История советской литературы Леонов Борис

36

Известный литературовед и критик Александр Львович Дымшиц всегда очень нежно вспоминал драматурга Шварца.

Выходило, что он впервые увидел его в поселке Всеволжское под Ленинградом. Там близ Мельничьего Ручья в дощатом домике и жил Евгений Львович Шварц, взрослый друг детворы со всей округи. В момент их встречи он был в окружении оравы ребят, которые охотно откликались на его фантазии. На сей раз шла раздача им разных ролей — пажей я королей, Иванушек-дурачков и Василис Прекрасных, Потом Шварц задавал им вопросы»

— А какое блюдо, — спрашивал он, — самое придворное при дворе? Ребята хором ему отвечали:

— Анчоусы под соусом.

Больше всех смеялся автор этой самой импровизации.

Увидев приехавшего Дымшица, Евгений Львович попрощался с ребятами.

С Дымшицем они пошли к нему в домик, делясь вестями о войне, которая уже во всю полыхала в Европе. Каждому было ясно, что рано или поздно она достигнет и нашей страны.

Когда это случилось, Евгений Львович в начале июля 1941 года сам пришел в военкомат на предмет «неполучения» им повестки.

Поскольку он страдал припадками так называемой «солнечной экземы», то лоб его был забинтован, как у раненого.

В военкомате ему предложили расписаться в какой-то ведомости. А у него, как известно, дрожали руки. Поэтому одной рукой он взял другую за кисть и стал медленно выводить свою подпись. На это ушло несколько минут.

Писарь не выдержал:

— И куда вы, папаша, собрались? Управимся с фрицами и без инвалидов.

Евгений Львович ответил: Я не инвалид. Это когда я пишу, у меня руки дрожат, а когда стреляю — никогда!

А потом Александр Львович встретил Шварца на Невском проспекте. На вопрос, что он намерен делать, тот с грустью в голосе ответил:

— Какие наши дела?.. Пишу. Вот пьесу дам театру. Сейчас нужна публицистика, сатира. Потом дежурства, разные мелочи.

Оказалось, что он часами дежурил на крыше писательского дома на канале имени Грибоедова и своими дрожащими руками гасил вражеские зажигалки.

— Читая много лет спустя, его лучшую пьесу «Дракон», — завершил свои воспоминания Александр Львович, — я подумал, что в рыцаре Ланцелоте жила душа самого Шварца. Это сам Шварц говорил о фашизме: «Я вызову на бой Дракона!..»

37

Критик и литературовед Зиновий Самойлович Паперный вспомнил однажды в разговоре об Эммануиле Казакевиче, авторе прекрасной повести «Звезда» и рассказа «Двое в степи», как тот с охотой принял предложение подготовить к изданию альманах «Литературная Москва». Собранные для альманаха рукописи были довольно-таки острыми по содержанию и могли принести составителю и редактору немало неприятных моментов в отношениях с цензурой.

— Мы ему настоятельно советовали отказаться от затеи, потому как альманах, даже если он и выйдет в свет, вызовет жестокую критику партийных товарищей. А ему лично могли грозить всякие неприятности.

Выслушав совет, Эммануил Генрихович сказал:

— Житель одного небольшого городка решил сбрить себе бороду. По сему случаю он пошел к учителю, дабы посоветоваться с ним.

Когда человек пришел в дом к учителю, тот брил себе бороду. В ответ на вопрос, что привело к нему гостя, тот поведал ему о своем решении и просил подсказать, стоит ли ему сбривать бороду.

— Ни в коем случае, — ответил учитель, добривая щеку.

— Учитель, — тихо молвил человек, — но вы же сами…

— Да, я сам. Но заметьте, сам и никого об этом даже не спрашивал.

38

С поэтом Александром Александровичем Коваленковым мы были утверждены партийным бюро института руководителями стенной газеты «За мастерство»: Александр Александрович — главным редактором, а я его заместителем.

Коваленков оказался человеком очень ответственным. Он прочитывал все материалы, сдававшиеся ребятами в номер. Если среди них появлялись заметки критические, полемические, в которых затрагивались вопросы руководства семинарами или проблемы обучения, он выносил их на обсуждение всей редколлегии. Но, как правило, окончательное решение о судьбе материала оставлял за собой.

— А как же иначе? — говорил он. — Негоже, если ответственный редактор уходит от ответственности…

Однажды мы засиделись в аудитории после выпуска очередного номера газеты, и Александр Александрович вдруг сказал: — Ты, наверное, будешь надо мной смеяться, но я тебе расскажу, чем я сейчас занимаюсь всерьез, отдавая этому занятию практически все свободное время. Вот смотри…

Он раскрыл папку и вытащил из нее пакет с фотографиями.

Но прежде чем я тебе покажу один сюжет, который я запечатлел на фотопленку, сделаю серьезное заявление.

Я считаю, что ни Дарвин, ни богословы, ни марксисты так и не выяснили вопроса о происхождении человека. Так вот, я полагаю, что человек произошел от муравья. Именно муравьи дали генетический выход своего интеллекта, душевной энергии и чувственного потенциала в мутант, каковым и явился человек. Я еще до конца не оформил словесно свою догадку, но именно этим я и предполагаю заняться в ближайшие годы. Именно годы, поскольку проблема практически всерьез не разрабатывалась. Хотя есть ученые, на Западе и в Латинской Америке, которые едва-едва затронули проблему. Чаще всего они констатируют какие-то аномальные события, случаи, происшествия, в которых были задействованы муравьи.

В частности, описан действительный факт, как муравьи, обидевшись на притеснявших их горожан, уничтожили, подточив изнутри, огромный город, похоронив в руинах многих его жителей.

Но, повторяю, пока что это всего лишь подступы к концепции происхождения человека от муравья. А теперь смотри…

На фотографии кусок земли с травой, пожухлыми листьями. И по ней в разных направлениях движутся муравьи. Одни с грузом в виде хвоинок и соломинок, навстречу им собратья порожняком.

— Теперь видишь, я поставил на их рабочей трассе тарелку. Видишь, они неожиданно остановились. А вот они дружно побросали свои поклажи и с двух сторон подтягивают к тарелке большие соломины. Причем в операции участвуют как те, что были с грузом, так и те, что двигались порожняком. Вот видишь: трасса восстановлена. И они вновь взялись за работу. По соломине через тарелку. И вниз по соломине. Причем смотри, соломины им хватает на двустороннее движение.

— Странно, могли бы и обойти тарелку, — высказал я свое соображение по поводу разумного решения муравьев.

— Вокруг — это лишнее расстояние. Затрата энергии. А тут по прямой. Смотри дальше. Я капнул на тарелку капельку ртути. Они остановились. Попятились. И что? А вот. Они стали заваливать каплю хвоинками, травинками, кусочками листьев. Засыпали. И вновь поверх настила пошли с грузом.

Александр Александрович собрал фотографии, положил в конверт и глянул на меня:

— Ну, что скажешь?

— Да, любопытно.

— Не то слово. Феноменально. Это же разумные существа. И, видимо, они разговаривают, обсуждают ситуации и мгновенно принимают решения. Нет, тут есть над чем всерьез подумать…

39

Мало кто знает, что детская писательница Зоя Ивановна Воскресенская, написавшая повести «Встреча», «Костры», «Сердце матери», долгие годы служила во внешней разведке. Она ездила в Берлин, совершенствовалась в знании немецкого языка. Бывала в Вене.

Вызывают ее к начальнику и она слышит:

— Вы поедете в Женеву. Легенду свою узнаете потом. В Женеве познакомитесь с генералом Икс из генерального штаба. Он сотрудничает с немцами. Станете его любовницей. И тем самым добудете необходимые нам сведения. Понятно?

— Понятно… Но…

— Что но?!

— Но обязательно ли становиться любовницей генерала? Без этого никак нельзя?

— Нельзя. Без этого невозможно вызвать генерала на доверие.

— Хорошо. Я поеду в Женеву, стану любовницей генерала, задание выполню и застрелюсь…

К частью, Зоя Ивановна вскоре услышала об отмене приказа:

— Вы нам еще живой нужны…

40

Коллектив журнала, в котором работал писатель Евгений Петрович Федоровский, решил помочь товарищу избавиться от недуга — увлечения зеленым змием». Кто-то принес новость, что в этом деле преуспевает молодой врач-гипнотизер.

Связались с врачом. Тот согласился помочь. И вот в назначенный час Евгений Петрович оказался в кабинете у тридцати—тридцатипятилетнего врача. На прием он пришел из бухгалтерии издательства, где получил солидную сумму гонорара вышедшую в свет новую книгу.

— Садитесь, — сказал врач, заполнив какую-то карточку на пришедшего пациента.

Евгений Петрович послушно сел на предложенный стул.

— Итак, — произнес врач. — Мы приступаем. Вы ощущаете тяжесть в веках. Они становятся свинцовыми. Глаза ваши закрываются. Вы медленно погружаетесь в сон…

Федоровский открыл один глаз, потом второй и, хитро глянув на врача, предложил:

— Слушай, брат, давай махнем куда-нибудь в злачное место. Отметим выход моей книги. Смотри, сколько у меня средств!

И вытащил из внутреннего кармана пиджака солидную пачку сторублевых купюр.

— Что вы, что вы! — взмахнул руками врач. — Продолжим сеанс. Итак, вы засыпаете. Представьте перед глазами луг, речку, мирное синее небо в облаках…

— Вот; и пошли на речку… Нечего ерундой заниматься — вновь прервал гипнотизера Федоровский. — Поехали… Однова живем!..

А утром следующего дня в редакцию журнала позвонила жена врача и со слезами в голосе сообщила, что муж, позвонив ей, что работает над сотрудником журнала, не пришел ночевать домой. И вообще она не знает, что с ее мужем. Не могла бы она поговорить с этим сотрудником, если он на работе?

Узнав, что на работе сотрудника нет, попросила помочь ей разыскать мужа.

Объявили розыск.

Между тем прошли еще сутки, еще одни, а врача с пациентом-писателем все еще не обнаружили.

И только на пятые сутки позвонили в редакцию из милиции и сообщили:

— Во Владимире в зале ожидания на вокзале обнаружили двух изрядно подгулявших… По всей видимости, ваши…

41

Председатель Союза писателей России Леонид Сергеевич Соболев, перу которого принадлежали такие известные произведения, как роман «Капитальный ремонт» и сборник рассказов «Морская душа», в кругу друзей и товарищей по работе в правлении Союза писателей вспомнил один из эпизодов, связанных с его встречами с Алексеем Николаевичем Толстым.

Однажды Алексей Николаевич разоткровенничался и спросил:

— Скажите, Леонид, а вы верите в гадание цыганок?

— Вообще-то… — протянул Соболев неуверенно.

— Вообще-то я тоже не очень верил, — подхватил Толстой. — Но вот послушайте, что произошло со мною в Париже в начале двадцать третьего года. Пристала цыганка: давай погадаю. Не знаю почему, но в конце концов я согласился.

Она взяла мою белую руку, заголила юбку и положила мою руку на грязную свою ляжку. Долго разглядывала ладонь и сказала:

«Ждет тебя, господин хороший, дальняя дорогам к родным местам. И будешь ты первым в своем деле. Так вот я хочу спросить вас, Леонид, откуда могла знать цыганка о постановлении ЦК ВКП/б 1932 года „О перестройке литературно-художественных организаций“?!

42

Вроде бы пришла перестройка, эпоха гласности, но Василий Петрович Росляков уже тогда внутренне осознавал, куда нас может завести эта самая свобода, время распахнутых дверей и открытых границ.

Он как-то пригласил меня к себе…

— Хочу почитать тебе экзерсис. Что-то выстроилось. Думаю назвать «Реванш».

Вообще мне по душе были его критические эссе и публицистические заметки. Не оставила равнодушным и мысль, изложенная им в «Реванше».

«Вот и обрисовалась мало-помалу картина нашего сегодняшнего дня, — читал Василий Петрович. — Что в нем главное? Радость раскрепощения мысли, торжество гласности и правды. Правда всегда значилась на знаменах русской литературы. Потом потихонечку она стала выцветать, а сегодня снова с прежней силой засияла на этих знаменах. Но в этом общем празднике свободы мысли и слова что-то такое улавливается постороннее, хотя, может бытъ, и неизбежное в таком стремительном обновлении. Что именно? Какой такой посторонний оттенок?

Когда-то на экзаменах по вождению автомобиля мне достался вопрос: как своевременно определить утечку тормозной жидкости? До сих пор помню вычитанное в «Правилах», потому что оно показалось как бы не совсем грамотным: «на запах и запыление». И вот, пытаясь разобраться, найти слово, которое бы выразило мое ощущение чего-то постороннего в нашем празднике, я то и дело неизвестно почему возвращаюсь к незабытому до сих пор определению утечки тормозной жидкости. И, пробуя трудноуловимый оттенок на запах и на запыление, я невольно натыкаюсь на слово «реванш».

Нет ли, думаю, в нынешней картине литературной жизни этой посторонней примеси реванша, в самом широком значении этого слова.

Но еще больше мне были интересны его устные «сцены», в которых он воспроизводил в лицах своих товарищей и друзей по литературе. И на сей раз я услышал историю о том, как они с Юрием Павловичем Казаковым решили в рождественскую ночь пройтись по знакомым адресам в Переделкино Христа славить.

Первым Росляков предложил навестить Павла Филипповича Нилина.

— Ты ведь знаешь Нилина? — спросил он Казакова.

— Да нет… Не знаю, — ответил тот.

— Как же… известный мэтр, учитель. Его повести «Испытательный срок» и «Жестокость» — вообще классика.

— Все равно не знаю… Но если ты хочешь, то давай пойдем к Нилину, — согласился Казаков.

И вот они у входной двери на дачу Нилиных.

Постучались.

Послышалось шарканье ног, щелкнула задвижка, и в дверях появился Павел Филиппович в исподнем.

— Ох, ребятки… Я ваще и не ждал… Мы уже ваще легли… Извините за вид, Василий Петрович, Юрий Павлович, могли бы и предупредить ваще!..

После короткого замешательства Росляков и Казаков оказались в доме. Росляков запел: «Рождество Твое, Христе…»

Павел Филиппович прислонился, пригорюнившись, к косяку двери, Юрий Павлович прослезился.

Когда Василий Петрович закончил песнопение и поздравил хозяина с праздником Рождества Христова, тот расчувствованно сказал:

— Я и не думал ваще, что вы так можете, Василий Петрович. Если бы знал… Была бы бутылка, я бы вас угостил. Но ничего нет… Правда, ваще Матильда щи сварила. Хотите, я вас холодными щами угощу?

Я тут молчавший Казаков обратился к Рослякову:

— Вася, к кому ты меня привел? Это же извозчик, а не писатель. Пойдем, я тебя отведу к настоящему писателю…

Они покинули дачу Нилина и отправились по притихшему ночному Переделкину маршрутом, который прокладывал Казаков.

Возле одной из калиток остановились.

Юрий Павлович дал знать о том, что к хозяевам пришли. Калитка отворилась, и они подошли к дому, где на пороге их встретил хозяин.

— Здравствуйте, Валентин Петрович! — поприветствовал Катаева Юрий Павлович.

— А, Юрочка! Заходите, заходите. Очень рад, что и вы и Василий Петрович навестили меня в рождественскую ночь. Вот тут тапочки возьмите. И проходите в столовую. А я вам организую угощение. Вот уж, право, не ожидал…

Валентин Петрович прошел в столовую, скрипнула дверца серванта, зазвенел хрусталь.

Казаков повернулся к Рослякову:

— Вот это писатель! А то Нилин, Нилин! Давай побыстрее, что-то я замерз.

Сели за стол.

Катаев все еще доставал из серванта свои винные запасы, хотя на столе были уже разные коньяки, джины; портвейны, настойки, водки.

— Валентин Петрович, не забудь подать фужеры, — оказал Казаков. И когда хозяин подал фужеры, Юрии Павлович предложил:

— Давай, Вася, вот этого попробуем!

— Ну что ты, неудобно без хозяина-то.

— Давай. А он присоединится.

Выпили.

Казаков взял другую бутылку:

— Теперь давай этого нектара попробуем. Ну, будь здоров!

К столу подошел Валентин Петрович, сел, налил себе маленькую рюмочку коньяку и тихо произнес:

— Позвольте мне сказать.

Казаков тут же откликнулся:

— Давай, Валентин Петрович. Только покороче.

— Мне на самом деле очень приятно, что в эту традиционную русскую ночь вы навестили меня и разделяли со мной праздник Рождества. Я с уважением отношусь к вам, Василий Петрович, и к вам, Юрий Павлович. В эту ночь принято просить прощения. И потому простите меня, Юрий Павлович, что я, будучи ж свое время редактором «Юности», не печатал вас. Я считал вас эпигоном Тургенева, Бунина…

Казаков вскинулся:

— Но ведь и вы, Валентин Петрович, не писатель, а говно.

Он поднял фужер и повернулся к Рослякову:

— Давай, Вася!

Так продолжалось довольно долго.

«Я глянул на часы, — вспоминал Василий Петрович, — а уже почти три часа ночи».

Облокотившись на спинку стула, за столом спал хозяин. Хмель валил уже и Василия Петровича… И только Юра, пожалуй, на автомате брался за очередную бутылку и приглашал:

— Давай, Вася!..

Пора было кончать это сидение.

И Росляков рявкнул:

— Юра! Хватит!

Тот вздрогнул.

Валентин Петрович проснулся.

Поблагодарив хозяина, Василий Петрович решительно сказал:

— Все, Юра! Уходим! Надо человеку дать отдых.

Юрий Павлович расслабился и, обведя стол рукой, жалобно спросил:

— А это?

43

Писатель Василий Александрович Смирнов, написавший прекрасную книгу «Открытие мира», какое-то время был секретарем Союза писателей и курировал работу Литературного института имени А.М.Горького.

И вот однажды, когда он был не то на заседании правления Союза, не то обедал в Доме литераторов, ему сообщили, что большая группа студентов курируемого им института движется по улице Воровского к Союзу писателей, чтобы устроить митинг протеста против преследования властями писателя Гинзбурга и других дисседентов.

Он мигом поднялся и выскочил на крыльцо входа в Дом литераторов.

Действительно, по улице в сторону Союза писателей двигалась довольно-таки внушительная группа студентов. Они о чем-то громко говорили, жестикулировали и… Неожиданно смолкли, увидев на крыльце своего куратора. Не доходя до крыльца метров двух-трех, остановились.

Василий Александрович обратился к ним с вопросом:

— Коммунисты среди вас есть?

— Есть, — откликнулось несколько голосов.

После паузы Василий Александрович произнес:

— Коммунисты, назад!..

44

Зиновий Паперный рассказал, как однажды в Переделкино он случайно встретился с Корнеем Ивановичем Чуковским. Увидев Паперного, выходившего из калитки Дома творчества, Корней Иванович воскликнул:

— Зиновий Самойлович, как я рад, что встретил вас! Вы даже представить себе не можете!

— А в чем дело-то, Корней Иванович?

— Ну как же. Вы же знаете нашего знаменитого философа Асмуса? Вот и чудесно. Так вот Валентин Фердинандович буквально не дает мне проходу: познакомь да познакомь меня с Паперным.

— Чем же я ему так приглянулся? — удивился Зиновий Самойлович.

— А вот это вы выясните при встрече с ним самим.

Они пошли на дачу к Асмусу.

В доме царила тишина: Валентин Фердинандович работал. И все домашние соблюдали «режим благоприятствия» труду ученого. Даже дети — внуки Валентина Фердинандовича — и те говорили шепотом.

— А вы кричать умеете? — спросил у ребятишек Корней Иванович.

— Умеем.

— А ну-ка покажите, как у вас получается?

Ребята еле-еле что-то пробормотали или промычали.

— Да не так, — огорчился Чуковский. — Давайте вместе.

И он с ребятами устроил невероятный шум. Разохотившиеся дети кричали неистово и пронзительно.

— Нет, Зиновий Самойлович, не знаю, как вы, а я тут находиться не могу. Не дача, а какой-то сумасшедший дом…

45

Поэт Михаил Спартакович Пляцковский, оставивший такие популярные песни, как «Под крышей дома твоего», «Увезу тебя я в тундру», «С голубого ручейка» и многие другие, оказал как-то о сотруднике журнала, с которым он имеет дело, что глаз у того сильно косил:

— И потому я часто с ним беседую с глазу на глаз…

46

Колоритной фигурой был Григорий Михайлович Поженян, за плечами которого был долгий фронтовой путь, начиная с обороны Одессы и кончая освобождением Варны и Белграда. Он автор многих сборников стихов, таких, как «Ветер с моря», «Мосты» и др. Кроме всего прочего он умел беседовать с разной аудиторией. И в среде писателей его знали как компанейского, заводного человека.

Чаще всего прочего он рассказывал историю своего исключения из Литературного института.

А ведь был он морским офицером, кавалером многих орденов и медалей. За что исключили?..

Случилось это в 1947 году, когда только началась вакханалия борьбы с космополитизмом. Одной из первых жертв этой борьбы оказался Павел Антокольский, руководитель, поэтического семинара Литературного института.

Началось с того, что студентов из его семинара вызвали в партбюро и предложили публично осудить своего руководителя за антисоветские настроения. Многие, кстати, так и поступили. А Проженян встал и сказал:

— Что же это у нас получается? Вчера еще Павел Григорьевич для всех был выдающимся советским поэтом, а нынче ни с того, ни с сего стал врагом?! Как-то не сходится одно с другим.

Присутствовавший тут товарищ из партийных органов объяснил Поженяну, что такова партийная оценка деятельности Антокольского. Если же Поженян не согласен с мнением партии, то он может ее /то есть партию/ оставить.

Вот так и получилось, что был издан приказ об отчислении студента Поженяна из института, о чем сообщил ему у себя в кабинете ректор Федор Васильевич Гладков.

— И чтобы ноги вашей больше не было тут! — заявил ректор.

Григорий Поженян спокойно ответил:

— Уже нет моих ног!..

Тут же встал на руки и вышел на руках из кабинета ректора….

Потом он уехал в Прибалтику и устроился там на Судостроительный завод клепальщиком котлов. Там-то и стали его «открывать» как рабочего поэта. А вскоре восстановили в партии и в Литературном институте.

47

Среди писателей 1920-х годов популярностью пользовалось имя Сергея Ивановича Малашкина.

Выходец из семьи батраков, он с 1905 года включился в революционную борьбу. В 1906 году стал членом партии большевиков. Был в ссылке в Вологодчине, где познакомился с В.М. Молотовым. Встречался с В.И.Лениным, И.В.Сталиным. Писал, стихи. Но популярность пришла к нему, когда в 1926 году вышла в свет повесть «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь», в которой затрагивались многие «болевые точки» жизни молодежи в интимной и общественной жизни…

Многое повидал и пережил этот добрый человек о седым зачесом, серыми, выцветшими глазами и застенчивой улыбкой. Именно таким я увидел его в редакции журнала «Молодая гвардия», куда он нередко приходил и приносил с собой «эхо» воспоминаний о былом.

В частности, рассказал он, как в новогоднюю ночь то ли двадцать шестого, то ли двадцать седьмого года у него в квартире раздался телефонный звонок. В трубке звучал голос Молотова:

— Слушай, Сергей Иванович, ты не будешь возражать, если мы, твои старые товарищи, заедем к тебе и отметим праздник вместе? Повспоминаем прошлое.

— С удовольствием, — ответил Сергей Иванович. — Правда, у меня практически ничего нет, чтобы достойно встретить дорогих гостей.

— Да ты не волнуйся. Мы со своим продуктом.

Не прошло и получаса, как у него появились Сталин, Молотов, Буденный с гармошкой, Ворошилов. Сталина Малашкин знал с 1911 года по совместной ссылке, Молотова еще раньше, но особенно с 1916 года, когда по революционным делам нередко встречались в Нижнем Новгороде.

Гости принесли с собой плетенку грузинской чачи, бочонок соленых арбузов, вина, всевозможной закуски.