История советской литературы Леонов Борис

209

В редакции прозы издательства «Молодая гвардия» услышал из уст одной из сотрудниц историю о том, как она, учась в сороковых годах в Воронежском университете, была назначена ответственной по линии комсомола за организацию встречи с кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР Александром Трифоновичем Твардовским.

Актовый зал украшен. Он полон студентами и преподавателями. В президиуме уважаемые профессора. Все ждут прихода знаменитого поэта. Ждут десять, пятнадцать, двадцать минут…

Спустя сорок минут он появился на сцене. Но не пошел за стол президиума, а сразу направился к трибуне. Зал взорвался аплодисментами.

Твардовский встал в трибуну, взялся за края и пережидал аплодисменты. Когда они стихли, он сказал:

— Не буду произносить никаких речей… Лучше я вам почитаю стихи…

Возникла продолжительная пауза. И зазвучал его голос:

— Переправа, переправа…

И снова пауза, после которой вновь прозвучало:

— Переправа, переправа…

Из зала послышалось многоголосое:

— Берег левый, берег правый…

А еще через некоторое время Твардовский сказал: «Переправы не получилось». И оторвавшись от трибуны, отправился со сцены…

210

Поэты Владимир Фирсов и Геннадий Серебряков, бывшие в ту пору членами редколлегии журнала «Молодая гвардия», отправились к секретарю ЦК ВЛКСМ для «лакировки» того раздела в докладе первого секретаря на комсомольском пленуме, который посвящен был проблемам литературы и искусства.

Они работали с утра до двух часов дня.

Глянув на часы, секретарь ЦК Матвеев заметил:

— А сейчас пообедаем…

Ребята приободрились.

Но оказались глубоко разочарованными, когда услышали из уст у Леонида Ивановича:

— И встретимся у меня ровно в три…

— Ну надо же, жмот какой, — возмущенно говорил Фирсов, спускаясь с Серебряковым в лифте на первый этаж, где находился буфет. — Мы ему столько налудили, а он даже бутылки пива не поставил.

Они взяли какие-то салатики, сосиски с горошком, по чашке кофе.

— Я еще дайте нам бутылочку коньяка, — сказал Фирсов.

За столиком он разлил коньяк по стаканам, шпили, закусили.

После перекура поднялись на секретарский этаж.

— Наш умелец пришел? — спросил Фирсов у дежурного.

— Не понял.

— Матвеев вернулся с обеда?

— Да, Леонид Иванович у себя.

Ровно в три поэты вошли в кабинет.

Все уселись за стол, чтобы продолжить «лакировку» доклада.

Неожиданно Фирсов обратил внимание, что Матвеев вроде бы принюхивается к нему.

Он откинулся на спинку стула и заметил:

— А чего вы принюхиваетесь, Леонид Иванович?! Вчерашнее…

211

Мастер устных рассказов Ираклий Лаурсабович Андронников не раз воспроизводил эпизод своей поездки в составе туристской группы писателей в Италию в 1962 году на конгресс Европейского сообщества писателей.

Запомнилась ему эта поездка прежде всего потому, что именно во время ее ему по-настоящему раскрылся Эммануил Генрихович Казакевич, который не только прекрасно ориентировался на незнакомой местности как бывший фронтовой разведчик, но и как душа компании, выдумщик и шутник.

Дабы развлечь товарищей во время продолжительной поездки на автобусе из Флоренции в Рим, он предложил игру в слова.

Суть игры заключалась в том, что каждый должен назвать такое слово, из которого можно было бы составить имя и фамилию. Например, Веневитинов: Веня Витинов, пеницилин — Пеня Целин и так далее.

Все дружно загорелись идеей.

Стали поочередно предлагать свои варианты подобных имен и фамилий. И только у Ираклия Лаурсабовича ничего не получалось.

К нему подошел Казакевич и заговорщицки спросил:

— Неужто, так ничего и не придумали? А я вас считал умным человеком. Позор!

— Конечно, — это была его шутка, — признавался Ираклий Лаурсабович. — И тем не менее мне было очень неловко.

— Ну хотите я поделюсь с вами своим словом… Вы выдадите за свое… Скажем, велосипед — Василиса Пед…

В Риме они остановились в одном номере. Андронников предложил Казакевичу прогуляться по ночному городу. Сказавшись усталым, Эммануил Генрихович остался в гостинице. По городу пошли гулять втроем — Сергей Антонов, Даниил Гранин и Андронников. Бродили часа три. Долго стояли у знаменитого Колизея…

Когда Андронников вернулся в гостиницу, он тихо, чтобы не разбудить соседа, открыл дверь в номер и так же тихо прикрыл ее.

И тут услышал четкий вопрос:

— Чего это вы так долго?

Андронников объяснил, с какими чувствами они оглядывали ночной Рим и посетовал, что Эммануила Генриховича не было с ними.

— Вам кто-нибудь встретился по дороге? — неожиданно спросил Казакевич.

— Да, — ответил Андронников.

— И кто же?

— Коля Зеев.

Казакевич открыл глаза и поднявшись спросил:

— Сами придумали?

— Конечно. Кто же еще?!

— Я проверю, — предупредил Казакевич.

Потом спросил:

— Он был один?

Андронников ответил:

— Нет. С ним была целая рота Зеев.

Казакевич выдохнул и упал навзничь:

— Вы не можете представить себе, как я рад за вас! Я ведь просто страдал оттого, что вы в нашей игре оказались такой бездарностью!..

212

В канун десятого Всемирного фестиваля демократической молодежи и студентов в Берлине мы в «Молодой гвардии» опубликовали на обложке первое издание песни с названием нашего журнала. Над нотными строками значилось: «Перевод с немецкого А.Безыменского».

А вскоре стало известно, что Александр Ильич был очень огорчен этой публикацией, так как она напоминала о несправедливости первого издания. Не переводом с немецкого были слова песни, а оригинальным сочинением известного поэта.

И Александр Ильич сказал, что подобное переживание в жизни он испытал в Политехническом музее, где в очередной раз выступал Владимир Владимирович Маяковский.

Кто-то из публики прислал ему записку, которую, как и другие, Маяковский зачитал вслух: «Как вы относитесь к Безыменскому?»

— Очень хорошо, — ответил Маяковский. — Только недавно он огорчил меня плохим стихотворением. Особенно рифмой «свисток — серп и молоток».

Увидев в зале Александра Безыменского, он обратился к нему:

— Безыменский, а ну-ка прочитайте это стихотворение.

Пришлось Александру Ильичу встать и прочитать упомянутое стихотворение.

— Ну вот, видите! — сказал Маяковский. — Разве так пишут? А если у вас рифмовалась бы «пушка»? Выходило бы «серп и молотушко…»

213

Известный футболист Андрей Петрович Старостин, с которым меня по-соседски познакомил спортивный комментатор Николай Николаевич Озеров /Мы жили с Озеровыми в одном подъезде/ рассказал, как оказался за одним ресторанным столиком с Олешей и Шкваркиным.

Юрий Карлович не без иронии в свой адрес вспоминал, как в очередной раз «впав в нищету», послал телеграмму в Одессу, куда после успеха очередного спектакля по его пьесе отправился Василий Васильевич Шкваркин.

Нет, это, видимо, надо себе представить Василия Васильевича, который читает только что полученную телеграмму: «Поздравляю успехом вышли тысячу».

Юрий Карлович, отсмеявшись, подытожил:

— И что же думаете? На следующий день получаю ответную: «Спасибо выслал Шкваркин»…

214

Борис Михайлович Филиппов вспомнил как-то про остроту Николая Павловича Смирнова-Сокольского.

Во время челюскинской эпопеи, когда наши летчики спасали членов полярной экспедиции, встретились двое чиновников.

— Вы слыхали? — спросил один у другого.

— О чем?

— Шмидта сняли с льдины.

— Что вы говорите! И кого же назначили?..

215

Поэт Лев Адольфович Озеров вспоминал, как оказался со Светловым на поэтическом семинаре, работавшем в рамках Декады башкирской литературы в Москве.

Приступая к занятиям, Михаил Аркадьевич сказал:

— Мне предложили высказаться по поводу поэтического качества нескольких сборников стихов молодых авторов. Вот эти сборники передо мной. Охотно выполню предложение. Но прежде хочу спросить у вас: как будем разговаривать? По-декадному или по-деловому? Если по-декадному, то все вы гении и пойдемте в буфет, потому как здесь кроме минеральной воды нам ничего не подадут…

Переждав оживление аудитории, Светлов продолжил:

Ну, а если по-деловому, то речь пойдет всерьез и без скидок на молодость.

Семинар принял деловой характер обсуждения…

216

Известно, что первым, кто в Москве назвал Твардовского, уже автора «Страны Муравии», большим поэтом был Самуил Яковлевич Маршак. Это случилось в доме Союзов у вешалки.

Кто-то окликнул Твардовского.

Оглянувшись, Александр Трифонович увидел незнакомого человека в шубе и меховой шапке.

Тот подошел и спросил:

— Неужели вы тот самый большой поэт Твардовский?!

Молодой поэт смутился после такого обозначения своей персоны, и тем не менее подтвердил, что он и есть Твардовский.

Тогда Маршак, представившись в свою очередь, заключил молодого человека в объятья. И этого жеста Твардовский никогда не забывал, оставаясь до конца дней Маршака верным его другом.

Но при этом он не отказывал себе в возможности поерничать над Самуилом Яковлевичем, имитируя того перед товарищами в редакции «Нового мира».

Работавший в те годы в «Новом мире» Владимир Яковлевич Лакшин вспоминал об этих ярких сценах представления.

Вот Твардовский изображает Маршака, собирающегося в Дом творчества в Ялту: «Знаешь, Саша, я в Ялту еду. А там никого из знакомых… Пустыня. Не с кем будет словом обмолвиться. Приезжай. Вот ведь к Чехову в Ялту весь Художественный театр ездил».

На что Александр Трифонович отвечал:

— Да ведь я не Художественный театр.

Или Твардовские советует Лакшину:

— Уговорите его дать нам в журнал статью о молодых поэтах… Правда, натерпитесь с ним, хотя лучше его никто вам такой статьи не напишет. По поводу каждой запятой будет раз по шесть на дню звонить и все же заставит сделать по-своему. Да еще скажет: «А почему каждая главка не с новой страницы? Вам что, для меня бумаги жалко? На мне экономите для собрания сочинений своих знакомых? И почему так некультурно обращаетесь со шрифтовым набором Шекспир набран крупно, а внизу таким петитом, что и прочитать трудно „В переводах Маршака“. Передайте своему малограмотному техреду, что испокон века печатается вверху страницы крупно: Маршак, а внизу помельче „Переводы из Шекспира“.

И завершал Твардовский одну из своих добродушных пародий на Маршака так:

— Он решил, что в «Новом мире» мы должны печатать его, как в Детгизе… Что ни строчка, то целая страница с картинкой. Печатают, например, под рисунком: «Дуйте, дуйте» /и уже надо листать страницу/ «Ветры в поле» /еще страница/, «Чтобы мельницы» /опять страница/, «Мололи…» /снова страница/.

А он еще недоволен: «Отчего так тесно? Дайте больше воздуха под рисунком: „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/, „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/…

217

Писателя Сергея Венедиктовича Сартакова в писательской среде называли «счетоводом». Таковым он был когда-то в юности, работая в леспромхозе в Сибири. Говорят, что в его секретарском кабинете на диване всегда лежали счеты как непременный атрибут его бывшего профессионального прошлого.

Вообще его книги, а написано им было немало, включая трехтомный роман «Хребты Саянские» и «Барбинские повести», такие, как «Горный ветер», «Не отдавай королеву» и «Козья морда», которая затем была переименована в «Медленный гавот», не очень-то пользовались успехом у читателей, но регулярно переиздавались, поскольку автор от союза писателей СССР курировал издательскую деятельность в Комитете по печати.

Оценку его деятельности в недоброй эпиграмме дал поэт Алексей Марков:

Плохой писатель Сартаков.

Но что поделать: сорт таков.

Так вот от Сергея Венедиктовича Сартакова я узнал, как во время Недели русской литературы в Белоруссии он вместе с товарищами оказался в районном городке Глубокое.

Писательскую бригаду их, в которую помимо Сартакова входили Николай Рыленков. Михаил Светлов, Пимен Панченко, Павел Костров, Михаил Лужанин и Яков Хелемский, возглавлял Петрусь Бровка.

Конечно же, первым номером во время выступлений бригады перед жителями республики проходил Михаил Светлов. Он умел устанавливать контакт с любой аудиторией, вносил в зал неподдельный юмор. А в Глубоком решил взять тайм-аут: заморился.

Зал местного клуба не вместил всех желающих повстречаться с известными писателями. Сам же зал был украшен цветами, гирляндами, плакатами, обращенными к дорогим гостям. Подстать залу были и люди, приехавшие даже из дальних деревень района. Все они празднично нарядились.

И вот в момент выхода на сцену к Петрусю Бровке подошел Светлов и попросил его как ведущего вечера не вызывать его, потому как устал и чувствовал себя неважно. Да и неудивительно: ведь в этот день у них на счету было три выступления.

Петрусь естественно огорчился:

— Ну, что поделаешь. Думаю, люди поймут тебя.

И вот начался вечер.

Атмосфера радушия и доброжелательности как бы сняла усталость с Михаила Аркадьевича. Почувствовав это, Бровка представил ему слово, и Светлов не отказался. Напротив, признался, что рад выступлению.

Больше того, у него такое ощущение, что он уже бывал в этом клубе и в этом зале. Почему? Да потому, что так выглядел комсомольский клуб девятнадцатого года, с трибуны которого он впервые читал свои юношеские стихи.

— Я волновался, — вспоминал Светлов, — Шутка ли: стою перед сотням товарищей. Стою, молчу и думаю, что бы прочитать друзьям, которым меня представили как комсомольского поэта. Я даже думаю, не там ли родилось это определение, которое в конце двадцатых во всю употреблялось критикой в отношении Александра Жарова, Иосифа Уткина, Николая Дементьева и других?!

— Между тем, — продолжал Светлов, — молчание мое затянулось.

И тогда поднялся какой-то парень и спросил: «Мишка, а ты с ходу можешь сочинить стихи на заданную тему?» «Не знаю, — ответил я ему. — Давай, попробую».

И тут же с разных сторон мне начали заказывать различные темы, даже высказывались слова, к которым надо было подобрать рифму. Записав все это, попросил у ребят несколько минут, чтобы сочинить стихи «по заявкам трудящихся». И что же вы думаете? Написал. Вышел на сцену, а из зала кричат: «Мишка, давай!»

Светлов сделал паузу и хитро улыбнулся:

— А может и нам устроить нечто подобное?

Зал одобрительно загудел, раздались аплодисменты.

В этот момент поднялась симпатичная девочка и попросила написать стихи об их районном центре, о Глубоком. Все присутствовавшие поддержали ее.

— Ну, что ж, попробую, — сказал Светлов.

Взяв из рук девочки тетрадку, попросил:

— Сейчас продолжат выступать мои товарищи. Я уйду за сцену, буду выполнять ваш заказ. А когда выйду, вы обязательно кричите: «Мишка, давай!» Тем самым вы как бы вернете меня хоть на какое-то время в молодость. Условились?

Зал дружно согласился с поэтом.

Светлов повернулся к Бровке:

— Я не нарушаю регламента? Не самовольничаю при ведущем?

— Мишка, давай! — улыбнулся в ответ Петрусь Бровка…

К когда через несколько минут Светлов вновь оказался на сцене, зал дружно начал скандировать:

— Миш-ка, да-вай!

Продолжалось это скандирование до тех пор, пока улыбавшийся все это время Светлов не раскрыл тетрадь.

И в притихшем зале зазвучали слова признания в любви собравшимся в зале.

— К сожалению, признался Сартаков, — самого стихотворения я не запомнил.

Я же пытался найти это стихотворение, потому как считал, что рассказ Сергея Сартакова композиционно не будет завершен.

Пришел на помощь приятель, подсказавший:

— А ты возьми сборник воспоминаний о Светлове. Кажется, там кто-то из друзей поэта вспоминал об этом вечере в Глубоком и приводил по памяти стихотворение, написанное по просьбе девочки и прочитанное под клич: «Мишка, давай!»

И верно. В своих воспоминаниях Яков Айзикович Хелемский так воспроизвел это стихотворение Светлова.

218

Выступая на I Всесоюзном съезде советских писателей 21 августа 1934 года, Илья Григорьевич Эренбург, в частности, говорил: «Нельзя подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право слонихи быть беременной дольше, нежели крольчиха.

Когда я слышу разговоры — почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д., — когда я слышу это, я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не порок — это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных».

В справедливости слов Ильи Оренбурга убеждает диалог, который произошел однажды между молодым преуспевающим беллетристом и Юрием Карловичем Олешей.

— Мало вы пишете, Юрий Карлович, — сказал плодовитый молодой литератор Олеше. — Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь.

Олеша тут же отпарировал:

— А я за одну ночь могу написать все, что вы написали…

219

Запомнился еще один рассказ Льва Абрамовича Кассиля о Маяковском. Речь велась о воспитании литературного вкуса, какой старался привить своему юному другу Владимир Владимирович.

Как-то Маяковский услышал чтение Кассиля вслух. Тот читал «Контрабандистов» Эдуарда Багрицкого. Читал с вдохновением, потому что стихи этого поэта ему очень нравились. Помните: «Ай, Черное море — вор на воре…»

Кассиль читал:

— Нравится? — спросил Владимир Владимирович. — Очень, — ответил я.

— Гимназист, — небрежно вымолвил Маяковский. И уже с пафосом: — Боже мой! Какой же вы еще гимназист, Кассильчик!

— Это почему же гимназист? — обиделся я. — Разве только гимназистам нравится Багрицкий?

— Да поймите же… — Маяковский говорит уже спокойно. — Гимназистам всегда нравились всякие эти флибустьеры, кондотьеры, вся эта завозная романтика на фейерверочном пшике. А между тем все это уже до одури описано. И немного даже лучше, как, например, у Гумилева. Что же выходит? Не свое это все у поэта. Не свой дом, не своя мебель, а какая-то взятая напрокат. Неинтересно все. И зря вам это все нравится. Словом, стихи для гимназистов…

И тут же цитирует:

— Это так сказать, мечта поэта, — иронично произносит Маяковский и читает дальше:

— Ну, как? Недурненькое сочиненьице для советского поэта: даже не знает, с кем ему быть, с контрабандистами на шаланде или с пограничниками на дозорном катере. И вы верите ему? Думаете, что Багрицкому не ясно, с кем ему быть? У него же друзья чекисты! Это у него поза от «ХЛАМа». Было у них на «Юго-западе» такое заведение, вроде балагана или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты — ХЛАМ. Вот этот «хлам» он никак не может вымести из своих стихов. Интересничает! А ведь очень талантлив! Может же писать! Помните, как у него здорово в «Думе про Опанаса»?!

И он с ощущением серьезности прочитал:

— Это то, что гимназистам не нравится, — сказал Владимир Владимирович, — а вам пусть нравится именно этот Багрицкий…

220

В одном из сельских клубов, где последние годы чаще всего выступал поэт Николай Иванович Тряпкин, проходила его встреча с местными жителями. И он читал свои стихи, среди которых прозвучало и это:

И тут из зала ему пришла записка: «Почему вы все на что-то намекаете, но не отвечаете на все вопросы, какие ставит жизнь перед людьми?».

Прочитав записку, Николай Иванович улыбнулся:

— Милый автор этого послания, если бы я мог ответить на все вопросы, то я бы не читал вам стихи и не находился бы в этом зале.