Венеция. Прекрасный город Акройд Питер
Правда, нельзя сказать, что это сильно отразилось на уровне жизни различных слоев венецианского населения. Было бы совершенно неправильно употреблять антропоморфные образы слабости и увядания. Быть может, речь об упадке вообще не оправданна. Быть может, это было просто изменение. Венеция просто изменила свою сущность в соответствии с изменившимися обстоятельствами и достигла коммерческого успеха в другой форме. Это по-прежнему богатый и богато одаренный город, любимое место туристов и Биеннале. Но он нашел рынок сбыта и переключился на продажу последнего товара – самого себя. Память и история Венеции стали предметом роскоши для удовольствия гостей и путешественников. Она торговала товарами и людьми, и, в конце концов, она стала торговать собой.
Глава 14
Бесконечная драма
Венецию можно описать как череду театральных подмостков, открывающихся друг за другом. Уже стало клише, что она напоминает громадную декорацию, которую горожане используют для парадов и карнавалов. Картины Карпаччо и Лонги, рисунки Якопо Беллини запечатлели ее как своеобразный сакральный театр; в произведениях этих венецианских художников город – tableau vivant (живая картина), пронизанная тем, что Хауэллс в «Жизни в Венеции» назвал «очаровательным неправдоподобием театра». Граждане стоят живописными группами; их позы и жесты позаимствованы у театра, у торжественных процессий. В этом есть нечто искусственное, так что даже обычные вещи кажутся присыпанными пылью сцены. Это придает им блеск. Дома и церкви имеют вид сценических декораций, размещенных так, чтобы было удобно глазу. Арки и ступени – только видимость. Дворец дожей и базилика Святого Марка занимают место перед просцениумом площади Святого Марка.
Устроители зрелищ в полной мере использовали эту площадь для шествий, парадов, процессий и маскарадов; при каждом крупном государственном событии театральные возможности города раскрывались полностью. Эта же площадь была сценой для выступлений акробатов и фокусников. Особенно популярны были кукольные театры, что неудивительно для города, который и сам часто называли кукольным театром. Венеция приветствовала актеров в шутовских нарядах. Во время маскарадов и фестивалей сцены возводили даже на воде. Их устанавливали на Большом канале для исполнения серенад. Были и разукрашенные баржи для певцов и музыкантов. Вода – прекрасный зрительный зал и великолепная сцена.
Фасады венецианских церквей с выложенными из камня фантастическими орнаментами зачастую чрезвычайно театральны; витые колонны, волюты и шпили, капители и лепнина громоздятся вверх на манер свадебного торта. Церковь Сан-Моизе, перестроенная Алессандро Треминьоном в 1682 году, – буйство причуд и крайностей. Более известная Санта-Мария делла Салюте внушает скорее трепет, чем восхищение. Церковные службы в Венеции были театральны по замыслу и воплощению, с музыкой, больше подходящей для оперы, чем для священнодействия; паства была зрителями, шумящими и болтающими во время ритуала, а сам ритуал – представлением. В укромных уголках церквей царила атмосфера таинственности: беспорядочная смесь света и тьмы, блеск мрамора и драгоценных камней, воздух, пропитанный благовониями. Рёскин назвал это венецианской бутафорией суеверий. И все это можно было найти, к примеру, в базилике Святого Марка, которую Рёскин считал «беспримерно театральной среди любых других европейских церквей».
Чрезмерная театральность Венеции иногда вызывала недовольство самих венецианцев. Когда в конце XVI века на этой площади построили новые колонны, сенатор Федериго Контарини сравнил их с театральным реквизитом. В XXI веке венецианцы критикуют недавно перестроенный театр La Fenice за то, что он являет собой бездарное повторение прежнего здания, уничтоженного пожаром.
Монастыри Венеции тоже сделались своего рода театром, с монахинями, наблюдающими из-за решеток, как остальная Венеция скачет перед ними; для их удовольствия устраивали маскарады с Пьеро и Арлекином. Гражданские судебные процессы в Венеции изначально разворачивались как театральные постановки. Во время одного из заседаний инквизиции стены в комнате были задрапированы черным; занавеси внезапно отдернули, и появился труп задушенного. Заседания Совета десяти были полны сюрпризов. Различные приемы и встречи, назначаемые во Дворце дожей, обставлялись со всей возможной театральностью. Принимая посла, дож сидел в золотой мантии в окружении советников. По случаю смерти дожа площадь Святого Марка обходила по кругу огромная процессия, каждый участник которой нес факел или большую свечу; перед базиликой гроб поднимали и опускали девять раз под звон всех колоколов города. В Страстную пятницу возле домов и дворцов, выстроенных вдоль каналов, зажигали факелы, так что все каналы Венеции освещались отражениями пламени. Визуальные спектакли играли в Венеции более важную роль, чем в любом другом европейском городе.
В Венеции написана долгая история сотрудничества живописи и театра. Якопо Беллини был не только художником, но и организатором торжеств, и сценографом; в его время не было нужды в разделении этих профессий. Все это объединялось словом festaiuolo (организатор праздников). Искусство Веронезе и Тинторетто тоже имеет отношение к сцене; их видение мира было очень театрально. Работы Веронезе называли maestoso teatro (величественный театр). Так же можно было бы назвать творения великих архитекторов Венеции – Сансовино и Палладио, имевших сходное чувство пространства и композиции. Когда Сансовино в XVI веке перестраивал piazzetta, он интуитивно определил ее как декорацию с перспективой в одну точку; если смотреть со стороны Бачино, с водной глади перед ней, то здания по обе стороны уменьшаются к точке схода перспективы – изукрашенной башне с часами. Если же смотреть с другой стороны, от piazzetta на Бачино, то водный пейзаж обрамляют две огромные колонны. Здесь проводились главные постановки венецианской жизни. К примеру, это было место публичных казней. Ритуалы Венеции освещались огнями рампы.
Тинторетто имел обыкновение помещать маленькие фигурки из воска или глины в освещенные коробки. На этой залитой светом арене его фантазии происходила подготовка к работе на холсте. Но это был свет сценического прожектора. Тинторетто и Веронезе также разрабатывали и рисовали сценические костюмы. Для вдохновения им не требовалось ничего, кроме холста. Тьеполо тоже проявлял интерес к декоративному костюму; его привлекали преувеличенные театральные жесты и мимика. Персонажи на его картинах сгруппированы по образцу театрального хора; они серьезны, целеустремленны и эмоциональны. Они выглядят как актеры, фигуры commedia dell’arte, обуреваемые сильными чувствами.
Это могло случиться только в культуре, где не делается различий между природой и искусством, между реальным и искусственным. Или скорее эти различия не имеют значения. Важность определяется нарядным видом и блеском. Активность и экспрессия – скорее следствия, чем причина или самостоятельные сущности. Видимо, это неизбежное следствие городской жизни, где каждый должен сигнализировать о своей роли. Но особенно это относится к Венеции. Рихард Вагнер, знаток сценических мистерий, сразу признал достоверность города. Он отмечал, что в Венеции «потрясает все – как волшебная деталь декораций» и что эта нереальность создает «особое веселье», которое вольно или невольно действует на каждого приезжего. «Основная прелесть, – добавляет Вагнер, – состоит в том, что все отделено от меня так же, как если бы я был в настоящем театре».
Отделение – ключевое понятие. Фактически это оборотная сторона того, что Сэмюэл Тэйлор Кольридж назвал добровольной приостановкой неверия. Мы знаем, что это реальный город с реальными людьми, но действуем так, как если бы он был нереальным. Часто отмечают, что венецианцы отделяют себя от остального мира. Правительство Венеции к XVIII веку было слишком оторвано от повседневных дел мира, чтобы иметь какое-либо влияние. Можно сказать, что оно было заперто в собственном театре. В том столетии, когда могущество Венеции пришло в упадок, жизнь и веселье в городе били ключом как никогда. Славное прошлое и неясное будущее заслоняли карнавалами и праздниками.
И это был не единственный такой момент в городской истории. Во время осады Венеции австрийцами в начале XIX века, когда лишения, страдания и голод сделались уделом всех граждан, народ толпился на балконах и крышах, наблюдая обстрел города. Колокольни и башни церквей были заполнены венецианцами с подзорными трубами и телескопами, чтобы яснее видеть разрушения, наносимые городу.
В зарубежных спектаклях, к примеру, в театрах Лондона, Венецию часто можно увидеть на декорациях. Рождественская пантомима в «Друри Лэйн» в 1831 году включала диораму, называвшуюся «Венеция и прилегающие острова». Когда ставились пьесы Байрона «Марино Фальеро» и «Двое Фоскари», были сооружены декорации, которые считались самой важной частью представления. Когда Чарлз Кин в 1858 году играл Шейлока в «Венецианском купце», декорации хвалили за реализм. Но что за реальность они отображали, если не театральный образ, вошедший в общественное сознание? Именно в этом контексте следует воспринимать разочарование Эдварда Лира в зданиях Венеции, от которых он не получил «ни на йоту больше удовольствия, чем когда видел их на множестве театральных сцен, диорам, панорам и всяких прочих рам где бы то ни было». Он знал их все заранее.
В Венеции нет такого места, которое не было бы запечатлено на картине. Нет такой церкви, дома или канала, которые уже не стали бы натурой для кисти или карандаша художника. Даже фрукты на рынке выглядят так, словно их стащили с натюрморта. Все уже видено. Путешественник будто бродит по акварелям и картинам маслом, странствует по бумаге и холсту. Не беда и то, что Венеция стала традиционным местом действия для литературы и фильмов XX и XXI веков. Она – естественное место для всего сенсационного и мелодраматического. Сюжеты, полные интриг и тайн, часто помещают на calli и campi города; и вот Венеция – самое естественное место для проведения международного кинофестиваля. Венеция – не столько город, сколько представление о городе.
И кем же были сами венецианцы, если не актерами, не персонажами на фоне знаменитого задника? Генри Джеймс в «Письмах Асперна» (1888) описывает их как участников нескончаемого драматического представления. Вот гондольер и адвокат в характерных костюмах, вот домохозяйка и нищий. Их жизнь открыта окружающим. Они получают удовольствие от самовыражения. Они используют один и тот же язык жестов и поз. Они непрерывно говорят. Они изображают и передразнивают друг друга. Они наблюдают друг за другом на фоне домов и магазинчиков. Они живут в ограниченном и насыщенном пространстве. Это еще один пример внешней стороны венецианской жизни, где первенство тесно связано с видимостью. Отсюда возвышенное значение bauta (маски) в последний век республики.
Записи судебных процессов, ныне хранимые в обширных архивах Венеции, демонстрируют, насколько инстинктивная, невольная театральность вторгалась в общественную и домашнюю жизнь. Делались не только записи показаний, но и описывалось поведение говорящего. К примеру, описывалось, как некий бухгалтер вытирает лицо платком и корчится под давлением показаний свидетеля. В суде звучали драматические фразы: «Я никогда не хотела его. Я сказала „да“ голосом, но не сердцем»; «Я не разговаривал с ней и ее друзьями, потому что они не моего поля ягода». Есть сведения, что актеров, играющих на campi, нанимали учить свидетелей искусству речи и жестикуляции.
В городской жизни всегда можно разглядеть форму театра. Описывая Лондон в «Прелюдии» (1850), Уильям Вордсворт использует театральные метафоры; он пишет о «сменяющихся сценах пантомимы» и «драмах живых людей». Лондон был для него «великой сценой». Но Венеция обладала этими качествами in excelsis (в высшей степени). Маскарады во время карнавала составляли одно гигантское драматическое представление, центром которого был город. Зрители становились частью спектакля, и толпа кружилась внутри и вокруг этого живого театра. Мемуары идеального венецианца Джакомо Казановы показывают легкость, с которой жизнь в городе могла превращаться в осознанную самодостаточную драму. Любой, самый обычный венецианец, без маски и плаща, мог стать гибким лицедеем. Гете писал о человеке на пристани, который на венецианском диалекте рассказывал истории группе случайных прохожих: «В его манере не было ничего вызывающего, ничего смешного, она была скорее сдержанной; в то же время разнообразие и точность жестов демонстрировали ум и мастерство».
Венецианцы умели наслаждаться одеждой. Иногда казалось, что они одеты как актеры, играющие в чрезвычайно запутанной комедии положений. В 1610 году вышел альбом под названием «Костюмы венецианских мужчин и женщин». У них был острый глаз на моду и на яркие цвета. Они получали почти детское удовольствие от нарядов. Женщины из патрицианских семей Венеции особенно любили пышные платья. Собственно, к этому их обязывало положение. На праздник в честь французских послов в 1459 году Сенат приказал всем приглашенным дамам надеть яркую одежду и столько драгоценностей, сколько возможно. Требовалось создать видимость богатства и роскоши.
Джон Ивлин описывает наряд венецианских женщин как «очень эксцентричный, как будто всегда маскарадный». Файнс Моррисон оставил более подробное описание, отметив, что они «демонстрировали обнаженные шеи и груди и, более того, соски, приподнятые и увеличенные при помощи белья». Их шляпы украшало множество аксессуаров, включая бабочек, цветы и чучела птиц. Но это – венецианский талант все делать напоказ. Нижнее белье, судя по некоторым упоминаниям, меняли не слишком часто. Тем не менее все женщины носили вуали, молодые – белые, средних лет и пожилые – черные. Но больше всего бросалась в глаза обувь венецианок – zoccoli (сабо). Это были практически ходули, достигавшие сорока пяти сантиметров в высоту, балансировать на которых помогал сопровождающий. Модницы выглядели как великанши в пантомиме. О венецианках говорили, что они наполовину из плоти, а наполовину из дерева. Столь странную обувь объясняют грязью на улицах либо ограничениями, которые мужчины старались наложить на передвижение женщин. Кроме того, она позволяла демонстрировать gaudi (декоративные шлейфы). Однако вернее будет сказать, что это случай, когда мода вырвалась из-под контроля. Можно еще упомянуть между прочим, что венецианки имели обыкновение высветлять волосы до желтого цвета. Одним из ингредиентов такого состава была человеческая моча.
Следование моде – удел представителей обоих полов и всех классов. Женщины бедных слоев носили простые платья и шали, но и они старались дополнить их цепочкой на шее или запястье. Рыбаки украшали свои большие бурые плащи с капюшонами алой подкладкой. Гондольеры надевали белые ботинки и красные кушаки. Служанки ходили в темно-коричневых или переливчато-синих платьях. Нищие были намеренно живописны и часто носили плащ в подражание более богатым гражданам. Рабочие одевались в синие туники с длинными рукавами, суженными к запястью, и штаны, впервые появившиеся в Венеции и получившие известность как венецианские, или панталоны. Любимым в народе цветом был turchino (лазурно-синий); Кассиодору в VI веке он был известен как венецианский колер. По одежде венецианца можно было определить его точное место в иерархии.
Патриции в вопросах одежды подчинялись строгим правилам. Только дожу дозволялось одеваться в золото. У него же были самые широкие рукава, поскольку ширина рукава была отражением статуса. Венецианские патриции носили простые черные мантии – это означало, что они постоянно на службе как защитники государства. Они были священнослужители правительства. Патриции высокого ранга одевались в алое, лиловое или пурпурное; в частности, пурпур носили сенаторы. И это тоже были цвета серьезные, официальные. Поверх мантий надевались плащи с капюшонами. Использовались черные bereti (шапочки). Поскольку знатные граждане Венеции – врачи, адвокаты, подобно священникам, тоже носили черное, казалось, что город погружен в траур. В черное одевались и женщины – и бедные, и патрицианки. В основном это была униформа – иными словами, костюм, подчеркивающий единообразие.
Длинная мантия затрудняла быструю ходьбу, так что походка патриция обычно была медленной и осторожной. В 1611 году Томас Кориат писал: «Они низко кланяются друг другу, вежливо и учтиво, сгибаясь и прижимая правую руку к груди». Черный был цветом серьезности. Черный был цветом анонимности. Черный содержал элемент угрозы. Он символизировал смерть и правосудие. Пристрастие к черному цвету длилось тысячу лет – его прочность показывает, насколько консервативна венецианская социальная традиция во всех своих проявлениях. В самом деле, этот стиль до сих пор актуален. И на улицах Венеции XXI века можно увидеть молодых людей в длинных черных плащах. В одежде современных венецианцев по-прежнему есть нечто экстравагантное, театральное.
Но особенно усердствовали молодые аристократы, принадлежавшие в период Возрождения к одному из многочисленных городских клубов, или calza (чулочных) гильдий, таких как Triumphanti (Победители), Valorosi (Достойные), Immortali (Бессмертные) и Principali (Главные). У членов этих гильдий чулки, надевавшиеся на правую ногу, были сшиты золотыми и серебряными нитями и сверкали драгоценными камнями и жемчужинами. Их надевали поверх плотно облегающих штанов до колен, они доходили до бедер. Наряд дополнял бархатный дублет поверх рубашки струящегося шелка. Длинные золотистые волосы юношей зачастую были крашеными. И, наконец, они душились. Стоит ли удивляться, что в самом ненатуральном городе духами пропитывали все – шляпы, рубашки, носки, платки, даже деньги.
Чулочные гильдии наиболее известны театрализованными появлениями на церковных праздниках и свадебных торжествах, где молодые мужчины и женщины демонстрировали себя. «Мы были в клубных чулках, – писал один из таких юношей, Джакомо Контарини, брату в январе 1441 года, – в накидках из александрийского бархата, отделанного серебряной парчой, в дублетах малинового бархата с рукавами с прорезями, подпоясанных малиновым же кушаком и с беличьим подбоем, на головах шапки alla Sforzesca». Sforzesca, то есть а-ля Франческо Сфорца – знаменитого condottiero (кондотьера), командира наемников. До его победы в Венеции была мода носить шапки а-ля Карманьола, по прозвищу прославленного condottiero Франческо Буссоне. Это показатель любви венецианцев к тривиальному и триумфальному, выражаемой в самой театральной из всех возможных форм.
Венецианский аристократ, в самом благородном представлении о нем, имел орлиный нос и высокие скулы; это был государственный деятель и аскет. Его кожа была бледна. Резкая смена образа произошла в 1529 году. Венецианские мужчины начали коротко стричь волосы и носить бороды. До этого волосы были длинными, а борода позволялась только в знак траура. Один или двое на пробу поменяли внешность, все остальные разом последовали за ними. Были и другие, более общие изменения. В конце XVI столетия, к примеру, костюм стал свободнее и шире, чем модный ранее облегающий. Причины этого неясны, они таятся в человеческом влечении к новизне и трансформации. В наши задачи не входит писать историю моды. Важно лишь признать, что венецианцы и венецианки к одежде в основном относились как к театральному костюму.
В XVIII веке по улицам Венеции ходили зазывалы, выкрикивавшие состав трупп и время представления новейших пьес. Венецианцы были известны всей Европе любовью к театру. Эта страсть коснулась всех классов, от гондольера до аристократа, и наиболее очевидно проявилась в необычайном успехе commedia dell’arte. Эта форма импровизационной комедии впервые появилась в Венето в XVI столетии, хотя ее древние истоки бесспорны, будь то классическая драма или праздничный ритуал. Одна из главных фигур – Панталеоне, или Панталоне, венецианское имя, относящееся к узнаваемо венецианскому персонажу веселого и глуповатого старого купца. (Венеция действительно управлялась стариками.) Он был одет в красный костюм, черную шапку, красные турецкие туфли-шлепанцы – в знак того, что торговал с Востоком. На его шестой возраст, по словам Жака из «Как вам это понравится» Шекспира, указывают сползающие «штаны, что с юности берег, широкие для ног иссохших»[7]. Он говорит на венецианском диалекте. Предполагается, что его имя происходит от искаженного pianta leone (сажай льва), подразумевается лев Святого Марка на флаге венецианских купцов. Его преследует грех алчности, алчности богатого человека, который боится потерять то, что имеет, в отличие от бедного, который хочет еще. Он робок, он пацифист, тем не менее он хочет завоевать мир с помощью торговли и завидует всему и всем; он фанатичный патриот и отчаянный скряга, он высокопринципиален, но коварен; он так боится быть одураченным, что бросается сломя голову в те самые ситуации, где его гарантированно одурачат. Он представляет нечистую совесть Венеции.
От Панталоне происходит и название «пантомима»; именно Венецию следует благодарить за это по-прежнему популярное в Англии искусство. Персонажи комедии были безусловно пантомимическими фигурами, что Арлекино в клетчатом костюме, что Доктор Грациано в черной мантии. Женские роли играли юноши. Они использовали маски и говорили на венецианском диалекте с вкраплениями греческих и славянских слов. Арлекино говорил на диалекте Бергамо, города в Ломбардии, откуда происходили многие грузчики и рабочие Венеции. Актерам показывали сценарий спектакля, но как только они ступали на временную сцену, начинали импровизировать диалоги с присущими им остроумием и живостью. Их реплики часто были непристойными и всегда смешными. Актеры исполняли лихие акробатические танцы под аккомпанемент лютни и гитары.
Исполнители commedia не упускали случая высмеять современников и нравы своего времени. Зрители могли узнать в персонажах себя. Публика шумела и смеялась, аплодировала и разражалась приветственными выкриками, услышав понятный намек. Среди персонажей commedia были куртизанки, и немало куртизанок имелось среди зрителей. Темы импровизаций – несчастные дети, скупые отцы, вероломные слуги – сама плоть венецианской общественной жизни. Это была курьезная смесь высокопарности и пародии, громких ламентаций и явного фарса. Это были спектакли о лицедействе. Их можно назвать комедией меркантильного капитализма, близкой по духу лондонской комедии положений начала XVII века. Так комедия становилась зеркалом мира.
И, наконец, она выходила за пределы сцены, влияя на восприятие реальных людей и реальных событий. Иные дела, слушаемые в судах Венеции, имели элементы фарсового скетча. Французский дипломат начала XVII века высмеял некоего серьезного венецианского государственного деятеля, назвав его «эти панталоны». Вероятно, было что-то смешное в спектакле, разыгрываемом всеми этими мрачными фигурами в тайных поисках личной выгоды.
Венецианцы часто сами насмешливо называли себя pantaloni. Байрон тоже отмечал «наивность и панталонский юмор» венецианцев. В Венеции до сих пор используется идиома paga pantalon (платит Панталоне), когда речь идет о государственных или налоговых выплатах.
Казанова описывал, как он надел костюм Пьеро и стал «изображать походку болвана». На маскарадах карнавала нужно было выдерживать характер персонажа, костюм которого вы надели. Приезжие, побывавшие на ранних карнавалах, отмечали, что местные жители любят одеваться иностранцами. Любой венецианец, не колеблясь, мог превратиться в актера.
Предполагается, что опера возникла из сценок и песен commedia dell’arte. Тогда неудивительно, что Венеция стала первым центром оперы в Европе. И опера, и commedia воплощали дух и взгляды народа. Они вышли из одной среды и выражали одни и те же надежды и чаяния. Оба искусства происходят от зрелищ, характерных для религиозных и светских народных ритуалов. Популярность оперы в Венеции хорошо документирована. Ни одно искусство так не соответствовало темпераменту ее народа. Первый общественный оперный театр в мире появился в Венеции; в 1637 году патрицианское семейство Трон открыло его на территории своего поместья и стало брать плату за вход со всех, кто там собирался. Второй оперный театр открылся через два года, а пятьдесят лет спустя их было семь. Либреттисты и композиторы процветали. Появилась должность импресарио. Танцоры и певцы нанимались по контракту. Структура самой оперы была стандартизована, каждому из ведущих солистов полагалось пять арий, и эти арии производились так же быстро и профессионально, как стеклянные вазы на Мурано и корабли в Арсенале. Между 1680 и 1743 годами было выпущено и поставлено на сцене пятьсот восемьдесят две оперы.
Опера процветала в Венеции, поскольку во многих отношениях это было городское искусство. Это было искусство контраста – и город в своей неоднородности полнился контрастами между богатыми и бедными, блеском и нищетой. Это было искусство сценичное и зрелищное – и в городе на карнавалах и праздниках полно энергичных представлений. Опера интересуется внешней стороной, жизнью напоказ, она выражает лежащую в ее основе великую драму человеческого духа через музыку и пение.
Опера имеет дело с энергией и блеском, с ритуалом и мелодрамой. Совершенно, как Венеция. Венецианский миф поддерживают именно эти понятия. Были оперы, в которых Венеция превозносилась как новая Троя или новый Рим; были оперы, инсценирующие основание Венеции изгнанниками. Декорацией служила сама Венеция. Зрители хлопали, свистели, кричали. Гондольеры пользовались правом бесплатного прохода в оперу; они аплодировали, топая ногами и издавая громкие крики «Браво!». Услышав любимую арию, они топали так громко, что певец бывал вынужден вернуться на сцену и повторить. Когда ария заканчивалась, из лож дождем сыпались цветы вперемешку с листами бумаги, исписанными хвалебными стихами. Были даже случаи, когда в опере выпускали голубей с колокольчиками на шеях. Один путешественник описывал реакцию патриция в ложе, он кричал: Ah! Cara! Mibutto, mibutto! (Ах, дорогая, я сейчас брошусь к тебе!)
Венецианское сценическое искусство было знаменито на всю Европу изощренностью и сложностью. Джон Ивлин с одобрением отмечал «множество декораций, изящно задуманных и написанных со знанием законов перспективы, машины для полетов в воздухе и другие изумительные приспособления; все вместе это одна из самых великолепных и дорогостоящих затей, какие ум человеческий может измыслить». Очарование чудес сцены соединялось с венецианским пристрастием к сказочным сюжетам и блестящему оформлению. Здесь были кораблекрушения и морские монстры, огнедышащие драконы, всплывающие из глубины, и классические божества, плавно спускающиеся с небес. Особенно ценились венецианские «облачные машины». Они сами по себе были произведениями искусства, на равных с актерской игрой.
Буркхардт в «Культуре Италии в эпоху Возрождения» цитирует некоего венецианца: «Слава этих apparati (сценических устройств) влекла зрителей из мест ближних и дальних». Но продолжает он замечанием, что эти машины используются только в «комедиях и других веселых представлениях». Сценические эффекты убивают трагедию. Для трагедии в Венеции никогда не было места. Первый в Европе театр, специально построенный для постановки спектаклей, появился в Венеции в 1565 году. К концу XVII века было восемнадцать общественных театров. Это много для населения, не превышавшего сто восемьдесят тысяч человек. В тот же период в Лондоне было всего шесть, а в Париже десять театров. В XVI веке, по свидетельству итальянского композитора Джироламо Парабоско, граждане «взбирались на стены, выламывали двери и переплывали каналы, лишь бы проложить себе путь туда, где играли знаменитые комедианты».
Зрители были такой же частью спектакля, как и актеры. Во время спектакля они болтали, смеялись и даже играли в карты. Они бродили из ложи в ложу в поисках компании или лучшей точки обзора. Шум их болтовни сравним с шумом кустарника, полного птиц. Освещение всегда было тусклым, в ложах почти совсем темно; пюпитры музыкантов освещали свечи испанского воска, а сцену – лампы, наполняемые оливковым маслом. Зрители в ложах плевали на зрителей в партере (в буквальном смысле). Этот обычай поддерживался с живым энтузиазмом. Зрителям в партере позволялось смотреть спектакль в шляпах; зрителям в ложе не было дано такой привилегии. Гондольеры, любимые дети Венеции, проходили в театр бесплатно, как и в оперу. Они, в свою очередь, не скупились на аплодисменты понравившимся актерам и драматургам, играя роль клакеров. Часто им платили за то, чтобы устроить овацию или освистать кого-нибудь определенного. Другие гондольеры просто ждали своих хозяев с фонарем у выхода. Между актами среди зрителей ходили торговцы, продававшие апельсины и печенье, анисовую воду и каштаны, кофе и мороженое.
Занавес мог подняться над античным храмом, лесом или королевским дворцом. На сцене проходили парады и процессии, пиры и битвы. Но имелась одна излюбленная тема. Это был сам город. Зрители приветствовали каждое упоминание Венеции, их восхищали и любовные, и авантюрные драмы, действие которых происходило в домах и на улицах города. Это была очень локальная драма. Зрители особенно любили успокоительные эмоции семейной жизни. Если персонаж или сцена нарушали нормы приличия, принятые в реальной жизни, публика могла возмутиться самым энергичным образом. Гете стал свидетелем того, как спектакль был остановлен зрителями, когда казалось, что молодой человек на сцене вот-вот убьет свою жену мечом; актер вышел вперед, извинился и сказал, что сцена все равно кончилась бы хорошо. Разве не были все они членами одной большой счастливой семьи?
Это нигде так не очевидно, как в работах самого знаменитого венецианского драматурга Карло Гольдони. Его любимый жанр – комедия из венецианской общественной жизни. Можно сказать, что он держал зеркало перед самой Венецией. Эта работа так хорошо давалась ему, что в один год он выпустил шестнадцать трехактных комедий; а за всю театральную карьеру с 1734 по 1776 год написал двести пятьдесят пьес. Подобно соотечественникам Тинторетто, Тициану и Вивальди, он работал очень быстро. Гольдони был полон жизни и энергии. Говоря языком бизнеса, он наладил быстрый оборот. Он начал с написания шаблонных пьес по образцу commedia dell’arte, а затем безошибочное чутье привело его к легким комедиям из венецианской жизни. Он пленил публику портретами гондольеров и слуг, лавочников и домохозяек. Все в масштабе, компактно и четко, как то присуще венецианскому характеру. Типичной декорацией была campiello со знакомыми магазинчиками и домами на заднем плане. Гольдони воспроизводил язык и поведение людей с высочайшей точностью. Большой мир вне их города для его персонажей не имел значения. В одной из его комедий лондонец говорит о каналах своего города, то есть Гольдони полагал Лондон похожим на Венецию. Его персонажи не занимаются политикой. Эту задачу решал кто-то другой. Они составляют маленькую группку людей, которые прокладывают свой жизненный путь сквозь ссоры, недоразумения и нелепости семейной жизни. Семья и домашний очаг, слегка пошатнувшись, укрепляются и снова поднимают паруса.
Первые же авторские ремарки «Веера» (1765), одной из самых знаменитых комедий Гольдони, рисуют совершенно венецианскую сцену.
Гертруда и Кандида сидят на балконе и занимаются рукоделием. Эваристо и барон в охотничьих костюмах, расположившись в креслах, пьют кофе, рядом стоят ружья. Граф, одетый по-деревенски, в рединготе и соломенной шляпе, с тростью в руке, сидит неподалеку от аптеки, уткнувшись в книгу. Тимотео на балконе своей аптеки толчет что-то в медной ступке. Джаннина в костюме крестьянки сидит с прялкой около двери своего дома. Сузанна, сидя возле своей лавки, что-то шьет из белой материи. Коронато сидит на скамейке около своей гостиницы; в руках у него конторская книга и карандаш. Креспино, примостившись на низеньком табурете, чинит башмак, надетый на колодку. Мораккьо с другой стороны дома Джаннины, около рампы, держит на сворке охотничью собаку и кормит ее хлебом. Скавеццо, по другую сторону гостиницы, ближе к рампе, ощипывает курицу. Лимончино стоит около Эваристо и барона с подносом в руках в ожидании пустых чашек. Тоньино собирает сор перед входом виллы[8].
Замечательная миниатюра.
Гольдони был точен как в отношении духа людей, так и в умении видеть абсурдные аспекты серьезных вещей. В его юморе много насмешки, немного дерзости, но нет злобы. На его сцене нет жестокости. Гольдони мудро воздерживается от откровенной непристойности более ранней commedia. Его персонажи ленивы и болтливы, при этом они живые и остроумные; они говорят о новых спектаклях и о последних скандалах. Их интересы в большой степени сосредоточены на деньгах. И одновременно они веселы и добродушны. Все эти качества можно назвать характерными для венецианского темперамента в начале XVIII века.
Здесь нет духовного. Нет размышлений и монологов. Можно назвать драму Гольдони поверхностной, но она и не должна была быть никакой другой. В ней все на поверхности. Венецианцы на сцене не индивидуализированы как следует; они думают и действуют как община. Их личностные особенности неизвестны. Они не испытывают великих страстей. У всех одинаковые чувства и, в значительной степени, одинаковые личности. Поэтому комедии Гольдони относят к гениальной поэзии семейной жизни. Они не рассказывают о подвигах и переживаниях выдающихся личностей и необычных людей. Все легко и изящно. Гольдони воспевает заурядного человека.
Каковы же были характерные черты венецианцев? О них везде пишут как о жизнерадостных, веселых и спонтанных людях. Генри Джеймс считал, что они «на первый взгляд имеют счастье мало в чем нуждаться», и это позволяет им посвящать жизнь «солнцу, отдыху и беседе». У них были свободные манеры, несмотря на то что Венецию отличала одна из самых суровых систем правления в Европе. Возможно, есть некая связь между общественной дисциплиной и частной свободой. Жорж Санд описывала их как «веселый легкомысленный народ, остроумный и любящий песни».
Также пишут, что венецианцы непостоянны, фривольны и наивны. Можно сказать, что это оборотная сторона веселости. В других итальянских городах-государствах они слыли глупыми и ненадежными. Их считали переменчивыми и неверными. Они имели склонность забывать даже совсем недавние и весьма серьезные неприятности. Возможно, такая забывчивость происходит от чрезмерной живости. Наивность же может характеризовать народ, но не патрициев. Правительство относилось к народу почти как к детям. Отсюда доверие к государству и атмосфера повиновения, в которой венецианцы, по-видимому, процветали. Аддисон считал, что Сенат Венеции поощряет соперничество и раздоры среди простого народа в целях безопасности республики.
Они были двойственны. Их было трудно прочитать. Двойственность, отражающая двойственное положение города на воде, может быть ключевым понятием. В XVIII веке монашка могла в то же время быть проституткой. Гондольер мог быть очень состоятельным человеком. У богато одетого аристократа могло не быть денег. Альбрехт Дюрер писал: среди них были «столь вероломные, лживые, вороватые негодяи, что я не понимаю, как их носит земля; а тот, кто не знает их, считает, что они милейшие люди». Можно спорить, так ли это для всего человечества, но в городе масок и тайн подобная двойственность была всеобщей и проявлялась в самых разнообразных формах.
Очевидно, это и есть причина обвинений в двуличии, достававшихся в равной мере всем венецианцам. У них был талант притворства, который они использовали, ведя дела с другими странами и, конечно, друг с другом в области закона и управления. Они скрывали алчность под личиной честности и набожности; они прятали коварство под маской вежливости. Их натурой стало, по словам английского наблюдателя, «пришивать лисий хвост к шкуре льва Святого Марка».
Есть много историй о двуличии венецианцев. К примеру, в XV столетии в Венецию приехал король Венгрии и стал просить у каноников церкви Сан-Джулиан отдать ему мощи святого Петра-отшельника. Те не хотели оскорблять его величество и отдали останки некоего человека из фамилии Гримани. Потом венгры почитали этот ничего не стоящий труп как святую реликвию.
В городе масок искусство маскировки достигло невиданных высот. Вот почему венецианцы всегда были вежливы, демонстрируя то, что называлось dolce maniera (хорошие манеры). Они были официальны и сдержанны в поведении на публике, возможно, вспоминая венецианскую пословицу «кто любит иностранцев – любит ветер». Была особая изысканность в том, как венецианский патриций удерживал дистанцию с собеседником. Мемуары и документы свидетельствуют, что венецианцы оставались сдержанны и учтивы даже в частной жизни. Больше всего они любили форму, оболочку. В обществе венецианцев зачастую считали чопорными исключительно на основании подчеркнутой правильности их поведения. В отличие от других итальянцев, к примеру, они не выделялись экстравагантными жестами и речью. Было несколько характерных фраз, принятых в официальных текстах города. Советники назывались prudentes et cauti (благоразумными и осторожными); государственное должностное лицо обязательно было sapiens et circumspectus vir (мужем мудрым и осмотрительным). Они были благочестивы, но зилотами не были. Савонарол в Венеции не приветствовали.
Их юмор тем не менее был недвусмысленно груб. Что подтверждает, к примеру, эффектное венецианское высказывание: «Если хочешь посмеяться, заговори о дерьме». Статуя знаменитого и сверхпродуктивного писателя Никколо Томмасео носит прозвище El cacalibri (Книгопоносник). Вульгарность, как и в Англии, была частью культа практичности и здравого смысла. Был, к примеру, определенный грубый реализм в государственном управлении. В этом романтическом городе было мало романтиков. Юмор часто возникал за счет лицемерия и притворства; зачастую это черный юмор, а иногда – горький и грубый. Венецианцы вообще были великими ниспровергателями помпезного и самодовольного. Это инстинктивная реакция народа, привыкшего к лицемерной или ханжеской претенциозности общественной жизни. Это их способ нанести ответный удар, показать, что они не одурачены.
Глава 15
Шестеренки внутри шестеренок
В 1605 году Венецию описывали как Вселенную в миниатюре, поскольку все, что имелось в мире, можно было найти и в ней. Если бы весь мир был кольцом, Венеция была бы драгоценным камнем в нем. В некотором смысле это эталонный, идеальный город, бросающий вызов стихиям и миру природы. Это самый урбанистический из городов, его положение сильно отличается от общин, укоренившихся на земле. Поэтому он может предложить другим городам несколько уроков. Льюис Мамфорд в книге «Город в истории» (1961) отмечал, что «если бы общественные достоинства Венеции были поняты и скопированы, более поздние города спланировали бы лучше». К примеру, система транспорта, где Большой канал с быстрым движением пересекает сеть меньших каналов, движение по которым более медленно, была образцовой в своем роде. Воды лагуны ограничивали город размерами, в которых легко было им управлять; он не расползался, его единственными пригородами были другие острова, живущие собственной жизнью.
Кроме того, Венеция стала парадигмой для европейской культуры. Можно высказать точку зрения, не лишенную правдоподобия, что первая Промышленная революция случилась не в Англии, а в Венеции, в управлении кораблестроением, стекольным и зеркальным производствами. Это был первый центр товарного капитализма, центральная точка обширной сети городов, раскинувшейся по Европе и Ближнему Востоку. Этот город зависел от других городов, а они зависели от него. Он представлял новую форму цивилизации, переход от аграрной жизни к коммерческой. Венеция всегда была городом-символом. В конце XVI и начале XVII века, к примеру, ее считали городом в предельном развитии – извращенным, ненатуральным, низведшим население до рабского статуса. В XXI веке ее можно назвать первым постмодернистским городом, городом-игрой. В этом смысле Венеция – предвестник всеобщей человеческой судьбы.
Венецианское государство стало образцом для других. «Левиафан» (1651) Томас Гоббс написал после продолжительного пребывания в Венеции, и эта книга стала апологией процветающей рыночной экономики. Политические реформаторы из пуританского Содружества в XVII веке смотрели на Венецию как на живой образец современной республики. Так же относились к ней отцы-основатели Соединенных Штатов.
Государственная администрация города была образцовой и в другом смысле. Она стала образцом для всех учреждений и форм управления в городе. Процедуры выборов в гильдиях были основаны на сложных правилах избрания дожа. Залы собраний братств и общин копировали залы Дворца дожей, они были так же оформлены картинами на исторические и мифологические сюжеты. Ромбовидные узоры на фасаде Дворца дожей сплетаются в решетку. Венецианские мадригалы XVI века замечательны сложным хором голосов, накладывающихся один на другой, где каждого певца отчетливо слышно в густых пульсирующих волнах звука.
Топография самого города – с мостами, каналами и узкими calli – отражает запутанность и взаимозависимость республиканских учреждений. Многообразие государственных чиновников и агентств, надзирающих за городом, часто называют лабиринтом, так же как улицы и переулки города. Члены различных комитетов сменялись раз в полгода или в год, что создавало переменчивую политическую картину, схожую с волнующимся морем. Так что же – территория определяла форму государства или государство формировало территорию? Этот вопрос столь глубоко заложен в истоках человеческого поведения, что должен остаться без ответа.
В чем же был секрет этого государства, позволявший ему проникать в каждую деталь общественной жизни своего города? Дадли Карлтон, английский посол в Венеции в начале XVII века, использовал аналогию с одним из товаров, продаваемых в городе. Республика – «часы, в которых множество шестеренок, совершающих малые движения, иногда не в лад, но это легко исправить, и все в целом не знает отклонений». Шестеренками и шестеренками внутри шестеренок были различные органы государства.
Правителями Венеции со времен первого поселения в лагуне были трибуны от различных островов; их избирали ежегодно. Эта расплывчатая структура показала себя недееспособной, и в 697 году был выбран первый дож. Паоло Лучио Анафесто был избран всенародно и провозглашен дожем на Генеральной ассамблее на острове Ираклея. Тогда считали, что так возрождается дух республиканского Рима. Однако, как и в Риме, наиболее влиятельные фамилии использовали свою власть, чтобы уничтожить любые нарождающиеся демократические настроения. Только богатый и могущественный заслуживал этой должности. X–XI века – время распрей между аристократическими кланами; дожей убивали и изгоняли с должности. В середине XII столетия была сформирована группа чиновников, чтобы помогать и советовать дожу. Она называлась «коммуна», тогда это слово не имело революционного подтекста, привнесенного позднее.
Этого было недостаточно. В конце XII века был учрежден Совет аристократических семей, официально для проверки деятельности дожа. Теперь главу государства выбирали они, а народу дожа представляли только для утверждения. Его выводили на балкон со словами: «Это ваш дож, если вам будет угодно». Позже убрали и это указание на власть народа. На правительство было наложено еще больше ограничений. В 1297 году был принят закон, по которому доступ в Высший совет имели только те патриции, чей отец или дед по отцовской линии уже занимал это место. Совет стал эксклюзивным клубом, а Венеция – наследственной аристократией. В 1423 году коммуна была упразднена, и государство в дальнейшем стало именоваться Dominio или Signoria, что указывает на то, что власть принадлежит патрициям.
Таким образом, к началу XV века структура венецианского правительства сформировалась и определилась. Были некоторые структурные изменения в XVI веке, но основы остались теми же вплоть до падения республики в 1797 году. Как если бы в Англии XVIII века по-прежнему действовали государственные учреждения времен Ричарда II и Генриха IV.
Эта структура развивалась в течение многих столетий. Подобно развитию млекопитающих в Австралии, это был уникальный феномен, вызванный относительной изоляцией. Правительство составляли различные советы и официальные органы, чье единство явно имело непостижимую мистическую природу, наподобие единосущности Троицы. У основания сложной пирамиды власти находилось Общее собрание, которое созывалось только для ратификации важнейших законодательных актов. Выше находился Большой совет, который, в теории, избирал различных должностных лиц, членов малых советов и самого дожа. Малые советы включали в себя Сорок – особый корпус патрициев, и советников дожа. Участники этих советов составляли Сенат. На вершине пирамиды стоял дож. Было бы слишком утомительно для читателя углубляться в сложную и запутанную организацию различных советов, ассамблей и магистратов. Ее с трудом понимали и сами венецианцы.
Однако верное представление о лабиринте венецианских властей может дать описание процесса выборов дожа. Утром в день выборов самый молодой из членов Синьории (одной из ветвей администрации), пав на колени и помолившись в базилике, выходил на площадь Святого Марка и останавливал первого встреченного там мальчишку. Этот ребенок становился ballotino (мальчиком, который тянул жребий на выборах дожа), он должен был вытаскивать номинационные бюллетени из урны во Дворце дожей. В первой баллотировке Большой совет выбирал тридцать своих членов. Во втором голосовании из этих тридцати выбирались девять. Эти девять, в свою очередь, выбирали сорок, каждый из которых получал по семь номинаций. В следующей баллотировке эти сорок должны были сократиться до двенадцати, которые голосованием выбирали двадцать, которые выбирали девять, которые выбирали сорок пять, которые выбирали одиннадцать. Одиннадцать выбирали сорок одного. Этот окончательный состав из сорока одного избирателя и определял дожа. Более громоздкую и запутанную процедуру придумать невозможно. Ее единственным назначением было устранить придирки и частные интересы, но она же свидетельствует о почти всеохватной круговой поруке.
Целостность поддерживалась мириадами перекрещивающихся должностей и полномочий; это воспитывало чувство равновесия, столь важное в плавучем городе, и приспособляемость. Также это давало возможность проведения судебного надзора. Это было правительство дебатов и комитетов. Недостаток новизны и живости компенсировали осмотрительность и постоянство. Оно отличалось настойчивостью и тщательностью, благодаря чему и продержалось так долго. Быстрая смена чиновников, большинство из которых занимали должность лишь полгода, означала, что патриции очень быстро осваивали новые сферы администрации. Неизбежную путаницу и неэффективность вкупе с ошеломляющим количеством бюрократических процедур рассматривали как приемлемую цену за добрый порядок. Как ни забавно, секрет успеха, вероятно, заключался в том, что никто на самом деле не знал, у кого настоящая власть. Единоличной власти не было.
Венеция носила название республики, но на практике точнее будет назвать ее плутократией. Лишь сотне семей позволялось участвовать в управлении; простые граждане и popolani были из него исключены. Это государство имело все признаки геронтократии. Патриции моложе сорока не допускались в Сенат; в XV–XVI веках средний возраст дожей на момент избрания составлял семьдесят два года. Дож всегда был старше по возрасту, чем Папа Римский, – единственный, кроме него, глава государства в Италии, избиравшийся пожизненно. Это могло бы считаться рекламой здорового воздуха республики, но это отражает и значение, которое придавали в Венеции традициям и опыту. Путь к власти, будучи столь длинным, требовал терпения и послушания; долгое служение республике приучало к соглашательству и компромиссам. Это была также предохранительная мера. Ни один дож не мог руководить слишком долго и добиться слишком большого могущества. Военные командиры и важнейшие члены правительства тоже были стариками. Доменико Контарини, к примеру, было семьдесят пять лет, когда в 1526 году его избрали на пост генерала венецианских войск. Он не был исключением. Правление молодых людей – как пример можно взять средневековую Англию – создает культуру пылких страстей, спонтанного насилия и интенсивного соперничества. Ничего этого не было в Венеции.
Распри, разумеется, были и здесь. В последние десятилетия XVI века возникло напряжение между представителями «старых» семей, ведущих свою историю с первых лет республики, и «новых», прибывших позже. «Новые» выступали против безграничной власти Совета десяти и хотели взбодрить торговлю Венеции с помощью новых рынков. В сущности, это была постепенная смена акцентов в управлении городом, но процесс шел медленно, по нарастающей. Разделения на партии и фракции не произошло. Каждый зависел от всех остальных в деле поддержания плавной работы правительственной машины. Ни личным амбициям, ни семейной вражде не дозволялось подтачивать безопасность государства.
Коррупция была повальной. «Каждая должность, – писал Марино Санудо в 1530 году, – источник денег». Соперники, оспаривающие какой-то пост, шли в Большой совет с сумками золота. Это была общепринятая практика. Индивидуальным выборщикам предлагали «ссуды». Есть старинное венецианское высказывание: оказать услугу – значит получить услугу. В городе было свыше восьмисот должностей, лоббирование того или иного теплого местечка было основным занятием патрициев. Особенно важно это было для бедных представителей правящего класса, их называли svizzeri по аналогии со швейцарскими наемниками и, помимо хлебных должностей, у них не было другого источника доходов и статуса. Законы долго продирались через коррумпированные выборные органы, а сложные процедуры выборов даже на мельчайшие должности требовались, чтобы обойти наиболее явные формы подкупа. Продуманные меры предосторожности показательны сами по себе. Они свидетельствуют об осведомленности об уровне коррупции. Глубоко коррумпированный город предпринимал немалые усилия, чтобы казаться некоррумпированным.
Слово imbroglio, обозначающее сложный план или замысловатую софистику, происходит из самой топографии Венеции. Brolo или broglio назывался сад, расположенный перед Дворцом дожей. Здесь прогуливались аристократы, планируя свои дальнейшие ходы. Это место для интриг и лоббирования, где, чтобы подать нужный знак, достаточно было улыбнуться или потянуть за рукав.
Дож был самым старшим членом правительства. В самый ранний период он носил bereti, как древние цари Фригии. Одевался в шелковую мантию с золотой каймой, застегнутую на золотые пуговицы. Его обувь и чулки были красными. Он избирался пожизненно, но был окружен ограничениями и предписаниями. В Венеции не мог появиться свой Цезарь. Дож не мог сам вскрыть письмо, не мог один принимать иностранных гостей. Не мог обсуждать политические вопросы без консультации с советниками. Не мог покинуть город без разрешения. Не мог даже передвигаться по городу без соответствующей санкции. Не мог покупать дорогостоящие драгоценности или владеть собственностью за пределами венецианской территории. Не мог использовать герцогский герб за пределами Дворца дожей. К нему нельзя было обращаться «мой господин», а только «мессир дож». Никто не мог преклонять перед ним колени или целовать ему руку. Говорили, что он – всего лишь «вывеска на таверне», раскачиваемая ветром. Чем меньше у него было настоящей власти, тем больше вокруг него было помпы и церемоний.
Но влиянием определенного рода он обладал. Все же он был номинальным главой государства. Сэр Генри Уоттон заявляет, что «подобно солнцу, он выполняет все свои замыслы in radio obliquo (косвенным образом), а не прямой властью». Он председательствовал во всех выборных советах, включая сенатские, Большой совет и Совет десяти; он был главным контролером всех правительственных органов. Дважды в неделю он должен был вести публичные приемы; его церемониальные обязанности были весьма обременительны. Он символически представлял все венецианское государство. Он в буквальном смысле воплощал здоровье нации. Его одежда и поведение тщательно изучались – не появилось ли изменений? Когда во время дебатов, касавшихся ведения напряженной войны, дож покинул свое место по нужде, это вызвало сенсацию. Но некоторая часть его власти имела совсем другое объяснение – он знал все секреты города.
После смерти дожа провозглашали стандартную формулу: «С величайшим прискорбием мы услышали о смерти светлейшего князя, человека доброго и благочестивого; однако у нас будет другой». Кольцо с печатью снимали с его пальца и ломали пополам. Семья покойного дожа должна была оставить дворец в течение трех дней; всю обстановку убирали. Трое инквизиторов назначались для тщательной проверки всех дел дожа и, если требовалось, наказания его наследников за любое его мошенничество или злоупотребление. Только таким способом государство могло противостоять усилению могущественных аристократических семей.
Дож был патрицием среди патрициев. Социальная структура Венеции была, в сущности, очень простой. Патриции составляли четыре процента населения; граждане добавляли еще шесть процентов; все остальные, примерно девять десятых населения, были popolani. Каждая группа имела свои функции и свои привилегии. Это было хорошо структурированное и иерархически организованное общество – общество с законодательно определенными сословиями и слоями, – состоящее из множества переплетений родственных групп, связанных между собой, к вящей славе Господа и города.
Но как же десяти процентам населения удалось подчинить остальные девяносто и контролировать их? Подкупом и обманом. Создавая внутреннее соперничество, утешая в бессилии, сплетая мифы о началах и единстве. В общем, происходило то же, что и во всей истории человечества.
Самая большая группа венецианцев – класс popolani. Он включал в себя торговцев, ремесленников, чернорабочих и бедноту. Они составляли скорее социальную, а не экономическую категорию. Была значительная разница в достатке между popolo grande (богатыми землевладельцами и купцами) и popolo minuto (лавочниками и ремесленниками). Имелось столько частных вариаций, что, в сущности, мы не можем говорить о народе в политическом смысле. Как писал испанский посол в 1618 году, popolani «настолько разнородны, что вряд ли смогут поднять бунт, даже при том, что их достаточно, чтобы занять и заполнить всю Венецию». Народ можно было считать лояльным и послушным, его привязанность к родному городу значительно перевешивала стремление протестовать и бунтовать.
Была еще одна серьезная причина социального порядка и стабильности. Всегда хватало дешевой еды, за исключением чрезвычайных ситуаций бедствий и голода, и на протяжении веков заработная плата работающего населения держалась на сравнительно высоком уровне. Не было местных бедствий, привычных для низшего класса Парижа и Лондона.
Народ мог тем не менее проявлять жестокость, но только в своей среде. Беднейшие слои – рыбаки, гондольеры, слуги и чернорабочие – образовали две крупные фракции, одна из них называлась Castellani (иногда также Arsenalotti) и Nicolotti. Это было древнее разделение, родившееся из вражды между объединенными федерацией городками Венето, Езоло и Ираклея, из которых пришли венецианские первопоселенцы. Уже в XII веке Nicolotti носили черные шапки и черные кушаки, а Castellani – красные. У Nicolotti была и своя версия политической власти: с XIV века у них установилась традиция выборов собственного политического лидера, называвшегося gastaldo grande. Он участвовал в торжественной процессии, приветствовавшей дожа в его дворце. Arsenalotti имели свои привилегии. Рабочие Арсенала выделялись для охраны Большого совета во время его сессий, они же служили телохранителями дожа. Отсюда можно сделать вывод, что popolani участвовали и в государственной жизни. Антиправительственная деятельность не принадлежала к традициям венецианского народа, напротив, он питал к ней отвращение.
Территории группировок были разделены. Castellani занимали восток города, Nicolotti запад, с центрами вокруг церковных приходов Сан-Пьетро ди Кастелло и Сан-Николо деи Мендиколи. Эти границы служат ясным показателем того факта, что в свои ранние дни весь город представлял собой набор независимых общин. Одна церковь, Сан-Тровазо, стоит прямо на границе, но Castellani заходят в нее через южный вход, а Nicolotti через западный. Между фракциями часто случались уличные драки, на которые власти смотрели сквозь пальцы по принципу «разделяй и властвуй»; пока они дерутся между собой, шансы на общегородской бунт против властей минимальны. 1639 год отмечен серией настоящих уличных боев, в которых погибло свыше сорока бойцов. Но в последующие годы столкновения постепенно сменились инсценировками и состязаниями, к примеру регатами. В истинно венецианском стиле агрессия была смягчена до ритуала.
У popolani не было политического влияния, но у них имелись различные иерархии и ранги членства в гильдиях и товариществах. Все распространенные профессии имели представительские организации. При регистрации в XIII веке их оказалось более ста, и они предлагали особые права красильщикам и бондарям, каменщикам и плотникам, канатчикам и торговцам фруктами. Были гильдии прядильщиков пеньки и ткачей фланели; в общей сложности до двухсот таких организаций по всему городу образовывали сложную сеть, призванную держать каждого работника на его месте. Это был скрытый способ поддерживать контроль над работающим населением.
Как и в других средневековых гильдиях в разных странах Европы, в них был ограниченный доступ и иерархическая структура. Они выступали против чужаков и иностранцев, работающих в городе; устанавливали стандарты качества работы и наказывали тех, кто их игнорировал. У них были собственные чиновники и собственные суды; они организовывали рынки и, самое главное, оказывали финансовую поддержку своим членам, оказавшимся без работы из-за болезни или несчастного случая. Ни один венецианец не мог заниматься своим ремеслом, не принадлежа к соответствующей гильдии. Ни один человек не мог вступить в гильдию, не принеся клятву верности городу. Но, конечно же, ни один член гильдии не мог иметь никакого статуса в политической жизни республики. Важно и характерно, что представители важнейших профессий – адвокатов или купцов – не нуждались в гильдиях для защиты своих интересов. Для них эту роль выполняло государство.
Гильдии защищали права работников, но так же упорно добивались выполнения обязанностей, связанных с членством в них. К примеру, они должны были поставлять рекрутов для службы на галерах. Через посредство гильдий государство наводило дисциплину в различных ремеслах. Гильдии участвовали и в религиозной жизни, точнее в некоторых ритуалах и процессиях. Они выбирали святых себе в покровители и зажигали свечи перед их изображениями в дни праздников.
Вера в моральность государственной власти укоренилась в народном сознании. Значит ли это, что независимость и статус работников, поддерживаемых гильдиями, были частью большой иллюзии? Все это зависит от точки зрения наблюдателя.
Ремесла popolani были в буквальном смысле одним из столпов венецианской жизни. На гранитных основаниях двух колонн на piazzetta (со львом Святого Марка и со Святым Теодором) были вырезаны изображения работников города – кузнецов, рыбаков, торговцев вином, скотом и фруктами, корзинщиков, мясников, все на своих местах. Сейчас эти рельефы истерты временем и погодой. Как и их прототипы на венецианских улицах, они исчезают. Ремесленники Венеции превратились в шоу для туристов.
Когда все ремесла проходили процессией, приветствуя нового дожа, они выстраивались в раз и навсегда определенном порядке. Возглавляли шествие стеклодувы, за ними следовали кузнецы, скорняки, ткачи, портные, чесальщики шерсти и прочие. Замыкали шествие торговцы рыбой, цирюльники, изготовители расчесок и фонарей и т. п. У каждого ремесла была своя гильдийская одежда, своя символика и свой оркестр. В конце XVI столетия неквалифицированные рабочие и ремесленники, не достигшие уровня членства в гильдиях, насчитывали около десяти тысяч мужчин и женщин; если учесть их ближайших родственников, это составит четверть населения. По существу, это был пролетариат, питавший венецианский меркантильный капитализм.
Класс, более высокий, чем popolani, назывался cittadini (граждане). Их различие определялось рождением и местом жительства, а также обязанностью платить определенные налоги; это была не экономическая группа в любом смысле слова. Претендент на принадлежность к ней должен был доказать, что его отец и дед родились в Венеции и что фамилия на протяжении трех поколений не была запятнана физическим трудом. Позднее стало достаточно, чтобы человек прожил в городе пятнадцать лет и заплатил необходимые налоги. После этого для граждан открылась возможность свободно вливаться в ряды бюрократии, в том числе и составлявшей венецианскую государственную машину. Многие из cittadini были на гражданской государственной службе, со всеми достоинствами и пороками этого статуса. Они вносили в нее неразрывность и эффективность, необходимые для дела управления. Как об индивидуальностях, о них неизвестно ничего или почти ничего. В течение истории Венеции они оставались анонимными и безвестными слугами государства. Они одевались как патриции и копировали их важные манеры.
На вершине общества стояли патриции, закрытый класс, или каста, правившая республикой. Никогда больше столь немногие не правили столь многими столь мирно. На предыдущих страницах этой книги они уже описаны – в черных одеяниях, с величественной осанкой. На сохранившихся портретах они похожи друг на друга жестами и мимикой – или, быть может, отсутствием таковых. Их изображают людьми без какой бы то ни было достойной внимания внутренней жизни, потому они непроницаемы. Об одном доже говорили, что никто не знал, любил он или ненавидел хоть что-нибудь. Их серьезность и самоконтроль создавали ощущение твердости и постоянства в зыбком плавучем мире. Среди меняющихся обличий они были неизменны.
Были и богатые, и бедные патриции, но в подавляющем большинстве они стремились сохранить эксклюзивность статуса. В конце XIII и начале XIV века Большой совет был закрыт для всех, кроме узкого круга привилегированных лиц; выгоды этой формы правления стали наследственными. Список избранных семей был занесен в реестр, известный как Золотая книга. Двадцать четыре из их числа, согласно записи 1486 года, участвовали в венецианской жизни по крайней мере с VII века; к ним относились фамилии Брагадин, Полани, Кверини и Цорци. В XVII веке было уже около ста пятидесяти семей, или кланов, объединенных общими интересами в различные неформальные группировки. Это многообразие фракций способствовало стабильности государства, ни одна семья или группа не могла добиться господства. Поскольку их было все же относительно немного, они знали друг друга очень хорошо. Сильные и слабые стороны каждого соискателя высоких должностей были известны его соперникам.
Последние уцелевшие реликты класса патрициев еще стоят. Это большие дома Венеции. До XVI столетия даже крупнейшие из патрицианских домов были известны только как casa (дом, жилище), или ca’. Позднее им часто давалось более возвышенное наименование – palazzo (дворец). Некоторые из них действительно были дворцами с богато украшенными аристократическими помещениями. «Я никогда не видел дворцов, – писал Уильям Хэзлитт в 1824 году, – кроме как в Венеции». Их фасады можно было видеть по обоим берегам Большого канала, в то время как другие терялись в пестром ковре аллей и малых каналов, составлявшем остальную часть города.
В XIV и XV веках эти здания имели утилитарное назначение. Это были торговые пункты, а не только жилища. Они представляли коллективную личность семьи. От них зависела репутация последующих поколений (по мужской линии). Существовали правила, поощрявшие членов одной семьи хранить верность одному дому, точке стабильности в текучем мире.
Некоторые из домов «отворачивались» от воды и компоновались вокруг внутреннего двора. Нижний этаж, или центральный portego, используемый под склад и деловые помещения, имел выход в сторону канала – для облегчения перевозки грузов; имелись водный вход и сухопутный вход. На верхних этажах располагались жилые комнаты. В sala (центральный зал первого этажа) с обеих сторон выходили группы комнат. Кроме того, имелось множество более мелких помещений, в том числе комнаты для членов разветвленного семейства или приватные лестницы. В XV и XVI веках зал стал больше, его меблировка богаче, а внутреннее убранство роскошнее. Это было время, когда патриции переносили фокус своих интересов с торговли на земельные владения на континенте.
Фактически период, когда Венеция полагала себя центром новой империи, был краток: лишь конец XV и начало XVI века, и огромные дома с роскошно украшенными фасадами отмечали этот момент. Карнизы, капители и филигрань были частью общественной попытки подчеркнуть величие города. Во многих домах были фрески таких мастеров, как Тициан и Джорджоне. Другие, к примеру Ca’ d’Oro, украшали драгоценные металлы. Венеция была городом мрамора и золота. Ее запоминали благодаря дворцам, а не замкам; в отличие от обителей аристократии по всей остальной Италии, ничем другим они не были ни укреплены, ни защищены. В этом они не нуждались.
V
Империя торговли
Глава 16
Львиный город
Разбогатев, Венеция стала сильнее. Любому городу нужна правящая власть, а обретенная власть влечет за собой надменность и воинственность. И жаждет еще большей мощи. Венеция, окруженная морем, не могла расширить свои границы. Но могла прирасти иными землями и обогатиться за счет иных городов. Она могла стать империей.
Вначале Венеция была Светлейшая, город Святой Девы; потом ее граждане дали ей мужественность: город Льва. Условия существования этого города сделали войну неизбежной частью его истории. Сперва это была война против стихий и природы, потом – война с конкурентами. Город был вынужден бороться за выживание. В Венеции были лучники, гребцы и морские солдаты. Морские державы были ее естественными конкурентами. С сухопутными державами можно договориться о разграничении территории, а океан не знает границ. Везде, где есть море, есть и враждебные корабли. В течение всей своей долгой истории Венеция не знала покоя.
Альбомы рисунков Якопо Беллини, созданные в середине XV века, содержат множество набросков всадников и арбалетчиков, готовящихся к бою. Половина жизни Беллини прошла в боях за Венецию против других держав. «Эти моряки, – писал Петрарка, – так искусно обращались с лошадьми и оружием, были так воодушевлены и отважны, что превзошли все прочие воинственные народы и на море, и на суше». Так что Венецию действительно можно считать мужским городом. История города писалась и воспринималась как история патриархальных семей. Форма правления Венеции была патриархальной во всех элементах. Венецианское общество считалось по природе своей патрилинейным. Образ города полностью зависел от проявлений отеческой власти.
Молодые патриции упражнялись в использовании лука и командовании галерой на море. В период, когда Европа следовала рыцарскому кодексу войны, их обучали всем рыцарским искусствам. Записи о первых рыцарских турнирах на площади Святого Марка относятся к 1242 году. Начиная с этого времени они проводятся регулярно. В альбомах Беллини запечатлены рыцари, красиво бросающиеся друг на друга – торжество милитаризма и воинской доблести. Город становился театром военных действий. Живописцы, помимо привычных портретов, занимались украшением щитов и доспехов. Художников, Беллини в том числе, привлекали к разработке фортификаций и созданию военных карт. В венецианской духовной живописи святые часто держат в руках меч. Святой Георгий, один из покровителей города, – архетипический воинственный святой. Это очень отличается от знакомых образов венецианцев как оборотистых торговцев и важных государственных мужей. Но рыцарская доблесть тоже была одним из аспектов их культуры. Как бы иначе они создали империю?
Они умели применять силу, когда было нужно. Они не медлили с ударом, когда представлялась возможность. Одно завоевание влекло за собой другое. Можно даже сказать, одно завоевание требовало другого. Государство никогда не чувствовало себя в безопасности, обстановка в мире всегда казалась ему угрожающей. Неудачливых генералов и адмиралов заключали в тюрьму, изгоняли или убивали. Когда венецианцы пустили в ход против непокорного итальянского города недавно изобретенное оружие – пушку, старый хронист записал: «Можно было подумать, что Господь разразился молнией». Одна пушка носила имя Венецианка, что рушит все стены и шпили.
Первые колонии Венеции были в самой лагуне; изначально на мелких островах были самостоятельные или самоуправляемые общины. Когда-то на каждом острове были свой монастырь и своя церковь. Однако все эти острова скоро стали частью Венеции. Главы города могли наслаждаться первыми словами девяносто седьмого псалма: «Восклицайте Господу, все земли; торжествуйте, веселитесь и пойте»[9]. Множество островов было поглощено огромным городом, выросшим среди них. Либо их общины просто зачахли.
Торчелло, в одиннадцати километрах к северу от Светлейшего города, одно время был процветающим местом. Раньше, чем город Венеция поднялся над волнами, это уже был крупный административный центр для беглецов-венетов. Первые прибыли в середине v века. Кафедральный собор в византийском стиле был построен здесь в VII столетии. Он должен был служить беглецам с материка твердыней и убежищем; недаром окна собора имели каменные ставни. На плодородных землях были основаны богатые монастыри. В X веке император Константин VII Багрянородный описывал это место как magnum emporium Torcellanorum (большой рынок на Торчелло). Но успех Венеции неизбежно вел к упадку Торчелло. В лагуне не было места для двух растущих центров торговли. Некоторые, правда, утверждают, что он был отравлен малярийными водами лагуны. Море было сильно заилено, и остров окружали стоячие водоемы. В этом может быть доля правды, но болезнь нанесла только последний удар в долгом процессе разрушения. Торчелло неизбежно терял значение. В XIX веке дворянина сомнительного или незаконного происхождения титуловали графом Торчелло. Теперь когда-то цветущий остров может прокормить лишь горстку людей; почти всю территорию занимают заболоченные протоки и ручьи вперемежку с тем, что Рёскин назвал соленым болотом. Кирпичная колокольня и мозаики в соборе – вот все, что напоминает о поблекшей славе. Городская площадь заросла дикой травой. Тишина на острове, иногда прерываемая посвистыванием ветра в камышах и шелестом волн, дает живое представление о первозданной лагуне, какой ее нашли первые пришедшие сюда венеты. Здесь можно найти и другой символ венецианского мира. На острове есть ресторан, часто посещаемый туристами, приезжающими на Торчелло, как в музей под открытым небом. Он действительно является не более чем музеем. И разве не предвосхитил он в этом судьбу Венеции?
На большинстве островов можно найти высокую колокольню и кирпичную церковь; здесь была campo с изображением льва на стене или колонне; были небольшие группы побеленных домов с садиками, защищенными от хищнических набегов соленого ветра аккуратными красными заборами. Однако их коснулась ветхость – более коварный враг, чем ветер. Остров Аммиана когда-то мог похвастаться восемью церквами; затем он был покинут населением и превращен в соляной промысел. Куда же ушли его обитатели? Они мигрировали в Венецию. Все эти мертвые города, городки и поселения когда-то могли считаться альтернативой Венеции; они могли расцвести и окрепнуть, как сделала она.
Если бы мы последовали инструкциям из «Невидимых городов» Итало Кальвино, то могли бы создавать другие возможные города в лагуне; разные обычаи и диалекты на каждом острове могли бы породить несколько разных городов, похожих и не похожих на Венецию. Но это все фантазии.
Другие острова, оказавшись под венецианским контролем, исчезали. Остров Констанциака был поглощен водой. Когда-то на нем были церкви и монастыри, но он стал столь мрачным, что его превратили в место погребения, где кости мертвецов оставляли отбеливаться на солнце. Затем, со всеми церквами и костями, он просто погрузился в море. Никто не знает его точного местонахождения. Были и другие острова со схожей судьбой, к примеру Терра деи Мани и Терра деи Солери. Пять островков, окружавших Мурано, размыло приливами и течениями. Теперь на месте высоких кипарисов растут морские водоросли. Одни острова были побеждены землетрясениями и приливными волнами; другие медленно пришли в полное запустение. Они не смогли соревноваться со Светлейшим городом.
Венецианские власти превратили некоторые из этих когда-то процветавших островов в тюрьмы и больницы. Это был единственный способ удалить нежелательные элементы населения подальше и заодно упражнение в применении власти. Остров Сан-Серволо превратили в психиатрическую лечебницу для мужчин, а остров Сан-Клементе стал сумасшедшим домом для венецианских женщин. Остров Сакка-Сессола стал местом изгнания для страдающих чахоткой, а Изола делла Грациа – для тех, кто был болен лихорадкой. На острове Повелья находились лачуги для прокаженных, изгнанных из города. Все вместе эти острова были известны венецианцам как isle del dolore (острова скорби).
Остров Сан-Бьяджо (из цепи восьми островов, некогда называвшейся Спиналонга, а потом Джудекка) в старые времена зеленел от садов и плодовых деревьев; здесь находился женский монастырь – прибежище для раскаявшихся проституток и постоялый двор для пилигримов. Но мирская жизнь Венеции вторглась и сюда. Остров стал, по существу, ее пригородом. Другие острова поставляли плоды земледелия на рынки Риальто. Во второй половине XV столетия остров, сейчас известный как Лидо, стал продолжением венецианской гавани. Он стал частью экономической зоны, которая сейчас окружает и поддерживает город.
Начало Венецианской империи вне лагуны было положено в IX веке. Тогда Венеция еще не была ведущей морской державой. На это положение могли претендовать испанцы или северо-африканцы. Однако ей нужно было контролировать непосредственное окружение. Требовалось найти и поддерживать надежные пути снабжения пищей для растущего населения. Для этого был необходим безопасный доступ к воде и сельскохозяйственным угодьям. Это требовало контроля над жизненно важными торговыми путями. Так Венеция повернулась лицом к материку. Народ моря был вынужден завоевывать terra firma.
К концу IX столетия Венеция разграбила конкурирующие города на итальянском побережье и взяла под контроль устья рек Адидже и По. Реки давали им доступ к рынкам Северной Италии; спустя короткое время барочники из Венеции предлагали свои товары в Павии, столице Ломбардии. Венецианские купцы были известны также на рынках Вероны и Кремоны. В X веке венецианские рынки и склады товаров появились на берегах рек Силе и Пьяве. Венецианцы завладели замком у реки Ливенца; теперь их товары могли достигать немецких торговцев, появляющихся в Италии. В 977 году венецианские коммерсанты основали колонию в Лиможе, а к следующему столетию проникли в Марсель и Тулузу. Венеция приобрела богатые зерном районы Тревизо и Бассано. В этот же период венецианцы начали медленный процесс скупки земельной собственности. Некоторые из великих фамилий Венеции, к примеру Бадоер и Тьеполо, приобрели земли вокруг Тревизо. Крупнейшие монастыри покупали имения на прибрежных равнинах. Это постепенное расширение венецианских владений продолжалось семь столетий. Ключевым вопросом, как всегда, был коммерческий, и в особенности снабжение зерном.
Когда торговля с Северной Италией и через нее с большей частью остальной Европы была сочтена безопасной, правители Венеции перенесли внимание на море. Купцы уже фактически контролировали торговлю восточными товарами, но успех этой торговли требовал защитить торговые пути на Восток. Море надо было сделать безопасным для массовой перевозки товаров. Главные города Истрии, расположенные прямо через море от Венеции, подчинились ей. Северную часть Адриатики стали называть Венецианским заливом. Теперь венецианские морские силы повели наступление на юг. К концу X века они эффективно контролировали центральную Адриатику и приступили к завоеванию Далмации (часть современной Хорватии). Острова и города региона сдавались превосходящим силам венецианцев. Иные города, которые больше волновали грабительские набеги пиратов, гнездившихся в безопасных гаванях мелких островов и заливов вдоль Далматинского побережья, сами приглашали к себе войска дожа. Другим городам досаждали притязания мелких деспотов, живших, что характерно, на укрепленных заставах, и они предпочитали более мягкий сюзеренитет Венеции. Еще некоторые были просто счастливы установить стабильные торговые связи с великим морским городом. Все они рассматривались скорее как союзники, чем как провинции Венеции. Империя только зарождалась. Были побеждены пираты. Мародерствующих славян отбросили от побережья. В 998 году дож добавил к своей титулатуре почетное – герцог Далмации.
Морской путь для увеличившегося торгового оборота с Египтом и, что особенно важно, с Византией был открыт. Венеция стала самым важным торговым партнером Константинополя, она поставляла рабов и лес, получая взамен вино, масло и пшеницу. В 991 году греческие и арабские эмиссары прибыли с Востока, чтобы оказать почтение новому дожу, а годом позже был ратифицирован договор, по которому византийский император предоставлял Венеции самый привилегированный статус. Это подтверждало то, что было и так известно. Венеция стала господствующей торговой державой Европы, ее коммерческое превосходство поддерживалось могучим и растущим флотом. В обмен Венеция предоставляла корабли для перевозки византийских солдат через Адриатику. Город был практически неуязвим. Во время мадьярских вторжений в Ломбардию в конце IX века была построена каменная стена для защиты острова Риальто. Поперек Большого канала была установлена огромная цепь, не позволявшая вражеским кораблям войти в него. Но предосторожности оказались излишни. Мадьяры не смогли достичь окруженного морем города. Они были разбиты в мелководной лагуне, где пошли на дно многие их корабли. Стену разрушили в XIV веке. Она была не нужна.
К XI столетию Венеция была независимым и влиятельным государством. Во второй половине того же века она сражалась вместе с византийскими войсками против норманнов, вторгшихся на Сицилию. Причина этой норманнской авантюры, так же как и остальных политических и военных действий Венеции в тот период, очень проста. Нельзя было позволить ни одному другому городу или государству заблокировать выход из Адриатического моря, тем самым заперев Венецию в собственных водах. Этого она всегда боялась, это постоянно внушало ей озабоченность.
Стало традицией описывать XI век как время триумфа латинского христианства. Это нигде не проявляется так ярко, как в истории Крестовых походов. Их толковали как прямую атаку на мусульманский мир или форму духовного империализма, но участие Венеции в Первом Крестовом походе не имело таких мотивов. Венецианцы вели экономическую войну другими средствами. Их интересовал не крест и не меч, а кошелек. Суть в том, что конкурирующие торговые города, особенно Генуя и Пиза, принимали участие в этом предприятии. Венеция не могла позволить соперникам получить преимущество на прибыльных рынках Сирии и Египта. Постоянное присутствие в Антиохии или в Иерусалиме могло стать источником неисчислимых коммерческих выгод. И вот летом 1100 года флот из двухсот венецианских кораблей прибыл в Иоппе (Яффу); венецианские командиры согласились помогать крестоносцам при условии, что купцам их города будут даны права свободной торговли во всех владениях, освобожденных от сарацин. Были согласованы условия сделки. Венецианцев отправили осаждать город Каифа (Хайфа); когда город сдался, они вернулись в лагуну до конца года.
Венецианцев не удовлетворила единственная и относительно легкая победа. Из участия в святом деле они надеялись извлечь больше выгод. Они основали торговые фактории в портах Сирии и начали выгодный бизнес по перевозке пилигримов в недавно захваченный Иерусалим.
По дороге в Яффу они оказались вовлечены еще в одно чисто венецианское предприятие. Флот бросил якорь близ древнего ликийского города Мира в поисках мощей Святого Николая, который был его епископом; святой, сейчас больше известный как прототип Санта-Клауса, в XI веке почитался как покровитель моряков. Естественно, венецианцы хотели заполучить его мощи. Утверждают, что в городе они подвергли пыткам четверых христиан, хранителей храма. Этим безбожным деянием они не добились ничего и были вынуждены удовлетвориться кражей костей Святого Теодора. Теодор был святым покровителем Венеции до Марка; так что это была неплохая замена. Однако потом, согласно венецианским хроникам Андреа Моросини, перед самым их отбытием пряный запах мирры разнесся из тайника под алтарем церкви. Аромат исходил от мощей Святого Николая. Их забрали и с триумфом доставили в Венецию, где поместили в монастырь Святого Николая на Лидо. Таково, по крайней мере, предание. Что именно иллюстрирует эта история – венецианскую лживость или венецианскую жадность – вопрос открытый.
Известно и другое: в мае 1087 года итальянским купцам удалось завладеть мощами Святого Николая и перевезти их в Бари (город-порт в Италии), где его объявили святым покровителем города. Мощи этого святого, если, конечно, это они, по настоящее время хранятся в соборе этого города.
Крестоносное предприятие было удачным для Венеции, и в 1108 году венецианский флот вновь вышел в море под флагом крестоносцев. Можно отметить, что правители города особенно интересовались морскими портами в Средиземноморье, и венецианские купцы обосновались в Акре, Иерусалиме и других местах. Но внимание дожа и Сената не ограничивалось княжествами и владениями на Ближнем Востоке. Они полагали благоразумным одновременно поддерживать и консолидировать свои владения на Европейском континенте. Они взяли под контроль Феррару и Фано и выступили против Падуи. При этом подтвердили свои права на владение основными реками региона. На другой стороне Адриатики они боролись с венграми за прибрежные районы Далмации. Теперь у них было много врагов. Континентальные города завидовали богатству Венеции и боялись ее мощи. Норманнское королевство на Сицилии долгое время рассматривало Венецию как врага. Германская империя Гогенштауфенов по-прежнему предъявляла притязания на Северную Италию.
Возник и еще один грозный противник. В 1119 году новый император Константинополя аннулировал торговые привилегии Венеции. Он приказал всем венецианцам, живущим в границах империи, свернуть свои предприятия и убираться. Он заключил договор с королем Венгрии, тем самым признав венгерские претензии на венецианские поселения в Далмации. Реакция Венеции была небыстрой, но уверенной. Венецианский флот прошел рейдом и разграбил многие византийские территории; в частности, жертвой мести пали острова Родос, Хиос, Самос, Лесбос и Модон. Венецианцы доказали, что теперь именно они являются главной морской силой в регионе, прежде рассматривавшемся как угодья Константинополя. Император заключил новый торговый договор с Венецией в 1126 году.
Венецианская империя могла бы в оправдание своего существования заявить, что ее целью является торговля, а не завоевания. Она ассимилировала подвластные территории в духе просвещенного меркантилизма. К этому ее побуждало внутреннее стремление к величию. Здесь не было настоящего культа империи, как в Риме III века и в Лондоне XVIII. Не было стремления к массивности и монументальности как таковым. Уступки влечению к славе заметны только в конструкции ворот в ключевых точках города – Торре дель Оролоджо, Порта делла Карта и Арко Фоскари. Ворота Арсенала упомянуты в каждом путеводителе по городу. Это были венецианские эквиваленты триумфальных арок, тем более поразительные в городе, лишенном оборонительных стен.
Венецианцы, жившие и торговавшие в Константинополе и на других рынках Византийской империи, становились все менее популярны. Их обвиняли в жадности и надменности. Венецианцы вне Венеции сделались беспокойными и опасными. Они вредили торговле генуэзских и пизанских конкурентов и отказывались выполнять византийские установления. Они даже крали святые реликвии из церквей Константинополя. Хозяева считали их грубыми и вульгарными, не более чем торгашами, озабоченными выгодой. В ответ венецианцы презирали греков за лень и изнеженность.
В 1171 году по приказанию императора все венецианцы в Константинополе и других местах были арестованы и брошены в тюрьмы. Венецианский флот, посланный с целью угрожать владениям императора, оказался ослаблен до полного бессилия вспышкой эпидемии. Командующий этой провальной экспедицией по возвращении в Венецию был убит на улице. Таково было правосудие для всех, кого постигла неудача.
Византийский император отправил дожу послание, в котором утверждал, что венецианская нация ведет себя безрассудно. Он отмечал, что они «когда-то были бродягами, утопающими в величайшей нищете», которые теперь почему-то присвоили себе право на имперские амбиции: но жалкий провал и нахальство выставили их на посмешище.
Лидеры Венеции реагировали осмотрительно. Они сформировали альянсы с некоторыми из врагов императора и развернули против Византии коварную кампанию. Шли секретные переговоры и проводились тайные встречи. В конце концов, соглашение было достигнуто в 1183 году; через двенадцать лет после ареста венецианские купцы получили возможность покинуть тюрьму. Был заключен официальный мирный договор между Венецией и Византией. Он знаменовал глубокий кризис и недвусмысленно показывал подлинную враждебность между Константинополем и Венецией; один город умирал, а другой с нетерпением ждал возможности захватить первенство. В ближайшие годы последовали еще договоренности, соглашения и уверения во взаимном доверии между городами, но на самом деле их конфликт не мог иметь иного разрешения, кроме фатального.
Иллюстрацией нового высокого положения Венеции стала одна из сцен живого театра, какими вообще славился этот город. Персонажами дорогостоящего спектакля стали лидеры латинского христианства, германский император Фридрих Барбаросса и Папа Римский Александр III. Барбаросса заявил претензии на земли Ломбардии, особенно Милан; Папа Александр энергично воспротивился этому и объединил силы с итальянскими городами. Император был отлучен от Церкви. Тем не менее отвергнутый Церковью Барбаросса имел успех на ратном поприще. Ломбардские города были захвачены. Милан пал и был большей частью разрушен. Однако германскому господству над этой частью Италии постоянно угрожали как внутренние восстания, так и открытая враждебность других итальянских городов, видевших в Папе своего лидера. Усталость от долгой войны и неизбежная смена побед и поражений, в конце концов, подорвала дух обеих армий. Папа и император обдумывали условия соглашения. Но где они могли бы официально встретиться, чтобы заключить его?
Венеция в основном оставалась в стороне от конфликта на том резонном основании, что в столкновении столь сильных противников лучше держать нейтралитет. Так или иначе, она не стремилась ввязываться в итальянские дела, если ее собственные интересы не были непосредственно затронуты. Светлейший город стал самым подходящим местом для примирения Барбароссы и Александра.
23 марта 1177 года понтифик высадился на Лидо и остановился в монастыре Святого Николая; там ему, несомненно, показали так называемые мощи этого святого. На следующий день он прибыл в Венецию, где был принят дожем. Последовали долгие и сложные переговоры об условиях договора, эмиссары обеих сторон выдвигали возражения и предлагали альтернативы. Наконец, текст был утвержден. 23 июля в монастыре Святого Николая приветствовали императора. На следующий день он направился в Венецию, где его ожидал Папа Римский. Александр при регалиях восседал на папском троне, помещенном напротив центральных ворот базилики; его окружали кардиналы, создавая подобие массовой сцены в мистерии того времени. Император, высадившись со сверкающей барки дожа, шествовал к Понтифику во главе пышной процессии. Перед ним шел дож. Достигнув папского трона, император снял алый плащ и с земным поклоном поцеловал ноги Папы. Александр заплакал, поднял императора и даровал ему поцелуй мира. Зрители запели Te Deum, все колокола города зазвонили. Площадь Святого Марка была заполнена зрителями, жаждущими видеть развертывающийся спектакль. Великое представление!
Эта драматическая сцена была использована Венецией как реклама могущества города и его чувства справедливости. Теперь он стал местом общего примирения, беспристрастного суда и законности, это было Божье владение. Венеция не сыграла роли в силовой политике пап и императоров, за исключением исцеления ран, нанесенных ими. По крайней мере, так описывали события лета 1177 года венецианские хроники. В те минуты, когда звонили колокола, Венеция была центром мира. Имелась и непосредственная выгода. Император даровал венецианцам торговые привилегии на всей территории империи, а Папа дал церковную власть над Далмацией.
Сам спектакль мог служить увертюрой более грандиозной оперы, которую только предстояло сыграть. В последующие годы Венеция вступила в новую фазу имперского могущества. Она завоевала и ограбила Константинополь. Новый сценарий пришел вместе с новой священной войной. Папа провозгласил Четвертый Крестовый поход против неверных и в первые месяцы 1201 года французские князья, принявшие крест, приехали в Венецию просить дать им корабли для перевозки в Святую Землю. Они были с большой пышностью приняты дожем, который предложил им обратиться к народу Венеции со своим делом в базилике. После мессы один из французов выступил вперед и объявил: «Ни одна нация не обладает таким могуществом на морях, как вы»; после этого образчика лести он умолял венецианский народ о помощи. Князья пали на колени и разрыдались. Тут же по всей базилике раздались крики: «Дадим! Дадим!» Это был прекрасный пример режиссуры в лучших традициях города.
Дож Энрико Дандоло был уже стар и почти слеп. Его избрали в возрасте восьмидесяти четырех лет, но это был один из тех венецианских патрициев, чьи твердость воли и целеустремленность были зримым свидетельством беспощадности города. Говорили, что он лелеял обиду на Константинополь с массового заточения в 1171 году. Согласно византийскому хроникеру, «он хвастал, что до тех пор, пока ему не удается отомстить им за то, что они сделали с его соотечественниками, он живет под смертным приговором». В позднейших хрониках утверждалось даже, что его ослепили византийцы, когда он приехал в их столицу как посол; но это легенда.
Плотники Арсенала взялись за работу; требовалось построить и оснастить достаточно судов для перевозки четырех тысяч пятисот конных и тридцати тысяч пеших воинов. За это Венеция получала восемьдесят четыре тысячи серебряных марок. Эффективность ее судоверфей была известна Европе, так что все суда были готовы вовремя. Но имелась одна проблема. Крестоносцы не смогли найти денег, чтобы заплатить. Тогда договорились по-другому. Венецианцы отказывались от полной оплаты при условии, что крестоносцы помогут им подчинить восставший город Зара (сейчас Задар) на Далматинском побережье. Это было отклонение от Святой Земли, но вожди крестоносных войск рассудили, что оно необходимо.
Три сотни кораблей покинули лагуну в октябре 1202 года под пение псалма Veni Creator и направились вниз по Адриатике.
Зара сдалась после пятидневной осады. Христиане повернули оружие против христиан, вместо того чтобы сражаться со своим основным противником – сарацинами. Папа, приведенный в ярость таким возмутительным оборотом событий, отлучил от Церкви всю экспедицию. Однако нет сведений о том, что его гнев как-то особенно испугал или смутил венецианцев.
Когда венецианцы полностью овладели городом, к ним прибыл нежданный гость. Сын свергнутого Константинопольского императора Алексей Ангел явился к Дандоло в поисках справедливости. Он хотел, чтобы крестоносцы сбросили с трона узурпатора и вернули власть его отцу. Он обещал финансовую и другую поддержку армии в ее высокой миссии. Это было предложение, от которого нельзя было отказаться. Часто высказывают подозрения, что Дандоло подразумевал эту цель на протяжении всей подготовки к Крестовому походу и уже решил, что пунктом назначения венецианского флота станет именно Константинополь, а не Сирия. Не может быть сомнений, что Дандоло увидел великолепную возможность усилиться и обогатиться на этой войне за счет Константинополя. Но элемент случайности есть во всех человеческих начинаниях. Дандоло не мог знать, что французские крестоносцы окажутся не в состоянии выполнить свой долг, но похоже, что он знал заранее о приезде Алексея в Зару.
Венецианцы всегда были искусны в извлечении пользы из случайностей и обстоятельств. С другой стороны, важные мировые события при ближайшем рассмотрении всегда кажутся состоящими из тысяч странностей, случайностей и совпадений. Оказавшись среди такого водоворота событий, бывает трудно разглядеть общую картину. Тогда мы говорим, что это просто случилось. Вследствие этих событий мощь Византии затмилась, город и империя были невосполнимо ослаблены.
Венецианский флот выступил против Константинополя в поддержку Алексея. 24 июня 1203 года его паруса увидели со стен города. Французская атака на суше не удалась, и тогда, по приказу Дандоло, венецианцы связали свои галеры вместе, сформировав единый фронт; осадные машины с палуб и надстроек кораблей обрушили огонь на город. Константинополь запылал.
Дандоло стоял на носу первого причалившего к берегу корабля. Он был в полной броне, штандарт Святого Марка развевался над его головой. Вдохновленные им венецианские солдаты прыгали на берег и взбирались по лестницам на стены. Был небольшой бой, но в целом византийские войска оказались подавлены стремительной атакой с моря. Взвилось знамя республики. Город был взят. Свергнутый император, в пользу которого просил Алексей, был спасен из подземелья и возвращен на трон. Сам Алексей был коронован в соборе Святой Софии и занял место со-правителя империи.
Но гибельный конец Константинополя должен был увенчать его неизменный курс. Алексей пообещал крестоносцам больше, чем смог выполнить. У него не хватало денег, и, что важнее, он потерял авторитет среди соотечественников, поскольку получил корону, опираясь на силу крестоносцев. Жители Константинополя, подстрекаемые страхом и слухами, восстали против нового императора. Алексей был зарублен, а его отец впал в безысходное отчаяние. Теперь венецианцы и их союзники должны были погасить это восстание и взять город под свою власть. Они слишком далеко зашли, чтобы все бросить. Поэтому в марте 1204 года они осадили город вновь. Накануне штурма Дандоло объявил своим людям: «Будьте отважны. И тогда, при помощи Иисуса Христа, Святого Марка и крепости своих тел, завтра вы овладеете городом, и все вы станете богаты».
Когда в победе уже не было сомнений, христианские войска, воспламененные гневом и жадностью, начали повальный грабеж города. Константинополь был разграблен и сожжен. Богатейший город мира, полный произведений искусства, был разорен, а его жители перебиты с безумной кровожадностью, при виде которой казалось, что разверзлись врата ада. Из дворцов и домов выгребли все, церкви тоже не пощадили. Статуи расплавили, картины разодрали на куски. Вскрывали могилы, похищали священные сосуды. Рассказывают, что некая проститутка уселась в кресло Патриарха в соборе Святой Софии и оттуда «бросала оскорбления Иисусу Христу, и пела непристойные песни и бесстыдно танцевала в святом месте». Один из хронистов утверждал, что грабеж превосходил все грабежи с самого сотворения мира. Венецианцы были главной действующей силой этого бесчинства. Значительная часть награбленного оказалась в Венеции. Так, четыре гигантских коня, увенчавших собор Святого Марка, – часть добычи от той жестокой победы.
Имелись и другие трофеи. Крестоносцы разделили империю между победителями. Венеция вела переговоры с обычным купеческим пылом и была вознаграждена «от Римской империи четвертой частью и еще половиной», то есть тремя восьмыми ее прежней территории. Венецианцы уже предъявляли права на Далмацию и Хорватию, а теперь вдобавок завладели побережьем и островами Эгейского моря, а также частью Средиземного. Венеция взяла под контроль острова Крит, Корфу, Модон и Корон (два последних – сейчас греческие острова Метони и Корони). Она заняла западную часть Греции и острова в Ионическом море. Она потребовала фракийское побережье и порты на Геллеспонте.
Венеция захватила Негропонте (Эвбею) в бассейне Эгейского моря. В то время как другие крестоносцы слабо разбирались в географии этих мест, вожди Венеции точно знали, чего хотят. Многие из островов были затем розданы различным патрицианским семьям Венеции, которые держали их на правах феодальных владений республики. Кроме того, появилась крупная венецианская колония в самом Константинополе, получившая большую долю независимости от метрополии. Есть даже сообщения, что столицу новой империи собирались перенести из Венеции в Константинополь, но что-то этому помешало. Так или иначе, ясно главное. Рынки Востока манили. Все мысли о войне с неверными были забыты, крестоносцы так и не достигли Святой Земли.
Венеция придерживалась стратегии, характерной для морской державы, сосредоточившей силы на усилении контроля над морем. Поэтому ее первые крупные завоевания были в Леванте, в Восточном Средиземноморье, где Венеция могла разыгрывать из себя лидера «апостолической империи Востока», подлинного наследника христианской империи, основанной на Востоке Юстинианом и Константином. Это типичный пример венецианской риторической маскировки. Трофеи победителям.
Таким образом, Венецианская империя в основном ограничивалась островами и прибрежными регионами. Венецианцы не хотели приобретать ничего из континентальных владений Византийской империи ни в Европе, ни в Азии. Этот город не мог стать новым Римом. Вместо этого он довольствовался безопасными морскими торговыми путями и портами под своим контролем, соединяющими рынки лагуны с рынками Леванта. Это были не столько колонии, сколько торговые посты, протянувшиеся от Венеции до Черного моря. Сущность венецианской власти теперь была ясна всем. С мощью Константинополя было покончено навсегда. Однако последствия венецианской авантюры были далеко не благоприятны. То, что в огне рождено, в огне и умрет. Ослабленный Константинополь стал добычей турок; вновь основанная Латинская империя просуществовала лишь шестьдесят лет. Колониальные владения Венеции, в свою очередь, оказались открыты для нападения и теперь уже ее сила начала подвергаться испытаниям в долгой череде войн. На следующие семьдесят лет Светлейший город оказался вовлечен в почти непрерывную войну с восстающими колониями и внешними противниками, с сарацинами и пиратами Средиземного моря.
Глава 17
Столкновение городов
Имелся еще один важный конкурент, с которым Венеции приходилось иметь дело, Генуя была известна всему миру как La Superba (Гордая). Петрарка назвал Венецию и Геную двумя факелами Италии, но огонь может сбивать огонь. Оба города были знамениты на всю Европу ненасытностью и жаждой наживы. Генуэзцы были более индивидуалистичны и изобретательны, венецианцы – более общественны и консервативны. Генуэзская история полна междоусобных войн и восстаний; венецианцы были поспокойнее. Могли ли они вообще жить в мире между собой?
Много столетий купцы Генуи соперничали с венецианскими на восточных рынках. И успех венецианцев существенно затруднил торговлю города-конкурента. После падения Константинополя был издан указ, по которому генуэзцам запрещалось торговать на всей территории империи. Однако генуэзцы отбивались. Они тоже были морским народом и построили могучий флот, который мог бросить вызов венецианскому на всех морях известного мира. Произошли открытые столкновения между соперничающими городами на берегах Крита и на Корфу, чьи жители приветствовали прибытие генуэзцев. Перемирие было подписано в 1218 году, но это была только прелюдия к дальнейшей куда более губительной борьбе.
Напряженность между двумя городами оставалась неизменной на протяжении столетия, выливаясь в перестрелки и нападения в тех местах, где их торговые интересы сталкивались непосредственно. В 1258 году после особенно кровавых столкновений в Сирии венецианцы изгнали генуэзских купцов из их квартала в Акре. Однако это привело к неожиданным и неудачным для венецианцев последствиям. В 1261 году греки во главе с Михаилом Палеологом вернули себе Константинополь. Венецианский флот находился в море, и город оставался относительно слабо защищенным. Воспользовавшись этим, войска императора провели на оставшийся гарнизон латинян стремительную атаку и завладели стенами города. Тремя неделями позже Михаил с триумфом вступил в собор Святой Софии. Значительной частью успеха он был обязан генуэзцам, предоставившим ему пятьдесят кораблей; в обмен на свою поддержку они хотели получить неограниченный доступ на рынки города. Они жаждали отомстить венецианцам за выдворение из Акры. Когда венецианский флот вернулся, то не мог сделать ничего, кроме как спасти соотечественников, чьи магазины и жилища были преданы огню.
Генуэзцы не были преданными союзниками. Судя по записям современников, их купцы были алчны и надменны. Их флот на деле не был способен соперничать с венецианским. Что еще важнее, их послов в Константинополе обвинили в подготовке заговора против Палеолога. Всегда готовая подсидеть конкурента, Венеция тут же отправила тайных эмиссаров ко двору императора. Был заключен новый торговый договор. Генуэзцев должны были изгнать из империи, тогда как венецианцам давались широкие привилегии. К тому же Венеция могла оставить себе бывшие византийские владения Крит, Негропонте, Модон и Корон. Это были великодушные условия, и теперь император понимал, что Венеция стала одной из ведущих держав.
Венецианцы привыкали жить в империи. В начале XIV века дож Пьетро Градениго произнес речь перед Большим советом патрициев, в которой заявил, что «долг каждого доброго князя и каждого состоятельного гражданина увеличивать государство, усиливать республику и искать блага для нее изо всех своих сил». Обязанностью государства также было использовать любую благоприятную возможность для расширения. Градениго в особенности подразумевал континентальную Италию, где Венеция в это время вела захватнические войны. Когда-то венецианцы соблюдали нейтралитет в борьбе между Папой и императором Священной Римской империи за города Италии. Когда-то они хотели только сохранить свои торговые пути. Теперь же опыт имперской экспансии укрепил их мускулы. Они стали воинственнее.
Континентальная Италия должна была измениться в любом случае. Ее главные города больше не хотели быть вассалами великих сил, таких как папство, и видели себя суверенными городами-государствами. По всей Италии их насчитывалось около восьмидесяти. В некоторых из них безраздельно правила одна династия, к примеру Эсте в Ферраре, другие теоретически склонялись к республиканскому устройству. Но основным моментом была их независимость. Независимые города жаждали силы и территории. Они соперничали за влияние и торговые доходы. Они даже сражались между собой.
В 1308 году Венеция воевала на материке в поддержку своих коммерческих прав в Ферраре и за контроль над рекой По. Она вступила в союз с Флоренцией и Болоньей, чтобы дать отпор экспансивной политике Вероны, а по ходу дела захватила немало континентальных территорий. Она сражалась против Падуи и, выиграв, получила в качестве трофеев провинции Тревизо и Бассано, а заодно и сам город Падуя. Она победила Верону и Виченцу.
Итальянские города, покоренные Венецией, не были порабощены. В них присылали венецианских гражданских и военных правителей, но муниципальное управление оставалось прежнего образца. Правители Венеции обладали несомненным талантом в руководстве и администрировании. Их власть никогда не была ни слишком слабой, ни слишком обременительной. Имелись некоторые признаки общего имперского стиля, но в заморских колониях правители должны были вписываться в местный колорит. Не было господствующей идеологии завоевания. Не было попыток внедрить новую систему ценностей или новые основы веры. Они приходили не как завоеватели или миссионеры, а преимущественно как торговцы. Их истинной верой была коммерция. Это были очень практичные люди. Они были достаточно непопулярны, но вызывали скорее негодование, чем ненависть.
Тем не менее в колониях имелось недовольство. Завоеванным было трудно перенести сам факт завоевания. Показателен пример Крита. Земли местных византийских магнатов экспроприировали и отдали венецианцам. Не было ни денег, ни ресурсов, чтобы держать на острове постоянную армию, поэтому группу венецианских патрициев отправили туда колонистами, они получили земли острова на правах феодального владения, при условии, что они же будут защищать их.
Венецианцы предпочитали селиться в городах острова. Они привыкли к городской жизни. Это была их естественная среда обитания. Со временем преимущественно земледельческая экономика частично переориентировалась на городскую торговлю, причем торговлю почти исключительно с метрополией. И, конечно, венецианские власти обложили каждую сделку высокими налогами. Они поощряли торговлю с целью эксплуатировать ее. И все-таки торговцы на острове процветали. Среди прочего расширялся рынок произведений критских иконописцев. Девяносто пять процентов мастеров этой профессии во всей Венецианской империи происходили с Крита.
Венецианская стратегия подразумевала перестройку управления островом по образцу самой Венеции. Крит был разделен на sestieri. Во главе стоял duca (герцог, византийский титул, соответствующий общеевропейскому герцог-duce и венецианскому дожу, его просто оставили без изменений), замещавший дожа. Тем не менее важнейшие решения в областях безопасности и торговли оставались прерогативой венецианского Сената. Имелись более зримые перемены. Главная площадь Кандии, столицы Крита, была переименована в площадь Святого Марка. Это было место собраний и рынок для всего острова, с собственной базиликой и Дворцом duca. Оно было перестроено и восстановлено, чтобы придать достоинство и серьезность новой администрации. Во время праздников площадь становилась сценой для фестивалей и публичных торжеств. Между въездными воротами порта и базиликой был сооружен путь для процессий. Венеция воспроизводила свой театр торговли и политики в новом окружении. Византийские дворцы и монументы использовались заново, их символическое значение было слегка изменено, чтобы отражать венецианскую гегемонию. Для некоторых из них были сделаны новые «венецианские» фасады.
Венеция считала себя естественным наследником Византии. Не было внезапного разрыва, но, наоборот, упорядоченный переход. Религиозные традиции и публичные церемонии старой империи были заимствованы и адаптированы новыми властями. Венеция, как всегда, жила ассимиляцией. Вновь показателен пример Крита. Религиозные церемонии и процессии латинской Церкви здесь выполнялись по образцу обрядов Церкви греческой. Венецианцы переняли культ местного островного Святого Тита. Здесь не было религиозных войн. Венецианцы были не похожи на испанцев. Происходили бесконечные согласования и компромиссы ради поддержания грандиозной системы торговли.
Между критянами и венецианцами заключались браки. Венецианские торговцы мигрировали на Крит. Ученые и художники с Крита, в свою очередь, переезжали в Венецию. Возникала новая культура, смесь Запада и Востока. После падения Византии Крит стал центром эллинизма на Западе. Разумеется, происходило влияние и в обратную сторону. В современный греческий язык вкраплены слова венецианского диалекта, в частности, обозначающие сталь, армаду, бархат, акацию и обручальное кольцо. Под венецианским владычеством произошло возрождение греческой литературы. В начале нового времени скорее Венеция, чем Византия, хранила национальную греческую культуру. Тогдашняя греческая поэзия создавалась людьми, политически, национально, духовно и культурно ориентированными на Венецию. Бунты и восстания происходили как результат местных обид и распрей, но остров оставался в руках венецианцев больше четырех столетий.
Можно сделать вывод, что Венеция была первой современной колониальной державой.
В мире, где господствуют войны и империи, не может быть конца вражде и борьбе. В письмах и хрониках конца XIV века венецианский оптимизм частично уступает место мрачности и меланхолии; мир кажется менее надежным и Божий промысел в нем выражен слабо. Потеря уверенности сопровождается поисками большей безопасности. Строительство империи оказывалось обременительным.
В 1364 году местное население в Кандии восстало против венецианских властей; к мятежу присоединилось несколько венецианских патрициев. Восстание подавили, его лидеров казнили, но для Венеции это был тревожный момент. Петрарка находился в городе, когда победоносные войска возвращались в лагуну. «Мы предвидели добрые вести, – писал он, – потому что мачты были украшены гирляндами цветов, а на палубе стояли юноши в зеленых венках и размахивали флагами над головой…» Торжество и облегчение были главными эмоциями дня. В базилике отслужили торжественную мессу, а на площади был организован большой праздник. Петрарка побывал и там тоже и отметил великолепие торжеств. По мере того как венецианская империя укреплялась, пристрастие к спектаклям и церемониям в ней росло.
Изгнание из Константинополя не подавило Геную. Ее торговцы доминировали на Черном море. Она сохраняла превосходные позиции в Сирии и Палестине. На длительный мир не было никаких шансов. В 1350 году венецианский адмирал застал врасплох флот из четырнадцати генуэзских судов в порту Негропонте и захватил десять из них. Четырем удалось уйти, поскольку венецианцы были слишком заняты грабежом груза на захваченных судах. Позднее венецианцы и их греческие союзники встретились с генуэзским флотом в Босфоре, но битва не привела к определенным результатам. В 1353 году венецианцы нанесли поражение генуэзцам у берегов Сардинии, но тут же второй генуэзский флот начал разрушительный рейд по Адриатике и Эгейскому морю. Год спустя венецианский флот был потоплен в порту Модона в результате генуэзской диверсии; венецианские командиры и экипажи оказались в заключении. Это была знаменательная победа генуэзцев, но, даже потерпев поражение, венецианцы еще раз показали себя искушенными дипломатами. Было заключено перемирие, по которому обе стороны обещали не нападать друг на друга.
Последующий мир для Венеции не стал миром. Она была вынуждена сдать Далмацию венгерскому королю, обладавшему подавляющим превосходством в силах; ей пришлось эвакуировать своих купцов из Фамагусты на Кипре, передав этот город Генуе. Венецианский флот контролировал Адриатику как свою территорию, но он оказался втянут в длительное противостояние с генуэзским на Черном море. Когда Венеция захватила жизненно важный остров Тенедос, контролирующий вход в море, Генуя вновь объявила войну. Четвертая Генуэзская война стала самой жестокой и разрушительной из всех.
Военные действия начались в 1378 году с того, что венецианский адмирал Витторио Пизани отплыл на запад и одержал крупную победу над генуэзцами в их собственных водах. Однако в это время начались неприятности ближе к дому. Король Венгрии предложил генуэзцам использовать Далматинское побережье, прямо напротив Венеции, как базу для их операций.
Они не могли упустить такой случай. Пизани был вынужден возвращаться на Адриатику, чтобы защитить венецианские конвои в заливе, который венецианцы всегда считали своим. Его база была в Пуле, в Истрии, и к концу года корабли флота были подготовлены для дальнейших боевых действий. Но им навязали сражение раньше, чем венецианские корабли были собраны вместе. Венецианцы получили преимущество, когда был убит генуэзский адмирал, но потом в бой неожиданно вступил резервный отряд генуэзских кораблей, нанесший венецианцам поражение. Сотни были убиты или захвачены в плен.
Ситуации, когда флот фактически выведен из игры, в Венеции боялись больше всего. Враги подбирались со всех сторон. Король Венгрии закрыл судоходство в Северной Адриатике, правитель Падуи заблокировал сухопутные торговые пути на запад. Флоты Генуи охранялись и все время росли. Они даже смогли войти в лагуну и сжечь городки вдоль берега Лидо. Такого в истории республики не случалось. Когда, объединив силы, генуэзцы и падуанцы захватили большой порт Кьоджа к югу от Венеции, кольцо вокруг города сомкнулось. Венеция оказалась в осаде. Можно было ожидать вторжения. Бизнес на рынке Риальто замер. Была прекращена выплата жалованья должностным лицам. Беднякам дож объявил, что они могут найти еду в домах богатых.
Перед лицом опасности венецианцы сплотились. Они предложили переговоры, но генуэзцы ответили, что не будут разговаривать с врагами, пока кони Святого Марка не будут взнузданы; к этому времени бронзовые кони, привезенные из разграбленного Константинополя, стали символом венецианской гордости и жадности.
Для венецианских властей это был момент крайней опасности, и они понимали, что требуются поддержка и совместные усилия всего народа, чтобы избежать фатального исхода. По настоянию народа они освободили из тюрьмы Витторио Пизани, который был заключен под стражу за поражение в Пуле. Теперь он стал популярной фигурой и главным защитником города. Сам дож Андреа Контарини помогал в обучении команд для вновь строящихся галер.
План, намеченный Пизани, заключался в том, чтобы затопить баржи и лодки, груженные камнями, в глубоких каналах вокруг Кьоджи и таким образом отрезать порт и генуэзцев в нем от материка и генуэзского флота в море. Эта идея принесла успех. Генуэзцы обнаружили, что блокированы, и вскоре начали испытывать затруднения в снабжении пищей, водой и порохом. Венецианцы также испытывали лишения, но у них было одно преимущество. У них была надежда. Как раз когда Пизани искусными маневрами сумел переиграть генуэзцев, пытающихся вырваться из Кьоджи, другой венецианский адмирал вернулся в порт. Карло Зено закончил военную экспедицию, занимавшуюся захватом генуэзских торговых судов на Средиземном море. Затем он получил инструкции возвращаться в лагуну на помощь городу.
Именно он помог воспрепятствовать все более отчаянным попыткам генуэзцев пробиться из Кьоджи. Произошли крупные бои на песчаных пляжах; генуэзский командующий Пьетро Дориа погиб при попадании пушечного ядра в башню, с которой он наблюдал за происходящим. После этого, в июне 1380 года, генуэзцы сдались. У Венеции оставалось еще немало забот на Адриатике и в Средиземном море. Но Генуя больше не бросала вызова Венеции. Генуэзские корабли больше не появлялись на Адриатике.
В год поражения некий генуэзский монах читал проповедь в своей конгрегации. Генуэзцы, по его словам, похожи на ослов: «Когда много ослов собирается вместе и одного из них бьют палкой, все разбегаются и несутся кто куда». Венецианцы же напоминали свиней: «Когда много свиней собирается вместе и одну из них бьют палкой, то все они, сгрудившись, бегут на того, кто ударил».
Победа имела для Венеции огромное значение. В XIV веке она сделалась одним из главных городов мира. В предыдущие столетия ее считали частью Востока с точки зрения культуры и торговли; к концу XIV века она стала настоящей европейской державой. По окончании войны Венеция продолжала претендовать по праву завоевания и владения на Дураццо и Скутари, Лепанто и Патрас, Аргос и Афины. Это были места, богатые вином и пшеницей.
В Италии Венецианская империя тоже росла или скорее складывалась шаг за шагом. В начале XV века Верона и Падуя отправили в Венецию послов для совершения официального акта подчинения. За ними последовали Равенна, Фриули и множество других городов – больших и малых. Венеция утвердила свое господство от Альп на севере до реки По на юге и от Бергамо и Кремы на западе до самого моря. Можно даже сказать, что ее жители восстановили античную провинцию Венетия, откуда пришли их предки.
В подконтрольные города присылали губернаторов и капитанов для руководства военными делами. Высокая должность на материке была прелюдией получения политических полномочий дома. При этом каждый город мог хранить свои привилегии, традиционные собрания и должности. Лишь постепенно происходил переход к более профессиональным и бюрократическим структурам при возрастающем значении небольшого числа аристократических фамилий. Венецианская схема неизбежно начинала воспроизводить себя. Большее влияло на меньшее. Но inclita dominante (главенствующий город), Блистательная владычица, как называли Венецию, – не стремился навязать этим территориям единство. Миланцы и флорентийцы были гораздо более склонны утверждать свою власть в подвластных им городах. Венецианцы были осторожнее или, возможно, консервативнее. Имела место некоторая путаница со статусом местных законов и их отношениями с венецианскими, но это было почти неизбежно. Континентальной империей руководили прагматизм и целесообразность. Не было Венецианского государства как такового, была лишь торговая конфедерация, опирающаяся на косвенные налоги, собираемые Венецией.
Кроме того, венецианцы препятствовали любому предприятию, которое могло бы оспорить коммерческое господство их города, к примеру, производству роскошных тканей, так что, согласно английскому наблюдателю 1760-х годов, «любой другой город на территории республики казался бедным по сравнению с метрополией». Врожденный консерватизм венецианского государства также активно мешал общей модернизации экономики территорий на материке. Это прямо вело к конечному финансовому упадку Венеции. Итальянцы оказались не в состоянии соревноваться с обновленными Англией и Голландией. Неспособность или неготовность создать государство, притом современное государство, также могла спровоцировать раздробленность Итальянского полуострова. В результате удобный случай для объединения и централизации был упущен. Италия осталась легкой добычей для иностранных держав.
Но Венеция была еще в безопасности. Ее защищала лагуна, а равнины и холмы Северной Италии отделяли от враждебного города Милан; горы и глубокие долины Альпийского региона прикрывали от противников с севера. Чем дальше расширялись владения, тем более ревностно их защищали. Вопросы обороны наряду с коммерческой выгодой были главными факторами, по которым судили о целесообразности присоединения городов и районов. Бездействие было уже невозможно.
И в первой четверти XV века Венеция объединила силы с Флоренцией против миланской династии Висконти; это было первое отступление от ее политики блестящей изоляции. В самой Венеции была сильная оппозиция альянсу. Венецианские купцы весьма успешно торговали с миланскими владениями, а любое территориальное достижение требовало бы постоянного присутствия армии. Тем не менее лидеры Венеции приняли решение войти в альянс со свободной республикой Флоренция против тиранов Милана. Выбранная стратегия оказалась успешной. И с устранением Висконти Италия пришла в состояние неустойчивого равновесия, весьма выгодное для Венеции. Осталось не более пяти государств, чьи претензии и ресурсы создавали этот баланс: Венеция, Неаполь, Флоренция, Милан и Папское государство. Центральный город с зависимой от него территорией назывался lo stato (владение). Со временем это слово стало обозначать коллективное существование нации или народа. Вначале эти stati зависели от личности правителя или правящей династии; в конце концов, они были политически и научно организованы так, чтобы заслуживать название «страна». Интересы государства стали первостепенными. Об этих новых итальянских державах немецкий историк фон Ранке писал, что «они не были ни нациями, ни расами; ни городами, ни королевствами; они были первыми в мире странами». И Венеция была одной из них, открывая путь развития нового мирового порядка.
Милан по-прежнему был главным городом Ломбардии, а Флоренция – Тосканы, но, по словам Уильяма Вордсворта, только Венеция также «держала во владении прекрасный Восток». Восточные связи очевидны при взгляде на улицы и дома города; даже национальная базилика выдержана в восточном духе. К XV столетию Венеция была богатейшим городом Италии, с годовым бюджетом, эквивалентным испанскому или английскому. В Венеции было значительно больше дворцов, чем в любом другом городе. Ее флот, возможно, был лучшим в мире. Кроме того, это был гораздо более стабильный город, чем любой из континентальных конкурентов, его сила и выносливость происходили от древнейших инстинктов выживания в битве с морем. В то время как Геную разоряли гражданские войны и междоусобицы, Венеция оставалась образцом стабильности, несмотря на эпидемии и периоды экономического упадка. Сила и безопасность ее строя давали ей могущество. Торговля города возрождалась, особенно за счет связей с Индией и Китаем, и доходы Риальто никогда не были так тверды. Венеция наслаждалась победой.
Глава 18
Призыв к оружию
В период своего наибольшего присутствия на континенте Венеция содержала армию в сорок тысяч солдат. В 1423 году правящий дож оценивал флот города в тридцать пять галер, три сотни «круглых» кораблей и три тысячи прочих судов. «Круглыми» тогда называли парусные корабли, имевшие в основном торговое назначение, в отличие от «длинных» военных галер. Для комплектации команд требовалось тридцать шесть тысяч моряков, почти четверть от всего населения города, составлявшего сто пятьдесят тысяч человек. Корабли носили названия вроде La Forza (Сила), La Fama (Слава) и La Salute (Счастье). Они предназначались для защиты торговых конвоев, по определенным дням отплывавших из Венеции; для сражений с пиратами и для налетов на вражеских купцов. Ни один иностранный корабль не чувствовал себя в безопасности в водах, которые Венеция полагала своими. Офицеров выбирали из патрициев города. Служба на море была обязательной частью образования молодого патриция.
Команды поначалу целиком состояли из свободных людей, добровольцев из Венеции и венецианских владений. К началу XVI столетия была введена соответствующая повинность.
Естественно, это понизило статус работы на галерах до уровня бремени, которого лучше избежать. Профессия galeotto (гребца) относилась к числу низких. Так что к середине XVI века характер корабельных экипажей изменился. Теперь их составляли из пьяниц, должников, преступников и прочих отбросов общества. Венецианские суды зачастую отправляли осужденных не в тюрьму, а на галеры. К 1600 году заключенные были основной частью экипажей. Насколько тяжела была эта каторга, можно оценить по записям венецианских судебных архивов – полтора года службы на галерах были эквивалентны трем годам тюремного заключения и позорному столбу, семь лет на галерах приравнивались к двенадцати годам тюрьмы. Рацион гребцов состоял из сухарей, вина, сыра, солонины и бобов. Эта диета была придумана специально, чтобы питать «сангвинический гумор». Для воодушевления гребцов на борту находился францисканский монах. И все же донесения сообщают о болезнях и преждевременных смертях от изнурения и отчаяния. Карло Гоцци в XVIII веке видел «три сотни негодяев, закованных в цепи, осужденных влачить свою жизнь в море мучений и страданий, любого из которых достаточно, чтобы убить человека». Он отметил, что «среди этих людей свирепствовала эпидемия злокачественной лихорадки». Неясно, впрочем, были ли гребцы, набранные новым способом, менее искусны в гребле. Ведь именно они помогли выиграть у турок знаменитую битву при Лепанто.
Настоящим морским чудом Венеции был Арсенал, крупнейшее кораблестроительное предприятие в мире. Само слово происходит от арабского dar sina’a (место строительства), что лишний раз подтверждает тесные связи Венеции с Востоком. Арсенал был построен в начале XII столетия, потом неоднократно расширялся и увеличивался, пока не превратился в сокровищницу технологий. Различные авторы писали о нем как о «фабрике чудес», «крупнейшем экономическом объекте в Европе» и «восьмом чуде света». Эти эпитеты отражают уважение, с которым тогда относились к новым технологиям.
Знаменитые ворота Арсенала с римскими и византийскими элементами были построены в 1460 году. Арсенал стал центром еще одной империи. Он был двигателем торговли. Он был фундаментом морской мощи. Он был символом индустриального превосходства Светлейшего города.
В конечном итоге четыре километра стен с четырнадцатью башнями окружали двадцать четыре гектара производственной территории. Это было крупнейшее промышленное предприятие в мире. Вокруг него жила постоянно растущая популяция квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Оценки количества работающих в Арсенале колеблются между шестью и шестнадцатью тысячами; в особо важных случаях их число возрастало. Этот кораблестроительный район в восточной части Венеции стал узнаваемой частью города с «лица необщим выраженьем», с собственными обычаями и мнениями. Люди рождались и умирали, крестились и женились, не выходя за пределы трех церковных приходов: Сан-Мартино, Сан-Тернита и Сан-Пьетро. Сейчас это по-прежнему район крошечных домиков, перенаселенных многоквартирных зданий, маленьких площадей, тупиков и узких переулков.
Обитатели этого места стали известны как Arsenalotti, и их значение для государства было таково, что кораблестроители мужского пола служили телохранителями дожа. Они же работали пожарными. Только Arsenalotti позволялось работать на Монетном дворе. Только они были гребцами на церемониальной барке дожа. Гордясь своим положением, они никогда не объединялись с другими ремесленниками Венеции. Еще один случай «разделяй и властвуй». А также пример того, как тонко лидеры Венеции приручили потенциально беспокойную группу населения в самом сердце города. Лояльность Arsenalotti существенно способствовала сплочению и выживанию Венеции.
Арсенал был первым предприятием, в основе которого лежала идея сборочной линии, характерная для современной промышленности, и, таким образом, предвестником организации производства позднейших столетий. Путешественник в 1436 году описывал это так: «Войдя в ворота, видишь посередине море, а по обе стороны от него большие улицы, и с одной стороны открываются окна зданий Арсенала, и также с другой стороны. По узкой полоске воды на буксире у лодки плывет корабль, а из окон этих зданий рабочим на нем подают из одного снасти, из другого оружие…»
Это называлось «машина». Здесь строились военные галеры. Относительно мирные «круглые» корабли, парусные, а не гребные, также строились здесь. Ключ к эффективности заключался в разделении труда и специализации; здесь трудились корабельные плотники и конопатчики, канатчики и кузнецы, пильщики и изготовители весел. За десять дней здесь могли построить и оснастить тридцать галер. Когда в 1574 году Арсенал посетил французский король, галеру построили и спустили на воду за два часа, пока он обедал. Весь процесс сложного производственного взаимодействия напоминает само Венецианское государство. Все в нем – лишь часть целого.
Данте посетил Арсенал в начале XIV века и дал его описание в двадцать первой песни «Ада»:
- И, как в венецианском Арсенале,
- Кипит зимой тягучая смола…
…
- Кто чинит нос, а кто корму клепает;
- Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
- Кто снасти вьет, кто паруса латает…[10]
Не случайно Данте поместил это видение в восьмой круг ада, где отбывают вечное наказание продажные чиновники. Вопиющая коррупция стала настоящей проблемой для венецианского правительства.
В конце концов, Арсенал потерял передовые позиции. В XVII веке с развитием ремесленных технологий он устарел.
Он продолжал строить галеры, когда галеры были уже не нужны. Он сделался неэффективным, рабочим недоплачивали, и качество их работы снизилось. Однако Арсенал окончательно не закрывали вплоть до 1960 года, когда одиннадцать тысяч семей были выселены из этого древнего района. Сейчас фабрики и производственные линии используются для различных выставок в рамках многочисленных фестивалей, проходящих в Венеции. Что символично – такова природа этого города.
Венецианская армия на суше была так же эффективна, как венецианский флот на море. К середине XV столетия Венеция держала регулярную армию в двадцать тысяч солдат, не считая ополчения, готового к призыву в случае опасности. К началу следующего столетия это число удвоилось. Армия была смешанная. Венецианские инженеры славились навыками обращения с осадным вооружением, но считалось, что из венецианцев не выходит хороших солдат. Поэтому город больше полагался на наемников. Его солдаты были родом из Далмации, Греции, Германии и Гаскони; среди них были легкие кавалеристы из Албании и кирасиры из других частей Италии. В битве при Бути в 1498 году нескольких венецианских артиллеристов захватили в плен, им и отрезали руки; некоторые из этих несчастных оказались из Англии и Голландии.
Создание сухопутной империи в начале XV века послужило непосредственной причиной создания постоянной армии. Но такая армия создавала проблемы для вождей города. Армия могла оказаться на улицах, могла создать угрозу континентальным владениям. Вот почему генералом или полководцем ни разу не назначили венецианца. Администрация города боялась военного переворота. Венецианским патрициям не разрешалось командовать больше чем двадцатью пятью людьми сразу. Это защищало от внутренних распрей. Неизменно выбирался командир-иностранец, но и он выполнял свои обязанности под неусыпным присмотром двух старших патрициев, участвовавших с ним во всех походах. Это была не идеальная организация, особенно в огне сражения, но она хорошо служила венецианским интересам.
Иностранные генералы назывались condottieri, от итальянского слова, означающего контракт. Они служили по контракту. Но при этом они были искателями приключений, а иногда и разбойниками, которые очень подходят для театра Венеции. Они стремились соответствовать образу классического римского военачальника, жестокого на войне и любезного в мирной жизни; они полагали себя столь же мудрыми, сколь храбрыми, и столь же благородными, сколь рассудительными. Им хорошо платили. Венеция была известна как щедрый и аккуратный наниматель. Кондотьеры получали богато украшенные дома вдоль Большого канала и обширные владения на материке. Они казались незаменимыми для государства, но кое-кто подвергал сомнению мудрость их найма. Ведь их можно перекупить, предложив больший куш, а кроме того, иногда они становились безответственными или чрезмерно независимыми. Некогда Макиавелли винил в закате Венеции использование наемников и кондотьеров. Если венецианцы не отличаются в военном деле, скоро их не хватит и на мирные дела. Сэр Генри Уоттон в начале XVII столетия комментировал: «Из-за развращенности их юношей и осторожности их стариков, из-за долгой привычки к праздности и неприязни к оружию и, как следствие, неумения с ним обращаться, Венецианское государство пребывает в печальном упадке». Впрочем, упадок Венеции пророчили всегда, даже в высшей точке ее могущества.
VI
Город вне времени
Глава 19
Читать бесплатно другие книги:
