаман бросил взгляд на стрельца, Ерофей смотрел ему в лицо и улыбался, словно издевался, и это тревожило Яшку не меньше, чем услышанный звук. И еще затылком почуял вор чей-то взгляд, как чувствует его лось, когда из засады за ним наблюдают волки. Атаман резко оглянулся.

С кормы воровского струга сквозь листья и ветви торчал короткий ствол пушки-фальконета, и черное дупло чугунной трубы целилось атаману в грудь. Яшка, как подкошенный, рухнул на землю, и тут же бабахнула пушка. Стоявшего за атаманом «хорька» снесло. Заряд картечи отбросил незадачливого вора метров на пять и припечатал к стволу того самого кедра, где накануне нашел свою смерть караульный разбойников. Руку, в которой «хорек» держал фузею Брюквы, оторвало, грудину разворошило черно-красным месивом. Гнилозубый вор стоял еще несколько мгновений, глядя перед собой остекленевшим взором, а ему на голову и плечи сыпались сухие ветки, шишки и хвоя встрепенувшегося от выстрела кедра; затем съехал по стволу и, по-гусиному запрокинув голову, замер.

Но никто за кончиной «хорька» не наблюдали. Как только шарахнула пушка, Яшка пальнул наудачу в корму своего струга, пистоль бросил, резво отпрыгнул в сторону и, кувыркаясь, скрылся в кустах. Стрелец Брюква тоже не мешкал, он кинулся к своему мушкету, но ему вдогонку грянул выстрел. Пуля ударила Ерофею в плечо, он споткнулся и упал грудью на свою фузею. Не замечая боли, схватил мушкет, перекатился на спину, отдирая от ствола руку «хорька» и, почти не целясь, выстрелил в «бугая»; тот уже бросил пистоль и доставал запасной. А следом грохнул еще один выстрел, это Демьян Перегода стрелял из мушкета с кормы воровского струга. Пуля Ерофея Брюквы попала вору в живот, и он бы успел пальнуть в стрельца, но заряд Демьяновского ружья взорвал вору голову. Перегода спрыгнул со струга и кинулся к убитому разбойнику, сорвал с его плеча заряженный мушкет, спрятался за сосной.

— Ерофей, перезаряжай, я крою! — крикнул он стрельцу.

— Добро! — отозвался Брюква, но тут его плечо обожгла резкая боль, так что он и пошевелить рукой не мог. — Зацепило меня, рука не слушается!

— Бери у вора мушкет!

Ерофей перевернулся на живот и пополз к скрюченному под кедром «хорьку». Кое-как стащил с него ружье, отполз за соседнее дерево, замер, переводя дыхание.

— Я за Яшкой, — предупредил Перегода и побежал от дерева к дереву на запад, вдоль реки, туда, где скрылся проворный атаман.

Яшка в просвете деревьев мелькнул только раз, казак выстрелил, но не достал. Далеко гнать вора было нельзя, у струга оставался раненый стрелец, да и за суднами надо было присматривать. Перегода минут пятнадцать еще бегал по лесу, потом плюнул и повернул обратно. И на этот раз Яшка вывернулся.

И тут шарахнула пушка. Ендырь сочно чавкнул, будто скалу проглотил. Перегода бросился к стругам. Он думал, что это Яшка, запутав след, вернулся к своему судну и теперь палит из фальконета, хотя пороха в его роге едва хватило бы на один залп. За тридцать метров от струга казак спрятался за елью и осторожно выглянул. На корме воровского судна, наспех расчищенного от веток, два вогула суетились подле пушки. Ствол был направлен на реку. Струг Тобольского гарнизона завалился на левый борт, с носа на корму тяжело покачивался. В левом борту зияла пробоина, наполовину погруженная в воду. Вогулы топили судно.

Перегода вскинул мушкет и выстрелил в канонира. Вогул дернулся и упал, второй пригнулся, схватил ружье. Прогремело два выстрела, пули поцеловали ель, но Демьян не обращал на них внимания. Укрывшись за толстым стволом, он спешно перезаряжал ружье. Но зарядить его так и не успел. Перед казаком вдруг появились три вогула, словно из-под земли встали. Высокие, как один рослые, с широкими скулами и голыми треугольными подбородками, с нависшими бровями, широкими носами и черными щелями глаз, они походили на идолов, которых рубил на кумирнях пресвитер. У вогулов и выражение лиц было такое же — спокойное и сосредоточенное, будто они на звериный промысел вышли, а не на войну. Все были одеты в коричневые кожаные рубахи, расшитые по отворотам рукавов красно-белыми узорами. На ногах — штаны из ровдуги и высокие, до колен, рыжие пимы. Черные, как уголь, волосы были собраны в косы и переплетены лентами на концах. Косы свисали со лба, как гадючьи хвосты, доставая концами до груди, елозя по медным бляхам. У каждого вогула была своя отличительная тамга, у правого с волком, у левого с куницей, а у среднего на тамге красовался токующий глухарь. На пестро-узорчатых поясах болтались ножны, из-за спины виднелись лезвия и рукояти небольших боевых топоров. Вогул-«глухарь» имел мушкет и теперь навел его на казака, двое других держали в руках ножи, а за плечами у них висели луки и торчали колчаны со стрелами. Перегода вскочил, хватаясь за рукоять сабли, вогул-«куница» прыгнул на него, целясь ножом казаку в грудь. Демьян от удара увернулся, но зацепился ногой за корень, рухнул на землю, потеряв шапку. Вогул-«куница» уже присел для следующего прыжка, но вдруг замер, уставившись на лысину Перегоды, потом распрямился, отступил на шаг и что-то сказал товарищам. Вогул-«глухарь», тот, что был при мушкете, подошел ближе, не выпуская казака из прицела, остановился, рассматривая лысую голову Перегоды. Остальные тем временем изъяли у Демьяна ружье и саблю, сорвали берендейку с пороховой натруской и сумкой с пулями, отошли.

Бабахнула пушка, расстреливаемый струг отозвался хрустом разорванных досок. Больше ядер не осталось, считал про себя Перегода, ну да стругу и два прямых попадания — смерть. И еще Демьян никак не мог понять, отчего вогулы медлят, почему не кончают его, и ответа не находил. Вогул-«глухарь» что-то тихо сказал, и в сказанном Демьян разобрал только имя — Агираш. Нападавший на казака вогул-«куница» тут же убежал и спустя минуту вернулся в компании со стариком. Дед прихрамывал, на плечо молодого вогула опирался. Одет он был в малицу, богато украшенную пестрым орнаментом по обшлагу и рукавам, на голове носил кожаное очелье, увешенное бубенцами и монетами. В районе живота и груди рубаха имела два отверстия, судя по форме и размерам — от пуль, но крови видно не было.

Глаза у деда были прозрачны, как и у Яшки Висельника, но взгляд разбойничьего атамана источал холод, а взгляд старика — равнодушие демона, бесстрастно наблюдающего за возней бестолковых людишек. Перегода тут же вспомнил деревянного идола на Белогорском капище, и это сходство казака испугало, — может, на той кумирне пресвитер отрубил голову одеревеневшему брату Агираша?.. А в том, что перед казаком предстал великий вогульский шаман, Перегода не сомневался.

Старик рассматривал казака целую минуту, и ни один мускул на его изъеденном морщинами лице не шевельнулся, не дернулись побрякушки на очелье, словно дед окаменел. Затем Агираш задумчиво произнес:

— Акван хонтхатыл няг, роша куль, — и добавил. — Элаль!

Из сказанного казак понял только «куль» — демон, его часто повторял Рожин, так что Перегода запомнил, да последнее слово, потому что вогулы тут же ушли, стало быть, значило оно команду на отход. Демьян, взбудораженный, еще не веривший, что смерть прошла мимо, лежал несколько минут, прислушиваясь к шороху вогульской тайги, и гадал, что могут значить слова Агираша. А потом от реки прилетел свист палящих ружей, и Перегода понял, что Мурзинцев с отрядом вернулись и теперь стреляют вогулам вслед. Казак вскочил и бросился к воровскому стругу.

Стрелец Ерофей Брюква, не веривший в демонов и вогульских шаманов, сидел под деревом и смотрел перед собой остановившимся взглядом, в котором навеки застыл ужас, а его голую, без волос и кожи, голову покрывала пленка загустевшей крови. Никаких ран, кроме пулевого в плечо, у Ерофея не было, и что такое до смерти стрельца напугало, оставалось только гадать. Все оружие, что можно было собрать, вогулы забрали, включая мушкеты и пистоли воров, фузеи Ерофея и Перегоды. Даже саблю казака утащили. Но пушку на воровском струге оставили, видно, не успели снять, когда к караулу прибыло подкрепление.

Демьян Перегода стоял перед мертвым стрельцом Брюквой, и чувствовал опустошение. Яшка Висельник ушел, вогулы добили Брюкву, забрали оружие, потопили струг, но ему оставили жизнь.

Пять душ

Гнаться за вогулами Мурзинцев не стал, на шлюпках их было не нагнать. Высадились на берег, поспешили к застывшему столбом Демьяну.

— Господи ты Боже мой! — выдохнул Игнат Недоля, увидав мертвого Ерофея Брюкву, перекрестился.

— Ты глянь, Ерофей-бедолага, видно, самому сатане в глаза заглянул, — пораженно произнес Васька Лис.

— Волосы с головы содрали, ироды, — тихо добавил побледневший Прохор Пономарев.

— Закройте, закройте ему очи! — потребовал Недоля. — Через глаза того, кто сатану увидал, диавол и нас зреть способен!

Перегода, будто очнувшись, шагнул к мертвому стрельцу, аккуратно положил его на спину, провел пальцами по векам.

— Прости, брат, — тихо сказал он. — Недоглядел я…

— Живого освежевали, — все так же тихо сказал Прохор Пономарев, содрогнувшись. — Не люди это, звери.

— Нет, — возразил Рожин. — Крови мало, мертвый он уже был.

Семен Ремезов кивнул, соглашаясь с доводом толмача.

— Демьян, рассказывай, — произнес Мурзинцев, и Перегода коротко поведал товарищам события последних часов.

— Стало быть, двух воров и одного вогула положили, — подвел итог сотник. — А мы Ерофея потеряли.

— И струг, — заметил Рожин.

— И все, что в струге было, — угрюмо добавил Васька Лис, который успел в судно заглянуть.

Запасы провизии хранились на струге, и когда вогулы его расстреливали, второй залп угодил в казенку, так что почти вся снедь пропала. Сухари в двух мешках раскисли в квашню, мешок ржи напитался водой, и зерно срочно требовалось просушить, иначе запреет и сгорит, а сушить было негде, да и некогда. Бочку с вяленой рыбой ядром разметало, так что ошметки рыбы вперемешку со щепками по реке расплылись. Пропали невод, снасти, самовар, бочка с порохом, кузов со свинцом, казан, даже парус и кое-какой такелаж — вогулы вычистили струг дочиста, оставили только флаг. На покосившейся мачте красно-синий стяг Тобольского гарнизона висел понуро и сиротливо, будто стыдился обворованного струга.

Но больше всего Лиса с Недолей возмутило то, что вогулы прихватили и водку.

— Ворье твои вогулы, Рожин! — кричал Лис. — Все ж стащили! Даже дырявым одеялом Игната не побрезговали! Водку! Водку стырили, окаянные! А ты себя в грудь бил, что вогулы чужого не возьмут!

— Не путай воровство с добычей военных трофеев, — невозмутимо ответил толмач. — Ты вон на капище тоже порывался у вогульских богов монету отнять.

— И казан утянули! — не унимался Лис. — Как теперь жрать готовить?!

— Васька, чем орать, лучше делом займись! — прикрикнул на стрельца сотник. — На Яшкин струг наш стяг перевесь. Прохор, Игнат, копайте могилы.

Ерофея похоронили на берегу. Убитых воров закопали поодаль. Из досок разбитого струга смастерили кресты, отец Никон отпел и стрельца и разбойников.

Тело убитого Перегодой вогула не нашли — видно, Агираш его с собой забрал. Стащили на реку струг Яшки Висельника. Лис привязал к мачте стяг и тем зачислил судно на службу Тобольского гарнизона. Сели на весла, отчалили.

Солнце, мутное, как пьяный глаз, в облачной дымке расплавило дыру в форме леща, и казалось, что это сам Нуми-Торум приоткрыл око и теперь пристально и равнодушно смотрит путникам в спину.

В устье Ендыря вошли засветло, но Мурзинцев подопечных не торопил, велел разбивать лагерь. Требовалось раздобыть еду, иначе на пустой желудок и до ближайшего селения не догрести. Рожин нарубил тонких веток тальника и принялся мастерить важан — корзину-ловушку для рыбы, Семен Ремезов взялся ему помогать. Перегода одолжил у Прохора фузею, ушел стрелять дичь, а стрельцы отправились за дровами и лапником для ночлега. В хлопотах по обустройству лагеря было не до разговоров, из мыслей путников не шел погибший товарищ, да и потеря струга настроения не добавляла. Но когда поздним вечером сидели вокруг остывающего костра, дожидаясь готовности пекущегося на углях глухаря, Демьян молчание нарушил:

— Слушай, Рожин, я понять не могу, почему вогулы меня не убили?

— Радуйся тому, — тут же вклинился Недоля.

— Я и радуюсь, токмо понять хочу. Шаман меня «роша куль» назвал, «роша» что значит?

— Русский, — ответил толмач. — Лысину свою благодари. Без волос они тебя за куля приняли.

— Лысина Демьяна спасла? Как это? — заинтересовался Игнат.

— Про то, что одна душа в волосах живет, я помню, — сказал Перегода, сдвинув шапку на лоб и задумчиво почесывая голый затылок. — И то, что вогулы по пять душ в себе носят…

— Чего-чего? — удивился Васька Лис. — Откуда это пять душ взялось? Чьи души вогулы в себе носят?

— Экая ересь! — пробасил пресвитер, но и сам был не прочь услышать, зачем местные многодушие себе измыслили.

— Вогулы так говорят, — подумав, начал Рожин. — Одна душа — олэм, душа-медведь. В тайге медведь — князь, и княжит он испокон веков. Стало быть, душа-медведь — это та душа, что к предкам обращена. Душа многомудрая, могучая, властная. Через эту душу вогулы и остяки с тайгой связаны, со всякой живностью и деревьями-травами. Через нее шаманы с духами леса общаются, менквов приручают, у богини Калтащ-эквы покровительства выпрашивают. Многие иноверцы себя потомками Хозяина-медведя считают. К слову, в Вежакорах капище как раз для Ялп-ус-ойки обустроено, Старику-медведю то бишь. Имда там, шайтан Ялп-ус-ойки — медвежья шкура с целой головой, богато арсынами и всякими побрякушками украшенная. Почитают местные медведя, дары приносят, клятвы ему дают.

— Какие? — спросил Васька Лис.

— Разные. Не воровать, не убивать. И добавляют, чтоб к тому, кто клятву нарушит, пришел Консенг-ойка, Когтистый старик, и клятвопреступника на куски порвал.

— Нашли, кому божиться! Косолапому! — Васька фыркнул.

— И клятв этих держатся крепко, Вася. Потому что Хозяин и в самом деле приходит и мнет нерадивых.

— Байки! — отмахнулся Лис.

— А мне батя сказывал, что медведя нечистая сила опасается, — вставил Недоля. — От него сам черт бежит, а ежели топтыгина через избу провести, на которую порча наведена, то порча сойдет.

Пресвитер перевел на Игната тяжелый взор, укоризненно покачал головой, дескать, и откуда ж ты такой безмозглый взялся?

— А может, избу надо попу с кадилом обойти, чтобы нечисть на нее глаз не положила? — прогнусавил отец Никон, и Недоля потупился, притих.

— Как-то один остяк клятву нарушил, — продолжил Рожин. — Увел оленей у соседа и ушел далеко, чтоб не нашли. Прожил еще долго, женой обзавелся, чадами оброс, потом помер, похоронили его. И стали остяки говорить, что Хозяин клятв не слышит и что божиться ему без толку. А потом нагрянул медведь, могилу клятвопреступника разрыл и останки по округе разметал.

— О Господи! — Недоля перекрестился.

— Перед тем как воры заявились, — заговорил Перегода, когда все умолкли, — я по следу медведя ходил, коего вор ранил. Тушу не нашел. Кровавый след полверсты тянулся, и с каждой саженью истончался, будто раны на ходу заживали. А потом и вовсе след оборвался.

— Да нет, — засомневался Семен Ремезов. — Не бывает такого, чтоб раны за час затягивались. Может, вогулы тушу забрали?

Перегода пожал плечами, ответил:

— А куда б они ее дели? Ежели они свой дощаник перегрузят, то назад по Ендырю не пройдут, больно речка мелкая.

— Вогулы не возьмут убитого не ими медведя, — толмач покачал головой. — А туши нет, потому как то не обычный медведь был. Через душу олэм шаман в зверя вошел и на вора его навел. А после и раны ему исцелил. Теперь те раны на Агираше.

— Да ну! — удивился Васька Лис. — Выходит, вогулы могут зверями оборачиваться, как оборотни-перевертыши?

— Не оборачиваться, а вселяться в них, — поправил толмач. — И простой люд на такое не способен, а вот шаманы — другое дело. Слыхал я про это не единожды, хотя сам не видал.

— А ведь и вправду, когда шаман явился, у него в рубахе две дыры было, — задумчиво произнес Демьян. — Дырки как раз под пули, одна в животе, другая в груди, но крови не было.

Минуту сидели молча, обмозговывая слова Перегоды, затем казак встряхнулся, словно наваждение прогонял, к Ваське Лису лицо обратил, спросил бодро:

— Что там с ужином, Вася? А то кишка кишке уже кукиш кажет.

— Терпи, все голодные, — отозвался Лис, ворочая на углях подрумянившиеся куски мяса.

— Подождем… Рожин, про остальные души поведай, — Перегода вернул взгляд на толмача.

— Другая душа — ис, душа-щука. Через нее вогулы с реками и озерами связаны, с любой тварью подводной, с речными богами и кулями.

— Вот, значит, как шаман на нас Обского старика науськал, через душу-рыбу, — заключил Васька Лис. — Эх, изловить бы ту щуку да в котел ее на уху! И вся недобрая вогульским кулям!

— Чертову щуку без креста на голове на уху пустить?! — поразился Недоля. — Ты, Вася, совсем умом растревожился? Чтоб брюхо набить, готов из чертей щи варить? Хочубей вон уже связался раз с Обским дедом.

— Не скули! — огрызнулся Лис.

— Да тихо вы! — одернул стрельцов Перегода. — Лексей, сказывай дальше.

— Через душу-ис шаман из одной реки всю рыбу прогнать может, а другую реку рыбой наполнить, так что от плавников и хвостов вода закипит, хоть руками хватай. Может посреди тихой реки водовороты устроить, такие, что и струг потопят, а может…

— Волны в безветрии поднять высотой в три сажени, — мрачно закончил за толмача Мурзинцев.

Рожин кивнул, продолжил:

— Третья душа — лиль, душа-гусь. В небе ее стихия, с главными богами знаться призвана. Через эту душу шаман за советом к самому Мир-сусне-хуму восходит. У вогулов такая быличка имеется: Нуми-Торум не очень своего отпрыска любил и однажды решил его погубить. Огромное пламя на сына обрушил, а когда огонь спал, вместо кострища оказалось озеро, в котором плавал гусенок. Это Мир-сусне птицей обернулся.

— Ясно теперь, почему Медный гусь — шайтан Мир-сусне-хума, — заключил Мурзинцев.

— Вот-вот, — согласился Рожин. — Еще иноверцы такое сказывают. В давние времена, когда кругом была только вода без единого острова, Нуми-Торум решил сотворить сушу. Он гагару призвал и велел достать со дна ил. Гагара достала, и горсть того ила Торум приумножил и сотворил землю.

— Так гагара и гусь — разные ж птицы, — заметил сотник.

— Гагара, гусь, лебедь — один хрен, просто разные лики Мир-сусне-хума, и остяки с вогулами всех тех птиц одинаково почитают. И потому что птахи те — лики небесного бога, через душу лиль шаман ветрами править способен, дожди призывать, снега и туманы.

— И туманы, — задумчиво повторил сотник. — А в тумане над нами гагара кружила. Выходит, шаман через душу-гуся и душу-щуку нам преграды чинил. Чего дальше ждать, все медведи Югры на нас ополчатся?

— Ополчатся, — толмач кивнул. — Может, и не все, но нам и одного будет впору, ежели им Агираш править будет.

Васька за разговором следил внимательно, но и с мяса глаз не спускал. Теперь же объявил о готовности дичи, раздал товарищам по куску. Пресвитер от грудинки глухаря отказался.

— Петров пост, мне скоромного неможно, — пояснил он и попросил Семена принести ему кружку раскисших сухарей.

Васька пожал плечами и жадно вцепился зубами в свой кусок. И тут же получил от пресвитера подзатыльник.

— А Господу хвалу воздать, что не оставляет нас без пропитания? — отчитал отец Никон стрельца.

Васька от священника отвернулся, проворчал тихонько:

— За то надо бы Демьяну в пояс поклониться, а не Господу, — но шмат послушно ото рта отнял.

Пресвитер прочитал молитву, сотрапезников благословил, и все набросились на снедь. Некоторое время жевали молча, затем Перегода продолжил расспросы:

— Ну а что с четвертой душой?

— Четвертая душа — ис-хор, душа-тень. Через нее шаманы в мир Куль-отыра спускаются, с подземными демонами знаются. А последняя душа — ляльт, душа судьбы. Ляльт и делает человека человеком, его жизнь определяет. Она может быть кем угодно: соколом, волком, лосем, филином, белкой, даже жуком… Если твой ляльт, скажем, лось, то жить ты будешь долго и спокойно, если жаворонок, то быстро, весело и недолго. Потому все люди разные, говорят вогулы. Когда человек умирает, эта душа еще недолго при нем остается, потом уходит к предкам и ждет рождения младенца, чтобы в него войти. А ежели с человека содрать волосы, то душа не сможет к предкам вернуться, а потом возродиться. Без души ляльт человек жить не может, только кули, поэтому, Демьян, вогулы тебя и не тронули, они к кулям уважение питают, даже если это незнакомые им кули — русские…

— Вот же некрести, даже для общения с сатаной душу себе измыслили! — гневно перебил толмача отец Никон. — Нет больше сил моих терпеть это безбожие! Ну а вы? — пресвитер обвел сотрапезников тяжелым взглядом. — Почто уши-то развесили, бусарные?! Думаете, и в самом деле Демьяна лысина спасла? А забыли, что крест на нем? Вера его спасла! Вера могучая до небес молитву возвысить способна, а там Господь ее услышит и ангела в помощь молящемуся пришлет! Скажи, Демьян, молился, когда вогуличи на тебя ружья наставили?

— Молился, владыка, — послушно отозвался Перегода, но глаза долу опустил, чтоб на пресвитера не смотреть.

— Вот! — победоносно заключил отец Никон. — На Демьяна равняйтесь! С такой верой железной он и сатану одолеет!

Никто пресвитеру возражать не стал, все были с ним согласны… Но оставалось что-то еще, что-то непонятое, недосказанное, недоосознанное. И это что-то не давало покоя, заставляло думать, терзаться сомнениями.

Сотник обвел подопечных взглядом, остановился на Рожине, спросил:

— Скажи, Алексей, откуда у дремучих вогулов такое разнообразное виденье души? Как до такого додуматься можно?

Толмач зыркнул на пресвитера, но тут же взгляд отвел, пожал плечами, ответил:

— Откуда ж мне знать. Такие вопросы не мне — местным шаманам задавать надобно.

Но Мурзинцев понял. Не будь тут пресвитера, ответ Рожина звучал бы примерно так: из жизни, ведь вогульское колдовство существует и оно работает.

Мы пришли в эти земли, меряя все рублем и крестом, думал Мурзинцев, а выходит, что мерки наши ни к чему здешнему не притулишь. Все тут другое, нет ада и рая. С бесами и ангелами некрести ручкаются, а мы от первых бежим, а вторых всю жизнь призываем, да только они почти никогда не приходят. Пресвитеру проще всех, он все, что не по православному толку, в происки сатаны записывает. Но дьявол ведь в христианских землях, в христианских душах родился, чтобы именно Христу противостоять. А в этих землях какой ему прок? Какой интерес? Нет резона сатане тут появляться, ведь в сердцах вогулов да остяков Христа нет, они же идолам кланяются. Так и выходит, что вогульские боги и демоны настоящие и ни к сатане, ни к Господу нашему отношения не имеют. Потому и веру свою местные так берегут, ведь они ее пять тысяч лет лелеяли, и от того она крепче алмаза сделалась. Рожин это еще в Тобольске знал, да помалкивал. И правильно делал, иначе митрополит Филофей его бы в острог за крамолу упрятал. Да и нам до поры о бесах вогульских толмач не говорил правильно. Поверил бы я в менква или в руки утопленников, ежели б сам не увидел? Нет… Подумал бы, что толмач иноверцев защищает…

Мурзинцев еще долго ворочал в голове невеселые думы. Остальные уже спали, кто не стоял в карауле. Посветлело, по лагерю побежали пугливые тени. Сотник запрокинул голову. В иссиня-черном небе висело серебряное блюдо яркой вогульской луны. Легкие облака пробегали мимо, на миг закрывая светило, но в следующее мгновение луна вспыхивала снова, и тогда чудилось Мурзинцеву, что это сам Мир-сусне-хум скачет на лошади галопом по небу, а за его плечами развевается огромная звездная епанча.