Тень Роксоланы Адывар Севги

Юная султанша сразу покорила сердце Кадира. Впервые он узнал, что такое любовь к женщине, пусть даже и не мог выразить ее иначе, чем собачьей преданностью. И она тоже ненавидит османов, Кадир знает. Уж он-то видит все, даже самые малейшие движения души человеческой, особенно если в этой душе горит тот же огонь, что у него. Невозможно ошибиться в этом блеске. Этой султанше Кадир будет служить до тех пор, пока не прервется его дыхание. Только смерть разлучит его с ней. Ради нее он пойдет на все что угодно. Убьет, украдет, еще раз переживет кастрацию…

Кадир-ага отбросил ненужные сейчас мысли. Он подумает обо всем еще не раз, когда будет подходящее время. А сейчас нужно заняться делом. Солнце поднимается все выше, времени остается все меньше. Надо торопиться. И Кадир решительно зашагал, безошибочно ориентируясь в путаном переплетении улиц османской столицы.

Дойдя до нужного дома Кадир-ага огляделся еще раз, не заметил ничего подозрительного и быстро скользнул в тяжелую дубовую дверь, обитую медными полосами. Такую дверь впору ювелирной лавке, а здесь – всего лишь сушеные травы редкими пучками свисают с потолочных балок да несколько мешочков на старом растрескавшемся прилавке. И хозяин под стать: бледный тощий человек в засаленном кафтане и ветхом колпаке, даже борода его свидетельствует о нищете – клочковатая да редкая. Но Кадир-ага не дал обмануть себя внешностью, поклонился почтительно, как кланялся пашам да беям.

– Доброго денечка вам, почтенный Илхам-ага! Рад видеть вас в здравии!

– И вам доброго денечка, достопочтенный Кадир-эфенди! – склонился хозяин лавки, сложив ладони. – Желаете приобрести ароматические масла для прелестниц из гарема султана?

– Да уж, масла… вот только не совсем ароматические… – Кадир-ага перегнулся через щелястый прилавок, ухватил собеседника за ворот кафтана, подтащил поближе. – Можно подумать, ты не знаешь, за чем я пришел… Давай уж без этих штучек. Я тебе деньги, а ты мне…

– Да какие там штучки! – Илхам-ага ловко вывернулся, и пальцы Кадира соскользнули с его кафтана. – Я бы хотел точно знать, что тебе нужно, почтеннейший. А намеки всякие… С этим в кабак иди, с девками непотребными договаривайся.

Кадир-ага вздохнул и потянул из-за пазухи мешочек с монетами. Бросил на прилавок. Глухо звякнуло. Хозяин лавки лишь небрежно скользнул взглядом по мешочку и уставился куда-то за спину Кадира.

– Да тут же золото, золото! – жарко шепнул Кадир-ага, подвигая мешочек лавочнику.

Тот не отвечал, продолжал смотреть в сторону, будто евнуха и не было вовсе перед прилавком, а мешочек с золотом ценился им не более чем мешочек с уличной пылью. В конце концов Илхам перевел равнодушный взгляд на евнуха.

– Ты сможешь купить на это золото много ароматических мазей и масел. Гурии султанского гарема будут довольны, я тебе обещаю. – Длинные тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, двинулись по прилавку, нырнули в сторону, вытащили несколько баночек, искусно выточенных из малахита, сердолика, яшмы. Нельзя было и предположить, что в этой нищей лавке имеются подобные сокровища. – Вот, посмотри, ага. Ароматы и притирания на любой вкус. Избавляют от морщин, делают кожу гладкой, как попка младенца. Ну а запах такой, что никакие духи не потребуются. Наложницы отблагодарят тебя! Думаю, ты еще и заработаешь на этих мазях.

– Не морочь мне голову! – Кадир отмахнулся от драгоценных баночек. – Ты прекрасно знаешь, что я пришел не за этим.

Он зашипел от боли, сдирая с пальца перстень, украшенный крупным изумрудом. Лавочник одобрительно моргнул, но тут же худое морщинистое лицо его выразило привычное равнодушие и спокойствие. Перстень глухо стукнул о прилавок, и Илхам тут же подхватил его, сунул за пазуху.

– Для кого ты хочешь получить… кхм… ароматические мази? – поинтересовался лавочник.

– Какое твое дело? – Евнух сморщился, будто попробовал что-то невкусное. – Лучше бы тебе не знать.

– Я сам решу, что для меня лучше, – высокомерно заявил Илхам. – Так что говори. Кому-то из султанш потребовались мои услуги? Кому?

Кадир-ага ухмыльнулся неприятно и даже угрожающе. Кивнул согласно. Наклонился к уху лавочника и что-то зашептал почти неслышно.

У того округлились в изумлении глаза, засверкали. Но Илхам тут же взял себя в руки, опустившиеся веки притушили яркий блеск глаз, уголки рта опустились всегдашней скорбью – и за прилавком вновь стоял нищий торговец, едва сводящий концы с концами, продающий гулящим девкам за несколько акче мази и притирания, чтоб заманивать в порту моряков, месяцами не видевших женщин.

– Я понял тебя, почтеннейший, – сказал он Кадиру. – Сейчас принесу то, что нужно. Поверь, это именно то, что хочет султанша.

Евнух зашипел, и Илхам часто покивал, покосившись на дверь. Больше о султанше речи не было.

Торговец скользнул в узкую низкую дверцу, ведущую из лавки в жилые комнаты, быстро вернулся. В ладони его сверкал острыми гранями хрустальный флакон, отделанный золотом, с золотой же пробкою. Внутри переливалась голубоватая прозрачная жидкость.

– Не нюхать, не пробовать, – предупредил Илхам. – Три капли вызовут расстройство желудка, тошноту, головную боль. Четыре – обморок. Ну а пять капель – верная смерть.

– Я понял тебя, Илхам-эфенди. – Евнух качнул головой, гладкое безбородое лицо его блестело, покрывшись потом. – Я и не собирался открывать бутылку. Я ж не враг себе!

– Это правильно, – заметил лавочник. – Держи.

Флакон выпал из его пальцев прямо в подставленную ладонь Кадира. Тот мгновение любовался переливами хрустальных граней, а затем флакон исчез настолько незаметно, что Илхам даже мигнул изумленно.

– Я скажу тебе кое-что. – Кадир-ага склонился низко над прилавком, и лавочник наклонился навстречу. – Кое-что очень важное для тебя…

Из широкого рукава евнуха выскользнул кривой кинжал, мягкие пальцы ловко охватили рукоять, богато украшенную чеканкой, и Илхам не успел даже охнуть, как острое тонкое лезвие вонзилось ему в глаз. Евнух резко повернул кинжал, и лавочник обмяк, рот его приоткрылся. Из-под лезвия на щербатый прилавок закапала густая темная кровь.

– Я же говорил тебе, Илхам-эфенди, что лучше бы тебе не знать, – вздохнул Кадир-ага. – Но ты настаивал. Ты сам выбрал свою судьбу. Маш аллах!

Он быстро вытер кинжал о старый кафтан лавочника, и смертоносное лезвие вновь исчезло в рукаве. Затем Кадир-ага пробежал за прилавок, двигаясь с удивительной быстротой, которую невозможно было подозревать в его мягком ленивом теле, смахнул в найденный мешок баночки с мазями и притираниями. Забежал в жилые комнаты, сморщился – там было уныло и грязно, Илхам и жил так же, как выглядела его лавка. Кадир-ага отыскал несколько кувшинов с маслом, собрал в кучу грязные тряпки, щедро полил их маслом, поджег. Когда огонь начал весело потрескивать, уверенно разгораясь, евнух направился к выходу. Напоследок оглянулся – уже схватилась пламенем низкая дверь, и жаркие языки протягивались к прилавку. Кадир кивнул, безмятежно улыбнулся и вышел из лавки без всякой спешки, как человек, ни в чем предосудительном не виноватый, а просто идущий куда-то по своим делам. За спиной его начали потрескивать стены дома, закричали люди, забегали испуганные женщины – вокруг было много деревянных домов, и ветер благоприятствовал пожару. Но Кадир-ага ни разу не оглянулся, уходя все дальше.

Через несколько дней в Ватикан гонец доставил письмо. Камерарий, кардинал Франческо Армеллини Панталасси де Медичи, открыл скромный черный футляр, прочел несколько строк, написанных на желтоватом бумажном листе, и заторопился к понтифику. Посол Священной Римской империи при дворе османского султана, господин де Бусбек, писал о странном происшествии, случившемся недавно в Стамбуле: из-за пожара, начавшегося в лавке торговца женскими мазями и притираниями, выгорел целый квартал. Не удивительно, что от одной небольшой искры случилось такое бедствие: погода стоит жаркая, солнце палит Стамбул немилосердно, будто черти уже поджаривают мусульман на сковороде, а в бедных кварталах дома все больше деревянные, прямо приглашение пожару. Но вот что обеспокоило господина де Бусбека: хозяин лавки, с которой и начался огонь, охвативший потом соседние дома, торговал не только безобидными мазями да ароматическими маслами. Поговаривают, что у него можно было купить и яды, вот только не каждому он продавал. За страшным товаром заходили к лавочнику больше власть имущие, платили золотом, да не скупились – за золото покупался не только яд, но и надежное молчание продавца. А в день пожара около лавки якобы видели какого-то человека, одетого очень не бедно, не так, как одеваются в этом квартале. И будто бы щеки его были гладкими – ни намека на бороду.

– И что с того? – удивился понтифик. – Не каждый носит бороду. Нынче в моде бритые лица.

– Мусульмане не обращают внимания на европейскую моду, – заметил камерарий. – Я думаю, что господин де Бусбек намекает, что тот человек был евнухом, у них не растет борода. Евнухом из султанского гарема. Вот только он опасался написать об этом прямо.

– Ого! – Обычно сонные глаза Льва X широко раскрылись, заблестели игривостью. – Из султанского гарема? Очень, очень интересно! А что, та девушка, Роксолана, все еще развлекает молодого султана?

– Она готовится подарить ему наследника, – сдержанно ответил камерарий. – Кроме того, господин де Бусбек уже сообщал, что Сулейман отказался от своего гарема и все его внимание направлено на эту девушку. Другие уже больше не посещают его ложе.

– Как интересно! – Понтифик потер сухие ладони, засмеялся. – Похоже, в Османской империи готовятся перемены. Будем наблюдать, сын мой, будем наблюдать. Может быть, эти перемены послужат нашему благу!

А Кадир-ага спокойно вернулся во дворец Топкапы. Никто не заметил его отсутствия, и он, облегченно вздохнув, принялся за свои повседневные обязанности. Лишь иногда рукаего дергалась, касаясь груди – в маленьком мешочке, подвешенном на шнурке, покоился хрустальный флакон, отделанный золотом с золотой же пробкою.

В этот вечер Хюррем Хатун сама заказывала блюда для ужина. Она заявила, что желает вместе с султаном отведать свою любимую квашеную капусту, огурчики в меду, огурчики малосольные – и чтоб непременно хрустели, запеченных перепелок, а также перепелиные яйца, они очень полезны беременным. Да, и пусть венецианец приготовит паштет из гусиной печени. У него очень хорошо это блюдо получается. Но чтоб нежный был паштет, чтоб сам в рот прыгал и на языке таял! И еще обязательно гречневую кашу, да чтоб рассыпчатая! И баклажаны, фаршированные мясом, и сладкий перец, а еще остренький маринованный перчик, и тушеные бобы, и фруктов разных побольше, и не забыть бы гранаты. И сладости, сладости обязательно! Султану нравятся сладости. Пахлаву – любимое лакомство Фатиха Завоевателя – чтоб приготовили свежую, да лукум, без которого Сулейман не представляет трапезы – спасибо Хаджи Бекиру, великий был кондитер, да шербет… и кадаиф подать с малиновым вареньем и взбитыми сливками… У поваров голова кругом пошла, а ведь забыть ничего нельзя – любимица султана еще нажалуется, беда будет!

Хюррем Хатун сама зажигала свечи, расставив их по просторной террасе султанских покоев. Сегодняшний вечер должен быть праздничным – ей так хотелось. Жаль, что нельзя устроить фейерверк, надо было попросить заранее. Но ничего, она сможет сделать султана счастливым и так.

И в самом деле вечер получился чудесным. Хюррем пела, аккомпанируя себе на дутаре – выучилась играть, обдирая пальцы о струны в кровь, и султан таял от счастья. В нем вновь проснулся Мухибби, и поэтические строки сами выплескивались, затапливая все вокруг подобно морским волнам.

Хюррем смеялась, счастливая и гордая. Сам султан, властитель могущественной империи, человек, перед которым склоняются, которого боятся, повелитель мира – пишет для нее стихи, радуется ее улыбке, ловит губами прядь ее волос. Ах, где же ты, Махидевран Султан? Сидишь в своих покоях, одинокая и заброшенная. Вот бы могла посмотреть хоть одним глазком на счастье Хюррем!

Но посреди игривого веселья, целуя возлюбленную, султан вдруг ощутил непривычную и неприятную сухость в горле. Он закашлялся. Глотнул воды, но это не помогло, кашель продолжался. Хюррем обеспокоилась, засуетилась вокруг.

– Ты чем-то подавился, любовь моя? – спрашивала она Сулеймана и все порывалась похлопать его по спине, как когда-то делала мать, если батюшке вдруг что-то не в то горло попадало – так говорили у них в деревне.

Но султан, багровея лицом, отмахивался, лишь выдавил посреди кашля, захлебываясь ставшей горькой слюной:

– Лекаря! Немедленно!

Хюррем крикнула и вдруг сама скрутилась клубочком в порыве жестокого кашля, закончившегося рвотой. Она лежала без сил на мраморных плитах террасы, а рядом лежал султан. Его ослабевшая рука дрожала, пытаясь дотянуться до рыжего локона любимой.

Так их и нашли прибежавшие слуги и лекари.

– Яд! – заявил главный лекарь, только взглянув на султана и икбал. – Их отравили. Хорошо еще, что яда они приняли немного.

– Откуда ты знаешь, эфенди, что немного? – робко спросил его помощник.

– Потому что иначе уже были бы мертвы, а так их можно вылечить. – Главный лекарь был очень уверен в себе.

И он оказался прав. Лекарства, что приготовили немедленно, помогли. Вскоре султан пришел в себя и даже чувствовал себя здоровым, только ослабевшим немного. Хюррем же было гораздо хуже, и султан всю ночь просидел у постели любимой, не смыкая глаз и не выпуская из ладоней ее влажную слабую руку. Но и она осталась жива, и даже ребенок в чреве бодро двигался к утру, радуя и Хюррем, и самого султана, который прикладывал ухо к круглому выпирающему животу своей любимицы и слушал, как бьется сердце ребенка.

Ибрагим Паргалы получил строжайший приказ отыскать отравителя, кем бы он ни оказался, и наказать злодея по всей строгости.

– Кем бы ни оказался? – переспросил хранитель султанских покоев.

– Именно так, – ответил султан, и взгляд его был суров, даже страшен. – Именно так.

Паргалы понял, что в отравлении султан подозревает отнюдь не случайного человека и даже не кого-то из вельмож. Он думает или о Махидевран Султан, или о самой Валиде! Спаси Аллах, если это окажется Махидевран. Ее виновность – это смерть и для маленького шахзаде Мустафы!

Мерич-ага, стражник, который нес поднос с яствами в покои султана, сначала клялся именами Аллаха и жизнью своих детей, что не останавливался по дороге из кухни ни на единое мгновение, ни с кем не перемолвился ни единым словом, но когда понял, что его вот-вот обвинят в отравлении самого повелителя и его любимой наложницы – Маазаллах! Пусть Аллах защитит от такого несчастья! – признался, что остановился-таки в одном из дворцовых коридоров. Оказалось, что с ним заговорила неизвестная служанка, сказав, что заплутала во дворце, разыскивая покои самой Валиде Султан. Будто она, служанка эта, во дворце совсем недавно, несколько дней как прибыла и еще не освоилась. А прислуживает она, кажется, Хатидже Султан, но в этом Мерич-ага не вполне уверен. Может, речь шла о Бейхан Султан, ведь в болтовне служанки прозвучали оба имени. Тем более что Бейхан Султан недавно приехала с мужем из Семендире, привезла показать Валиде Султан сына, султанзаде Орхана – Валиде Султан обожает внуков. Понятно, что служанка из Семендире потерялась в переходах Топкапы, тут и те, кто живет давно, бывает, плутают, если забредают в незнакомую часть.

Ибрагим Паргалы, слушая путаную речь стражника, наливался желтой яростью, от которой лицо его приобрело неприятный зеленоватый оттенок. Ясно, что этот дурак не сам отравил кушанья султана и его наложницы – да пошлет ей Аллах скорую смерть! Какая-то служанка остановила его и, отвлекая болтовней, подсыпала яда прямо в тарелки. Простое дело с таким безмозглым! Всего-то и надо, что провести рукою над подносом – из умело спрятанного в рукаве пакетика с ядом просыпется незаметно порошок или прольется смертельная жидкость из маленького пузырька.

– Она тебя за руку трогала? – Ибрагим прервал слезные клятвы стражника резким вопросом. – Вот так трогала? – он вытянул руку и коснулся легонько плеча стражника.

– Да, – признался, покраснев, Мерич-ага. – Но тут ничего такого… слабая женщина…

Ибрагиму все было ясно. Он развернулся и вышел. Низкая кованая дверь темницы гулко захлопнулась за молодым хранителем султанских покоев, оставляя Мерич-агу в душной влажной темноте дворцовых подвалов, полных крыс и неведомых чудовищ, которые всегда живут в таких жутких местечках, куда никогда не заглядывает солнце, где нет надежды и милости Аллаха.

Два дня Ибрагим таскал Мерич-агу по дворцу, показывал ему служанок Бейхан Султан и Хатидже Султан. Заходили они также в покои Махидевран Султан, осматривали и прислуживавших ей девушек. Но никаких следов той служанки, что остановила стражника в каменном лабиринте Топкапы, не было. Она пропала бесследно.

Султану Ибрагим доложил, что отравители были шпионами персидского шаха Исмаила, с которым воевал еще султан Сели м, отец Сулей мала. Эти проклятые шииты так и не смогли забыть поражения при Чалдыране шесть лет назад, когда османская армия наголову разбила персидские полчища, а сам шах едва не попал в плен. Тогда османы захватили Тебриз, столицу Исмаила, и если бы янычарские предатели не взбунтовались в Анатолии, то о государстве шиитов можно было бы давно забыть. Когда-нибудь так и случится. Иншаллах! Но пока кара Аллаха не настигла нечестивца, он заключает союзы по всей Европе, договаривается даже с проклятыми Габсбургами, чья жадность известна всему миру, поговаривают, что Исмаил отправлял послов и к Папе Римскому, ища торговых привилегий в христианских землях. Похоже, что он решил избавиться от молодого султана. Ведь если на престол Османской империи взойдет малолетний шахзаде Мустафа, войн с Персией не будет еще долго. А может, Исмаил тогда бы смог вернуть себе земли Армении, утерянные в сражениях с султаном Селимом.

– А как же эта неуловимая служанка попала в Топкапы? – поинтересовался Сулейман, выслушав объяснения хранителя султанских покоев.

Ибрагим только пожал плечами. Видно, отравительницу провел во дворец стражник. Тот самый Мерич-ага. А скорее всего ее и не было вовсе. Никакой служанки. Ее просто придумал предатель Мерич, чтобы отвести от себя подозрения и сохранить свою никчемную жизнь.

Ибрагим неделю провел в темнице, избивая стражника до полусмерти. Он без перерыва спрашивал, кто надоумил его, проклятого предателя, отравить кушанья султана. Но Мерич-ага, лежа в крови у ног Паргалы, только невнятно мычал о том, что ни в чем не повинен и ничего не знает. Ибрагим ему верил, но султан настаивал, и мучительства продолжались. Кожаный хлыст с вплетенным в кончик кусочком железа сдирал с плеч несчастного стражника кожу, а затем и куски мяса. Колотушкой, позаимствованной в дворцовой кухне, Ибрагим дробил пальцы Мерича так, что сначала они стали плоскими, как отбивные котлеты, что готовил венецианский повар, а затем распухли, как люля-кебаб, налившись баклажанной синевой с нехорошим багровым отливом. Мерич-ага терял сознание, и тогда ему плескали в лицо вонючую застоявшуюся воду из кожаного ведерка. Он жадно глотал капли, попадавшие на разбитые израненные губы, приподнимал отекшие веки и вновь видел над собой искаженное яростью лицо Ибрагима да занесенный кнут. С каждым днем молодой хранитель покоев становился все более жесток, и злоба его подпитывалась уверенностью в том, что стражник ничего не знает и знать не может и все мучительства напрасны, хоть огнем его жги – ничего не скажет, ведь сказать ему попросту нечего. Он попробовал и огонь, раскаляя железный прут и прикладывая его к ребрам несчастного. Но, как и думал, ничего нового не узнал.

Мерич-ага был казнен как лазутчик персов, покушавшийся на жизнь султана, а все его имущество отошло казне, обогатив ее на несколько золотых монет. Вдова глупого стражника некоторое время поплакала, а потом вышла замуж за торговца сладостями, и жизнь ее стала похожа на рахат-лукум с шербетом. О Мерич-аге вскоре забыли.

– Лазутчики шаха Исмаила? – удивилась Хюррем, когда султан рассказал ей о казни стражника. – Как удивительно! А служанку, о которой говорил этот несчастный, поймали?

– Ибрагим говорит, что никакой служанки не было, – объяснил Сулейман. – Не забивай свою очаровательную головку этой ерундой. Есть более важные вещи, о которых ты должна думать, – и он нежно погладил живот Хюррем, уже приобретающий приятно-округлую форму.

– Да-да, не было… – задумчиво сказала Хюррем. – А знаешь, я слышала, что Махидевран Султан недавно прогнала какую-то служанку. Будто та была очень дерзкой да неумелой, вот ее и выгнали из дворца.

Султан только приподнял брови, ничего не ответив. Но наследующий день Ибрагим выяснил, что у Махидевран Султан действительно была служанка, которую прогнали как раз тогда, когда случилось отравление. Где эта служанка – никто не знал. Махидевран Султан презрительно пожала плечами и заявила, что не ее дело запоминать, откуда каждая ее прислужница и есть ли у той семья. Другие служанки султанши тоже ничего не знали. Ибрагим сказал султану, что это всего лишь совпадение и служанка Махидевран не имеет никакого отношения к инциденту, ведь уже выяснено – во всем виновен Мерич-ага, он был лазутчиком персов. Ну а служанка… Да десятки служанок каждый день приходят в Топкапы, и многих из них выгоняют за малейшую провинность. Сулейман согласился с мнением любимого друга, вот только Махидевран Султан больше не призывалась в султанские покои, а когда она пыталась увидеть султана, ее не пропускали стражники.

– Приказ султана, – говорили они.

Ибрагим посоветовал султанше ступать осторожно, оглядываясь на каждом шагу.

– Султан в гневе, – сказал хранитель покоев Махидевран. – Его пытались отравить, и враги еще не пойманы. Я думаю, что это были персидские лазутчики, и султан согласен со мной. Так что будьте осторожны, султанша, ведь они могут попытаться убить и шахзаде Мустафу.

И больше никаких объяснений. Прекрасная черкешенка поняла, что Сулейман подозревает ее в отравлении, но молчит, ведь если казнить ее как отравительницу, то придется казнить и шахзаде Мустафу. Сынаи наследника султана. Пока еще – единственного. Вот только живот у проклятой славянской ведьмы увеличивается с каждым днем, и Мустафа вскоре может стать не единственным шахзаде династии…

Кадир-ага встретил Хюррем Хатун случайно – она направлялась на прогулку в сад, с бережением несла перед собой огромный живот, а служанки семенили по бокам. Сзади вышагивали дворцовые стражники, ухватившись за рукояти мечей. Кадир-ага почтительно поклонился любимице султана, прижался к стене, пропуская ее. Но Хюррем остановилась сама, посмотрела на Кадира с ласковой улыбкой.

– Мой бедный, бедный Кадир-ага, – сказала она, не переставая улыбаться. – Я порадую тебя. Все твои долги оплачены. Все. Ты сделал все как должно. Большего от тебя никто и никогда не сможет потребовать.

И пошла дальше, переваливаясь с боку на бок, как утка. Служанки и стражники заторопились следом. А Кадир замер на месте. Он понял все, что хотела сказать ему Хюррем. И счастье, и страх, и горечь разрывали ему сердце. Он всего лишь поклонился ей, а хотел бы упасть к ногам, губами стереть пыль с ее туфель… Но это погубило бы ее безвозвратно. Он сделает иначе. Да-да. Кадир все понял и сделает как должно. Она будет гордиться им!

Потом Кадир-ага долго сидел у себя, перебирал содержимое объемистого сундука, полного тканей, дешевых украшений, каких-то пыльных мелочей, чье назначение уже угадывалось с трудом. Этот сундук заменял ему воспоминания о детстве, которых он лишился вместе с мужским естеством, отобранным османскими лекарями.

«Молились ли мои родители Аллаху? – мучительно пытался вспомнить Кадир. Почему-то этот вопрос очень занимал его, представлялся крайне важным. – А может, они поминали в своих молитвах христианского Бога? Или Бога Авраама, Исаака и Якова?»

Воспоминания были стерты. Осталась лишь одна невнятная картинка: светловолосая женщина в белой сорочке и подоткнутой юбке полощет на берегу реки какие-то тряпки, а рядом с ней играет полосатый котенок.

– Ивашка! Иди сюда! – зовет женщина, а котенок падает навзничь, неожиданно чихнув. – Ивашка, не уходи далеко!

Через несколько дней Кадир-ага был найден мертвым в своей маленькой комнатке на задворках дворца. Лекари, опасаясь заразной болезни, внимательно осмотрели труп, но ничего опасного не обнаружили. Евнух умер от болезни сердца – таков был вывод. И никто не вспомнил, что Кадир-ага отличался редким здоровьем и почти никогда ничем не болел, разве что чихал иногда по весне, когда буйно зацветал дворцовый сад.

– Он был кастрирован еще совсем малышом, – сказал главный лекарь капы-агасы, когда тот пришел задавать вопросы. – Уж не знаю почему, но такие евнухи обычно не живут слишком долго. Доживают до возраста мужей, а затем неожиданно умирают. Зато они очень надежны и служат верно.

Капы-агасы согласился с лекарем, Кадир-ага был тихо похоронен, и вопросов о его смерти больше не возникало. Ну а Хюррем Хатун иногда вспоминала Кадира в своих молитвах. Потихоньку, чтобы никто об этом не узнал.

Хюррем Хатун чувствовала себя грязной. Погода в последние дни упрямо стояла жаркая и влажная, иногда проливающийся из низких облаков дождь не приносил свежести, лишь увеличивал духоту. Хюррем обливалась потом, и служанки не успевали обтирать распухшее разомлевшее тело холодной водой с уксусом. Пот сочился из каждой поры кожи, лился ручьями по спине, на бровях висели соленые капельки, такие же капельки текли по лицу, словно слезы. Под грудью появились неприятные потертости, которые постоянно саднило, такие же потертости были и под животом, и Хюррем иногда даже поскуливала от боли, поворачиваясь с боку на бок. Да и младенец беспокоился. Похоже, ему тоже не нравилась жара, которая измучила мать.

Хюррем мечтала о бане. О распаренном березовом венике, густом аромате хвои от еловых лапок, о холодном квасе с горбушкой черного свежеиспеченного хлеба. А главное – хотелось почувствовать чистоту тела, когда кожа аж поскрипывает от чистоты, а волосы, высыхая, поднимаются. И ласковое прикосновение льняной рубахи, и быстрый бег к прохладной речке, когда жаркое тело обтекает набегающий ветерок, напоенный луговым ароматом… А затем речные волны ласково обнимают, и все тело становится прозрачным и звонким, и звезды, глядящие с высоты, представляются близкими и понятными. Лишь оглушительное кваканье лягушек да пронзительный комариный звон врываются тогда в мечты, причудливо сплетаясь с ними, создавая удивительные картины…

– Хочу в хаммам! – заявила Хюррем, отталкивая служанку, размазывающую по потертостям какое-то неприятно пахнущее снадобье. – Это все не помогает, только становится хуже.

Мази, которыми исправно снабжали икбал лекарки, в самом деле не помогали. Пот мгновенно смывал их с кожи, разнося по всему телу, и тонкая жирная пленка заставляла потеть еще больше.

– Будет ли это полезно? – Служанки попытались отговорить Хюррем. В самом деле, в хаммаме мраморный скользкий пол, там можно упасть, удариться обо что-либо. А ведь роды уже скоро, так не лучше ли потерпеть, не подвергать себя, а тем более младенца опасности. Но Хюррем стояла на своем. Зачем же нужны служанки, если они не могут поддержать под руки, проследить, чтобы госпожа не споткнулась и не поскользнулась? Не могут вымыть госпожу как следует? И вообще, разве не сказал пророк Мухаммед, что чистота – это половина веры? Аллах хочет, чтобы мы поддерживали тело в чистоте, ведь тело – сосуд для души, и этот сосуд не должен пачкать содержимое.

Можно было вымыться не выходя из покоев, служанки быстро принесли бы теплой воды, обтерли бы тело. Но Хюррем хотелось еще и развлечься, а в хаммаме всегда весело. Девушки болтают, смеются, рассказывают друг другу истории – хамам источник сплетен всего дворца, расшалившись, обливают друг друга водой… Весело! Хюррем уже не может принять участие в этих забавах, но хотя бы посмотреть. А заодно и послушать. Среди глупостей, которые обычно болтают девушки, иногда попадается что-то действительно стоящее.

Для посещения хаммама Хюррем выбрала самое нарядное платье. Ведь там будут другие женщины из гарема, а может, и Махидевран. Так нужно показать себя во всей красе, продемонстрировать, как султан ее ценит и любит. Именно этого от нее ждут, а Хюррем знала, что нельзя обманывать чужие ожидания.

– Подать в хаммам фрукты и сладости?

– Нет! – Хюррем сглотнула вязкую противную слюну – в эти жаркие дни все время Пересыхало во рту. – От ваших сладостей только еще больше хочется пить. Принесите квашеной капусты, клюквы да холодного квасу.

Со всем бережением, поддерживая под руки, Хюррем повели в хаммам. Шли медленно, чтоб не утомить беременную. Одна из служанок несла маленькую скамеечку, другая – пухлую подушку. Предосторожности на случай, если вдруг госпожа почувствует себя дурно, понадобится присесть. Два евнуха бежали впереди, следили, чтоб дорога была свободна, чтобы султанская любимица не встретила чего-либо неподобающего, что ее расстроит. Всем известно, что беременным нельзя расстраиваться, ведь это влияет на ребенка. На члена династии!

Мраморные чаши, резные колонны, гладкие каменные скамьи заставляли Хюррем почувствовать себя маленькой и неловкой. Но она гордо вздернула голову. Вся эта красота добыта грабежом, убийствами, чужими слезами. Вон тот изящный мраморный цветок у крана – не его ли выплакала мать, горюя по дочери? А вот тот кувшин с длинным журавлиным горлом – может, он оплачен тоскою отца, у которого отняли любимого ребенка? Хюррем закусила губу: во всем, что ее окружало, все всей изысканной красоте она видела теперь лишь кровавые лужи, грязь. На мгновение даже показалось, что пахнуло солоноватой гнилостью преющей в жару крови, и тошнотный ком встал поперек горла. Но обошлось.

В хаммаме для Хюррем освободили лучшее место. Она устроилась на широкой мраморной скамье, отдалась заботе служанок. Те снимали со своей госпожи украшения и одежду медленно, демонстрируя каждый предмет окружавшим их девушкам. Раздавались завистливые вздохи. Хюррем улыбалась про себя, слыша шепотки.

– Ой, смотри, смотри, какая ткань! А какой браслет! Кольцо…

– Подарки султана, – с важностью отвечали служанки и так при этом задирали нос, будто подарки были сделаны им.

Хюррем нежилась в теплой воде и волнах всеобщего внимания. Она улыбалась девушкам, разговаривала с ними, как с равными, и те польщено переглядывались. Еще бы, госпожа не зазнается! А может, потом сделает подарки.

Махидевран Султан вошла в хамам внезапно. Ее появление не было столь помпезным, как у Хюррем, но султанша ведь и не была беременна. Стайка девушек, только что восхищенно слушавших истории, что рассказывала Хюррем, немедленно упорхнула. У всех тут же нашлись дела в других местах, и скамья напротив Хюррем освободилась. Туда и уселась Махидевран.

Темные глаза прелестной черкешенки гневно сузились, когда она увидела огромный живот Хюррем, туго натянутую кожу, бесстыдно выворачивающийся пупок, разбухшие груди, готовые наполниться молоком. Скоро эта наглая тварь родит! И ведь как уродлива, у нее даже лицо все в пятнах. Махидевран не теряла красоты даже во время беременности, и недостатки Хюррем вызывали у нее презрение. Крестьянка, что с нее взять. Ударить бы тварь, но султан не простит. Но ничего, ударить можно не только рукой.

– Надеешься родить мальчика? – поинтересовалась Махидевран, подставляя голову под струю теплой воды из серебряной чаши, что с бережностью лила служанка. – Хочешь стать матерью шах заде?

Служанки делали вид, что глухи от рождения, а девушки из гарема, напротив, – придвинулись поближе, жадно ловя каждое слово.

– Конечно, у меня родится шахзаде, – безмятежно отозвалась Хюррем. Она посасывала кусочек моченого яблока, наслаждаясь кисло-сладким вкусом. Интересно, что же положил туда повар? Чувствуется мед, мята, еще знакомые травы… Но есть и что-то новое. Нужно будет обязательно узнать.

– И ты думаешь, что именно твой сын станет наследником? – усмехнулась Махидевран. – Ты не забыла, что мой сын все равно останется старшим?

– Аллах даст султану долгих лет жизни. – Хюррем отложила яблоко, подцепила ложку капусты. – А за эти годы может случиться многое. К тому же я рожу повелителю много сыновей.

– Дурочка! – расхохоталась Махидевран. – Я знала, что ты глупа, но чтоб настолько! Ты слышала о законе Фатиха?

Хюррем насторожилась. Она надеялась, что Махидевран вновь придет в ярость, набросится с кулаками, и это станет той каплей, что переполнит чашу терпения султана. За себя она не опасалась – вокруг много служанок, и Махидевран не успеет ничего сделать, лишь безвозвратно погубит себя. Но, похоже, она ошиблась. Султанша не только не разозлилась, но ее настроение почему-то улучшилось. Что же такое этот закон Фатиха, если Махидевран смеется при мысли о том, что Хюррем родит много сыновей?

– Я тебе расскажу, глупая! – продолжала смеяться Махидевран. – Расскажу, чтобы ты не радовалась так. Это не просто традиция, которую можно нарушить. Это закон!

– Со всем почтением слушаю, султанша. – Хюррем чуть приподняла бровь, и служанка тут же подлетела к ней с мягкой простыней, начала обтирать обширное распаренное тело.

– Останется только один! – выкрикнула Махидевран. Смех ее стал истерическим, прерывался икотой, по лицу текли слезы. Она никак не могла остановиться. Обида на султана, ярость, ненависть к этой наглой беременной дряни, которая столь спокойна и счастлива, – все смешалось, помутило рассудок. – Только один наследник, понимаешь ты это, дура? Остальные будут убиты. Таков закон Фатиха Завоевателя, и он непреложен! Все, все будут убиты. И даже если у тебя получится избавиться от моего сына, если ты родишь нескольких сыновей, то судьба твоя – наблюдать, как они убивают друг друга, пока не останется единственный, кто и станет султаном!

Хюррем обмерла. Такого не могло быть, потому что… просто не могло, дай все тут! Но Махидевран говорит так уверенно, да и служанки кивают. Значит, правда!

– Дура ты, дура! – насмехалась Махидевран. – Рожай! Рожай сыновей! Чем больше – тем лучше!

Колыхнувшись тяжелым телом, Хюррем поднялась со скамьи. Голову разломало болью, протянувшейся от виска к виску; на затылке, казалось, повис огромный камень. Остро кольнуло поясницу, боль пробежала вверх по спине, вцепилась сзади в шею. Хюррем протянула руки, мечтая достать до нахально хохочущего лица Махидевран, вцепиться ногтями в гладкие щеки, раскровянить нежную кожу…

– Ду-ура! – Голос Махидевран вдруг стал странно низким, протяжным. – Ду-у-ууура-ааа!

Хаммам качнулся перед глазами Хюррем, все заволокло густым туманом, теплая вода потекла по ногам, собралась лужей на полу. И жуткая, неправдоподобная боль опоясала ее, сжала крепко. Хюррем закричала, падая.

– Рожает! – Служанки бросились к ней, подхватили, не дали упасть, уложили на скамью. – Ох, беда, беда… Что султан скажет…

Махидевран насмешливо фыркнула и, покачивая бедрами, пошла прочь. Душа ее болела и пела одновременно. Страшно было, что славянская дрянь родит шахзаде, но внутри дрожал огонек надежды – а вдруг подохнет тварь? Вот радости было бы! Она же совсем слабая, молодая, да и вид у нее нездоровый… Вдруг подохнет… Иншаллах!

На крики служанок прибежали лекарки, евнухи, Хюррем подняли, понесли с осторожностью. Рожать. Впереди рысью неслись девушки из гарема, разносили по дворцу новость – молодая любимица султана вот-вот родит, вот-вот все узнают, будет ли еще один шахзаде у династии или родится султанша. Бежали в покои и служанки, тащили стопки чистых простынь и тряпок, кувшины с горячей водой, тазы, ароматные травы и еще какие-то мелочи, без которых ребенок султана никак не мог появиться на свет. Сулеймана немедленно оповестили о начале родов, и он, оставив собрание Дивана, отправился в свои покои – молиться, просить Аллаха о благополучном рождении ребенка. Пусть родится легко! Иншаллах!

Но роды шли трудно. Махидевран, посылая служанку за служанкой постоять под дверью роженицы, узнать последние сплетни, с каждой минутой расцветала в предчувствии счастья. Султан молился, не вставая с колен, и на лбу его уже появилось красное пятно от ударов об пол. Сама Валиде Султан, обеспокоившись, явилась к роженице. Не помогали ни молитвы, ни присутствие Валиде. Ребенок шел косо, и сколько Хюррем ни тужилась, заходясь криком так, что казалось – вот-вот лопнет в напряжении кожа лица, ничего не помогало.

Послали к султану спросить: кого спасать – мать или ребенка? Валиде Султан, услышав ответ, обмерла. Сулейман приказал любыми силами спасать мать. Если же это будет стоить жизни ребенку, то что ж… Машаллах! Как захотел Аллах! Но Хюррем должна жить. Если с ней что-то случится – палач наготове. И в самом деле, у дверей Хюррем неслышно встали немые палачи. Лекари и служанки только молча переглянулись. Такая уж дворцовая жизнь. Ешь и пьешь сладко, спишь мягко, но в любой момент можешь оказаться на плахе.

Валиде Султан отправилась к сыну. Это же неслыханно! Кто такая Хюррем? Всего лишь наложница. Рабыня. Ребенок же – дитя династии, она лишь сосуд, который вырастил семя. И если для спасения семени нужно разбить сосуд, то так тому и быть. Важно семя, а не сосуд. Впервые гнев султана обратился на мать. Он пригрозил палачом и ей. Валиде не верила своим ушам. Как возможно такое? Ради какой-то рабыни угрожать матери? Права, ох права Махиде-вран, жаль, не послушала ее раньше. У этой змеи ядовитые зубы, и не рвать их нужно, а уничтожать саму змею.

К ночи Хюррем ослабла так, что даже не могла кричать, лишь тихонько всхрипывала на вдохе да выдыхала со всхлипом. Схватки не прекращались, изматывая напряжением и болью. Она начала терять сознание, но лекарки подсовывали травы, растирали виски какими-то вонючими мазями, и Хюррем вновь приходила в себя, возвращаясь в мир черной боли.

В одури ей стало мерещиться, что эти муки – наказание за то, что отреклась от своей веры, приняла Аллаха, пусть только для вида, но все же. Сняла нательный крест. Рука шарила меж подушек, разыскивая заветный уголок. Не нашла, разрыдалась, захлебываясь слезами.

Лекарки, посовещавшись, решились на риск – сделать поворот на ножку. Может, получится повернуть младенца так, чтобы он пошел ножками вперед. Тяжело, конечно, но все же можно родить. А иначе никак. Не спасут ни мать, ни ребенка. Султан не простит. Долго спорили, кто будет делать операцию. Боялись. В конце концов старшая лекарка плюнула, заявив, что не собирается умирать просто так, не попытавшись ничего сделать, и начала мыть руки в горячей воде, чуть не ошпаривая кожу.

– Смотри, хатун, будет очень больно, – предупредила Хюррем. Та только растянула искусанные бледные губы в улыбке. Разве может быть еще больнее? Да ей уже все равно, и так и этак смерть. Жаль, что не успела ничего сделать. Жаль, что умирать такой молодой. Но вон Аленка была еще моложе, совсем пожить не успела. А ей уже и не страшно, ведь со смертью прекратится и боль.

Но когда холодные пальцы лекарки вцепились в самое нежное и интимное, сжали жестко, полезли внутрь, раздвигая мягкую, измученную болью плоть, Хюррем взвыла волчицей, откуда только силы взялись. Этот вой услышали во всем Топкапы, и Сулейман при жутких звуках замер, а затем с новой силой начал бить поклоны в молитве, а Махидевран злорадно улыбнулась и, счастливо смеясь, откусила нежный кусочек кебаба – у нее вдруг появился аппетит, а ведь несколько месяцев ела, как птичка, и то если служанки чуть не силой заставляли.

– Умирает, – сказал венецианский повар, пожав плечами. – Это все из-за соленых огурцов да квашеной капусты. Я так и знал, что нельзя есть подобное!

– Да ну, какое там умирает! – возразил украинец, что готовил деликатесы для юной икбал. – Ежели так орет, точно жить будет. И дите родит справное. Сильный будет пацан, точно говорю! – И он, привычно отыскав взглядом золоченые купола мечети, истово перекрестился, подтверждая молитвой свои слова.

А рука лекарки все шарила внутри, и каждое движение отзывалось в теле Хюррем дикой болью. Терять сознание было нельзя – били по щекам, уговаривали, вновь и вновь подсовывали под нос резко пахнущие пузырьки.

– Терпи, хатун! – кричали в уши. – Жить хочешь – терпи! Хочешь, чтобы дитя твое жило – терпи!

И Хюррем терпела. Собирала все силы, все мужество, вспоминала жалкий, потерянный взгляд отца вслед татарскому коню, за которым она в путах тащилась в рабство, деревянную луковку сельской церкви, сработанную местным мастером, что валялся в крови в тот день, сраженный татарской саблей, вольные луга, по которым она бегала девчонкой, болотные кочки в лесу, густо заросшие клюквой, сладкой после первых морозов… Она не будет визжать, как деревенские свиньи, которых татары, хохоча, били короткими копьями. Не будет мычать, как коровы, которые тащились рядом с ней в такое же татарское рабство…

– Я – Хюррем Султан! – ясно выговорила девушка. – Я – мать шахзаде, наследника династии Османов. Я – любимая жена великого султана Сулеймана! Аллаху Акбар! Субханаху уа Та’аля! Бог – величайший! Преславен Он и Возвышен!

– Ты пока никто! – гневно выкрикнула Вали де Султан.

Хюррем не обратила на нее никакого внимания, сосредоточившись на молитве. Боль становилась все обширнее, все темнее – лекарка разорвала плодный пузырь, схватила младенца за ножку, потянула, разворачивая. Хюррем вцепилась зубами в ремень, подсунутый служанкой, сквозь него шипела слова молитвы. Лекарка все шарила внутри, тянула, крутила, мучила… Вдруг будто лопнул туго надутый пузырь – боль исчезла, а тело стало легким, как пух одуванчика. Сквозь плавающий в голове густой туман Хюррем услышала пронзительный крик.

– Это мальчик! – сказала она. – Маленький шахзаде. Наследник Сулеймана.

И потеряла сознание.

Махидевран, услышав о рождении мальчика, неожиданно почувствовала себя плохо. Разболелась голова, заныл живот. Спазмы скрутили ее, бросили на колени перед тазом. Нежный кебаб из молодого барашка не пошел впрок султанше – ее мучительно стошнило, и рвота не прекращалась даже тогда, когда желудок стал выплескивать едкую желчь, смешанную со слизью.

Сулейман, в покои которого с радостной вестью вбежал дарюссааде атасы, лишь закрыл глаза и начал читать благодарственную молитву. Впрочем, он не чувствовал особой благодарности к Аллаху – слишком устал да душа изболелась, страдая вместе с любимой. Но за такое счастье положено благодарить, а если удача не отвернется, то сын вырастет достойным наследником Османов. Иншаллах!