Лунный парк Эллис Брет

«Если твоя жизнь постепенно превращается в шоу, значит, ты пал жертвой профессиональной болезни, которая в какой-то момент становится неизбежной».

Томас Макгуэйн, «Панама»

«Люди, чье мнение о другом человеке уже сложилось, не склонны менять свои суждения или пересматривать их в связи с новыми обстоятельствами или аргументами, и человек, пытающийся принудить их изменить устоявшееся мнение, как минимум попусту тратит время и может навлечь на себя неприятности».

Джон О'Хара

«Ах, я с таблицы памяти моей

Все суетные записи сотру,

Все книжные слова, все отпечатки,

Что молодость и опыт сберегли».

Уильям Шекспир, «Гамлет»[1]

Роберту Мартину Эллису (1941–1992) и Майклу Уэйду Каплану (1974–2004)

1. Начала

– Да уж, себя самого ты изображаешь отменно.

Это первая строчка «Лунного парка», ее краткость и простота должны, по идее, отсылать к начальному предложению моего дебютного романа «Ниже нуля».

На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой.

Потом уже начальные фразы моих романов – вне зависимости от искусности композиции – стали чрезмерно сложными и изощренными, перегруженными бесполезными смысловыми акцентами и деталями.

Мой второй роман, «Правила секса», к примеру, начинался так: эта история может показаться скучной, но слушать ее не обязательно, она рассказала ее, потому что всегда знала, что так оно и будет, и случилось это вроде бы на первом курсе, а точнее, на выходных, а на самом деле в пятницу, в сентябре, в Кэмдене, то есть три или четыре года тому, она так напилась, что очутилась в койке, потеряла девственность (довольно поздно, ей было восемнадцать) в комнате Лорны Славин, потому что сама была еще первогодкой и у нее была соседка, а Лорна была то ли на последнем, то ли на предпоследнем курсе и часто оставалась не на кампусе, а у своего парня, а ей достался типчик, которого она считала второкурсником с кафедры керамики, но который был на самом деле либо из киношколы Нью-Йоркского университета и приехал в Нью-Гэмпшир только если на вечеринку в стиле «Приоденься, и тебя затащат в койку», либо вообще – из местных.

Далее – из моего третьего романа «Американский психопат».

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ – криво выведено кроваво-красными буквами на стене Химического банка на углу Одиннадцатой и Первой. Буквы достаточно крупные, так что их видно с заднего сиденья такси, зажатого в потоке машин, который двигается с Уолл-стрит. В тот момент, когда Тимоти Прайс замечает надпись, сбоку подъезжает автобус и реклама мюзикла «Отверженные» у него на борту закрывает обзор, но двадцатишестилетний Прайс, который работает в Pierce amp; Pierce, этого, кажется, даже не замечает… Он обещает водителю пять долларов, если тот включит музыку погромче; на радио WYNN играет «Be My Baby», и черный шофер (видно, что он не американец) прибавляет звук.[2]

А это из четвертого романа – «Гламорама»:

– Крапинки – видите, вся третья панель в крапинках? – нет, не та, вот эта, вторая от пола, – я еще вчера хотел обратить на это ваше внимание, но тут началась фотосессия, поэтому Яки Накамари – или как его там еще к черту звать? – но не тот, который главный, – принял меня за кого-то другого, так что мне не удалось заставить его обратить внимание на этот дефект, но, господа, – дам это, кстати, тоже касается – тем не менее от факта никуда не деться: я вижу крапинки, отвратительные маленькие крапинки, и это не случайность, потому что выглядят они так, словно это сделано машиной; короче говоря, без подробностей, без всех этих выкрутасов, просто выложите мне всю подноготную, а именно кто, как, когда и почему, хотя, глядя на ваши виноватые лица, у меня складывается отчетливое впечатление, что на последний вопрос ответа я так и не получу, – короче, валяйте, черт побери, я хочу знать, в чем дело?[3] (Сборник рассказов «Информаторы» вышел в перерыве между «Американским психопатом» и «Гламорамой» и большей частью был написан еще в колледже – до публикации «Ниже нуля», – что, соответственно, определило стилистику минимализма.) Как легко заметит любой читатель, внимательно следящий за моей карьерой, – если, конечно, признать тот факт, что произведения подспудно иллюстрируют внутреннюю жизнь автора, – в определенный момент ситуация вышла из-под контроля и стала, по словам «Нью-Йорк таймс», напоминать нечто «неестественно сложное… раздутое и при этом ничтожное… показушное», с чем я, в общем, не очень-то и спорил. Мне хотелось вернуться к утраченной простоте. Жизнь принесла мне слишком много потрясений, и начальные предложения моих книжек словно отражали мои крушения. Пришло время вернуться к корням, и, хоть я и надеялся, что простое, даже несколько постное предложение – «Да уж, себя самого ты изображаешь отменно» – запустит процесс, в то же время понимал: чтобы прочистить затор из суеты, неразберихи и потерь, который все сгущался вокруг меня, понадобится нечто большее, чем словесный ручеек. Но пусть это будет началом.

В колледже Кэмден в Нью-Гэмпшире я посещал курс писательского мастерства и зимой 1983 года произвел на свет рукопись, из которой получился роман «Ниже нуля». В нем описывались каникулы богатого, социально дезориентированного, сексуально неопределившегося юнца, прибывшего в Лос-Анджелес – точнее, в Беверли-Хиллз – из колледжа Восточного побережья, и все вечеринки, которые он посетил, и все наркотики, что употребил, и все девочки и мальчики, с которыми переспал, и все друзья, которые пред его безразличные очи скатывались к наркомании, проституции, равнодушию и безысходности. Его дни проходят под нембуталом в компании прекрасных блондинок в несущихся к модным пляжам сверкающих кабриолетах; ночами он блуждает в VIP-залах модных клубов, нюхая кокаин со стеклянных столиков. То был обвинительный приговор не только известному мне образу жизни, но и – мнилось мне – рейгановским восьмидесятым, и, еще более опосредованно, современной западной цивилизации вообще. Мой преподаватель принял роман благосклонно и после непритязательной правки (я написал его во время восьминедельного амфетаминового марафона на полу своей спальни в Лос-Анджелесе) передал его своему агенту и в издательство, которые согласились заняться рукописью (издательство, правда, неохотно – кто-то из редакционной коллегии заявил: «Если у нас есть аудитория, готовая читать о накокаиненных зомби-хуесосах, тогда, конечно, давайте напечатаем эту хренотень»), после чего со смешанным чувством страха, восхищения и, пожалуй, азарта я наблюдал, как студенческая работа приобрела блестящую твердую обложку, стала мировым бестселлером, приметой времени и отправной точкой новой литературы, была переведена на тридцать языков и переложена в сценарий крупнобюджетной голливудской картины, и все это меньше чем за полтора года. А ранней осенью 1985-го, всего четыре месяца спустя после публикации, одновременно произошли три важных события: я стал обладателем личного состояния, приобрел бешеную популярность и, что важнее всего, избавился от отцовской опеки.

Большую часть своего состояния отец нажил, спекулируя недвижимостью, самые крупные сделки пришлись на годы рейгановского правления, и свобода, которую он приобрел благодаря деньгам, окончательно выбила его из колеи. Впрочем, с ним всегда было непросто – он был невнимателен, жесток, тщеславен, вспыльчив, крепко пил, страдал паранойей, и даже когда родители по инициативе матери развелись (я был тогда подростком), он продолжал влиять на жизнь нашей семьи (в которую входили еще две младшие сестрички), прежде всего – материально (бесконечные иски адвокатов по взысканию алиментов и пособия на содержание детей). Его целью, его священной обязанностью было сделать нас как можно уязвимее, дабы мы всем телом прочувствовали, что именно нас, а не его поведение нужно винить в том, что он оказался больше нам не нужен. Он со скандалом съехал из нашего дома в Шерман-Оукс, поселился на Ньюпорт-Бич, и ярость его еще долго билась о волнорез нашего мирного южнокалифорнийского житья-бытья: ленивые деньки возле бассейна под беспрестанно ясным небом, бессмысленное шатание по набережным, бесконечные поездки вдоль аллей из покачивающихся пальм, провожавших нас к месту назначения, ни к чему не обязывающие разговоры под саунд-трек из «Флитвуд Мэк» и «Иглз» – все естественные преимущества взросления в то время и в том месте были существенно омрачены его незримым присутствием. Наше неспешное существование вялых декадентов не способно было расслабить моего отца.

Он навсегда остался заложником безумной ярости, которая бушевала вне зависимости от того, насколько благополучными были внешние обстоятельства. И от этого мир представлял для нас смутную угрозу, причину которой мы не в состоянии были уяснить – карта исчезла, компас разбился, мы заблудились. Я и мои сестры необычайно рано познали темную сторону жизни. Поведение нашего отца показывало, что миру не хватает логики и последовательности, что, находясь внутри этого хаоса, люди обречены на провал, и осознание этого отравляло любые наши устремления.

Таким образом, отец был единственной причиной, по которой я поступил в колледж в Нью-Гэмпшире, вместо того чтоб остаться в Лос-Анджелесе со своей девушкой и пойти в Калифорнийский университет, где в конце концов оказалась большая часть моих однокашников из частной школы в предместьях долины Сан-Фернандо. Это было бегство от отчаяния. Но – поздно. Отец уже замарал мое восприятие мира, и его зубоскальство, его сарказм в отношении всего на свете безотчетно прилипли ко мне. Как ни старался я избежать его влияния – ничего у меня не получалось; оно пропитывало меня, формировало, делало из меня мужчину. Те крохи оптимизма, которые у меня еще оставались, истерлись в прах самой его сущностью. Я было полагал, что физическое отсутствие что-то изменит, но затея эта была настолько бессмысленной и жалкой, что первый год в Кэмдене я провел парализованный страхом, в глубокой депрессии. Больше всего мое негодование вызывал тот факт, что из-за боли, и моральной и физической, которую причинил мне отец, я и стал писателем. (Между прочим, он и собаку нашу бил.) Поскольку отец не верил в мои писательские способности, он требовал, чтобы я поступил в бизнес-школу Калифорнийского университета (я недобирал по баллам, но у него были связи), я же хотел подать в колледж, максимально удаленный географически, – школу искусств, чеканил я поверх его рева, в которой бизнес-дисциплины не преподавались. В штате Мэн я так ничего и не нашел и выбрал Кэмден – небольшой гуманитарный колледж, угнездившийся посреди пасторальных холмов Нью-Гэмпшира. Отец, естественно, разъярился и за обучение платить отказался. Зато мой дед, которому на тот момент собственный сын предъявил иск по денежному делу настолько запутанному и сложному, что я так и не уяснил, как и почему все заварилось, выслал необходимую сумму. Я практически не сомневаюсь, что дедушка согласился внести возмутительно высокую плату за мое обучение только потому, что это глубоко задело бы отца, как, собственно, и произошло. Когда я стал посещать занятия в Кэмдене весной 1982 года, с отцом мы уже не разговаривали, что для меня было большим облегчением.

Молчание не прерывалось ни одной из сторон, пока в свет не вышло «Ниже нуля». Под влиянием популярности моего романа отцовская неприязнь странным образом мутировала, превратившись в пылкий восторг, что лишь усилило мое к нему отвращение. Создав меня, отец решил, что это не есть хорошо, и стер меня в пыль, а потом, когда я выдумал себя заново и с трудом обрел плоть, он заделался гордым, хвастливым папашей, который затеял снова войти в мою жизнь, и все превращения заняли буквально несколько дней. Обретя независимость, я стал сам себе хозяин, но все равно чувствовал себя побежденным. Я не отвечал на его телефонные звонки и отказывался от любых контактов, но это не приносило удовлетворения, это ничего никому не доказывало. Я выиграл в лотерею, но так и не выбрался из бедности и нужды. И вот я с головой окунулся в новую, раскрывшуюся передо мной жизнь, хотя такой смышленый и пресыщенный парень из Эл-Эй,[4] как я, мог бы уже уяснить, что хорошего в этом мало.

Роман ошибочно приняли за автобиографию (к тому времени я написал уже три автобиографических романа, ни один из которых не был опубликован, так что в «Ниже нуля» было больше художественного вымысла, чем реальных событий и прикрытых псевдонимами персонажей), а основой для самых скандальных сцен (порнофильм с убийством в финале, групповое изнасилование двенадцатилетней девочки, разложившийся труп в узком переулке, убийство в автокинотеатре) послужили не личные переживания, а зловещие слухи, что ходили в компании, с которой я тусовался в Лос-Анджелесе. В прессе, однако, поднялась ужасная шумиха насчет «шокирующего» содержания романа и не менее вызывающего стиля: короткие емкие сцены, описанные в сдержанных выпуклых хайку. Книга получилась короткая и читалась легко («черная конфетка» – эпитет от «Нью-Йорк мэгэзин» – проглатывалась за пару часов), а из-за крупного шрифта (и коротких, не более двух страниц, глав) она (благодаря «Ю-Эс-Эй тудэй») стала известна как «роман для поколения MTV»; все и вся спешили прилепить мне ярлык – голос нового поколения. Тот факт, что мне едва исполнился двадцать один и других голосов еще просто не было, во внимание не принимали. Я был модной штучкой, а размышлять об отсутствии молодых талантов никому не хотелось. Обо мне написали все существующие газеты и журналы, кроме того, меня пригласили в программу «Сегодня» (где беседа длилась рекордные двенадцать минут) и в «Доброе утро, Америкам, меня интервьюировали Барбара Уолтерс и Опра Уинфри, я появился у Леттермана; на «Линии огня» мы чрезвычайно живо побеседовали с Уильямом Ф. Бакли. Целую неделю я представлял клипы на MTV. По возвращении в Кэмден я закрутил краткосрочные романы с четырьмя девушками, которые до выхода книги не проявляли к моей персоне особого интереса. Среди гостей на выпускной вечеринке, которую отец закатил в «Карлайле», были Мадонна, Энди Уорхол с Китом Харингом и Жаном-Мишелем Баскиа, Молли Рингуадд, Джон Макэнро, Рональд Рейган-младший, Джон-Джон Кеннеди, весь актерский состав «Огней святого Эльма», всяческие виджеи и члены моего громадного фан-клуба, который организовали пятеро старшекурсников Вассара; освещала событие съемочная группа «20/20». Был также Джей Макинерни, чей дебютный роман «Большой город, яркие огня» о молодых людях и наркотиках в Нью-Йорке, вышедший незадолго до этого, принес ему мгновенную славу и сделал моим ближайшим соперником на Восточном побережье. Некий критик в одной из бесчисленных статей, сравнивающих два романа, написал, что если заменить слово «кокаин» на «шоколад», то «Ниже нуля» и «Большой город, яркие огни» можно было бы продавать в отделе «Книги для детей». Нас так часто фотографировали вместе, что публика уже не понимала, кто есть кто, и для простоты нью-йоркская пресса окрестила нас «ядовитыми близнецами».

Получив диплом, я переехал в Нью-Йорк и купил квартиру в доме, где жили Шер и Том Круз, в одном квартале от Юнион-сквер-парк. И пока реальный мир продолжал испаряться из моей действительности, я стал основателем некой общности, которую назвали «литературным Олимпом молодых».

ЛОМ в сущности был компанией, созданной усилиями масс-медиа: бесконечное позерство, все показное – блеск, распущенность, угрозы. Состояла она из группы молодых писателей и издателей до тридцати, которые попросту тусовались вместе, проводя вечера в «Нелль», или в «Туннеле», или в «МК», или в «О-баре», и нью-йоркская пресса, а за ней и национальная, и международная впадали в восторг на грани транса. (Почему? «Монд» объяснил это по-своему: «Американская проза еще никогда не была так молода и сексуальна».) Мы представляли собой новую версию «крысиной стаи» кинозвезд конца пятидесятых, компания состояла из меня (Фрэнк Синатра), издателя, который открыл мое дарование (Морган Энтрекин в роли Дина Мартина), издателя, который открыл Джея (Гэри Фискетджон/Питер Лоуфорд), продвинутого редактора из «Рэндом-Хаус» Эррола Макдональда (Сэмми Дэвис-младший) и Макинерни (наш Джерри Льюис). У нас была даже своя Ширли Маклейн, скрывавшаяся под личиной Тамы Яновиц, которая написала сборник рассказов о прелестных молодых интеллектуалах, в наркотическом дурмане не способных выбраться за пределы Манхэттена, и книжка эта уже много месяцев не слезала с первого места в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». И все мы были на мега-драйве. Перед нами распахивались любые двери. К нам подходили с распростертыми объятиями и сверкающими улыбками. Мы снимались для модных журналов, в стильных ресторанах, в костюмах от Армани, развалившись на диванах в откровенных позах. Среди наших поклонников были рок-звезды, которые приглашали нас за сцену: Боно, Майкл Стайп, «Деф Леппард», участники «И-стрит-бэнда».

Для нас всегда была центральная ложа, всегда передние сиденья на американских горках. Нам не приходило в голову не заказывать бутылку «Кристал» или не ужинать в «Ле Бернарден», где мы доходили до того, что устраивали бои: кидались омарами и поливали друг друга из бутылок «Дом Периньон» до тех пор, пока безрадостные служители не просили нас покинуть помещение. Поскольку издатели платили за нас, пользуясь неограниченными счетами «на расходы», все это невоздержанное пьянство и чревоугодие ложилось на плечи издательских домов. То было время, когда казалось, что сам роман, в сущности, ничего не значит – выход в свет глянцевого книгообразного объекта был лишь предлогом для вечеринок и гламурной жизни и лекций красавцев писателей, декламировавших свой изящно отточенный минимализм восторженным студентам, которые, разинув рот, внимали каждому слову и думали: я тоже так могу, я могу быть с ними. Конечно, горькая правда состояла в том, что, если тебе недостает фотогеничности, у тебя ничего не выйдет. А если кому ЛОМ не нравился, ему, так или иначе, приходилось с нами мириться. Мы были везде. От нас невозможно было скрыться, наши лица смотрели со страниц журналов и экранов телевизоров, с рекламы виски и постеров по бокам автобусов, из колонок светских сплетен в таблоидах, где слепящая вспышка выхватывала наши бледные физиономии (в руке сигарета, поклонник подносит огонь). Мы заполонили весь мир.

Я находился под неусыпным наблюдением. Газеты писали обо всем, что бы я ни делал. Папарацци ходили за мной повсюду. Я проливал бокал в «Нелль» – и на шестой странице «Нью-Йорк пост» значилось, что я был пьян. Я ужинал в «Канал-баре» с Джаддом Нельсоном и Робертом Дауни-младшим, игравшими в экранизации «Ниже нуля», и газеты писали, что потом мы «шалили» (это конечно, но какого черта?!), а безобидная встреча по поводу сценария с Элли Шиди за ленчем в «Палио» истолковывалась как сексуальные отношения.

Но я сам себя подставлял, не прятался, так чего же я ждал? В двадцать два я снялся для рекламы очков «Рэй-Бан». Я позировал для обложек английских журналов на теннисном корте, на троне, в пурпурном халате на террасе своей квартиры. По первой прихоти я закатывал вечеринки с шикарным ужином, а иногда и стриптизом у себя дома («Потому что сегодня четверг!» – гласило одно из приглашений). Я разбил чужой «феррари» в Саутгемптоне, и владелец его только улыбнулся (я почему-то был голый). Я участвовал в трех эксклюзивных оргиях. Я сыграл себя самого в «Семейных связях», «Жизненных обстоятельствах», «Мелроуз-Плейс», «Беверли-Хиллз 90210» и «Сентрал-парк-уэст». Летом 1986 года я ужинал в Белом доме по приглашению Джеба и Джорджа Буша, и оба сказались поклонниками. Жизнь моя была бесконечным гуляньем, которое становилось еще более чудесным благодаря постоянной материализации кокаина, и если вы хотели со мной тусоваться, вам нужно было иметь с собой пару гэ как минимум. Вскорости я навострился создавать впечатление, будто внимательно слушаю собеседника, в то время как на самом деле я мечтал о себе: о карьере, о деньгах, которые я заработал, о славе, которая расцвела, озарив мой образ, и о том, какую беспечность я мог себе позволить с молчаливого согласия всего мира. Когда я приезжал в Эл-Эй на рождественские каникулы, то за рулем кремового «Мерседеса-450SL», оставленного мне отцом, записывал на свой счет четыре-пять нарушений, но я жил в мире, где копов можно купить, где ночью можно ездить без включенных фар, где можно нюхать кокс, пока тебе отсасывает второстепенная актриса, где можно заторчать на герыче на три дня, закрывшись с восходящей супермоделью в номере четырехзвездочного отеля. То был мир, в котором быстро стирались все границы. Я мог принять дилаудид в полдень. Я мог не разговаривать со своими ближайшими родственниками по полгода.

Следующая фаза моего существования ознаменовалась двумя событиями: спешная публикация второго романа «Правила секса» и любовная связь с актрисой Джейн Деннис. «Правила секса» были написаны на последнем курсе в Кэмдене и живописали подробности любовной жизни небольшой компании богатых, социально дезориентированных, сексуально не определившихся студентов крошечного гуманитарного колледжа в Новой Англии (настолько похожего на Кэмден, что мне пришлось дать ему другое имя) на пике рейгановских 80-х. Мы следовали за ними с одной оргиастической вечеринки на другую, из одной незнакомой постели в следующую; кроме того, в тексте был приведен полный каталог поглощенных ими наркотиков и алкогольных напитков, описано, с какой легкостью девицы шли на аборт, прогуливали уроки и утопали в безбрежной апатии, и все это подразумевалось как обвинительный акт, который, пожалуй, и предъявить-то некому, но на том этапе своей карьеры я мог сдать хоть записи лекций первого курса по Вирджинии Вульф и все равно получил бы солидный аванс и бесчисленные отклики в прессе. Книжка тоже стала бестселлером, хоть и не таким популярным, как «Ниже нуля», зато пресса была еще больше очарована мной, и декадансом, изображенным в книге, и тем, как она отражала стиль жизни всего общества в это вязкое десятилетие. Книга зацементировала мое право выступать от лица поколения, и слава моя росла прямо пропорционально количеству проданных экземпляров. И пошло-поехало: шампанское ящиками, присланные от Армани костюмы, коктейли в первом классе, упоминания в различных списках самых влиятельных и прочих «самых», места на судейской скамье на играх «Лейкерс», шопинг в «Барнис» после закрытия, иски по установлению отцовства, распоряжения, ограждающие от самых «решительных поклонников», первый миллион, второй миллион, третий. Я собирался открыть свою линию по производству мебели. У меня были планы на собственную кинокомпанию. А свет прожекторов становился все ярче, все интенсивнее, особенно когда я стал встречаться с Джейн Деннис.

Джейн Деннис – молодая фотомодель, которая чрезвычайно гладко перешла в ранг серьезной актрисы и добилась всеобщего признания за свои роли в целом ряде первостатейных проектов. Наши пути пересекались на разного рода приемах для знаменитостей, где она беспрестанно кокетничала со мной, но поскольку в тот период моей жизни со мной кокетничал весь мир, ее интерес едва пеленговался, пока она не явилась на вечеринку, которую я устраивал по случаю Рождества в 1988-м, и не бросилась, грубо говоря, в мои объятия (вот такой я был неотразимый). На афта-пати в клубе «Нелль» мы уединились в частной кабинке, после чего я спешно увез ее в свой люкс в «Карлайле» (устроителям вечеринки потребовалось два дня, чтобы украсить мою квартиру, и три дня, чтобы ее убрать – у меня было пятьсот гостей, – так что я на всю неделю переехал в гостиницу), где мы всю ночь занимались сексом, а утром мне нужно было спешить на самолет в Эл-Эй на праздники. Когда я вернулся в Нью-Йорк, мы официально стали звездной парой. Нас можно было видеть на благотворительном концерте Элтона Джона в пользу больных СПИДом в «Мэдисон-сквер-гарден», нас фотографировали на матче по поло, у нас брали интервью для программы «Вечерний дивертисмент» на красном ковре «Зигфилда» перед премьерой комедии с Эдди Мерфи, на показе Версаче мы сидели в первом ряду, папарацци нашли нас даже на вилле у друзей в Ницце. И хотя Джейн полюбила меня и хотела замуж, я был слишком занят собственной персоной и чувствовал, что, если отношения будут развиваться в том же ключе, к лету они будут обречены. Она постоянно нуждалась во внимании, у нее случались приступы самоуничижения, но кроме этого были и другие непреодолимые препятствия, а именно наркотики и в меньшей степени избыточное потребление алкоголя; вокруг было много других девушек и мальчиков, и всегда можно было оказаться на вечеринке в полном забытьи. В мае 1989 года мы с Джейн расстались друзьями и с тех пор поддерживали странные горько-сладкие отношения: неизбывная тоска с ее стороны и острый сексуальный интерес – с моей. Но я нуждался в личном пространстве. Я хотел быть один. Женщина не должна вмешиваться в мою творческую жизнь (к тому же Джейн ничего в нее не привносила). Я начал новый роман, и работа стала занимать большую часть моего времени.

Что сказать об «Американском психопате», чего еще не было сказано? Я не вижу нужды вдаваться в новые подробности здесь. Для тех, кто в тот момент, что называется, вышел из комнаты, привожу версию «Клифс ноутс»: роман о молодом, богатом, социально дезориентированном яппи с Уолл-стрита по имени Патрик Бэйтмен, который по совместительству еще и серийный убийца, полный безысходного равнодушия, и все это – на пике рейгановских восьмидесятых. В романе было столько порнографии и жестокого насилия, что мое издательство «Саймон и Шустер» отказалось от его публикации по причинам вкусовых расхождений, лишившись выплаченного мне шестизначного аванса. Сонни Мета, глава издательского дома «Нопф», тут же перехватил права, и еще до выхода в свет роман вызвал невероятный скандал и жесточайшую полемику. Я не высказывался в прессе, в этом не было смысла – мой голос потонул бы в негодующих воплях. Книгу обвинили в пропаганде насилия, говорили, будто ее цель – ввести в моду серийные убийства по всей стране. В «Нью-Йорк таймс» отзыв на роман появился за три месяца до его выхода, озаглавленный «Не покупайте эту книгу». Она стала предметом пятистраничного эссе Нормана Мейлера, опубликованного в «Вэнити фейр» («первый роман за долгие годы, по глубине тем способный соперничать с Достоевским… и как иногда хочется, чтоб автору недостало таланта!»). Книга вызвала полные насмешек и презрения передовицы, дебаты на Си-эн-эн, бойкот феминисток из Национальной женской организации, непременные угрозы физической расправы (из-за них даже отменился тур).

Пен-клуб и Авторская гильдия отказались прийти мне на помощь. Меня поносили все кому не лень, при том что книга продавалась миллионными тиражами, а моя популярность достигла уровня звезд кино и спорта. Меня принимали всерьез. Я был шуткой. Я – это авангард. Я – традиционалист. Я недооценен. Я переоценен. Я ни в чем не виновен. Я несу частичную ответственность. Я сам срежиссировал дискуссию. Я ничего не способен срежиссировать. Я – главный женоненавистник в истории американской литературы. Я – жертва расцветающей культуры политкорректности. Споры бушевали все с новой силой, и даже война в Персидском заливе не смогла отвлечь общество от Патрика Бэйтмена и его извращенной жизни, которая пугала, волновала и очаровывала. Я заработал больше денег, чем мог потратить. Это был год тотальной ненависти.

Я никому не говорил – просто не мог, – насколько мучительной была работа над этой книгой. В качестве прототипа Патрика Бэйтмена я собирался взять отца, но что-то заставило меня изменить первоначальный план, и новый персонаж стал для меня единственным ориентиром на все три года, которые потребовались, чтобы написать роман. Я никому не говорил, что книга писалась в основном ночью, когда дух этого безумца посещал меня, порой пробуждая от глубокого, вызванного сильнодействующим успокоительным сна.

Поняв наконец, к своему ужасу, чего хочет от меня мой герой, я сопротивлялся как мог, но роман силой продолжал писать себя сам. У меня случались многочасовые провалы, и, очнувшись, я обнаруживал накарябанные десять следующих страниц. Я пришел к выводу – и не знаю, как выразить это иначе: роман хотел, чтоб его кто-то написал. Он развивался сам, и его абсолютно не волновало, что при этом чувствую я. С ужасом я наблюдал за своей рукой, ручка вела ее по желтым разлинованным листам, на которых я писал черновик. Книга вызывала у меня отвращение, и мне претила честь ее создателя – лавры нужны были Патрику Бэйтмену. Как только роман напечатали, мне показалось, будто он вздохнул с облегчением и, что еще гнуснее, с удовлетворением. Он перестал являться после полуночи, бесцеремонно преследовать меня во сне, и я сумел наконец расслабиться: собираться с духом для его ночных визитов больше не требовалось. Но даже годы спустя я и взглянуть на эту книгу не мог, не то чтоб взять ее в руки или перечитать – было в ней какое-то зло, что ли. Отец ни словом не обмолвился со мной об «Американском психопате», но учудил вот что: прочитав той весной примерно половину, он послал матери номер «Ньюсуика», на обложке которого поверх ангелоподобного личика младенца была надпись: «Ваш ребенок гей?», и – ни записочки, ни слова объяснения.

Смерть моего отца случилась в августе 1992 года. В тот момент я королил в хэмптонсовском коттедже за двадцать тысяч долларов в месяц на берегу моря в Уэйнскоте, где пытался избавиться от творческого ступора, в то же время готовясь принять гостей на уикенд (приехать собирались Рон Галотти, Кэмпион Плат, Сьюзен Минот, мой итальянский издатель и Макинерни); я заказал сливовый пирог за сорок долларов в специальной пекарне в Ист-Хэмптоне и два ящика «Домен-Отт». Я старался особо не пить, но уже к десяти утра начинал открывать бутылки шардонне, а если ночью выпивался весь бар, то к утру я сидел в арендованном на лето «порше» на парковке в Бриджхэмптоне и ждал, пока откроется винно-водочный, обычно покуривая в компании Питера Мааса, ожидавшего того же. Я только что расстался с некой моделью после странного скандала, произошедшего, пока мы жарили макрель на гриле, – она поставила на вид мое пьянство, наркоту, эксгибиционизм, педерастические наклонности, избыточный вес, приступы паранойи. Но то было лето Джеффри Дамера, печально известного гомосексуалиста/каннибала/серийного убийцы из Висконсина, и я был уверен, что он находился под влиянием «Американского психопата», так как преступления его вызывали во мне тот же ужас и отвращение, что и деяния Патрика Бэйтмена. И поскольку не где-нибудь, а в гребаном Торонто, батюшки святы, недавно объявился маньяк, который читал-таки книгу и совершил два преступления по ее мотивам, я, обезумевший, нетрезвый, звонил ночью своему агенту и издателю в «Нопф» убедиться, что меня не привлекут (состава, понятно, не было). Да, правда и то, что я прибавил почти двадцать килограммов – я так разжирел и сгорел на солнце, что, если бы на гигантской розовой зефирине нарисовали рожицу и налепили ее на экран компьютера, различить нас было бы практически невозможно. Понятно, что, будучи настолько не в форме, я взял за обыкновение окунаться голышом в Атлантике в пятидесяти метрах от крыльца коттеджа, за который плачено двадцать тысяч долларов в месяц, и да, я признаю, что позволил себе слегка увлечься юнцом, что работал в «Ловес и Фишез». Так что уход Триши был отчасти объясним. А вот с какой стати она обозвала меня «ебанько» и сорвалась на арендованном «порше» – непонятно.

Летний отдых прервался внезапно, телефонным звонком посреди ночи. Его двадцатидвухлетняя подружка нашла его голого на полу ванной в пустом доме в Ньюпорт-Бич. Это все, что было известно.

У меня не было ни малейшего понятия, что я должен делать, кому звонить, как реагировать. Это был шок, я окончательно пал духом. Кто-то должен был забрать меня из коттеджа и отвезти обратно в Калифорнию. В конце концов, был только один человек, способный все это для меня сделать, или, если быть точнее, – готовый. В общем, Джейн покинула съемочную площадку в Пенсильвании, где снималась в паре с Киану Ривзом, заказала студийный самолет «Метро-Голдвин-Майер», вытащила мою дрожащую тушу в Хэмптонс и полетела со мной в Эл-Эй – и все это в течение двадцати часов после того, как услышала о кончине моего отца. Той же ночью в Шерман-Оукс в доме моего детства, пьяный, в диком ужасе, я жестко вошел в нее в моей старой спальне, в то время как оба мы рыдали. На следующий день Джейн вернулась на съемочную площадку в Пенсильвании. Киану прислал мне букет.

В завещании отец передал мне управление своей собственностью, но толку от нее было мало, и вдобавок за ним остались миллионные задолженности по налогам, послужившие причиной долгой тяжбы с налоговой службой (они не могли понять, как человек, заработавший за последние шесть лет двадцать миллионов долларов, мог все их потратить, пока не выяснили про реактивный самолет и собрание дурного искусства), из-за которой я провел несколько месяцев в Лос-Анджелесе, запертый в офисе в Сенчури-Сити с тремя адвокатами и полдюжиной бухгалтеров, пока не выяснились все финансовые дела. В итоге, если не считать громадного облегчения, которое принесла мне его кончина, я остался с двумя часами «Патек-Филип» и коробкой костюмов от Армани на два размера больше. (Матери и сестрам не досталось вообще ничего.) Вскрытие показало, что в 2:40 у него случился сильный удар, и, хотя коронера и смущали некоторые несоответствия, никто не пожелал в них разбираться, и отец был срочно кремирован. Прах его мы положили в мешок, несмотря на то что его (недействительное) завещание предписывало детям развеять прах над морем в Кабо-Сан-Лукас, где он часто проводил отпуск, и положили в сейф Банка Америки на бульваре Вентура недалеко от обветшавшего «Макдональдса». Я решил ушить несколько костюмов (весь набранный за лето вес сошел с меня за несколько недель) и, когда привез их к портному, с ужасом обнаружил пятна крови в промежности всех брюк, что, как выяснилось позже, было результатом недобросовестной операции по вживлению имплантанта в пенис, которую он перенес в Миннеаполисе. В последние годы неприятная смесь диабета и алкоголизма привела отца к импотенции. Я оставил костюмы портному и в слезах поехал обратно в Шерман-Оукс; я кричал и бил кулаком в крышу «мерседеса», бездумно рассекая вдоль ущелий.

А когда я вернулся в Нью-Йорк, Джейн сообщила мне, что беременна, намерена оставить ребенка, отец которого – я. Я молил ее сделать аборт. («Не надо! Реши этот вопрос! Сделай что-нибудь! – кричал я. – Я не могу себе этого позволить! Я умру через два года! И не смотри на меня, как на сумасшедшего!») У детей есть голоса, им хочется объяснить себя, рассказать, как оно все на самом деле, – а я спокойно обошелся бы без необходимости наблюдать их удивительные таланты. Я уже примерно понимал, что мне нужно, и детей это не подразумевало. Как и для большинства неженатых мужчин, основным приоритетом для меня была карьера. Моя жизнь – воплощенная мечта холостяка, и я хотел продолжать в том же духе. Я разъярился на Джейн, обвинил ее в провокации и продолжал настаивать, что ребенок не мой. Она сказала, что ничего другого от меня и не ожидала, и в марте следующего года родила, не доносив, в «Седарс-Синай» в Эл-Эй, где она поселилась. В первый год я видел ребенка всего однажды, когда Джейн приехала в Нью-Йорк на премьеру фильма, в котором снималась прошлым летом с Киану Ривзом, и принесла его в мои апартаменты на Тринадцатой стрит в жалкой попытке установить между нами хоть какие-то отношения. Она назвала его Роберт – Робби. Я снова обозлился на нее и стал говорить, что это не мой ребенок. «Тогда кто же, черт побери, по-твоему, отец?» – спросила она. Тут меня осенило, я ухватился за эту идею. «Киану Ривз!» – прокричал я. (Мы подружились с Киану, когда его прочили на роль в «Ниже нуля», но позднее его заменили на Эндрю Маккарти, который сыграл главную роль в «Манекене», неожиданной сенсации 1987 года, малобюджетном хите, снятом той же студией – «XX век Фокс» – и спродюссированном по иронии судьбы отцом девушки, которая послужила прототипом для героини «Ниже нуля»; настолько тесен был мой мир.) Я пригрозил засудить ее, если она подаст на алименты. Поскольку сдавать какие-либо анализы я отказался, она наняла адвоката. Нанял адвоката и я.

Ее адвокат заявил, что «ребенок совершенно очевидно похож на мистера Эллиса», на что мой адвокат, с неохотой уступив моим требованиям, отпарировал: «Названный ребенок совершенно очевидно похож на некоего мистера Киану Ривза!» (восклицательный знак – моя идея; что это приведет к разрыву отношений с Киану, я не подумал). Повинуясь закону, я был вынужден пройти тестирование, которое подтвердило мое отцовство, после чего я заявил, что Джейн дезинформировала меня, сказав, будто использует контрацепцию. «Миссис Деннис и мистер Эллис поддерживали открытые отношения, – напирал мой адвокат, – и, невзирая на то, что мистер Эллис – отец ребенка, матерью-одиночкой миссис Деннис стала по собственной инициативе». Как я понял, в подобных делах критическим моментом, сжиганием мостов с юридической точки зрения считалась эякуляция. Однако однажды утром после особенно язвительной беседы между нашими адвокатами Марти повесил трубку и, ошеломленный, посмотрел на меня. Джейн сдалась.

Она больше не требовала никаких выплат и в срочном порядке отозвала свой иск. Именно в этот момент, сидя в офисе моего адвоката в первой башне Всемирного торгового центра, я осознал, что Джейн назвала ребенка в честь моего отца, но когда тем же вечером, после того, как мы вроде бы простили друг друга, я потребовал у нее объяснений, она поклялась, что ей это даже в голову не приходило. (Чему я не верю до сих пор и что, безусловно, стало причиной изложенных в «Лунном парке» событий – имя послужило катализатором.) Что еще? Ее родители возненавидели меня. Даже после того, как мое отцовство было доказано, в свидетельстве о рождении сына сохранили фамилию Джейн. Я стал носить гавайские рубашки и курить сигары. Пять лет спустя у Джейн родился еще один ребенок – девочка по имени Сара, – и опять-таки отношения с отцом не задались. (Мне он был смутно знаком – знаменитый музыкальный продюсер из Эл-Эй; неплохой парень.) В конце концов, Джейн казалась практичной, стабильной, хорошей матерью. Мы поддерживали дружескую связь. Она все еще любила меня. Я двигался далее.

Джейн требовала, чтобы имя Робби никоим образом не было связано с моим в каких-либо СМИ, и я, конечно же, соглашался, но в августе 1994 года, когда «Вэнити фейр» заказал материал обо мне в связи с выходом «Информаторов» – того сборника рассказов, что я написал еще в Кэмдене, – журналист задался вопросом, кто же мог бы быть отцом Робби, и в первом варианте статьи – с подозрительным тщанием проштудированном моим агентством – процитировал «надежный источник», утверждавший, что папой Робби является не кто иной, как Брет Истон Эллис. Я передал эту информацию Джейн, та позвонила моему агенту Бинки Урбану и главе издательства «Нопф» Сонни Мете с требованием удалить данный «факт» из текста, и Грейдон Картер, главред «Вэнити фейр» и общий друг, согласился его вырезать – к большой досаде репортера, который «высидел» со мной целую неделю в Ричмонде, Виргиния, где я, предположительно, скрывался от мира в гостях у друга. На самом деле я тайно посещал недавно открывшийся реабилитационный центр «Ранчо каньон», чтобы прийти в форму для краткого тура в поддержку «Информаторов», который я обещал издательству. Эта информация в статью также не прошла.

Очень немногие (включая близких друзей) знали о моем тайном сыне, и, кроме Джея Макинерни и моего редактора, Гэри Фискетджона, видевших Робби на свадьбе общего приятеля в Нэшвилле, куда были приглашены и я, и Джейн, никто из моих знакомых его не видел, в том числе мама и сестры.

На той свадьбе в Нэшвилле Джейн сообщила мне, что Робби постоянно спрашивает, где его отец, почему папа с ними не живет, почему никогда не приходит навестить. Ситуация была запутанной и требовала разъяснения.

Последнее время он все чаще внезапно разражался слезами или надолго замолкал; также отмечались приступы тревоги, беспричинные страхи, сложности в отношениях с близкими, вспышки раздражения в школе. Он никому не позволял к себе прикасаться. Однако на свадьбе в Нэшвилле он инстинктивно взял меня за руку – я все еще был для него чужим, маминым другом, никем, – чтобы показать мне ящерицу, которая ему привиделась под живой изгородью возле отеля, где остановились большинство приехавших на свадьбу гостей. Я сделал вид, что это меня никак не затронуло, и постарался воздержаться от упоминаний о сыне на тысячах коктейлей, которые посетил в последующие годы. Но однажды вечером, когда кто-то вытащил кокаин (принятый к тому времени к ежевечернему употреблению), кусочек тайного существования Робби выпал у меня изо рта, насторожив окружающих. Они уловили за маской настоящую тоску, и, заметив печаль и недоумение на лицах, я быстренько заткнулся, включил свою новую мантру:

«Да шучу я, шучу» и принялся заново представлять свою, уж не помню какую, подружку людям, которых она знала уже много лет. Девица оторвалась от зеркала, заваленного кокаином, с удивлением посмотрела на меня и, пожав плечами, нагнулась обратно, и еще одна дорожка исчезла в жерле крепко скрученной двадцатидолларовой купюры. Свадьба – когда Робби впервые взял меня за руку – стала началом. То был момент, когда сын внезапно стал для отца реальностью. То был, кроме того, первый год, в который я потратил более ста тысяч долларов на наркотики. Деньги, которые – что? – могли бы пойти на нужды Робби, надо полагать. Но Джейн получала по четыре-пять миллионов за роль, а я был постоянно под кайфом, так что вскорости это перестало меня беспокоить.

Многие считали меня голубым, поэтому быстро позабыли, как Брет Истон Эллис обмолвился – в бреду, обкокошенный, всасывая очередной стакан «Столичной», – что у него есть ребенок. Тема голубизны всплыла в пьяном интервью британской газете, которое я давал, рекламируя документальный фильм Би-би-си, рассказывающий о моей жизни до теперешних тридцати трех лет и названный по заключительной строчке «Американского психопата»:

«Это не выход: Жизнь Брета Истона Эллиса» (слава, невоздержанность, упадок сил, болезнь, сердечные раны, «двойники», инцидент с кражей в магазине, арест в парке на Вашингтон-Сквер и возвращение – я в замедленной съемке иду по спортивному залу под надрывный «радиохэдовский» «Creep»). Походя заметив, что во многих кадрах фильма я выгляжу «несколько утомленным», журналист, вместо того чтобы спросить, принимаю ли я наркотики, поинтересовался, не гомосексуалист ли я. И я ответил: «Ну да, конечно, вы угадали!» – добавив фразу, которая казалась мне откровенно саркастичной ремаркой насчет моего разоблачения. «Слава богу! – прокричал я. – Наконец-то меня раскусили!» Я рассказывал о своих экспериментах с однополой любовью в бесчисленных интервью, а в материале для «Роллинг стоун» даже пустился в подробное описание студенческой тройки, частью которой я был в Кэмдене, но на этот раз грянул гром. Пол Богардс, занимавшийся моим пиаром в «Нопфе», прочитав эту статью в «Индепендент», назвал меня «обдолбанным анальным террористом», одновременно смакуя бурную полемику, которая поднялась вокруг этого признания, не говоря уже о росте продаж моих старых книжек. Создатель Патрика Бэйтмена, автор «Американского психопата», самой женоненавистнической книги на свете, оказывается – дышите глубже! – гомосексуалист?!? Так ко мне прилепилась педерастия. После этого интервью журнал «Адвокат» даже внес мое имя в список «Ста самых интересных гомосексуалистов года», что привело в ярость моих друзей – настоящих пидоров – и послужило причиной конфузливых, слезливых звонков от Джейн. Но ведь я просто «чудачил». Я ведь просто «шалун». Я ведь просто «Брет». Мои фото в джакузи особняка «Плейбой» (я был завсегдатаем во время визитов в Эл-Эй) из года в год печатали на светской страничке журнала, поэтому известие о моей ориентации вызвало «ужас и оцепенение».

«Нэшнл инкуайерер» объявил, что я встречаюсь с Джулианой Маргулис, или Кристи Терлингтон, или Мариной Раст. Говорили, что я встречаюсь с Кэндис Бушнел, Рупертом Эвереттом, Донной Тарт, Шерри Стрингфилд. Ходили слухи, что я встречаюсь с Джорджем Майклом. Я встречался даже с Дианой Вон Фурстенберг и Барри Дилером. Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница? Я был загадкой, тайной, вот что имело значение – вот что продавало книжки, что делало меня еще более знаменитым. То была пропаганда с целью усугубить и без того шикарный образ автора как симпатичного молодого плейбоя.

На героине мне казалось – все мои действия невинны и полны любви, я страстно желал укрепить свои узы с родом человеческим, я был расслаблен, и безмятежен, и сосредоточен, и откровенен, и заботлив, а сколько я давал автографов и скольких нашел друзей (никто не удержался, все съехали). Время, когда я открыл для себя героин, совпало с началом процесса, затянувшегося на целое десятилетие: все девяностые я обдумывал, писал и раскручивал пятисотстраничный роман под названием «Гламорама» про международную террористическую организацию, использующую мир моды в качестве прикрытия. Книга эта должна была – предсказуемо – снова сделать меня мультимиллионером и еще более знаменитым. Но я обязан был предпринять мировое турне. Я пообещал, когда подписывал контракты; это нужно было, чтоб я снова стал мультимиллионером; на этом настаивало мое агентство, чтобы получать с мультимиллионера свои проценты. Но я торчал довольно плотно, и полуторагодовой тур расценивался издательством как рискованное предприятие, поскольку, говоря словами Сонни Меты, я был «постоянно как будто под кайфом». Но они сдались. Им нужен был этот тур, чтобы помочь компенсировать выплаченный мне основательный аванс. (Я предложил им послать вместо меня Джея Макинерни – все равно никто не догадается, был мой довод; кроме того, я знал, что Джей справится. В «Нопфе» мало кто даже смутно верил в осуществимость этого проекта.) Тем не менее я снова хотел стать мультимиллионером, поэтому я пообещал им, что завяжу, – и завязал-таки, ненадолго. Врач, к которому меня направили, был убежден, что, если я не стану соблюдать осторожность, к сорока годам мне понадобится новая печень. Это помогло. Но не слишком.

Дабы убедиться, что я не употребляю наркотики во время первого витка раскрутки «Гламорамы», «Нопф» нанял ямайского телохранителя, который должен был за мной приглядывать. Ускользнуть от него, как правило, было просто, иногда – сложнее. Как большинство состоятельных наркоманов, я был небрежен, по выходе из ванной комнаты мой пиджак бывал усыпан кокаином, порошок покрывал лацканы, крошки оставляли пятна на штанах новеньких костюмов от Черрути, и становилось очевидно, что завязал я еще не до конца; это привело к ежедневным обыскам, и, когда Теренс находил завалявшиеся в моих плащах от Армани пакетики с метадоном, коксом и герычем, он тут же отправлял одежду в химчистку. Позднее проявились и более серьезные последствия злоупотребления наркотиками в долгом изнурительном турне: приступ в Рэли и смертельно опасная кома в Сент-Луисе. Теренс довольно скоро сдался («Ман, хочешь торчать – торчи, – добродушно говорил он, теребя дредлок. – Теренс не хочет знать. Теренс?

Он устал, ман»), и вот я уже долбился каждые десять минут во время интервью в гостиничном баре в Цинциннати, поглощая двойной космополитэн в два пополудни. Я протаскивал пропановые горелки и огромные мешки крэка на борт самолетов «Дельты». В Сиэтле я передознулся в кабинке туалета (в Сорренто я три минуты был клинически мертв). Тогда-то и началось нешуточное беспокойство. Число укротителей возросло в каждом городе, и, если к обеду меня не обнаруживали, издатели отдавали приказ найти начальника охраны гостиницы, где я остановился, чтобы тот открыл мой номер, – а если дверь была на цепочке или под рукоятку был подставлен стул, инструкция гласила «выбить гребаную дверь», дабы убедиться, что я еще живой, и, конечно, я всегда был живой (буквально, если не фигурально), но такой убитый, что пиарщикам приходилось под локотки тащить меня из лимузина на радиостанцию, оттуда – в книжный магазин, где я начинал свои чтения, расплывшись по креслу, бурча в микрофон, а рядом нервно ерзал магазинный клерк, приставленный, чтобы щелкнуть перед моим лицом пальцами, если я вдруг вырублюсь (а иногда во время раздачи автографов им приходилось водить моей рукой, чтобы добиться узнаваемой подписи, тогда как я отделался бы просто крестиком). А если наркотики были недоступны – резко падала моя заинтересованность в проекте.

Например, в Денвере знакомого дилера замочили несколькими ударами отверткой в голову, о чем до приезда мне известно не было, так что по причине отсутствия доступной наркоты пришлось отменить мое появление на фестивале «Потертая обложка». (Я сбежал из «Браун-Паласа» и был найден на лужайке возле дома другого дилера, без ботинок, без бумажника, стонущим, со спущенными до лодыжек штанами.) Без наркотиков я не мог принять душ – боялся того, что может выскочить из смесителя. Бывало, иная фанатка, беря автограф, намекала, что у нее есть наркотики, так мы сразу тащили ее с собой в отель, где она пыталась оживить нас наркотой и оральным сексом (что с ее стороны требовало недюжинного терпения). «Да с героина за неделю можно сняться», – с надеждой твердила одна из таких, одновременно пытаясь отгрызть себе руку, поскольку поняла, что я употребил все шесть пакетиков ее порошка. Без наркотиков я был уверен, что хозяин книжного магазина в Балтиморе на самом деле – горный лев.

Если так пошли дела, возможно ли всухую перенести шестичасовой перелет в Портленд? Решение? Достать еще наркотиков. И я продолжал гоняться за герычем и клевать носом на интервью в гостиничных барах. В самолетах я бессознательно расползался в кресле первого класса, после чего меня везли по аэропорту на каталке в сопровождении служащего авиалинии, чтобы я не утек. «Пищевое отравление, – отвечал на вопросы прессы Пол Богардс, теперь глава пиар-отдела «Нопфа». – Он отравился… м-м-м… ну, едой, в общем».

И турне грохотало далее.

Я мог очнуться в Милане. В Сингапуре. В Москве. В Хельсинки. В Кёльне. В городах Восточного побережья. Я очнулся, обнимая бутылку текилы, в белом лимузине, мы неслись по Техасу, на радиаторе торчали бычьи рога. «Почему Брет не пришел на чтения?» – спрашивали журналисты у Пола Богардса.

Выдержав паузу, Пол отвечал со ставшей уже привычной неопределенностью:

«М-м, усталость…» Еще одна шпилька: «Почему Брет отложил целый этап тура?» Долгая пауза. «М-м, аллергия». Еще более длительная пауза, после которой смущенный журналист осторожно замечает: «Но ведь сейчас январь, мистер Богардс». Невыносимо затяжная пауза, и в итоге Богардс, тихонечко так: «Усталость…», еще пауза, и уже почти шепотом: «Пищевое отравление».

Однако деньги делались такие (порнографии и расчлененки было достаточно, чтобы утолить жажду поклонников, так что книжка попала практически во все списки бестселлеров, несмотря на рецензии, которые обычно заканчивались словом «мерзость»), поэтому расписания неизбежно перекраивались, в противном случае мой издатель понес бы серьезные убытки. Теперь моя карьера полностью подчинялась экономической целесообразности, и даже огромные букеты в мои гостиничные люксы посылали, чтобы смягчить «приступы ужаса от мнимой опасности». От каждого отеля, в котором я останавливался в ходе мирового турне «Гламорама», требовалось: «Десять свечей церковных, коробка пастилок жевательных с витамином С, леденцы от горла «Рикола» в ассортименте, корень имбиря свежий, три большие упаковки кукурузных чипсов «Кул ранч», бутылка шампанского «Кристал» охлажденная, телефонная линия, рассчитанная только на исходящие звонки, без записи номеров абонентов», а на всех чтениях софиты должны были быть с оранжевым фильтром, чтобы оттенять мой салонный загар. При невыполнении данных требований договор между мной и «Нопфом» аннулировался. А кто сказал, что быть поклонником Брета Истона Эллиса легко.

На вторую часть американского турне привлекли настоящего «драг-копа»; в какой-то момент вышло первое издание в мягкой обложке (вот как долго я уже был в пути). Теренс скрылся в тумане уже много месяцев как, вместо него возникла девушка со свежим личиком – «эмоциональная помощь», или «нянька для знаменитости», или «трезвый собеседник», или как там ее еще, – чья основная задача была следить, чтоб я не нюхал героин перед чтениями. Наняли ее, конечно, не столько для меня, сколько для защиты интересов моего издателя. По большому счету их не волновали глубинные причины моей зависимости (впрочем, как и меня), их интересовал исключительно уровень продаж, который повышался благодаря турне.

Собственное состояние я определял как «хрупкое, но функциональное», но, судя по мейлам, которые драг-коп слал с дороги, функционировать я определенно был не в состоянии.

Докладная записка № 6: «писателя нашли в 15 милях к юго-западу от Детройта, где он прятался в микроавтобусе, припаркованном на разделительной полосе, пытаясь содрать с кожи несуществующую коросту».

Докладная записка № 9: «на антиглобалистской демонстрации в Чикаго неизвестно как оказавшийся там писатель надышался слезоточивого газа».

Докладная записка № 13: «Беркли: в переулке за «Барнс-и-Нобл» писателя чуть не придушил драг-дилер, взбешенный тем, что с ним «плохо расплатились».

Докладная записка № 18: «Кливленд: писатель проспал до 15:00, пропустив все утренние и дневные интервью, по пробуждении «набивал пузо всяким калом», пока не «проблевался». Также было замечено, что писатель стоял возле зеркала в холле и плакал, всхлипывая: «Как я постарел».

Докладная записка № 27: «Санта-Фе: писатель якобы принуждал доберман-пинчера сделать кунилингус находящейся без сознания фанатке, а когда указанное животное не проявило к указанной девушке никакого интереса, ударил животное по голове и был жестоко покусан».

Докладная записка № 34: «Книжная ярмарка в Майами; писатель закрылся в туалете книжного магазина, неоднократно выкрикивая озабоченным служащим:

«Вон!» Появившись час спустя, писатель снова стал «чудить». «По мне ползет змея, – кричал писатель, – она меня кусает! Она У МЕНЯ ВО РТУ!»

Когда писателя потащили в дежурную полицейскую машину, он ухватился за учащегося ешивы, пришедшего на чтения, и, пока не приехала «скорая», непрерывно ласкал и ощупывал смущенного юношу. Глаза его закатывались, и последним, что прокричал писатель, было: «Еврейчик едет со мной!»

Пол Богардс, в свою очередь, отвечал так: «Мне плевать, если для того, чтобы вывести прямостоящего писателя на сцену, придется затолкать ему в жопу швабру – сделайте это». Мне казалось, что меня похитили. Таким долгим и чудовищно несправедливым казалось мне это мероприятие. От бесконечного давления я все время падал в обморок. Совладать с собой помогал велбутрин, кроме того, я отказывался признавать, что что-то не так. Моя укротительница называла турне не иначе как «узаконенная психическая травма». «Да это же побег от реальности!» – возразил я. «Вам просто нужно дойти до самого дна», – отрезала она. Однако, зарабатывая под три миллиона в год, дойти до дна не так уж просто.

Рецензии на мои выступления не сильно различались между собой:

«Бессвязный, не способный сосредоточиться, погруженный в себя, Эллис унавозил вечер таким толстым слоем тарабарщины, что творческая встреча свелась, собственно, к возможности наблюдать знаменитого писателя, как он есть на самом деле» – таков был типичный отклик критика. Весь Интернет облетела весть о моих «пачкулях» и «непреднамеренно уморительных» автографах, заставляя людей покупать мои книжки, а их задницы плюхаться в складные стулья на устроенных издательством чтениях, которые в итоге превращались в грандиозные события, потому что я излучал немногословную утомленную невозмутимость, столь популярную в культуре того периода. Однако страсть к саморазрушению превзошла самое себя – я уже начинал выигрывать игру, в которой не может быть победителя. Питался я так скудно, что во время чтений в Филадельфии (где я отшвырнул книжку и принялся разглагольствовать об отце) у меня выпал передний зуб.

Меня измучили непрерывные нападки прессы (и собственная двуличность и правда, которую я скрывал), и после премьеры фильма по «Американскому психопату», которая должна была стать финалом полуторагодичного турне «Гламорама», его кульминацией, я понял, что, если хочу жить дальше (то есть не умереть), мне надо смыться в Нью-Йорк. Я был измотан. Недельный кока-ино-героиновый марафон, стартовав в лимузине по дороге в кинотеатр «Сони» на Бродвее, 68, продолжился долгими ночными праздниками, которые сначала отмечались в магазине «Черрути» на Мэдисон-авеню (тот предоставил костюмы для съемок), потом перекочевали ближе к центру в «Поп», затем оттанцевали в «Спа», после чего приволоклись в мою квартиру на Тринадцатой стрит, где члены съемочной группы, и их разнообразные агенты, и пиарщики, и диджеи, и прочие заметные фигуры молодого Голливуда отжигали до тех пор, пока наутро не явился домовой комендант и не потребовал, чтоб я немедленно выдворил всех, так как мы превысили уровень шума, допустимый для жилого помещения, хоть я, плавая в облаке водки и крэка, и пытался подкупить его крепким рулончиком сотенных.

После всего этого я семь дней лежал в кровати в одиночестве, смотрел порно-DVD с выключенным звуком и снюхал, может быть, сорок пакетов героина, поблевывая в синее пластмассовое ведро у кровати и уговаривая себя, что именно неуважение со стороны критического сообщества и причиняет мне боль, которую без помощи наркотиков не утолить. Я просто лег и стал ждать, когда наступит китчевый финал блистательной карьеры.

Следующую неделю я без толку проторчал в клинике «Исход» в Марина-дель-Рай (где мне поставили диагноз, что-то вроде «приобретенный ситуативный нарциссизм»). Эффекта – ноль. Только таблетки, кокаин да промокашки с кислотой и отпечатком Барта Симпсона или Пикачу имели для меня значение, только так я мог хоть что-то почувствовать. От кокаина уже стала разрушаться носовая перегородка, и я искренне полагал, что правильным решением будет перейти исключительно на крэк, однако два литра водки, поглощаемые мною ежедневно, даже эту цель делали туманной и недосягаемой. Кроме того, я вдруг понял, что за последние два года написал только одну вещь: жуткий рассказ, где фигурировали инопланетяне, ресторан быстрого питания и говорящее бисексуальное пугало, – при том, что своему агентству я обещал уже черновик мемуаров. Поскольку, если верить Бинки, мы как минимум дважды в месяц отказывали в авторизации очередным биографиям, в очереди за моими мемуарами стояло более дюжины издательств. Во время тура «Гламорама» я бесстыдно разглагольствовал на эту тему, а самые живописные детали озвучил в (бессвязном) интервью «Роллинг стоуну» в предновогоднем двойном выпуске 1998 года. Не написав ни единого толкового предложения, я тем не менее уже озаглавил автобиографию: «Где я был, туда уж не вернусь». Речь должна была идти о событиях, повлиявших на мое становление в детстве и отрочестве, и заканчивалось все третьим курсом в Кэмдене за месяц до публикации «Ниже нуля». Однако когда я начинал хотя бы просто думать о мемуарах, все было безрезультатно (в документальном повествовании я никогда не смог бы так откровенничать, как в своих романах), так что я сдался. (Некто Джейми Кларк тем не менее написал биографию, и «Блумсбери» собирается выпустить ее в будущем году; я не давал своего разрешения на публикацию и планирую резко опротестовать книгу, название которой «Остров Эллиса».[5]) Я продолжал употреблять.

Возникла также проблема с деньгами – они кончились. Я все продул. На что? Наркотики. Вечеринки по пятьдесят тысяч баксов. Наркотики. Девушки, которые хотели в Италию, Париж, Лондон, Сан-Бартс. Наркотики. Гардероб от «Прада». Новый «порше». Наркотики. Программа реабилитации, которую не покрывала моя медицинская страховка. В какой-то момент Голливуд окатил меня золотым дождем, я получал немалые деньги за доработку сценариев, но когда россказни о моих наркотических эскападах стали настолько подробными, что оставить их без внимания уже не получалось, стал иссякать и этот источник, причем процесс ускорился после того, как я отослал несколько скриптов без единой требуемой правки, с редкими, нацарапанными на полях замечаниями типа «не очень-то», или «пожалуй, даже превосходно», или «эту сцену надо бы усилить», и вездесущее «я ненавидел своего отца». Искра, некогда вдохновлявшая меня, по большому счету угасла. Что заставило меня водиться с гангстерами и жуликами, зарабатывающими контрабандой алмазами? Что заставило меня покупать стафф килограммами? Квартира провоняла марихуаной и крэком. Однажды я проснулся под вечер и понял: я не понимаю, что и как работает. Какую кнопку нажать, чтобы кофеварка выдала эспрессо? Кто выплачивает мою ипотеку? Откуда на небе звезды? В какой-то момент понимаешь, что все имеет конец.

Пришло время свести ущерб к минимуму. Пришло время восстанавливать связи. Пришло время больше рассчитывать на себя самого.

Я утратил кураж, уверенность в себе, все то, что необходимо, дабы постоянно пребывать в лучах рампы. Жажда славы, желание быть фигурой Сцены иссякли – все это меня ужасно утомило. Моя жизнь – мое имя – стала восприниматься и склоняться, как избитая несмешная шутка, я был сыт по горло. Жизнь знаменитости – закодированная система, необходимо постоянно расшифровывать, чего от тебя хотят, земля уходит из-под ног, и если ты делаешь выбор – в итоге он всегда оказывается неверным. Все это тем труднее переносилось, что приходилось помалкивать, ведь я не знал никого, кто был способен мне посочувствовать (может, Джей Макинерни, но сам он увяз в этом настолько, что вряд ли отнесся бы с пониманием), и я наконец смекнул, что абсолютно одинок, и только тогда понял, что попал по-крупному. Моя печальная поза относительно славы и наркотиков – удовольствие, которое я получал, жалея себя, – обернулась жестоким унынием, и будущее перестало быть даже отдаленно похожим на правду.

Неотвратимо, на полном ходу ко мне приближались лишь тьма, могила, финал. Тот жуткий год вместил в себя неизбежные двенадцатиступенчатые программы, шесть различных реабилитационных центров, бесконечное количество последних шансов, четвертое вмешательство, неминуемые срывы, бессчетные рецидивы, неудачные выздоровления, неожиданный побег в Лас-Вегас, падение в бездну и в итоге полнейший провал. В конце концов я позвонил Джейн. Она выслушала меня. Она сделала свое предложение. Она протянула руку. Я был настолько поражен, что разрыдался. Мне выпал редчайший шанс – и я сразу это понял – восстановить давно разрушенные отношения. Сперва я немного покочевряжился, но одно обстоятельство перекрывало любые соображения: никому больше я был не нужен.

И вот почему я тотчас восстановился. Я окончательно завязал в мае, в июне подписал контракт на огромную сумму (агентство хотело новый роман, издательство же пошло на него со скрипом), а в июле переехал в новый особняк Джейн. В конце месяца мы поженились, приватная церемония прошла в мэрии, и единственной свидетельницей была Марта, ее ассистент. Однако Джейн Деннис – известная актриса, и новости «каким-то образом» просочились. «Нэшнл инкуайерер» моментально отреагировал, опубликовав материал о ее «сногсшибательном несчастье в любви», где перечислялись все ее неудачные романы (когда она успела повстречаться с Мэтью Макконахи? Билли Бобом Торнтоном? Расселом Кроу? Что еще за Q-Tip?) и в финале вопрошалось: «Почему же Джейн Деннис связала свою жизнь с человеком, который обошелся с ней так жестоко?» Нас сравнивали с Анжеликой Хьюстон и Джеком Николсоном, Джерри Холл и Миком Джаггером.

Практикующий психопатолог выдвинул предположение, что, когда речь идет о неправильном выборе партнера, знаменитые женщины мало чем отличаются от безвестных. «Можно быть красивой и успешной и все равно любить неудачника» – это подавалось как цитата психопатолога и добавлялось:

«Красивые женщины часто притягивают к себе подонков». Далее шли размышления о моей «грубости и бессердечии», о «нежелании отречься от комментариев относительно роли Киану Ривза». Анонимный источник рассуждал: «В отношениях с негодяем должна быть какая-то возбуждающая новизна – наверно, Джейн просто не может отказаться от преодоления трудностей». Там же цитировался ее «близкий друг»: «Выйти за Брета Истона Эллиса – в пятерке самых идиотских решений нового тысячелетия».

Мы предприняли ремонтно-восстановительные работы и согласились на интервью для журнала «Молва» (под заголовком «Пан или пропал?»), где Джейн защищала меня, а я раскаивался. В статье подробно описывались годы, проведенные мною в нарко-алкоголическом болоте, хоть я и утверждал, что уже исправился. «Про Брета говорили ужасные пакости», – выступила Джейн, и с ее подачи я «возмущенно» добавил: «Да, мне до сих пор противно от этого». Джейн затянула жалобную песню: «Все это ужасно сказывается на отношениях, моя самооценка существенно снизилась» и «Мне кажется, хорошие парни – что бы это ни значило – попросту боялись меня, поэтому все мои мужчины не отличались особой заботливостью». Автор отметил, как Джейн «украдкой взглянула» на меня. Он также отметил мое «непоколебимое спокойствие» и, похоже, не поверил, когда я сказал: «Я стараюсь как можно больше времени проводить с детьми – я хочу посвятить себя их воспитанию». (Журналиста не хватило, чтоб отметить, как поразила и преобразила меня моя новая трезвая жизнь: изможденный вид, пятно крови на руке, понимание, что сердце может остановиться, что дети могут быть жестокими.) Писака интерпретировал ситуацию по-своему, в стиле популярной психологии: «Знаменитые женщины нередко занимаются самовредительством – им кажется, что они не заслужили того, что имеют» и «Чтобы противостоять хамству, нужен сильный характер, а знаменитости уж точно не сильнее обычных людей». Мне тоже задавались вопросы вроде:

«Некоторые журналисты сомневаются в вашей искренности – что вы на это ответите?» и «Что стало причиной вашего обморока на церемонии награждения «Золотой глобус» в прошлом году?» Однако Джейн не сдавалась и парировала: «Брет для меня – это источник силы», на что неназванный друг ответил: «Анекдот. Давайте смотреть правде в глаза: Джейн вышла за Брета Эллиса по причине низкой самооценки. Она заслуживает большего, нежели профессиональный тусовщик, так ведь? Эллис – лох полнейший».

Цитировался еще один неназванный друг: «Брет ее даже на дородовые занятия не возил! Речь идет о парне, который курит марихуану в такси».

Джейн признала, что связи с «плохими парнями» затягивают и что их «непредсказуемость» заставляет ее сердце биться быстрее. «Да просто со мной не скучно», – якобы сказал я. Другой анонимный источник: «Джейн – неисправимая воспитательница, и с Бретом она потому, что убедила себя: в глубине души он хороший парень». Следующий аноним не согласился и выразился более лаконично: «Он. Просто. Гад». Моя финальная фраза была такова: «Джейн наполнила мою жизнь смыслом – я умею быть благодарным».

Статья заканчивалась совсем уже, на мой взгляд, непогребным: «Удачи, Джейн».

К тому времени Джейн переехала из Лос-Анджелеса в безымянные предместья на Северо-Востоке, достаточно близкие к Нью-Йорку для деловых встреч, но в то же время безопасно удаленные от того, что она называла ужасами городской жизни. Толчком послужила атака на Всемирный торговый центр и Пентагон. Сначала Джейн рассматривала некую экзотическую глушь на Юго-Западе или бескрайние просторы Среднего Запада, однако потом задача упростилась до переезда в пригород как минимум в двух часах езды от любого большого города, поскольку именно там бомбисты-самоубийцы взрывали себя в битком набитых «Бургеркингах», и «Старбаксах», и «Уол-мартах», и в метро в час пик. Целые районы крупных городов оказались за кордоном из колючей проволоки, а утренние газеты печатали на первой полосе панорамные фотографии взорванных зданий, где на кучи переплетенных тел падала тень от крана, поднимающего опаленные бетонные панели. Все чаще комментарии заканчивались фразой: «Спасти никого не удалось». Повсюду продавались пуленепробиваемые жилеты, потому что внезапно появилось множество снайперов. Посты военной полиции на каждом углу утешали мало, а камеры видеонаблюдения показали свою бесполезность.

Безликих врагов внутри страны и за границей было такое множество, что никто уже толком не понимал, с кем мы воюем и почему. Города стали скорбными поселениями, где обыденная жизнь споткнулась о внезапно выросшие погребальные холмы из стали, стекла и камня, и над всем этим невообразимого предела достигли скорбь и горе, которое только усиливалось от развешанных повсюду изорванных, заляпанных фотографий пропавших без вести, напоминавших не только о понесенных утратах, но и о том, что еще предстоит, и бесконечные нарезки по Си-эн-эн, где в замедленной съемке люди (некоторые – обернутые в американский флаг) бродят по развалинам под песню «Мы преодолеем» в исполнении Брюса Спрингстина. Слишком много стало жутких моментов, когда живые завидовали мертвым, и люди побежали – в деревню, в пригороды, куда угодно. В городах невозможно стало жить с детьми, или точнее, строить отношения, поднимать семью, как полагала Джейн. Слишком многие потеряли способность любить.

Джейн хотела вырастить одаренных, дисциплинированных, настроенных на успех детей, но боялась буквально всего: педофилии, бактерий, джипов (хотя джип у нас был), оружия, порнографии, рэп-музыки, рафинированного сахара, ультрафиолетовых лучей, террористов, нас самих. Я прошел курс управления гневом и проговорил «раны прошлого» с психотерапевтом после короткой, но жаркой стычки с Джейн относительно Робби, которая внезапно вспыхнула посреди вполне безобидной беседы. (Речь шла о его желаниях.

Речь шла о его потребностях. Любые мои побуждения отвергались, и мне предлагалось смириться с этим. Я вынужден был ответить.) Все лето я старался поближе узнать этого беспокойного, печального, настороженного мальчика, который давал уклончивые ответы на вопросы, требующие, на мой взгляд, ясности и точности, а также Сару, которой было уже шесть и которая чаще всего сообщала мне, как ей все наскучило. Поскольку летние лагеря отменились, мы с Джейн развили бурную деятельность, чтобы вывести детей из ступора: секция карате, уроки игры на гобое, аудиозанятия, умные игрушки, поездка в музей восковых фигур, в океанариум. То лето повернулось к Робби спиной, ему не разрешили слетать в Сеул на чемпионат мира по компьютерным играм (он считал себя «профессиональным» игроком).

То лето познакомило меня со всей линейкой препаратов, которые регулярно принимали дети (стимуляторы, стабилизаторы настроения, антидепрессант лексапро, аддерол от дефицита внимания/гиперактивности и множество других прописанных им антиконвульсантов и антипсихотиков). Тем летом я строил крепость. И лепил печенье. И купил Робби серебряного робота, на что он ответил: «Я стар для этого, Брет». А вместо робота он хотел CD-ROM с программой по астрономии. Тем летом я купил батут, и Робби, прыгая на нем, получил вывих. Мы ходили по лесу. Мы совершали долгие вылазки на природу. Я не мог поверить, что соблазнюсь экскурсиями на ферму и на шоколадную фабрику, а также буду кормить с руки жирафа (которого потом в грозу убило молнией) в местном зоопарке. Я вспомнил, кто такой Снаффлапагус.[6] То было лето разных цветов, и формочек, и считалок, и Сары, которая знала, как по-испански «привет», и рядом всегда были синяя собака и добрый дракончик и кукольные спектакли, где животные вступали между собой в поучительные отношения, и я читал ей «Ленивого щенка» с CD-ROM-a, отчего книжка стала казаться сухой и скучной, и с экрана компьютера пустым свечением пялились на нас иллюстрации. Все это было немного как во сне. Я был втиснут в роль мужа, отца-защитника – и сомнения мои были велики. Но я двигался к высшей цели. Я невольно чего-то добивался. С детьми, когда они были угрюмы, или безразличны, или канючили, я научился говорить внушительным тоном, и это вроде бы принесло Джейн облегчение. (В то же время Джейн требовала, чтоб я не «сбивался с цели», и вот я без труда нашел себе место преподавателя писательского мастерства – хотя моя группа собиралась не чаще раза в неделю всего на три часа.) Я наблюдал за изменениями в себе, и единственное, что оставалось, это признать: мое обращение наделяет жизнь смыслом. Я уже не выжигал по живому. Исчезла плотность городской жизни – предместья были разбросаны фрагментарно, беспорядочно; мне больше не доводилось листать бесовский словник («Загат») в поисках приличного ресторана; в прошлом осталась война кошельков за бронирование столика.

Кому теперь придет в голову толкаться по ви-ай-пи-зонам и кривляться перед папарацци на красном ковре кинопремьер? За городом я расслабился.

Здесь все было иначе: ритм жизни, социальный статус, подозрения относительно окружающих. Это было убежище для сошедших с дистанции; низшая лига. Здесь не нужно было уделять столько внимания деталям. Здесь не требовалась четкая поза. Я ожидал соскучиться и что скука перерастет в раздражение, но этого так и не случилось. Вид хозяина, заботливо подрезающего куст, вопреки ожиданиям не высекал в душе искры, поджигая бикфордов шнур раскаяния. Я отказался от подписки на «Хочу это!» и в общем и целом был в порядке. Однажды в конце августа я ехал вдоль поля, усеянного редкими тополями, и вдруг судорожно вздохнул. По щеке покатилась слеза. Я счастлив, подумал я изумленно.

Однако к концу лета все, чему я научился, стало исчезать.

«Проблемы», развившиеся в нашем доме в течение последующих двух месяцев, начались в октябре, а к ноябрю достигли критической точки. Временного промежутка в двенадцать дней хватило, чтобы все рухнуло в тартарары.

Я описал все «эпизоды» последовательно. «Лунный парк» – простой и честный пересказ имевших место событий, и хотя история эта, по сути, подлинная, книга писалась без использования фактического материала. Я, например, не сверялся с данными судмедэкспертизы относительно произошедших за этот период убийств – потому что в каком-то смысле я сам их совершил. Я нес за это ответственность и без коронера знал, что произошло с жертвами. Есть люди, которые оспаривают реальность ужасных событий, произошедших той осенью на Эльсинор-лейн, и, когда книга проходила юридическую комиссию в издательстве, против публикации среди прочих выступила моя бывшая жена; ее поддержала и моя мать, что странно, поскольку в течение тех жутких недель ее там не было. Дело, заведенное на меня в ФБР в начале 1990-го, когда разгорелся скандал с публикацией «Американского психопата», и до сих пор не закрытое, могло бы кое-что прояснить, но сведения эти засекречены, и мне запрещено на них ссылаться. Немногие «свидетели», способные подтвердить реальность этих событий, просто исчезли. Например, Роберт Миллер, нанятый мной эксперт по паранормальным явлениям, просто испарился, как и веб-сайт, на котором я нашел его контакты. Мой тогдашний психотерапевт, доктор Дженет Ким, предположила, что в тот период я был «не я», и намекнула, что, «возможно», наркотики и алкоголь и «довели» меня до состояния, близкого к маниакальному. Я изменил имена, и само место действия вызывает у меня смутные сомнения, но это все не важно – место как место. Пересказывая эту историю, я понял, что события, произошедшие в «Лунном парке», могли случиться где угодно. Они были неизбежны и на определенном этапе жизни настигли бы меня, где бы я ни находился.

Название «Лунный парк» не имеет ничего общего с «Луна-парком» (как по ошибке значилось в первом варианте издательского контракта). Название это имеет смысл только для моего сына. Эти два слова завершают книгу, и к тому моменту, надеюсь, заголовок представится самоочевидным и читателю.

Вне зависимости от того, насколько кошмарными покажутся вам описанные здесь события, держа в руках эту книгу, вы должны помнить одно: все это произошло на самом деле, каждое слово – правда.

Что мучило меня больше всего? Никто не знал, что происходит в этом доме, поэтому никто за нас не боялся.

А теперь пришло время вернуться в прошлое.

Четверг, 30 октября