История советской литературы Леонов Борис

240

На кафедре творчества в Литературном институте имени Горького в семидесятых годах нередко возникали «творческие» паузы, во время которых мастера делились своими воспоминаниями об ушедших из жизни друзьях, о забавных случаях и значимых эпизодах в биографиях известных поэтов и писателей.

Во время одной из таких пауз вспоминали Бориса Леонидовича Пастернака, который одно время вел поэтическую мастерскую в стенах Литературного института.

Так вот Борис Леонидович поведал своим товарищам, как он оказался на каком-то праздничном приеме в Кремле. Было это перед войной.

К их столу подошел Сталин с бокалом в руках. Видимо, хотел выпить шампанского с именитыми гостями.

И тут артист МХАТ Борис Ливанов бросился к нему, но тут же был остановлен охранником.

Сталин отреагировал немедленно:

— Почему не пускаете ко мне Ливанова, когда он хочет пагаварить?!

А Ливанов, который собирался играть в МХАТе Гамлета, возьми и спроси:

— Иосиф Виссарионович, хочу спросить вас: будь вы актером, как бы вы стали играть Гамлета?

Видимо, он хотел услышать из уст вождя какую-нибудь шутку на сей счет, что позволит ему играть Гамлета так, как ему хочется.

А Сталин возьми и спроси в свою очередь:

— А кто у вас руководитель?

— Немирович-Данченко.

— Это опытный режиссер. Он вам, товарищ Ливанов, и объяснит, как надо играть Гамлета.

После короткой паузы Сталин продолжил:

— Но если хотите знать мое личное мнение, то я бы вообще не стал ставить «Гамлета».

— Почему? — вместе Ливановым обратились все участники происходящего за столом разговора.

Сталин ответил:

— Пьеса упадочная, психологическая…

Так и не был поставлен в МХАТе «Гамлет», и Ливанову не удалось сыграть роль принца Датского…

241

Ректор Литературного института Владимир Федорович Пименов часто вспоминал свою деятельность на ниве театрального искусства.

Однажды он вспомнил про своего давнего друга писателя Леонида Николаевича Рахманова, который написал немало рассказов и повестей, выходивших в сборниках «Очень разные повести», «Люди — народ интересный» и др.

Но подлинный успех принес ему сценарий фильма «Депутат Балтики», в основу которого была положена его пьеса «Беспокойная старость».

Фильм, действительно, имел огромный успех. Но критика, высоко оценивая фильм, почему-то обошла вниманием его литературную основу. Это всерьез огорчило и возмутило Леонида Николаевича.

Свои чувства на сей счет он выразил в статье «Дневник сумасшедшего», которую опубликовал в журнале «Звезда».

В ней он пунктуально цитировал газетные статьи, посвященные фильму, и комментировал их.

В частности, приводил следующую цитату из газеты «Литературный Ленинград»: «Герой фильма профессор Полежаев встал в один ряд с Чапаевым и Максимом, артист Черкасов встал в один ряд с Бабочкиным и Чирковым, режиссеры Зархи и Хейфиц встали в один ряд с Козинцевым и Траубергом…»

Комментарий Леонида Рахманова звучал так: «Словом, все встали в ряд. А куда же прикажете встать сценаристу?..»

242

Автор исследования «Подвиг поэта», посвященного Александру Блоку, критик и литературовед Борис Иванович Соловьев поделился воспоминанием об одном эпизоде, свидетелем которого он стал в довоенном Коктебеле.

На пляже Дома творчества недалеко от него на солнышке грелись Борис Андреевич Лавренев и Михаил Михайлович Зощенко.

Они о чем-то говорили.

И вдруг до Соловьева долетела фраза, сказанная Лавреневым:

— А знаешь, на сей счет товарищ Сталин думает по-другому.

Зощенко тут же ответил:

— У товарища Сталина свое мнение, а у меня свое…

— И тут, — заключил свой рассказ Борис Иванович, — смотрю, Лавренев стал потихонечку отползать от Зощенко…

243

Однажды Анатолий Владимирович Софронов, главный редактор журнала «Огонек», спросил:

— Ты бывал в кабинетах членов Политбюро?

— Бывал. А что?

— Обратил внимание на шкафы с собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма?

— Знаешь, как я их называю?

— Недвижимое имущество. Ведь хозяева кабинетов ни разу не открывали эти шкафы и ни разу в руки не брали стоящие в них тома. Даже не передвигали их с места на место. Словом, это их недвижимость…

244

Поэт Владимир Дмитриевич Цыбин, который сразу же обратил на себя внимание первыми сборниками стихов «Родительница-степь», «Медовуха», вспомнил о своей реплике в адрес Евгения Евтушенко, с которым он в начале пятидесятых годов поступил в Литературный институт.

— Женя, — сказал он ему, — ты похож на силомер. Знаешь, в Парке культуры такой стоит. По нему ударяют молотом. Так вот. Когда ударяют по нему мощно, и планка долетает до упора вверху, глядят именно на звенящую планку. А когда бьют по силомеру слабо и планка застревает где-то посреди штатива, все глядят не на планку, а на автора этого удара…

245

Писатель Николай Корнеевич Чуковский, глядя на собаку Томку, что носилась по Дому творчества, заметил:

— А ведь она замечает в тысячу раз больше, чем мы. Но она не делает выводов. Не обобщает…

246

Жил в Москве в начале XIX века Неелов Сергей Алексеевич, пользовавшийся славой отчаянного кутилы, присяжного остряка и говоруна московских гостиных.

Он дорожил своими связями с поэтами И.И.Дмитриевым, В.Л.Пушкиным, П.А.Вяземским. Сам творил вирши, наспех и мимоходом. Шуточные и сатирические стихи его были почти всегда неправильны, но всегда забавны и метки. Писал он и безграмотно, не ладил с размерами и рифмами. И это между прочим придавало им оригинальность. Образчики его стихов приводил Вяземский в своей «Старой записной книжке».

Вот, что писал; в частности, Неелов своей родственнице, у которой намеревался остановиться по приезде своем:

А вот и любовные его стихи:

Сергей Алексеевич уже в старости оставил нам стихотворный итог своей независимой жизни барина и литературного дилетанта.

Именно эти поэтические «перлы» позволяли А.С.Пушкину в письме П.А.Вяземскому в 1825 году шутливо написать: «Стихи Неелова прелесть, недаром я назвал его некогда… певец. (Это между нами и потомством буди сказано)».

247

Михаилу Семеновичу Бубеннову в юности пришлось какое-то время работать учителем в сельской школе. Было это в те самые двадцатые годы, когда новаторы-педологи внедряли в школьную программу свои установки по воспитанию в подрастающем поколении Страны Советов новой классовой морали, рабоче-крестьянской нравственности.

— В частности, — говорил Бубеннов, — в детских садах и в школах отменили табуретки. На том, видишь ли, основании, что они приучают ребенка к индивидуализму. А вот на общих скамейках, которые внедряли в классах, будет рождаться коллективизм, чувство локтя, пролетарской солидарности.

Потом объявили крестовый поход на кукол. Они де уродуют материнское чувство, привносят в него излишнюю сентиментальность, слезливость. Вместо них детям нужно давать фигурки, изображающие толстопузых попов, буржуев, мироедов. Это, по мысли новаторов, будет возбуждать воинственное неприятие классового врага, которое в конечном счете перерастет в чувство классовой ненависти к эксплуататорам и империалистам.

— И что же? — спросили у писателя.

— А то, что дети оставались детьми. Они этих попов и буржуев укачивали, кормили, мыли в ванночках, пели им песни, потому как неистребим оказался в девочках материнский инстинкт…

248

Писателя Геннадия Александровича Семенихина, автора известной в свое время дилогии «Космонавты живут на земле» и «Лунный вариант», долгие годы связывала дружба с Сергеем Павловичем Королевым и отрядом космонавтов.

Однажды услышал от него рассказ, который служит мне подспорьем в отстаивании точки зрения, что литература все-таки оказывает воздействие на человека, воспитывает в нем чувства добрые.

Вот этот рассказ Семенихина…

Игорь Васильевич Курчатов, собирая команду «атомщиков», вспомнил про Королева и вытребовал его из Колымской каторги.

В страшную зимнюю стужу в лагерь, где отбывал срок Сергей Павлович, которого зэки звали «академиком», пришла полуторка. Она подрулила к зданию конторы и из кабины выскочил молоденький лейтенант. Он скрылся в конторе, оставив за собой клуб пара.

А через некоторое время из конторы появился вестовой и побежал на поиски «академика». В бараке тотчас послышалось: «Академик, тебя в контору кличут. За тобой вроде приехали…»

Вместе с Королевым к конторе вышло несколько зэков.

Сергей Павлович прошел в контору, где ему велели расписаться в книге «отпускников», ознакомили с предписанием прибыть в Магадан. После всех процедур они с лейтенантом вышли на улицу. Лейтенант — в кабину, а Королев в кузов.

Он попрощался с бывшими соседями по бараку.

— Ты погляди на себя, академик, — вдруг обратился к нему один из зэков. — Ведь в таком наряде дуба дашь.

И действительно, на нем была телогрейка, ватные штаны, полусырые валенки да шапчонка на одно ухо.

— На, держи, — сказал зэк, снял с плеча полушубок, и кинул его в кузов Королеву.

Сергей Павлович всю жизнь себя корил за то, что не узнал имени того, кто, вероятно, спас его от гибели в кузове.

При чем здесь воспитательная роль литературы?

А вот как мне это видится.

Когда-то, может быть, в детстве, в школьные годы, этот самый зэк либо сам читал, либо кто-то ему читал главу из «Капитанской дочки» Пушкина — «Заячий тулупчик». Ведь тогда Петр Андреевич Гринев, несмотря на брюзжание Савельича, дал вожатому, коим, как мы знаем, оказался Пугачев, свой заячий тулупчик, чтобы тот не околел в буранной морозной ночи.

Тронувший сердце мальчика поступок героя не улетучился с годами, а замер там и ждал своего часа, чтобы неожиданно и во время сработать в человеке. Это-то и можно считать результатом воспитательного воздействия литературы. По-моему…

249

Однажды Алексей Николаевич Толстой, оказавшийся в Тбилиси, был приглашен на какие-то семейные торжества.

Его очень радушно встретили. Усадили на почетное место за столом. И в его честь хозяин дома произнес тост, в котором были и такие слова:

— Мы от души приветствуем на нашей земле и в нашем доме классика русской литературы. Особенно мы любим ваш роман «Война и мир».

Тут Алексей Николаевич громко произнес:

— А я еще и «Мертвые души» написал.

— Вот этого я еще не прочитал, — стеснительно произнес хозяин застолья…

250

Сейчас мало кто помнит поэта Сергея Яковлевича Надсона. А в 80-е годы XIX века им зачитывались. Знали его стихи наизусть. Однако вскоре его популярность исчезла, а имя почти забылось. И в доказательство этого Константин Георгиевич Паустовский поведал о случае, происшедшем в чайной на Греческом базаре в Одессе, где он оказался с Эдуардом Багрицким. Там их застал старый нищий, которого многие знали, потому что просил он милостыню не так, как другие. И только в чайных. Появляясь в дверях, он тут же слал проклятия посетителям:

— Где же ваша совесть, если вы люди?! Сами сидите, жуете хлеб с жирной брынзой и делаете вид, что не замечаете голодного человека. Узнала бы ваша мама, на что вы стали похожи! Она бы со стыда сгорела от такого нахальства. А вы чего отворачиваетесь от меня, товарищ? Вы же не глухой? Успокойте свою черную совесть и помогите старику…

Говорили еще, что этот старик так много зарабатывает на милостыне, что на выручку ведет свой бизнес…

Услышав крики старика, Багрицкий встрепенулся:

— Вот, наконец-то, он мне попался. Подойдет, ему будет плохо.

— А что будет? — спросил Паустовский.

— Увидишь! Только бы подошел к нашему столику.

Между тем старик надвигался на них неумолимо.

— Когда же проснется совесть у этих молодых людей?! — закричал он. — Это же посмотреть со стороны: сами едят и не дают старику!

И тут встал Багрицкий и со слезами в голосе проникновенно начал читать: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был не падай душой…»

Старик осекся и уставился на Багрицкого. Глаза его побелели. Потом он начал отступать. А при словах: «Верь, настанет пора и погибнет Ваал», повернулся и, опрокинув стул, побежал к выходу из чайной.

— Вот видите, — лицо Багрицкого стало серьезно, — даже одесские нищие не выдерживают Надсона!

Чайная ответила ему громким хохотом…

251

С поэтом Владимиром Семеновичем Жуковым я познакомился на совещании молодых литераторов, проходившем на гостеприимной Костромской земле. Он руководил поэтическим семинаром.

Скромный, спокойный человек. Но в нем ощущалась внутренняя сила. Завязанные в узлы скулы, крутой подбородок и стальной блеск в серых глазах. Истоком этой силы была, как мне представляется, суровая школа войны, которую он прошел по полной программе. Сначала воевал на Карельском перешейке во время финской кампании. Затем всю Великую Отечественную был пулеметчиком. Он хорошо представлял себе эту опасную военную профессию:

Эхо войны звучит и в его первых сборниках «У меня на родине», «Сквозь радугу», «На уровне сердца»…

И вот, спустя несколько лет, я встретил Владимира Семеновича в книжной лавке писателей на Кузнецком мосту.

Он стоял, держа в руках книгу писателя, известного тем, что тот возглавлял одно из московских книжных издательств. И пользуясь этим, издавал ежегодно по одной, две книги в других издательствах.

К Жукову подошел, видимо, его знакомец, взглянул на книгу, которую просматривал Владимир Семенович, и сказал:

— Смотри, а этот-то очередной том выпустил в свет!

Закрыв книгу, Жуков спокойно ответил:

— Не в свет выпустил, а пустил по миру…

252

Поэта Виктора Аркадьевича Урина я видел дважды.

Один раз в издательстве «Молодая гвардия», когда он выступил перед коллективом с предложением создать всемирный журнал «Глобус», в котором должны были, по его представлениям, печататься поэты всех стран мира и редактором которого будет он.

И второй раз в ЦДЛ, когда на одном из собраний он гневно обвинял коллег в том, что они терпят «ильилинчевание» себя в стенах Правления Московской писательской организации. При этом он имелв виду секретаря по оргвопросам В.Н.Ильина, в прошлом генерала-лейтенанта КГБ.

Об этом эпизоде я рассказал Владимиру Кирилловичу Карпеко, которого многие знали по песням к кинофильмам, особенно по песне «Я сказал тебе не все слова». Кстати, о поэте Карпеко я не раз писал в периодике. Утверждал, что его поэзия взросла как-бы на биографии его души. А душа вобрала опыт фронтового разведчика, не раз и не два раненого. Как этот опыт можно ощутить в ткани стихов? Вот, скажем, одно из лучших его стихотворений:

Вот в этих аккордных строках и выявляется душевный опыт человека, прошедшего через огонь Великой Отечественной…

Так вот Владимиру Кирилловичу я и поведал о Викторе Урине. Карпеко улыбнулся:

Ну я-то знаю неуемную энергию и немного скандальную натуру Виктора. Причем у него столько энергии, что его вполне можно подключать к единой энергосистеме страны. Ты знаешь ведь, что он проехал по всей стране на своей машине — не то на «Москвиче», не то на газике и регулярно помещал репортажи с трассы путешествия в периодике. Кроме того собрался совершить авиаперелет над страной на персональном вертолете.

Да, да. Почему я об этом знаю? Да нам в секции поэзии пришлось заниматься проблемой уринского вертолета. Возглавлял тогда секцию Ярослав Васильевич Смеляков.

— А почему это вы занимались вертолетом? — подивился я.

— А ты что ж не знаешь, что любой бумаге, написанной на верх, у нас дают зеленый путь по инстанции вниз. Он обратился в Совмин, на имя Алексея Николаевича Косыгина. Из канцелярий Председателя Совмина бумагу переслали в какое-то управление Министерства авиапромышленности. Там глянули: откуда письмо? Из Союза писателей? И отправили его в Союз, чтобы в самой творческой организации разобрались с просьбой их члена. Ну, а Секретариат Союза направил письмо Урина в Московскую писательскую организацию. А стало быть, в секцию поэзии.

— И чем же закончилось ваше заседание по существу запроса поэта Виктора Аркадьевича Урина?

— Предложением Ярослава Васильевича. Он сформулировал его так: пусть Урин вставит себе пропеллер в жопу и изображает из себя летающий вертолет…

253

Среди посетителей сатирического журнала «Бегемот», в котором работал Михаил Михайлович Зощенко, было немало и представительниц прекрасного пола. Влекло их не только желание напечататься, но и возможность увидеть, что называется живьем, классика смешного жанра.

— Однажды, — рассказывал Владимир Поляков, — в редакцию пришла девушка лет семнадцати, очень похожая на гимназистку. Так описал ее сам Михаил Михайлович. Стесняясь, она спросила: «Михаил Михайлович, можно я оставлю вам рассказ. Почитайте. А дня через три я приду за ответом».

Так и случилось.

При встрече с девушкой Зощенко спросил:

— Скажите, вы раньше сочиняли что-нибудь сатирическое?

— Сочиняла.

— И много у вас сочинено?

— Немного. Рассказов штук сорок.

— Вот как. И что же вы с ними делали? — продолжал спрашивать Зощенко.

— Читала родным и знакомым.

— Что же они говорили?

— Разное, — ответила девушка. — Один дядя посоветовал прекратить это пустячное дело, а другие советовали обратиться к врачу, желательно по нервным болезням.

— И вы знаете, — закончил свой рассказ об этом свидании Михаил Михайлович, — я чуть было с ней не зарегистрировался, но время вспомнил что к тому времени уже был женат…

254

Ребята в журнале «Сельская молодежь», который возглавлял Олег Максимович Попцов, рассказывали про своего шефа, что он пришел в журнал из ЦК комсомола, где был одним из руководителей отдела агитации и пропаганды.

А до этого Попцов возглавлял Ленинградский сельский обком ВЛКСМ.

И отличался как руководитель тем, что очень любил выступать перед самыми разными аудиториями. Он много ездил по области. И когда в том или ином колхозе узнавали, что приедет Попцов, местные начальники тут же собирали сельский сход.

Тогда-то, видимо, и родилась эта эпиграмма на комсомольского вожака:

255

Из рассказов Василия Петровича Рослякова.

Главные редакторы столичных журналов «Москвы» Евгений Поповкин, автор известного в свое время романа «Семья Рубанюк», и «Огонька»— Анатолий Софронов решили взять с собой в Ростов-на-Дону на встречу с первым секретарем обкома партии поэта Александра Яшина, который в годы хрущевской «оттепели» неожиданно прогремел в читающей публике своими «Рычагами». В рассказе вскрывалась двойная мораль сельских коммунистов. Одна — для личных разговоров по существу жизни, другая — для трибуны, с которой о тех же проблемах говорилось в строгом соответствии с вышестоящими установками…

И вот они в обкоме, в отдельном уютном кабинете. Стол уставлен самыми изысканными яствами.

Секретарь обкома на правах хозяина душевно приветствовал гостей, предложив первый тост за их здоровье.

Ему отвечали такими же добрыми словами.

Прошло какое-то время и вдруг в кабинете послышался яшинский голос:

— Наворовал, помашь. Что он из свово кармана что ли такой-то стол накрыл?! А рыбка-то, а?! Таку и не видывал. Хоть детишкам показать…

И стал брать со стола копченую и вяленую рыбу и рассовывать по карманам.

На урезонивание товарищей продолжал настаивать:

— А что?! — Неправду что ли говорю?! Наворовал, конечно… Тогда к нему подсели два умельца в штатском, под руки вывели из кабинета, усадили в машину и отправили автора «Рычагов» очередным рейсом аэрофлота в столицу…

256

Среди писателей, отдыхавших и работавших в Доме творчества в Дубултах долгое время ходил такой рассказ.

Якобы однажды в лифте между пятым и шестым этажами застрял Александр Борисович Чаковский, бывший в то время главным редактором «Литературной газеты».

Услышав его призывы о помощи: «Вытащите меня отсюда!», «Позовите немедленно монтера!», «Какое безобразие!», поэт Григорий Михайлович Поженян срочно спустился на первый этаж и встал возле дверей лифта.

Вскоре призывы Чаковского о помощи были услышаны в администрации. На выручку главного редактора «Литературки» пришел рабочий-электромонтер.

Поженян подозвал его к себе и, протянув ему десять рублей, сказал:

— Иди и выпей за наше с тобой здоровье. А дядя, что кричит сверху, пусть еще посидит. Я за ним послежу, не волнуйся! Он многих заставлял сидеть в приемной. Пусть сам узнает, что значит заставлять людей ждать приема. Причем им даже голоса подать было нельзя. Сидели и ждали молча. Иди, иди, а он пусть покричит. Это ему полезно.

Монтер ушел…

Лишь через часа полтора Чаковский добрался до нужного ему седьмого этажа и оказался в своем номере…

257

В 1831 году в противовес появившемуся роману М.Н.Загоскина «Рославлев, или русские в 1812 году», окрашенному в тона «официальной народности», А.С.Пушкин начинает писать на тот же сюжет одноименный роман «Рославлев», в котором на фоне Отечественной войны 1812 года резко ставит проблему истинного патриотизма.

Перед нами типичные представители допожарной Москвы, ближайшие родственники Фамусова и его окружения. В обществе заезжей иностранной знаменитости, «сочинительницы Коринны» — мадам де Сталь — они теряют всякое чувство национального и личного достоинства. Но как только получили известие о вторжении Наполеона, опасаясь угрозы своему личному достоянию, все внезапно оказались ярыми «патриотами». Пушкин саркастически представляет нам этот «патриотизм».

«Кто высыпал из табакерки французский табак, и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок; кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все заклялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни».

Любопытным представляется упоминание о кислых щах. И прежде всего вот почему.

«Кислые щи» — название особого рода, особого сорта шипучего кваса, очень популярного в старину у москвичей. Отсюда берет свое начало выражение «квасной» патриотизм. Этому «квасному» патриотизму дворянской верхушки общества — тех, кто, призывая к народной войне, спешил скрыться от французов в своих дальних имениях, Пушкин противопоставил подлинный героизм русского народа, не останавливающегося ни перед чем во имя спасения Родины.

О «квасном» патриотизме читаем и в записках П.А.Вяземского: «В этом патриотизме нет большой беды. Но есть и сивушный патриотизм; этот пагубен: упаси Боже от него! Он помрачает рассудок, ожесточает сердце, ведет к запою, а запой ведет к белой горячке. Есть сивуха политическая и литературная, есть и белая горячка политическая и литературная»…

258

О Николае Глазкове вспоминал поэт Николай Константинович Старшинов.

— Однажды, — рассказывал он, — в «Литературной газете» я встретил Николая Глазкова, который немедленно сообщил: «Вычитывал гранки моего перевода Гоголя с хинди».

На недоуменный взгляд Старшинова отреагировал так:

— А ты знаешь, что на днях будет его юбилей? И вот я перевел стихи о Гоголе с хинди.

— Откуда ты знаешь, что стихи, о которых ты говоришь, написаны на хинди?

— Откуда?! Недавно шел по Москве и встретил знакомого индуса, который учится в университете. Я тут же его спросил: «Скажи, Нанк, ты написал стихи к юбилею Гоголя?» Тот ответил: «Нет. И вообще в жизни я стихов не писал и не пишу». «Тогда иди за бутылкой вина, а я тем временем займусь переводом твоих стихов». Нанк пошел в магазин, а я стал его «переводить».

— Николай говорил об этом настолько серьезно, — продолжал Старшинов, — что если бы не ситуация, обрисованная им, можно было бы и не понять его шутки.

— Ну и что, в «Литературке» опубликовали стихи Нанка в переводе Николая Глазкова? — спросил я у Старшинова.

Николай Константинович улыбнулся:

— К счастью, нет. Текст у меня был, но где-то затерялся. Помню только начало. Как там? Ага, вот:

259

В Доме творчества Коктебель для малышей была организована игровая площадка «Ромашка», куда молодые родители приводили своих чад. Тут с ними занимались, их развлекали. А вот ребята постарше оставались без присмотра.

И тут нашелся человек, который во время своего пребывания в доме творчества объединил мальчишек интересной игрой. Этим человеком был поэт Аршак Тер-Маркарьян. Вместе со своим сыном Егоркой он с утра собирал на пляже «наличный состав» ребятни, строил их и объявлял:

— Сегодня начинаются большие маневры: военные учения. В них примет участие и наша Отдельная Дальневосточная десантно-пулеметная гвардейская орденов Суворова и Кутузова бригада. Вы составляете ее главное ядро и являетесь ротой разведчиков. Противник еще на подходе. А наша с вами задача обнаружить не территории Дома творчества особо захламленные места, обозначить их и доложить уборщицам территории. Мусор — это место сосредоточения сил противника. Засекая такие места, мы узнаем, где противник готовится нанести нам удар. Когда мусор будет убран, противник лишается опознавательных знаков для своего сосредоточения.

После непродолжительной паузы Аршак Арсенович продолжал: — А поскольку разведчикам надо быть быстрыми и ловкими, они должны хорошо бегать, прыгать и плавать… Дальше начиналась спортивная подготовка.

Мальчишки с удовольствием прыгали, бегали, ныряли, играли в воде в мяч.

А с берега доносился голос поэта Тер-Маркарьяна:

— Молодцы, десантники-пулеметчики, орденоносцы дальневосточники! Враг будет разбит! Победа будет за нами!..

А вскоре к писательским мальчишкам стали присоединяться и местные. Задания усложнялись. Игры становились двусторонними. По утрам, после завтрака, на берегу торжественно происходило награждение особо отличившихся разведчиков-гвардейцев символическими орденами и медалями. Ритуал этот вызывал интерес не только у самих ребят, но и у их родителей…

Вскоре слух об учениях или маневрах Отдельной дальневосточной десантно-пулеметной гвардейской дивизии был разнесен местными мальчишками по поселку. Почему я об этом говорю? А вот почему.

Однажды на рынке подслушал разговор двух местных старушек.

— Ты знаешь, была такая хорошая зеленая полянка, куда я водила свою козочку пастись. А тут привела… Господи! Словно табун прошел… Все вытоптано, помято.

На жалобу старушки вторая спокойно сказала:

— А чему ты удивляешься?! Небось, маневры прошли?